 |
|
Вступительное слово. 16 страница
LXIII
На Маяковской зашел в вагон и манерно взялся за поручень небольшой субъект неопределенного пола. Провинциальный интерес, не блещущий здоровьем, заставил меня рассмотреть его повнимательней. Обтягивающая джинсовая пара, аккуратные казачки, женские кожаные перчатки, женская стрижка, серьги в обоих ушах, легкий макияж... Пришлось констатировать, что это типичный, прямо-таки картинный представитель сексуальных меньшинств, а по-нашему, по-уральски, - пидарас поганый... Субъект бросил взгляд на мою руку, обнимающую Илону, и тут же презрительно, высоко задрав нос, отвернулся. В результате перчатки, которые он, в соответствии с правилами этикета, незадолго до этого снял, фаталистично упали на пол. Какая-то сердобольная девушка подняла их и протянула владельцу. Субъект, прижимая руки со вновь обретенными предметами одежды к сердцу, рассыпался в благодарностях.
Глядя на московского педика, я думал о том, какое же все-таки это счастье - любить женщину! Любой мужчина, появившийся на свет без половых отклонений и потерявший девственность с женщиной, а не с завсегдатаем "Голубых устриц", не с козой на дачном участке, - счастливейший человек только потому, что он не голубой и не зоофил. Действительно, глобальное счастье вырастает из малого, из несчетных шагов по еще более несчетным ступеням... Шагни мимо - и отправишься в свободное падение с неведомым конечным пунктом...
Впрочем, эта встреча еще и положила начало череде других, наглядно иллюстрирующих отголосок европейской демократической свободы мысли. Едва только претенциозный витраж станционного здания "Чистые пруды" выпустил нас на улицу, как перед нашими глазами вырос легендарный памятник Грибоедову с неотъемлемым его панк-окружением. Ребята в косухах, кто с зеленым ирокезом, кто с распущенными патлами в стиле Егора Летова, сидели у массивного каменного постамента, терзали гитары и пели... Сквозь пыль уличного шума до нас донеслись обрывки глубоких, уникально емких по содержанию песен "Гражданской Обороны".
- "Гражданка", - я задумался. - На их музыке я вырос...
- И так же одевался? - поинтересовалась Илона, указывая на панков.
- Куда уж! - я усмехнулся. - На косуху не хватало денег, а с патлами и, тем более, ирокезом в те времена проблематично было спокойно пройти даже квартал... Да и сейчас гопская пиздобратия в Ижевске не оставила своих замашек... Да и не только гопники. Любой почтенный гражданин, проходящий мимо, считал своим долгом зачморить твой внешний вид и посетовать на распущенность молодежи... Короче, я ограничивался драными джинсами, черной футболкой и унитазной цепью с маленьким висячим замком... Что мне нравится в Москве, так это то, что хоть в трусах выйди - только ментам может не понравиться, да и то лишь потому, что в КоАПе статья есть... Здесь всем глубоко по барабану, как ты одет... Проблема одеваться и вести себя так, как хочется, не ущемляя особенно свободы других, - это серьезно, солнышко. Одежда и внешний вид - это такое же самовыражение личности, как произведения Моне, Пикассо, Ван Гога... А у нас в городе общеприняты только два стиля одежды для мужиков: либо при костюме, галстуке и всех делах, либо в дешевом кожане, спортивных штанах и кепке. Какая тут культура, блин, и тем более - Культурная Столица Поволжья?!
- У нас тоже гопников много, - Илона задумчиво смотрела вдаль. - Есть у нас такой район - УЗТС. Ульяновский завод тяжелого станкостроения... Про него сложили частушку:
УЗТС -
Страна чудес:
Зашел в кроссовках,
Вышел - без...
Я рассмеялся, а Илона прислушалась к тому, что исполняли панки. "Моя оборона" Егора Летова...
- Мне нравится, - она взяла меня под руку. - Я бы тоже хотела вырасти на такой музыке и носить такую одежду...
Пастельный серовато-алый вечер мягко туманил Чистопрудный бульвар, трамвайное кольцо, невесомый весенний скверик, старинные здания и церквушки, лениво проезжающие за оградой машины. Деловито покачиваясь, мимо прополз трамвайный вагон, переоборудованный под трактир. Возле выложенных яркой мозаикой декоративных водоемчиков, на огромных, опять же декоративных, глыбах базальта, расположились мамы с колясками... Я вспомнил Патриаршие пруды. Если там все напоминало прозорливому человеку о неизбежном, то здешняя атмосфера прямо-таки исходила любовью. Любовь отражалась на желтоватых стенах домов, запутывалась в жесткой сетке обнаженных еще деревьев, игриво перелетала через трамвайные пути, заботливо укрывала матерей с детьми словно бы подсвеченным изнутри туманом.
Стоило посмотреть на незатейливые одеяния скромных старинных церквушек - и становилось понятным, что любовь эта благословенна, рождена там, куда и были адресованы золотые купола культовых сооружений... Памятник Грибоедову вместе с панками отнюдь не конфликтовал с духом Чистых прудов. Напротив, памятник поэту, геройски погибшему в Средней Азии, как бы подчеркивал ценность любви, связанной тесными узами с бренной жизнью. А Егор Летов говорил, что все его песни - исключительно о любви. Точнее, о том, как без этой любви хреново...
В общую картину небольшим своим кусочком вписывались и лоснящиеся пары золотой молодежи, небрежно восседающие на спинках скамеек, тянущие "Миллер" и лениво стряхивающие пепел с зажатых в пальцах "Кента", "Ротманс" и прочих сигарет престижных марок. Взгляды их, бросаемые на нас с Илоной, были сродни этому совершаемому будто бы по принуждению стряхиванию пепла...
Впрочем, харкал я на эти беспочвенные понты! Понты гопников основываются на физической силе и агрессивности - качества эти личные, непосредственно связанные с конкретным понторезом. А понты мажоров опираются на деньги - причем, не свои, а папины. Еще одно очевидное подтверждение концепции солипсизма.
Скамейки с золотой молодежью окружали Чистый пруд - единственный оставшийся, товарищ по несчастью Патриаршего. Темно-коричневая вода слегка размывалась сероватой пастелью набережной и серовато-алой дымкой, рожденной апрельским вечером и замершей над безмятежной гладью. С одного берега вдавалась в пруд уютная с виду кафешка на морскую тематику; у противоположного берега угадывались комочки диких уток.
- Смотри, Артур, утки! - Илона восхищенно указывала пальчиком вдаль. - Пойдем посмотрим!
- Утки никуда не денутся, солнышко! - заверил я ее. - Давай сначала заскочим в кафешку, перекусим и отдохнем. А уж потом, полные сил и энергии, пойдем наблюдать уток.
- Я не хочу! - отмахнулась Илона и схватила меня за рукав. - Пойдем туда!
- Подожди! - упрямо сказал я. - Ты не хочешь, а утки хотят. Животные страдать не должны. Поэтому сейчас я куплю все необходимое, а потом пойдем туда, куда ты захочешь.
Заскочив в кафешку, я приобрел сдобу для уток, пирожки и "Спрайт" - для нас, и мы, наслаждаясь обществом друг друга и будничным урбанистическим ужином, двинулись к противоположному берегу. По пути нам встретилось несколько предупреждающих аншлагов "Купание запрещено!". Вид у ныряльщика, взятого в перечеркнутый круг, был на редкость несчастным: создавалось впечатление, что его рассматривает через оптический прицел опытный киллер.
Как и предполагалось, утки никуда не спешили, а появление двух людей не произвело на них ровным счетом никакого впечатления. Зеленоголовый селезень меланхолично клевал носом, покачиваясь на легких волнах; самка деловито цедила грязную воду, надеясь собрать хоть что-нибудь съедобное. Илона первая отщипнула кусочек булки и бросила его около берега.
Манна небесная поразила селезня до глубины души: мгновенно растеряв сонную важность, он раскинул крылья и, помогая себе ими, со всех ног побежал к еде по водной глади. Так что аналогичный фокус Христа оригинальностью не отличался: водоплавающие птицы освоили его гораздо раньше.
Пока Илона, повизгивая от восторга, кормила уток, я успел сделать несколько фотографий и покурить. На мой хлеб насытившиеся пернатые внимания уже не обращали: он так и остался лежать на поверхности воды печальными разбухающими кусочками, напоминающими остатки поминальных даров... Илона, раскрасневшаяся, веселая, с задорным, совсем не подземельным, блеском радости жизни в глазах, подошла ко мне, благодарно подержала за руку и, оперевшись на меня спиной, устремила взгляд в глубины подернувшегося зеркальной пленкой пруда. Я обнял ее, сходя с ума от ее запаха, и осторожно добрался губами до нежной мочки соблазнительно спрятанного под волосами ушка. Илона сжала мои пальцы и привольно откинула голову на мое плечо. Не в силах остановиться, я исступленно покрывал поцелуями ее шею, ловил каждую нотку ставшего глубоким и горячим дыхания, а Москва погружалась в теплые, незабываемо благоухающие счастьем, сумерки...
На Чистых прудах прошел второй, самый главный, этап нашего сближения - духовный. Теперь мы пропустили друг в друга не только плоть, но и сущности...
LXIV
Номер девятьсот три встретил меня устойчивым табачно-перегарным ароматом и пьяными физиономиями соседей. Набрались мужики изрядно: Голландец привычно сшибал мебель, Иваныч тяжело подбирал подбородок, Евгениус лихорадочно блестел глазами и бормотал что-то неразборчивое.
- О-о-о, Артур появился! - Петрович щедро плеснул мне водки и подвинул тарелку с колбасой. - Давай, садись, рассказывай, как дела. Вчера мне показалось, что ты бросишься на меня и порвешь на куски. Стоило оно того?
- Извиняюсь, - виновато произнес я, поднимая стакан. - Каюсь, но оно того стоило! Ну, за светлое будущее!
Дойти до кондиции коллег особого труда не представляло: голодный желудок и коктейль из биологически активных веществ и эмоций усиливали действие алкоголя во сто крат. Водка не спасала от начавшегося со вчерашнего вечера приапизма, но переводила перманентные мысли о сексе с Илоной в несколько иную плоскость, позволяя поддерживать и другие темы застольной беседы. Впрочем, разговор все равно вращался вокруг женщин, как электроны - вокруг ядра: с присущей квантовой физике относительностью, без определенной траектории и строго в одной области.
- Хорошие у вас девушки, господа э***и! - с трудом вымолвил Иваныч. - Илона - просто ангел, а Жанна... - он икнул и призадумался. - Тонкая кость и большая попа... Признаки настоящей, благородной русской сибирячки...
Памятуя о комплиментах, щедро отвешенных Арине, общий смысл пристрастий Иваныча был понятен. Судьбоносным представлялось и почти полное совпадение имен, и явно просвечивающая взаимно-генетическая тяга между Уралом и Поволжьем. Восхваление Жанны, по-видимому, натолкнуло Евгениуса на определенные, весьма приятные воспоминания. Он поднялся с кровати, но тут же изменился в лице и неуверенно нашел взглядом таинственно выделяющуюся в полумраке коридора дверь санузла. Судя по всему, ему не хотелось осквернять светлую память банальной алкогольной блевней.
- Арчи, пойдем проветримся! - Евгениус судорожно сглотнул.
Я согласно забрал со стола сигареты.
Пронизывающая ледяная сырость заметно освежила Евгениуса. Он исступленно запрыгал по балкону, насыщая вечерний воздух флюидами вдохновения и неразборчиво мыча от счастья.
- Арчи, а давай споем "Лирику"! - горячо предложил он.
Следующие десять минут Левобережный район оглашался дурно воспроизводимым творчеством Юры Хоя откровенно эротического содержания. Неприличности сему стихийному микроконцерту, без всякого сомнения, добавляли и наше нетрезвое состояние, и бездарное отбивание ритма пальцами по стальным перилам балкона. Типичный пример неуправляемого душевного порыва...
В конце концов я замерз так, что из-за лихорадочной тряски не смог допеть последний куплет и направился к выходу.
- Арчи, мы же не допели! - возмутился брызжущий энергией Евгениус.
Я промолчал, но мое состояние было красноречивее.
- Арчи, ну кто, блин, с севера - ты или я? - жалобно воззвал к логике Евгениус.
Я махнул рукой и ринулся в благодатное тепло коридора.
LXV
Денек выдался по-летнему жарким. Бурлящая масса мегаполиса, похмелье и некстати надетая куртка вышибали потоки пота, сводившие на нет все положительные эффекты утреннего душа и усиливавшие неуемную жажду. Путь мне предстоял неблизкий: Речной вокзал и Юго-Западная располагались на противоположных концах Москвы, а посему я предусмотрительно запасся книжкой "Легенды и мифы Полинезии". Из-за нешуточных страстей последней недели до нее не доходили руки, и вот сегодня, словно бы празднуя удачный финал, я решил отдать дань мудрости первобытнообщинного строя в полной мере.
Всю дорогу я прилежно погружался в пучину трансцендентно алогичных событий папуасского бытия под дьявольски-цивилизационный вой электрички и беспрестанное мелькание огоньков, искусно отделанных залов и неупорядоченных верениц людей. Было в этом что-то от шаманских видений, нахождения вне эпох, на самом краю Движения, когда видишь бесконечное чередование сменяющих друг друга времен и цивилизаций. Время тянет за собой пространство настолько быстро, что начинает рябить в глазах, и в какой-то момент задаешься вопросом: а сам-то ты откуда? Не пропустил ли нужную остановку, залюбовавшись интимным существованием мироздания? И была ли она вообще, эта остановка?
Правда, одно событие заставило меня оторвать голову от книги. После Спортивной электричка влетела в огромный, подобный небесному своду, стеклянный тоннель и, замедляя ход, встала прямо над станиолевой лентой Москвы-реки. Вокруг, насколько хватало глаз, простиралась сероватая дымка весеннего парка, прорезанная базальтовыми желобками шоссе. И бесконечно-синее, обновленное весной, небо...
Электричка разгонялась, ныряя под землю. Теперь я был уверен, что хрустальный тоннель счастья, через стенки которого нежно просвечивает бытие, тоннель, доступ в который дает только Абсолютная любовь, замешанная на алкоголе и чувстве перспективы, в нашем четырехмерном континууме выглядит точь-в-точь как станция "Воробьевы горы"...
Приехал я раньше назначенного времени, а посему вынужден был продолжить изучение полинезийского эпоса, оперевшись спиной на колонну и ощущая на себе пиявочный взгляд дежурных ментов. Шура появился минут через десять. Надо заметить, что щепетильного в половых отношениях мужчину он напоминал меньше всего. Напротив, по-столичному подчеркнуто накачанные бицепсы и огромная шапка курчавых волос делали Шуру похожим на невысокого, коренастенького и крайне развратного итальянского нелегала.
- Здравствуй, Арчи! - Шура улыбнулся и крепко пожал мне руку.
- Привет, - я усмехнулся. - Окреп-то как, хаера отрастил! И еще гонит, что у него проблемы с женщинами!
- Я на тренировки хожу, - Шура пропустил мимо ушей мое последнее заявление.
- Похвально, - одобрил я. - А я вот пью и веду распутный образ жизни.
- Я всегда удивлялся, Арчи, - Шура задумался. - Как тебе удается совмещать распиздяйство и солидность? Поделись секретом!
- Почитай Гегеля, - посоветовал я. - Сплошная диалектика, и никакого мошенничества...
- Не люблю я философию, - вздохнул Шура.
- Философию не надо любить, Шура! - многозначительно изрек я. - Ее надо примерять на окружающую действительность, как модные стринги - на сексуальную женскую попку. Чувствую, даром прошла для тебя общенаучная часть моих лекций!
Шура посрамлено молчал.
Покинув недра подземки и миновав какофонически многоцветное урбанистическое новообразование киосков и лавочек, разросшееся вокруг здания Юго-Западной, мы оказались на проспекте Вернадского. Бьюсь об заклад: осознать глубину выражения "каменные джунгли" в городке типа Засрани, Старопердянска или Ижопска невозможно в принципе! Это - монополистический удел мегаполиса! Я озирался по сторонам, словно эскимос, попавший в дебри тропической Африки. Во все стороны, насколько хватало глаз, расходились масштабные, как сибирские реки, автострады, сотрясаемые волнами автомобильного движения. Светло-серые здания взлетали вверх и растворялись в синеве необъятного небосвода. Окружающий воздух басовито гудел, подобно трансформаторной подстанции, - это и был Голос Большого Города, Голос Каменных Джунглей, порожденный кибернетически слившимися и потерявшими различия живой и техногенной материями...
- Хороший у вас спальный район, - я откашлялся. - Наш больше напоминает родную удмуртскую глубинку.
- Андрею тоже нравится, - двусмысленно ответил Шура.
Дальнейший наш путь пролегал дворами, что несколько смазало первое впечатление от знакомства с каменными джунглями, однако мысли заработали с прежней активностью, когда впереди показался ларек.
- О, киоск! - я поднял вверх указательный палец. - По пиву?
- Нет, - Шура мотнул головой. - Я на тренировку.
- Теперь понятно, почему у тебя проблемы с женщинами, - отметил я.
- Арчи, я не хочу пропускать тренировку! - жалобно воскликнул Шура.
Пришлось остановиться на соке.
Дом, в котором маман Шуры и Андрюхи снимала квартиру, оказался ухоженной девятиэтажкой, похожей на сувенирный кусок Великой Китайской стены. Подъезды были оборудованы домофонами - в Ижевске этот очередной плод цивилизации появится парой лет позже... Шура набрал номер квартиры, динамик выдал невнятный мат Андрюхи с примесью треска; после сего священнодействия мы, наконец, получили возможность попасть в подъезд.
Квартира, не слишком большая, двухкомнатная, с балконом, обставленная неброско, но приятно, располагалась на втором этаже и стоила, надобно сказать, по московским меркам недорого. Андрюха расхаживал по дому в обычном своем эпатажном наряде: драных женских расклешенных и приталенных джинсах, камуфляжной футболке и какой-то хренью в волосах, которая при ближайшем рассмотрении оказалась женским ободком для фиксации прически.
- О-о-о, Турик! - радостно воскликнул он, обнимая меня и обдавая запахом дорогого парфюма.
- Привет, Артурка! - раздался из-за спины Андрюхи преисполненный радости голосок, и в следующий момент на мне повисла Татьяна.
Вот тут я позволю себе организовать небольшой историко-эпический экскурс.
И Андрюха, и Татьяна учились со мной в одной школе - Андрюха младше на два года, Татьяна - на три. Оба они были детьми небедных родителей. Однако Татьяна, обладавшая портретной внешностью Милы Йовович (если, конечно, представить Милу Йовович брюнеткой), все больше мажорила, а Андрюха, типичный конопатый удмуртский абориген, предавался порокам панка, носил драные джинсы, футболку с Егором Летовым, патлы и серьги. Когда Андрюха поделился желанием закадрить Татьяну, я, честно говоря, пожалел его. Однако он сделал это! И не цветами, не шампанским, не модными ресторанами, а валентинками в панк-стиле и не менее панковскими подарочками вроде презервативов в молочном пакете и фотографий сердца, выложенного из чистейшего говна!
Они оказались прекрасной парой. Татьяна не бросила мажорство, но с радостью и наравне с нами участвовала во всех наших панк-тусовках и сумасбродно рискованных вылазках на природу...
Случается, что человек рождается не в своем месте или не в своем времени - такими были Андрюха с Татьяной. Андрюхина эпатажность на фоне повального огопотения Ижевска выглядела парадоксально, фатально прогрессивной и свежей - этот человек родился не для уральской мухосрани. Что ж, он исправил ошибку...
А Татьяна... Татьяна была просто самодостаточной женщиной - красивой, неглупой, стильной, незакомплексованной, без материальных проблем - и не стремящейся укрыться за широкой спиной, обтянутой спортивным костюмом... Явно не Ижевский типаж. Да, пожалуй, и не современный...
Несколько раз Андрюха с Татьяной крупно ссорились и разбегались, но через некоторое время неизбежно сходились вновь. И пусть к тому моменту, когда я вошел в квартиру Андрюхи, роман их уже логически завершился, - они все равно оставались вместе. Их связывал вызов современному мироустройству - гопоте, грязи, путанию в паутине условностей, коррупции, мерзости, глухой необразованности и бытовому мировоззрению. Вызов непригодной для полноценной духовной жизни российской мухосрани...
Мы перебрались на маленькую кухоньку и уселись за стол, накрытый в лучших европейских традициях: легкие закуски, кофе - и никакого спиртного. Это, впрочем, даже настраивало на нужный лад. В компании Андрюхи связь с космосом не требовалась, хватало простого человеческого общения.
- Ну, Турик, давай, рассказывай, как тебе Москва, - обстоятельно поинтересовался Андрюха, отхлебнув кофе.
- Впечатления самые яркие и приятные, - заявил я. - По сравнению с Ижевском - без комментариев. Кроме того, здесь можно свободно пить водку, и никто не скажет тебе: "Опять нажрался!". Здесь можно свободно мыслить и крутить такую любовь, что вся порноиндустрия по сравнению с ней - мультипликационная постановка сказки "Колобок". А главное - знаете... Обретаешь смысл жизни... Когда твою пьяную харю ласкает пряная вечерняя прохлада... Когда занимаешься любовью на мистически необитаемой лестничной клетке общежития... Когда пролетаешь в вагоне электрички над Воробьевыми горами...
- Да, Турик, - Андрюха усмехнулся и задумался. - Ты стихи все еще пишешь?
- Пишу, - признался я. - Только пока в них надобности нет...
- А как же жена, Арчи? - участливо поинтересовалась Татьяна - когда она задавала подобные вопросы, не понятно было, всерьез это или с виртуозно замаскированной подъебкой.
- Иди ты, Татьяна! - полушутя ответил я. - Сама не хуже меня все понимаешь...
- Не понимает она, - съязвил Андрюха. - Она с индусами общий язык легко находит, а они из всех иностранных студентов самые тупые...
За этим глубокомысленным изречением последовало несколько минут хохота и театральных воплей Андрюхи, получившего пару увесистых оплеух.
- Нет, серьезно, - продолжил Андрюха. - Арабы соображают, латиносы - более или менее, хотя среди них пидарасов много, негры - и те русский мат с первых дней осваивают... А индусы - хоть кол на голове теши. Показал я как-то индусу фотографию пьяного Курошмуца и сказал, что это я пьяный там изображен. Так этот мудень сделал большие глаза и каждые полминуты уточнялся: "Это ти пьяний?".
Курошмуцем звали одного из членов нашей доблестной юношеской панк-тусовки. Сходство его с Андрюхой было примерно таким же, как Анастасии Волочковой с представительницей народностей Крайнего Севера из рассказа Пелевина "Нижняя тундра".
- А я недавно поднимался в лифте общаги, - сообщил Шура. - Со мной ехали два огромных негра. Когда мы миновали пятый этаж, один говорит другому: "Я сюда больше не пойду - позавчера меня здесь так отпиздили...".
- Надеюсь, негры тебя не изнасиловали? - сочувственно поинтересовался Андрюха.
- Да пошел ты! - обиделся Шура и приготовился ударить Андрюху в живот.
- Ладно, ладно! - Андрюха поспешно выставил перед собой руки. - Ты, гад, слишком сильный стал. Пойдемте лучше покурим.
Все, кроме некурящего Шуры, вышли на балкон, подернутый легкой тенью тихой улочки. Весна на южной окраине Москвы входила в свои права гораздо ощутимее: в близлежащем скверике заливисто голосил зяблик; воздух сочился совсем иными, куда более возбуждающими ароматами, а раскидистая черемуха под нами кокетливо одевалась первым изумрудно-клейким намеком на листву. Мегаполис дышал древней животной сексуальностью - синонимом и биологическим воплощением Возрождения...
- Не разрешает маман курить на кухне, - Андрюха ловко вскрыл пачку "Кента" и предложил мне сигарету. - Приходится сюда выходить.
- Оно, наверное, и приятнее, - я прикурил и с наслаждением вдохнул терпкий кентовский дымок. - Значит, смирилась маман с твоими пороками? Не приходится больше пердеть в комнате, чтобы заглушить запах сигарет?
- Нет, слава богу! - ответила за него Татьяна. - Когда он так делал, я уходила ночевать домой!
- Эх, славные были времена! - ностальгически вздохнул я. - Слушайте, может, пивка возьмем? Посидим, вспомним Ижевск, будь он трижды неладен!
- Нет, Артурка! - с сожалением отказалась Татьяна. - Мы с Андрюшкой в гости идем.
- Понятно, - я усмехнулся и погрузился в раздумья.
Через полчаса пришла Андрюхина маман - женщина довольно загадочная. Имея нормальное советски-атеистическое медицинское образование, она увлеклась гомеопатией и свято уверовала в ее безграничные возможности. В принципе, я далеко не против нетрадиционных методов лечения (тем более, что гомеопатия помогла семье Андрюхи перебраться в Москву и неплохо там устроиться), однако на мой вопрос, какова же научная основа предмета ее деятельности, Андрюхина маман заявила, что никакой научной основы не требуется. Более чем неординарная позиция для современного европейского специалиста...
Кроме того, Андрюхина маман, признавая все мои достоинства, считала меня раздолбаем и дармоедом - похоже, в ее глазах я был типичным героем довлатовских жизнеописаний. На основании этого она сделала вывод, что я учу ее детей плохому и при встрече со мной вела себя достаточно сдержанно. Безусловно, мое появление в Москве, да еще и в гостях, телячьего восторга у нее не вызывало.
Шура собирался на тренировку.
- Ладно, - я поднялся с дивана. - Не буду больше вас задерживать. Спасибо за теплый прием - как ни банально это звучит, но земляка встретить приятно. Пойду я потихоньку.
- Подожди, Турик, я тебя провожу, - Андрюха ходил по комнате в поисках свежих носков.
- А ты, Татьяна? - я прищурил один глаз.
- Прости, Артурка, мне надо привести себя в порядок перед гостями, - она кокетливо провела рукой по крутому, как волжская лука, изгибу бедра.
- Понятно, - я отогнал прочь крамольные мысли. - Ну пока, что ли...
- Давай, Артурка, - Татьяна обняла меня, дразня упругим теплом груди и запахом духов. - Не теряйся...
Мы с Андрюхой вышли в сонное красноватое тепло апрельского вечера и закурили.
- Скажи честно, Андрюха, - я стряхнул пепел. - Как тебе здесь, в Москве?
- Хорошо, - Андрюха пожал плечами. - Учеба, работа, развлекуха, бабы... И куража хватает всякого: и панковского, и гопского... Ты, наверное, хочешь узнать, не скучаю ли я по Ижевску? Скучаю, Турик... Но не из патриотических побуждений - не может быть патриотизма по отношению к трущобам и тупости... Просто понимаешь... Вот расстались мы с Танькой... И правильно сделали. Сейчас встречаемся изредка - она все больше по заграницам мотается, Штаты там, Англия... Спим... На светские вечеринки ходим... Но не принадлежим друг другу. У каждого своя жизнь. И знаешь, Турик, любовь от этого становится только крепче. Нет быта, нет привыкания. Есть только декорация - там, в Ижевске. Декорация, не замазанная жидкими бытовыми отходами... Она такая же яркая, Турик. И знаешь, я гоню от себя эти убийственно мещанские ревность, сцены, скандалы... Есть мир, где мы вечно и каждый раз вновь принадлежим только друг другу... Декорация... Только поэтому я скучаю по Ижевску, Турик...
Остаток пути до метро мы проделали молча.
- Ну, ладно, Турик, - Андрюха пожал мне руку. - Если что - звони.
- Давай, - я хлопнул его по плечу. - И дай тебе бог сохранить декорацию чистой.
Андрюха улыбнулся, кивнул и исчез за пестрой круговертью ларьков.
LXVI
Путь от метро до общаги мазохистически приятно сжимал сердце, переполненное фатально философским сплином после Андрюхиных откровений. Космическое ощущение одиноко пульсирующей в туманном океане вселенной радиоточки немного портила боль в стертых ногах, однако и она на фоне сизой прохлады московских сумерек представлялась чем-то органически вплетающимся в колышущуюся на волнах эмоций паутину вдохновения.
Погруженный в мысли, я прохромал больше половины дороги, когда в сознание мое ворвался нежный перезвон серебряного колокольчика.
- Артур! - из каменных дебрей дворов ко мне спешила Илона.
- Привет! - я крепко прижал ее к себе; запах волос этой женщины моментально вытеснил северное сияние впечатлений от встречи с Андрюхой и заполнил все мое существо одним-единственным, до сумасшествия любимым образом. - Это судьба, моя милая!
- Почему ты хромаешь? - Илона трогательно прятала лицо у меня на груди.
- Ерунда. - я глубоко вдохнул Счастье. - Главное - что ты рядом!
Илона вздохнула и судорожно сжала ткань куртки на моих плечах.
Мы неспеша возвращались домой.
- Представляешь, - жалобно сказала Илона, - сегодня, перед тем, как пойти к подружке, отдала пленку в проявку. Прихожу забирать - а она пустая! Мне ее перед отъездом братья заряжали...
- Не волнуйся, солнышко! - успокоил я ее. - Мы с тобой купим новую пленку, и я заряжу ее, как надо. И мы с тобой нащелкаем таких кадров, что фотодизайнеры самых продвинутых журналов от зависти будут повторять: "Damn it!" каждые пять минут.
- Что это значит? - Илона улыбнулась.
- Типа "черт побери" или "ё-моё", - я закурил. - Кстати, завтра ведь идем на день музеев! Как насчет культурно-массовой?
- Не знаю, - Илона взяла меня под руку. - Как придумаешь, так и будет. Мне очень нравится, как ты все организуешь. Мне с тобой очень приятно...
- Польщен, - я улыбнулся. - Я оправдаю все твои надежды и чаяния. Обещаю. Главное - чтобы ты была рядом. Будешь, милая?
- Да, - дрогнувшим голоском ответила Илона и потупила взгляд...
...Евгениуса не было - как поведали мне одиноко допивающие водку мужики, он ушел гулять с Жанной. Пить что-то расхотелось. От полученных впечатлений и предвкушения завтрашнего дня голова шла кругом и мелко дрожали ноги. Я вежливо отказался от предложенного стакана, разделся и с удовольствием растянулся на казенной кровати. Сквозь полудрему и бледно-желтый свет ламп, пробивающийся сквозь опущенные веки, до моего сознания доносились повествования в хламину пьяного Иваныча: