 |
|
Вступительное слово. 20 страница
- Артур, - закончив поправлять прическу перед зеркалом и бесконечно сетовать на дикое выражение собственных глаз, Илона села на стул и приступила к инженерно-аккуратной нарезке хлеба, - давай завтра Женьку с собой возьмем погулять. Ему так одиноко! Мне его жалко!
- Ты думаешь? - я скорчил саркастическую гримасу. - По-моему, он нашел серьезную замену Железной Деве. По крайней мере, в плане сексуального темперамента.
- Неправда. - Илона вздохнула и опустила золотое забрало.
LXXXV
В номере девятьсот три все оставалось по-старому: Иваныч с Петровичем философски бухали "Столичный доктор", Голландец активно трепыхался в застольной беседе - правда, без употребления спиртного, а благородный табачно-перегарный дух, словно надежный оплот советской родины, лениво мешался с аскетически-желтым сиянием электрических лампочек.
- О, хоть один явился! - укоризненно возопил Голландец. - Вы зачем Наташу из номера выгнали?
Вне всяких сомнений: Наташа - одно из самых распространенных имен в российском этносе. Нельзя сказать, что этнос этот, несмотря на повальное поражение бытийной неграмотностью, пьянством и нищетой, несмотря на более чем очевидную угрозу вымирания, малочислен. Именно поэтому я попросил Голландца конкретизировать, какую именно Наташу он имеет в виду.
- Кудрявую такую, из семьсот четвертого номера, - с охотой добавил Голландец. - Я пошел прогуляться, а она сидит на крылечке, грустная такая, совсем одна, и джин тоник пьет...
- И ты, конечно же, решил познакомиться! - ехидно заметил Петрович, щедро наливая мне водки.
- Ну да, - признался Голландец. - Я спросил, почему она такая красивая и такая одинокая.
- Очень романтично, - вставил я, замахнув "Столичного доктора" и с аппетитом поглощая нарезку.
- Да, - согласился Голландец. - Она сказала, что все соседки либо разъехались, либо с мужчинами. А у нее никого нет. И предложила с ней выпить.
- А ты? - заинтересовался Иваныч.
- Я сказал, что не могу, - вздохнул Голландец.
- Печально, - посочувствовал я.
- Тогда она встала и ушла, - Голландец вздохнул еще тяжелее.
- Вот так Серега в очередной раз проебал свою судьбу! - подытожил Петрович.
- Да ну вас на хуй! - Голландец обиделся, встал из-за стола и улегся на кровати, задумчиво закинув руки за голову.
Читая серьезных современников: Харуки Мураками, Довлатова, Кортасара, Пелевина, - нетрудно прийти к выводу, что город несет патологические, ни на что не опирающиеся одиночество и неприкаянность. Мегаполис усиливает их во сто крат. Так было, есть и будет во всем мире. А в России этот феномен вошел в немыслимую, неконтролируемую термоядерную реакцию с менталитетом, крупными войнами, красным террором, тоталитаризмом и ужасающим постсоветским беспределом. Страшно подумать, во что он трансформировался.
Социально-политические коллизии привели к тому, что русские люди стали тождественны одиночеству и неприкаянности, переродились в их носителей в полном соответствии с трансцендентной своей русской сущностью. И если на Западе народы имеют хотя бы формальную возможность бороться с коварными плодами урбанизации, то в России нет даже такой возможности! Мы сами - одиночество и неприкаянность. И мы сами сеем их везде, куда заносит нас волею судьбы или по собственной глупости... Поэтому и царит в нашей стране несусветный, не подходящий ни под одно описание, бардак. Поэтому и превратился российский народ в спивающееся, срущее где попало стадо баранов. Поэтому и давит со всех сторон тягучая блевотина зла... Радует только то, что из любого правила есть исключения, его подтверждающие.
Мне было до слез жаль красивую, пылающую нерастраченным сексуальным желанием, глубоко одинокую русскую блондинку Наташу.
Евгениус появился подозрительно рано - подозрительно спокойный и подозрительно трезвый. Он поздоровался с мужиками, пропустил мимо ушей дружескую подъебку Петровича, молча уселся за стол и хлопнул полстакана водки.
- Как Натали? - поинтересовался я.
- Наверное, хорошо, - Евгениус пожал плечами. - Мы прогулялись по Красной Площади, потом она пригласила меня к себе. Представляешь, она живет одна в двухместном номере... Королевская роскошь!
- И какого же хрена ты такой неестественно мрачный? - поинтересовался я.
Евгениус фыркнул и выпил еще водки.
- Потому что минут через десять после того, как я расположился на ее кровати и начал прикидывать, в какой позе буду ее трахать в первую очередь, она улыбнулась и сказала, что сейчас к ней придет гость! - заявил Евгениус и тряхнул головой.
- Так ведь ты не против групповухи! - я подленько подмигнул и достал сигарету.
- Ага! - согласился Евгениус. - Она и спросила, не против ли я.
- И ты? - происходящее начало меня заинтересовывать.
- Сказал, что не против, - Евгениус вновь тряхнул головой. - Гость пришел. Знаешь, Артурио, вонючий такой плюгавенький чурка. Притащил вино и гитару. И начал играть такую попсу, что у меня повяли уши и конец. Я быстренько распрощался и оставил их вдвоем.
- М-да, - я задумался. - Все-таки Илона оказалась права...
- Ты о чем? - подозрительно осведомился Евгениус.
- О вечном, - вздохнул я. - Завтра мы с Илоной собираемся погулять по Москве. С нами пойдешь?
- Ты серьезно? - Евгениус недоверчиво и как-то по-детски покосился на меня. - Я вам не помешаю?
- Помешаешь, конечно, - я усмехнулся. - Но куда тебя, патлатую одинокую мразь, девать?
- Артурио, спасибо! - Евгениус сдавил меня в цепких обезьяньих объятиях и весело запрыгал по комнате. - Раскачаем Москву до посинения и рвоты!
- Женька, садись и спокойно пей водку! - расхохотался Петрович. - А то действительно, как в прошлый раз, дело рвотой закончится!
Я пропустил брызжущего энергией Евгениуса за стол, а сам достал путевой дневник, взял ручку и расположился на кровати. Под монотонный гул затихающего вечернего застолья странички покрывались незамысловатыми строчками с простенькой рифмой на самую обычную и в то же время парадоксально агностическую тему... Стихи были на редкость банальными... И я невольно задался вопросом: а чем же определяется оригинальность стихов? Талантом автора, красивой приблизительной рифмой, новым взглядом на животрепещущую тему? Вряд ли только этим. В стоящее оригинальное произведение автор должен вложить свою сущность. То есть наполнить мир одиночеством. И, в принципе, чем яснее роман, стихотворение или картина открывают читателю его же собственное содержание, чем более зеркальна их поверхность, тем выше их стоимость на рынке пищи для ненасытных генераторов одиночества. Тем они оригинальнее. А талант автора и художественные изыски всего лишь добавляют им своеобразной техносферно-аристократической изысканности...
В хорошем расположении духа, купаясь в горячей джакузи счастья, невозможно написать ничего более или менее стоящего, кроме высокохудожественной работы, ценной лишь в эстетическом плане. Да и то с перебором красно-желтых тонов...
Перо (или другое орудие мастера) рождает шедевры лишь под давлением прущего из глубин микрокосма и прессующего снаружи Одиночества, когда Понимание и Сущность если не становятся тождественными, то приближаются друг к другу на расстояние интимного поцелуя.
И, как ни странно, липнущий с ручки на бумагу карнавальный антураж не вызывал у меня тоски по измызганной кипе тетрадей, полных оригинальных стихов...
LXXXVI
В три часа, по чрезмерно горячей инициативе Евгениуса, мы собрались прогуляться до Северного Речного вокзала. Увидеть собственными глазами место, давшее название конечной станции метро, представлялось не только познавательным, но и каким-то сакральным. В конце концов, с этой станции наши ноги впервые ступили на асфальт московских улиц...
День выдался сероватым, но не мрачным: бледно-свинцовая корка неба пошла широкими молочно-матовыми трещинами, льющими на застывший в предвечерней готовности мегаполис спокойное опалесцирующее сияние. Я не уверен, но сильно подозреваю, что этому величественно-завораживающему пробиванию словно бы замурованного цементом небосвода активно поспособствовал неиссякаемый пиздеж Евгениуса. Я обратил внимание на одну любопытную особенность: каким бы темным и бесперспективным ни казалось бытие, какая бы мерзкая погода ни царила в душе и на улице, как бы ни хотелось ударить Евгениуса по голове за громогласное потрясание депрессивных мыслей, словоблудие моего товарища попадало точно в цель. Тучи рассеивались, Глобальный Пессимизм отступал, а впереди начинала маячить тонкая полоска света. И пусть частенько этот свет отражался от водочной бутылки - главное, что появлялся хотя бы намек на ощущение перспективы... Наверное, Евгениус мог бы служить живой иллюстрацией библейского сюжета о глубокой силе Слова...
Путь наш пролегал через Парк Дружбы, уже подернувшийся легкой зеленоватой дымкой распускающейся листвы. В преддверии приближающихся сумерек этот скромный весенний наряд приобретал насыщенный малахитовый оттенок.
В парке было пустынно. Под величественными сводами старых деревьев медленно рождался вечер, и в этом клубящемся полумраке в изобилии тусовались компании людей, внешний вид которых однозначно позволял отнести их к категории гопников. Гопники оккупировали все свободные лавочки и занимались обычной гопской разминкой перед выходом в ночной город: пили пиво и поднимали дух пошлыми историями и легендами гоп-стопа. Я оглядел нашу компанию. Классический рокерский прикид Евгениуса не требовал комментариев. Коммунистически-бордовый Илонин кожан и моя клубная белая рубашка, скомбинированная с джинсами и потертым жилетом, тоже выглядели весьма вызывающе. В общем, гопники, вопреки названию места их тусовки, смотрели на нас отнюдь не дружелюбно.
- Ты куда нас завел, любитель острых ощущений? - негромко обратился я к Евгениусу после того, как мы миновали очередную поддатую компанию.
- Правда, нужно было пойти другой дорогой, - согласилась Илона, крепче уцепившись за мою руку.
- Не учел, - Евгениус виновато тряхнул головой. - Но мы все равно прорвемся! С нами сила рока!
Следующая компания, привлеченная патетичным высказыванием моего товарища, вскинула в нашу сторону не менее двух десятков недобро изучающих глаз, похожих на беспощадные дыры крупнокалиберных пистолетных дул...
Когда мы, наконец, подошли к Речному вокзалу, на Москву опустились мягкие сизоватые сумерки. Советски-помпезный ансамбль широченных лестниц, обзорных площадок и соцклассицистических барьеров плавно сбегал по коренному берегу, открывая взору потрясающей красоты панораму. Ампирные вокзальные башни с ветеранской гордостью возносили рубиновые пятиконечные звезды в мутно-пепельное небо, расписанное ярко-желтыми всполохами заката и пастельно переходящее в рябую лиловую гладь Химкинского водохранилища. К левому берегу прижалась белая вереница теплоходов "Москва" разных поколений, похожая на тонкую полоску первого осеннего ледка, припорошенного снегом. На противоположном берегу угадывались неясные дымчатые очертания жилого сектора с трубообразными силуэтами высоток. Желтоватый туманный отсвет гаснущего дня делал эту картину похожей на пустынный мираж... И я против воли крепко сжал холодные Илонины пальчики...
Мы спустились к причалу. Ветер скользил по поверхности водохранилища, поднимая волну, и дремлющие туши теплоходов глухо ударялись о бетон набережной. По широкому асфальтированному пространству лихо катался припозднившийся роллер, профессионально выделывая повороты и перепрыгивая препятствия. За исключением его и одинокой парочки, неспешно прогуливающейся неподалеку, мы были единственными, кто находился на причале. Единственными, кто медленно тонул в сгущающейся желтоватой темноте, пронизанной резким холодным ветром, напоенной сладковатым запахом воды, покашливающей ритмичными звуками ударов корабельных бортов. В сознании моем пронеслись слова песни "Агаты Кристи":
Потеряли свое "я"
Два военных корабля,
Позабыли свой фарватер
И не помнят, где их цель.
И осталась в их глазах
Только сила и тоска.
Непонятная свобода
Обручем сдавила грудь,
И неясно, что им делать:
Или плыть, или тонуть...
Слова звучали, уплывая во тьму и вновь появляясь из нее - в эти бесконечные цепочки концентрировалось наше существование в сыром вечере Речного вокзала... Я подумал об одиночестве. Парадоксально, но в паранормальной российской действительности оно приводит не к обретению, а дальнейшему и серьезно прогрессирующему отторжению своего собственного "я", рождая Неприкаянность. Организм может достигнуть такой степени обезвоживания, когда даже целое озеро уже не избавит от смерти. Рождаясь в российском городе, человек попадает в аналогичную ситуацию, с одиночеством и неприкаянностью, когда долгожданной падение в озеро счастья в большинстве случаев не сулит ничего принципиально позитивного...
Мудрецы древности, предвидя печальную участь потомков, заблаговременно решили эту проблему несколькими экзотическими и вряд ли доступными для российского быдла способами. К сожалению, не могли эти высшие существа предположить, насколько низко падет их народ... Единственный путь испытать иллюзию избавления от одиночества и увидеть свое "я" через запыленное пуленепробиваемое стекло - заняться любовью. Это все, что оставляет нам российское бытие начала двадцать первого века...
LXXXVII
На обратном пути мы обогнули забитый гопотой парк Дружбы и, проскользнув по загримированному стеклом и камнем подземному переходу, вышли на Л***е шоссе. Влажный вечерний мрак с темно-серыми хлопьями облаков, деревьев и выхлопных газов тяжко окутывал тротуар, слева от нас структурируясь в широченную черно-сизую полосу проезжей части. По этой полосе, издающей непрекращающееся утробное гудение, проносились сотни разноцветных огоньков, сливаясь в желто-красную паутину, поглощая невидимые белесые строчки дорожной разметки...
Справа темный асфальт тротуара заливало искусственное сияние бесконечных витрин и бесчисленных глаз перенаселенных бетонных коробок. Прохожих было немного, и они, спеша по своим делам, не обращали никакого внимания ни на нашу компанию, ни на то, что ограничены в своих действиях всего лишь твердой щербатой поверхностью пешеходного оазиса. Евгениус бодро размахивал руками и извергал в пространство мегатонны своего обычного пиздежа, но я слушал его вполуха. Обратная дорога складывалась в строчки:
Эта талая вода
Напоминает мне всегда,
Что случилось той весной,
Когда встретились с тобой.
Эта звонкая капель
Напоминает тот апрель...
Словно угадывая мои мысли, Илона беззвучно плакала, судорожно схватив меня под руку, и пыльный желто-оранжевый свет мегаполиса превращал тонкие дорожки слез на ее щеках в застывшие струйки янтаря...
LXXXVIII
Роковые веяния по-провинциальному добротной и откровенной рыночной эпопеи, зарожденной нашими боевыми подругами, просто не могли не задеть нас с Евгениусом хотя бы краем под конец командировки. Собственно говоря, утреннее предложение моего товарища посетить какой-нибудь московский рынок вскрывало весьма глубокие морально-этические аспекты. Во-первых, оставшись без однополой поддержки, Илона перестала хранить огонь эпопеи, а посему мы с Евгениусом были просто обязаны внести свой посильный вклад в это дело. Во-вторых, легендарная Горбушка, на которой мы и остановили свой выбор, издавна славилась альтернативным духом и поистине рокерским распиздяйством. Посетить такой рынок представлялось отнюдь не провинциально-бабской манией и проявлением голодной дикости жителей уездных городишек.
День выдался жарким и убийственно душным - по васильковому желе весеннего небосвода тяжко скользили кудлатые пепельно-снежные комья облаков, а противно-теплый ветерок нес только запах выхлопных газов и нагретых шлакоблоков. Добравшись до метро, мы доехали до Тверской, перебрались на Чеховскую и, наконец, уселись на Арбатской на короткую убогую электричку пронзительно-голубого цвета. Похоже, и длина, и цвет поезда служили праведному делу формирования общих представлений о Филевской ветке.
Дальше - больше. Проехав пару станций, электричка резво выскочила на свет божий и понеслась по совсем уж депрессивно-советскому пространству обшарпанных бетонных мостов, многопутной железной дороги, грязной разрытой земли и чахлых кустарников, загибающихся в тени мрачных имперско-железнодорожных конструкций. К пафосно-торжественным объявлениям названий станций добавились заботливые инструкции типа "Платформа справа" и "Платформа слева" - подчиняясь указаниям, потоки выходящих резво перемещались поперек вагона. Все это очень напоминало музыку приличной отечественной готической группы. Я живо представил, что творится в электричках Филевской линии в дни концертов серьезных хард-рокеров и металлюг.
На нужной станции мы с Евгениусом послушно влились в людской поток и таким вот чисто мегаполистическим способом попали на территорию крытого рынка. Надо заметить, что рынок московский отличался от рынка ижевского не только размерами и ассортиментом, но и как-то глубоко принципиально, на базовом уровне факта своего существования. Ижевский рынок - это загон со стадом баранов, пытающихся выудить из кучи дерьмового сена травку посвежее. Московский рынок - отлаженная система, похожая на транспортный район большого города. Движение здесь не приостанавливалось и тем более не замирало; сориентироваться в бесконечном разнообразии товаров, как это ни странно, не представляло особого труда, а соотношение цены и качества большей частью отнюдь не вызывало желания набить продавцу наглую буржуазную морду. И, самое главное, здесь не было убийственной черты провинциальных базаров - неспешного, вальяжного прогуливания толпы толстожопых бесформенных баб и немощных старух!
буквально после десяти минут резвого и беглого осмотра я приобрел приличную футболку, а Евгениус замер у обширного стеллажа с кожаными куртками, не отрывая жадно-восхищенного взгляда от тяжелой на вид дубовой косухи. Хозяин, шустрый, мелкий и черный, как рулевое колесико пылесоса, чурка, тот час же вынырнул откуда-то из-за остро пахнущих складок кожаного товара и бодро запричитал:
- Вах, дарагой, куртка сматры, кэпка сматры, палто сматры! Кожа хароший, да, агонь нэ баится, вода не баится, нож хулиган нэ баится, да! Савсэм даром атдаю, мамой клянус!
- Покажи-ка мне вон ту косуху, - попросил Евгениус.
Словно по мановению волшебной палочки, искомая вещь во мгновение ока перекочевала с самого верхнего ряда в руки Евгениуса.
- Сматры, дарагой, кожа свиной, да, савсэм толстый! - убеждал чурка. - Матацыкл сядэшь - тэпло будэт! Дэвушка гулять пайдешь - вах, какой пацан, будэшь!
Косуха и вправду была высший класс - толстенная, без излишних заклепок, с широкой металлической молнией. На Евгениусе она сидела, как влитая, придавая моему товарищу сходство не то со сталкером, не то с поджарым латиноамериканским мотоциклистом.
- Сколько? - лаконично поинтересовался Евгениус.
- Вай, савсэм даром! - чурка соорудил некое подобие честной гримасы. - Сэм!
Честно говоря, семь тысяч за такую косуху в Ижевске можно было выложить, не торгуясь, - если, конечно, посчастливилось бы ее в этом городе найти. Но за три с лишним недели пребывания в столице мы усекли, что логика товарно-рыночных отношений здесь кардинально отличается от ижевской.
- Нет, - Евгениус решительно снял куртку и протянул ее владельцу. - Дорого!
- Вай мэ! - чурка едва не разрыдался от таких слов. - Зачэм абижаишь, дарагой? Сэм тысяч за такой куртка - и то савсэм грабеж! Сматры!
чурка выудил из кармана китайскую зажигалку, чиркнул колесиком и поднес пламя к обшлагу рукава.
- Нэ гарыт! - гордо констатировал он минутой позже.
- Четыре! - безапелляционно заявил Евгениус.
Чурка схватился за голову и помолчал несколько секунд. Зато потом разразился длинной и крайне маловразумительной тирадой, из которой я уловил только то, что Евгениус - настоящий разбойник, и в самое ближайшее время его ждет жесточайшее презрение Аллаха и всего правоверного мусульманского мира.
- Четыре! - сурово повторил Евгениус - мусульмане его, судя по всему, волновали мало.
- Шэст! - тоненько взвизгнул чурка, выкатывая глаза.
- Четыре! - не сдавался Евгениус.
Чурка принялся носиться вокруг стеллажа и рвать на себе волосы, не переставая взывать к Аллаху.
- Пат! - после восьмого круга он остановился и коротким прыжком приблизился к Евгениусу вплотную.
- Четыре! - Евгениус выпятил грудь.
- Шайтан! - возопил чурка и вернулся к наматыванию кругов вокруг стеллажа.
- Четырэ с палавын! - предложил он после пятого круга.
На том и порешили. Прислушиваясь к постепенно затихающим театральным воплям вероломно ограбленного Евгениусом торговца, я подумал, что российскому бытию, равно как и российской экономике, никогда не познать твердой руки логики и отцовских поцелуев здравого смысла...
LXXXIX
После древневосточной атмосферы крытого рынка европейская цивилизованность павильона казалась космически нереальной. Впрочем, хай-тек многочисленных киосков и витрин, голографически подмигивающих ультрафиолетовыми, лазерно-алыми и кислотно-зелеными отблесками люминесценции, нас особенно не интересовал. Мы рвались туда, где на необъятных стеллажах расположились тысячи компакт-дисков и аудиокассет с альтернативщиной. После перманентного культурно-духовного дефицита, характерного для Ижевска, Горбушка представлялась Землей Обетованной, вызывая искреннее благоговейное желание рухнуть на колени и поцеловать холодный бетонный пол.
Затарившись любимой музыкой, мы с Евгениусом наткнулись на целую лавку рок-атрибутики. В отличие от киосков, торгующих элитными аксессуарами, оформление ее было самым что ни на есть андеграундным. В облицовке, являющей собой смесь кирпича и неоштукатуренного бетона, в творческом беспорядке торчали мотоциклетные свечи. Над входом горделиво простирался вполне реалистичный муляж "Харлея", намертво вмурованный в стену. А прямо перед нами располагался стенд с напульсниками разных размеров, форм и степени шипованности. В центре стенда белел грубо вырванный и криво налепленный тетрадный листок с надписью, выведенной нарочито корявым почерком: "Кража товара опасна для здоровья".
- Арчи! - Евгениус смотрел на меня широко раскрытыми глазами, в которых пылало восхищение религиозного фанатика. - Это вход в рок-Валгаллу!
Я коротко кивнул, испытывая точно такие же чувства.
За прилавком картинно скучал патлатый бородатый продавец, облаченный в футболку с эмблемой байкерского фестиваля, кожаный жилет и кожаные штаны. Глядя на его габариты, я подумал, что предупреждение на стенде с напульсниками имеет более чем реальные основания. Впрочем, на нас с Евгениусом продавец не обращал особенного внимания. Полки лавочки ломились от избытка самых разнообразных рок-атрибутов. Глотая слюни, мы пожирали жадными взглядами импортные косухи, байкерские ботинки, банданы, казаки, нашивки, подвески, перстни... В полумраке одного из углов я разглядел трость под черное дерево с серебряным набалдашником в форме черепа - именно на такую опирался предводитель рок-банды в раммштайновском клипе "Ich will"...
- Знаешь, Арчи, - Евгениус тяжко вздохнул. - Если и отовариваться здесь, то по полной программе... С ног до головы...
- Ага, - согласился я. - Только деньги уже заканчиваются...
- Ну, что, ребята, выбрали чего? - продавец-байкер оперся о прилавок и слегка улыбнулся.
- Да! - отчаянно провозгласил Евгениус. - Я не могу уйти из этого благословенного роком места! Я возьму напульсник!
Продавец вышел из-за прилавка и, весомо позвякивая цепями на казаках, последовал за Евгениусом к стенду у входа...
Андеграунд всегда найдет своих - тех, кому когда-либо открылись все его таинства. Атмосфера Горбушки ввергла меня в странное состояние. В душе моей разгорелся прежний огонь протеста и принадлежности к неприкаянной братии - что, впрочем, не представляется особенно удивительным с учетом всероссийской пандемии одиночества. В то же время я чувствовал, что этот огонь протеста не будет сопровождаться отравлением одиночеством. Андеграунд озарялся божественным светом перспективы. И неважно, что продолжительность этого откровения измерялась остатком командировки в четыре дня...
Когда мы зашли в номер, Иваныч, накрывающий стол и любовно размещающий на нем магические кристаллы "Столичного доктора", с хитрой улыбкой поинтересовался:
- Где ты ходишь, Артур? Тебя Илона искала. Причем, два раза. И это что-нибудь да значит, поверь мне!
Я понимал, что это значит. Ожидая лифт в исторически-таинственном мраке холла, я думал о силе Любви. Любовь, слившись с образом андеграунда, навеянным Горбушкой, показала мне новый мир. Я чувствовал то же, что почувствуют дети андеграунда, когда покидание подземелья будет не отступничеством, а достижением поставленной цели...
XC
Последнее воскресенье командировки проникало в пропахший табачным перегаром номер вместе с жаркими солнечными потоками. Я проснулся около десяти в абсолютнейшем одиночестве: мужики свалили к друзьям, Евгениус - в неизвестность с не менее туманными целями, а Илона - на рынок. Усевшись на кровати, я закурил и погрузился в раздумья. Парадоксально, что, ежедневно страдая от одиночества в толпе, мы крайне редко получаем возможность остаться один на один с собой. И когда, наконец, это происходит, всплывает риторический вопрос: а чем же заняться? Замкнутый мазохистическо-мистический круг. Жажда одиночества...
Я погасил окурок в переполненной жестянке из-под зеленого горошка, неспеша, с наслаждением принял душ, оделся и вышел на крыльцо общаги.
Таксофон послушно проглотил карту, прикинул остаток и соединил меня с квартирой Андрюхи.
- Алло? - характерная наведенная столичность в голосе моего приятеля подергивалась легкой побежалостью чисто провинциальной поддатости.
- Здорово! - бодро отрапортовал я.
- Арчи! - радостно воскликнул Андрюха. - Ты еще не уехал?
- Как слышишь! - я усмехнулся. - Скажи-ка мне, чем ты занят?
- Работаю, - вздохнул Андрюха. - Но я дома один, так что не помешаешь. Да и перерывы делать полезно.
- Тогда я выезжаю, - предупредил я. - Жди через пару часов. Бухло брать?
- Этого добра хватает, - заверил меня Андрюха. - Дорогу найдешь?
- Не сомневайся! - заверил я его. - Конец связи.
XCI
На этот раз поездка по Сокольнической линии не оказалась столь трансцендентно познавательной: с одной стороны, я не взял книгу с папуасской народной мудростью, а с другой стороны, в предчувствии окончания командировки художественные изыски потихоньку отползали на второй план. При этом даже представлять не хотелось, что заменяет их на первом плане. Выйдя на конечной станции, я немного поплутал про платформе, затем слегка заблудился в бетонных джунглях, но в конце концов отыскал нужный мне дом и вошел в тенистый, по-летнему влажный дворик.
На юге Москвы весна вовсю вступала в свои права: газоны благоухали свежайшей глянцевой зеленью, в мохнатых древесных кронах распевали зяблики и овсянки, а кусочек небосвода в блочном обрамлении девятиэтажек казался прозрачно-ультрамариновым, словно вода в глубоком колодце. Воздух сочился воистину праздничным букетом тончайших будоражащих ароматов. Такое бывает только весной и осенью, когда метафизичность нашего бытия отмечает годовщины Рождения и Смерти. Весной в этом букете главенствуют прохладные свежие нотки перспективы, а осенью - пряно-сладковатая густота тлена, не оставляющая выбора. В это время остаются лишь подведение итогов и получение того, что заработано за год... И первый, и второй варианты одинаково судьбоносны.
Набрав номер квартиры с клавиатуры домофона, я услышал мелодичное пиликанье, а затем приглушенный помехами голос Андрюхи:
- Але! Кто?
По всему было ясно, что товарищ мой успел поддать еще крепче, пока я до него добирался.
- Милиция! - рявкнул я в ответ.
- А, Турик! - обрадовался Андрюха. - Заходи!
Андрюха, изрядно пьяный, со спутанными волосами, облаченный в темно-зеленый махровый халат, проводил меня в большую комнату. Окно было занавешено плотными шторами под цвет халата хозяина, и поэтому остатки весеннего солнца, пробивающиеся сквозь это серьезное препятствие, озаряли помещение матовым густо-изумрудным сиянием. Телевизор с плоским экраном беззвучно транслировал жесткое порно, судя по облику актеров - немецкое. Андрюха тяжко бухнулся на пышный диван (тоже, кстати, зеленого оттенка), рывком откатил полированный журнальный столик с ноутбуком и жестом пригласил меня сесть.
- Да-а-а! - восхищенно протянул я, усаживаясь на диван и обозревая батарею пустых бутылок из-под "Миллера". - А ты времени даром не теряешь! Погружаешься в евростиль и буржуазные пороки по полной!
- Присоединишься? - с пьяной хитрецой улыбнулся Андрюха, разыскав пульт управления музыкальным центром между диванных подушек.
- С удовольствием! - я потер руки.
Андрюха включил центр. Темно-зеленый полумрак комнаты озвучился тяжелой альтернативщиной. Угадывалась группа "Papa roach".
- Я сейчас! - мой приятель неверно поднялся и исчез на кухне.
На плоском экране телевизора здоровенный рыжий немец яростно и по-прежнему беззвучно разрывал огромным членом задницу соотечественнице.