Здавалка
Главная | Обратная связь

Роза пустыни, шлюха



 

17 октября 1244 года, Конья

Дома непотребства существовали испокон времени. И женщины, подобные мне, тоже. Однако кое-что изумляет меня. Почему так получается, что люди, которые говорят, будто им ненавистны шлюхи, делают все, лишь бы не дать шлюхе изменить свою жизнь? Они словно говорят нам, что сожалеют о нашем падении, но уж если мы пали, то лучше нам оставаться там, где мы есть. Почему это так? Знаю я лишь одно: некоторые люди наживаются на страданиях других, и им не нравится, когда на земле хоть одним несчастным становится меньше. Тем не менее пусть они говорят и делают, что хотят, а я когда-нибудь уйду из дома терпимости.

Утром я проснулась с одним желанием — послушать проповедь великого Руми. Если сказать об этом хозяйке и попросить разрешения отлучиться, она поднимет меня на смех.

— С каких это пор шлюхи ходят в мечеть? — спросила бы она, хохоча так, что ее круглое лицо сделалось бы багровым.

Поэтому я солгала. Когда ушел безбородый дервиш, хозяйка выглядела такой озадаченной, что я поняла: более подходящего времени не найти. Она всегда добрее, когда ее приводят в смятение. Ну и я сказала, что мне необходимо пойти на базар и исполнить кое-какие поручения. Она поверила. После девяти лет каторжной работы она мне верит.

— Только при одном условии, — сказала она. — С тобой пойдет Сезам.

Меня это не огорчило. Сезам мне нравился. Высокий здоровенный мужчина с разумом ребенка, он был надежен и честен до наивности. Для меня тайна, как он сумел выжить в этом жестоком мире. Никто не знал его настоящего имени; возможно, он и сам его не знает. Мы же всегда звали его Сезамом из-за его непомерной любви к халве из кунжута — сезама. Когда шлюхе требовалось отлучиться куда-нибудь, Сезам сопровождал ее молчаливой тенью. Он был самым лучшим телохранителем, о котором я только могла мечтать.

Итак, мы отправились по пыльной дороге, вившейся между садов. У первого перекрестка я попросила Сезама подождать меня, а сама зашла за кусты, где припрятала сумку с мужской одеждой.

Одеться мужчиной оказалось не так просто, как я думала. Сначала пришлось обвязать груди длинным шарфом, чтобы они не выдали меня. Потом я надела мешковатые штаны, рубаху, бордовую абу и тюрбан. И наконец прикрыла половину лица шарфом, рассчитывая походить на арабского путешественника.

Когда я вернулась к Сезаму, он от изумления вздрогнул.

— Пошли, — сказала я, а когда он не двинулся с места, открыла лицо. — Дорогой, неужели ты не узнал меня?

— Это ты, Роза пустыни?! — воскликнул Сезам, прижимая ладонь ко рту, словно испуганный ребенок. — Зачем ты так оделась?

— Умеешь хранить секреты?

Сезам кивнул, и от волнения глаза у него стали круглыми.

— Ладно, — прошептала я. — Мы идем в мечеть. Но ты не должен рассказывать об этом хозяйке.

Сезам вздрогнул:

— Нет, нет. Мы идем на базар.

— Правильно, дорогой, потом на базар. Но сначала послушаем великого Руми.

Сезам был напуган, но я заранее знала, что этого не избежать.

— Пожалуйста, это много значит для меня. Если ты согласишься и никому не расскажешь, я куплю тебе большой кусок халвы.

— Халвы, — с удовольствием повторил Сезам, прищелкнув языком, словно одно только это слово наполнило его рот сладостью.

Мы направились к мечети, где Руми должен был произнести свою пятничную проповедь.

 

Я родилась в маленькой деревушке недалеко от Никеи. Мама всегда говорила: «Ты родилась в правильном месте, но боюсь, под неправильной звездой». Времена были нехорошие. Постоянно бродили какие-то слухи. Сначала — что возвращаются крестоносцы. Все слышали ужасные рассказы об их жестокостях в Константинополе, где они грабили дома, уничтожали иконы, церкви и часовни. Потом заговорили о набегах Сельджуков. А едва утихли слухи об армии Сельджуков, как начались рассказы о зверствах монголов. Менялись имена завоевателей, но страх быть убитой завоевателями не исчезал.

Мои родители были пекарями и добрыми христианами. Самым ранним из моих воспоминаний было воспоминание о запахе свежеиспеченного хлеба. Богатства родители не нажили. Даже ребенком я это понимала. Но бедными они тоже не считались. Я видела, какие взгляды были у бедняков, когда они приходили к нам просить подаяние. Каждый вечер, прежде чем заснуть, я благодарила Бога за то, что не ложусь спать голодной. Я как будто говорила с близким другом. Что ж, в те времена Бог на самом деле был моим другом.

Когда мне исполнилось семь лет, мама вновь забеременела. Сегодня, оглядываясь назад, я подозреваю, что до этого у нее случилось несколько выкидышей, но тогда я ничего такого не понимала. Я была до того невинной, что, когда меня спрашивали, откуда берутся дети, отвечала, что Бог печет их из мягкого сладкого теста.

Наверное, малыш, которого Бог сотворил для моей мамы, оказался слишком большим, потому что довольно быстро ее живот сделался огромным и твердым. Мама едва двигалась. Повитуха сказала, что ее тело налилось водой, однако никто не видел в этом опасности.

Ни маме, ни повитухе даже не пришло в голову, что в животе не один ребенок, а целых три. И все мальчики. Мои братья устроили драку внутри мамы. Один из них задушил другого пуповиной, а тот, словно мстя ему, перекрыл проход и не давал двум другим появиться на свет. Четыре дня мучилась моя мама. Днем и ночью мы слышали ее крики, пока она не затихла.

Повитуха не могла спасти маму, но она сделала все, чтобы спасти моих братьев. Ножницами она разрезала маме живот и вытащила младенцев. Но выжил только один. Таким было рождение моего брата. Отец не смог простить ему смерти мамы и даже не пришел посмотреть на него, когда его крестили.

Мама умерла, а папа превратился в угрюмого, неразговорчивого человека, отчего изменилась и моя жизнь. Отец не справлялся с пекарней. Мы понемногу теряли постоянных покупателей. Боясь стать бедной и просить милостыню, я стала прятать в постели булочки, которые засыхали и становились несъедобными. Но больше всех доставалось моему брату. Меня, по крайней мере, когда-то любили и баловали. А у него и этого не было. Ужасно было видеть, как с ним обращаются, однако в душе я почти радовалась, даже была благодарна, что мишенью своей злобы отец избрал не меня. Жаль, что мне не хватало духа стать на защиту брата. Тогда все сложилось бы иначе, и я не оказалась бы в непотребном доме. Жаль, что ничего нельзя предсказать заранее.

Спустя год отец женился вновь. Единственной переменой в жизни брата стало то, что теперь над ним издевался не только отец, но и его новая жена. Время от времени брат убегал из дома. Постепенно он становился все более грубым, и друзья у него появлялись все более злые. Однажды отец избил его до полусмерти. После этого с братом произошла непоправимая перемена. В его взгляде появился холод, которого прежде не было. Я не сомневалась, что он что-то задумал, но у меня даже в мыслях не было, какой страшный план он лелеет в душе. Возможно, если бы я знала, то могла бы предотвратить трагедию.

Дело было весной. Однажды утром отца и мачеху нашли мертвыми. Они были отравлены крысиным ядом. Как только об этом стало известно, подозрение сразу же пало на брата. Начались расспросы, и он бежал. Больше я его ни разу не видела. У меня не осталось ни одной родной души. Не в силах жить в доме, где я все еще ощущала запах матери, не в силах работать в пекарне, где меня мучили воспоминания, я решила уехать в Константинополь к тетке, старой деве, которая теперь была моей единственной родственницей. Мне едва исполнилось тринадцать лет.

До Константинополя я решила ехать в наемной карете, среди пассажиров которой оказалась самой младшей, да еще путешествующей без сопровождения. Не прошло и нескольких часов, как нас остановила банда грабителей. Они забрали все — баулы, одежду, ботинки, ремни и драгоценности, даже колбасу кучера. Так как мне нечего было им дать, то я молча стояла в сторонке, пребывая в уверенности, что они не причинят мне вреда. Но, когда они уже собирались уезжать, их предводитель вдруг спросил, повернувшись ко мне:

— Ты девственница, малышка?

Я покраснела и отказалась отвечать на столь нескромный вопрос. Мне было невдомек, что, покраснев, я уже ответила на него.

— Поехали! — крикнул предводитель разбойников. — Забирайте лошадей и девчонку!

Я плакала и сопротивлялась, однако никто из пассажиров не пришел мне на помощь. Грабители приволокли меня в чащу леса, где я с удивлением увидела деревню. Там были женщины и дети. Повсюду гуляли утки, козы и свиньи. Настоящая деревня, только населенная преступниками.

Вскоре я поняла, зачем им понадобилась девственница. Их вождь давно и тяжело болел какой-то нервной болезнью. Много времени он не вставал с кровати, и его тело было усеяно красными пятнами. Его лечили, но все усилия оказались напрасными. И тогда кто-то убедил его, что, если он переспит с девственницей, его болезнь перейдет на нее, а сам он выздоровеет и очистится.

Есть вещи в моей жизни, которые я не хочу вспоминать. Например, о жизни в лесу. Даже сегодня этой жизни нет места в моих воспоминаниях. Я думаю только о соснах. Тогда я много времени проводила одна, сидя под соснами и прислушиваясь к болтовне деревенских женщин, многие из которых были женами и дочерьми грабителей. Были там и шлюхи, по доброй воле пришедшие в лес. Я никак не могла понять, почему они не убегают, тогда как я сама только об этом и думала.

По лесу довольно часто проезжали кареты, в основном принадлежавшие знатным людям. Для меня долго оставалось тайной, почему их не грабят, пока я не догадалась, что кучера платят дань преступникам и получают право беспрепятственного проезда. Как только я это поняла, у меня стал зреть план. Однажды, остановив экипаж, который направлялся в большой город, я стала умолять кучера взять меня с собой, но он запросил очень много денег, хотя знал, что у меня их нет. Тогда я расплатилась с ним единственным возможным для меня способом.

Лишь много позже, когда я приехала в Константинополь, до меня дошло, почему лесные шлюхи не пытались убежать. Город был хуже, чем лес. Город был еще более безжалостен. Я не стала искать свою старую тетю. Теперь, когда я потеряла невинность, моя правильная родственница вряд ли захотела бы меня приютить. Надеяться мне можно было только на себя. Город не замедлил сломать мой дух и осквернить мое тело. Сама того не ожидая, я оказалась в совершенно другом мире — в мире злобы, насилия, жестокости и болезней. Я сделала, один за другим, несколько абортов, пока не ослабела настолько, что у меня прекратились месячные и я не могла больше забеременеть.

Мне пришлось повидать такого, что нет слов это передать. Покинув город, я переходила с места на место с солдатами, циркачами, цыганами. Потом меня нашел человек, которого все звали Шакалья Голова, и привез в дом терпимости в Конье. Хозяйке было плевать, кто я и откуда, пока я была в хорошей форме. Ей понравилось, что у меня не может быть детей, поскольку в этом смысле никаких проблем со мной не было. Из-за моего бесплодия она назвала меня Пустыней, а чтобы как-то приукрасить «пустыню», прибавила к ней имя Роза. И мне это пришлось по вкусу, потому что я обожаю розы.

О вере я думаю так: она подобна розовому саду, в котором я когда-то гуляла и дышала ароматами, но в который мне давно закрыт доступ. Однако я хочу, чтобы Бог опять стал моим другом. И я блуждаю вокруг сада в поисках входа, в поисках той калитки, которая впустила бы меня внутрь.

 

Когда мы с Сезамом приблизились к мечети, я не могла поверить своим глазам. Мужчины всех возрастов и званий не оставили ни одного свободного уголка, даже все места сзади были заняты, хотя традиционно они принадлежали женщинам. Я уже собралась уйти, но тут заметила попрошайку, поднявшегося со своего места и направившегося к выходу.

Вот так я оказалась в мечети, где было полно мужчин и где я слушала проповедь великого Руми. У меня даже не мелькнуло мысли о том, что может случиться, если присутствующие мусульмане обнаружат между собой женщину, а тем более шлюху. Я самозабвенно внимала Руми.

— Бог сотворил страдание, чтобы яснее была радость, — говорил Руми. — Любая вещь проявляет себя ярче через свою противоположность. Поскольку у Бога нет противоположности, Он скрыт от нас.

По мере того как Руми произносил проповедь, его голос креп и усиливался, словно горный поток, который наполняется тающим снегом.

— Посмотрите на землю внизу и на небеса вверху. Знайте, что все состояния земли похожи на воду и засуху, на мир и войну. Что бы ни происходило, не забывайте, Бог ничего не создает понапрасну, будь то ярость или смирение, ложь или обман.

Слушая проповедь, я теперь понимала, что все служит одной цели. Роковая беременность моей матери, одиночество брата, даже убийство отца и мачехи, ужасное время в лесу, все жестокости, которые я видела на улицах Константинополя, — все это составляло мою жизнь. За всеми этими тяготами стояло что-то более важное. Пока еще я не понимала, что именно, но чувствовала это всем сердцем. В тот день, внимая Руми в переполненной мечети, я ощущала, что облако покоя как бы опускается на меня, и мне стало хорошо и спокойно, как будто я увидела мать, пекущую хлеб.

 

Хасан-попрошайка

 

17 октября 1244 года, Конья

Борясь с раздражением, я сидел под кленом. Мне было трудно не злиться на Руми из-за его цветистых речей о страдании, о котором сам он явно не имел никакого понятия. Тень минарета накрыла улицу. То подремывая, то наблюдая за прохожими, я вдруг обратил внимание на дервиша, которого никогда прежде не видел. Одетый в черное рубище, державший в руках увесистую палку, безбородый, с тонкой серебряной серьгой в ухе, он выглядел до того непохожим на всех остальных горожан, что не мог не привлечь моего внимания.

Он огляделся и почти сразу заметил меня. Однако не отвернулся, как обычно делают люди, увидев в первый раз прокаженного, а приложил руку к сердцу и поприветствовал меня так, словно мы были старыми друзьями. Меня это настолько поразило, что я оглянулся, не относится ли его жест к кому-нибудь другому. Но никого сзади не было. Смущенный, сбитый с толку, я приложил руку к груди и тоже поприветствовал дервиша.

Не торопясь он направился ко мне. Я опустил глаза, рассчитывая, что дервиш положит несколько монет в миску или даст мне хлеба. А он вместо этого встал на колени.

— Салям алейкум, — сказал он.

— Алейкум салям, дервиш, — ответил я и не узнал своего голоса, который вдруг сделался хриплым. Довольно давно у меня не было возможности с кем-нибудь поговорить, и я почти забыл, как звучит мой собственный голос.

Дервиш назвался Шамсом Тебризи и спросил, как зовут меня.

Я рассмеялся:

— Зачем имя такому человеку, как я?

— У каждого человека есть имя, — возразил дервиш. — У Бога нескончаемый запас имен. Из них нам известны всего девяносто девять. Если у Бога такой запас имен, то как может человек — подобие Бога — обходиться без имени?

— Когда-то у меня были мать и жена, и они звали меня Хасан.

— Значит, Хасан, — кивнул дервиш. Потом, удивив меня, он подал мне серебряное зеркальце. — Возьми. Один хороший человек в Багдаде дал мне его, но тебе оно нужнее, чем мне. Оно будет напоминать тебе о том, что ты носишь Бога внутри себя.

Прежде чем я успел что-то ответить, послышался необычный шум. Сначала я решил, что в мечети поймали воришку. Однако крики становились все громче и громче. Случилось нечто куда более ужасное. Никакой воришка не заслуживал такого возмущения.

Вскоре все стало ясно. Оказалось, в мечеть зашла женщина, да еще всем известная шлюха, которая переоделась в мужскую одежду. Мужчины выволокли ее наружу, крича:

— Бичевать обманщицу! Бичевать шлюху! Разъяренная толпа оказалась на улице. Я увидел молодую женщину в мужской одежде. У нее было смертельно бледное лицо, в миндалевидных глазах застыл ужас. Мне уже приходилось видеть подобные суды. И я всегда поражался тому, как разительно меняется человек, становясь частью толпы. Обыкновенные мужчины, никогда прежде не замеченные в насилии, — ремесленники, торговцы, разносчики — превращались едва ли не в зверей, стоило им сойтись в толпу. Суд толпы был делом привычным и заканчивался выставлением трупа на всеобщее обозрение.

— Бедняжка, — прошептал я, обернувшись к Шамсу Тебризи, но его уже не было рядом.

Я заметил, как дервиш метнулся к толпе, словно огненная стрела, пущенная в небо. Тогда я тоже вскочил и бросился за ним.

Поравнявшись с толпой, Шамс поднял палку, как если бы это был флаг, и крикнул что было мочи:

— Люди, остановитесь! Стойте!

Озадаченные люди вдруг затихли и с удивлением уставились на дервиша.

— Вам должно быть стыдно! — ударяя палкой о землю, вновь крикнул он. — Тридцать мужчин против одной женщины! Разве это справедливо?

— Она не заслуживает справедливости, — заявил дюжий мужчина с квадратным лицом и затуманенным яростью взглядом.

Этот человек как будто сам назначил себя предводителем. Я сразу его узнал. Это был стражник по имени Бейбарс, которого отлично знали все городские попрошайки и которого все боялись из-за его жестокости и жадности.

— Эта женщина переоделась в мужчину и проникла в мечеть, введя в заблуждение благочестивых мусульман.

— Ты хочешь сказать, что собираешься наказать ее за то, что она пришла в мечеть? Но разве это преступление? — издевательски переспросил Шамс Тебризи.

Все затихли, услышав вопрос. Очевидно, такое никому не приходило в голову.

— Она шлюха! — проорал еще кто-то в толпе. — Ей нет места в святом месте!

Этого оказалось достаточно, чтобы вновь воспламенить толпу.

— Шлюха! Шлюха! — послышалось сразу несколько голосов. — Разделаемся со шлюхой!

Словно подчиняясь приказу, какой-то юнец подпрыгнул и попытался сорвать тюрбан с головы женщины. Он потянул его, тюрбан размотался, и длинные светлые волосы женщины заблестели на солнце, волной упав ей на спину. Толпа затаила дыхание, пораженная молодостью и красотой «преступницы».

Вероятно, Шамс понял смешанные чувства, поразившие толпу, потому что подошел еще ближе, все так же размахивая палкой.

— Придется вам определиться, братья! Или вы презираете эту женщину, или желаете ее?

С этими словами дервиш схватил женщину за руку и притянул к себе. Она спряталась за его спину, как маленькая девочка за мамину юбку.

— Ты совершаешь большую ошибку, — проговорил предводитель, возвысив голос. — Ты чужой в этом городе и не знаешь наших порядков. Держись от нас подальше.

Вмешался еще кто-то:

— Что это ты за дервиш такой? Тебе нечего больше делать, как защищать шлюху?

Шамс помолчал, словно раздумывал над вопросом. Он не выказывал никаких чувств, оставаясь внешне спокойным.

— А как вы узнали, что среди вас женщина? — вдруг спросил он. — Разве вы приходите в мечеть глазеть по сторонам, а не молиться? Если бы вы были такими благочестивыми, какими хотите казаться, вы бы не обратили на эту женщину внимания, даже будь она нагой. А теперь возвращайтесь обратно и на сей раз постарайтесь молиться получше.

На улице воцарилось неловкое молчание. Ветер гнал по земле листья, и на мгновение мне показалось, что вблизи меня только они и движутся.

— Идите же! Возвращайтесь в мечеть! — проговорил Шамс и помахал палкой, словно прогоняя мух.

Не все послушались его, но все подались назад и неуверенно отошли на пару шагов, в изумлении выжидая, что он будет делать дальше. Кое-кто оглянулся на мечеть, словно раздумывая, не вернуться ли. В это мгновение женщина набралась смелости и выскочила из-за спины дервиша. Стремительно, как кролик, она развернулась на пятках и, встряхивая светлыми волосами, исчезла в ближайшем проулке.

Двое мужчин попытались преследовать ее, однако Шамс Тебризи преградил им дорогу, с такой силой ударив перед ними палкой, что они споткнулись и повалились на землю. Прохожие стали смеяться над ними, и я тоже рассмеялся.

Сбитые с толку и ошеломленные, мужчины поднялись на ноги, но к этому времени шлюхи и след простыл, да и дервиш, сделав свое дело, уже уходил прочь.

 

Сулейман-пьяница

 

17 октября 1244 года, Конья

Глубокий сон сморил меня на постоялом дворе. Я проснулся, лишь когда с улицы послышались оглушительные крики.

— Что там? — спросил я, открыв глаза. — Нас захватили монголы?

В ответ раздался смех. Я обернулся и увидел нескольких завсегдатаев, издевательски показывавших на меня пальцами. Грязные ублюдки!

— Не бойся, старый пьяница! — крикнул Христос, хозяин постоялого двора. — Зачем ты монголам? Это Руми идет мимо с армией своих обожателей.

Я подошел к окну и выглянул наружу. Христос был прав. Возбужденная процессия учеников и поклонников сопровождала Руми с криками: «Бог велик! Бог велик!» Над этими людьми гордо возвышался Руми, сидевший на белом коне. От проповедника исходили сила и уверенность. Я открыл окно и, высунув голову, стал наблюдать за толпой. Двигаясь со скоростью улитки, она наконец-то поравнялась с постоялым двором. Некоторые люди были настолько близко, что я мог бы с легкостью коснуться их голов. Неожиданно мне в голову пришла блестящая идея. Почему бы не стащить кое с кого тюрбаны?

Я схватил палку для чесания спины, принадлежащую Христосу, и высунулся, сколько мог, чтобы сдернуть чей-нибудь тюрбан. Цель была близка, но тут какой-то человек случайно поднял голову и заметил меня.

— Салям алейкум, — поздоровался я с ним, в фальшивой улыбке растягивая губы от уха до уха.

— Мусульманин на постоялом дворе! Позор! — заорал он. — Разве тебе неизвестно, что вино дело рук шайтана?

Я открыл было рот, чтобы ответить ему, но, прежде чем успел произнести хоть слово, почувствовал сильный удар в голову. Я понял, что кто-то бросил в меня камень. Не дернись я в последнее мгновение, камень разбил бы мне череп. А так он пролетел в открытое окно и упал на стол торговца перса, сидевшего позади меня. Слишком пьяный, чтобы что-то соображать, торговец взял камень в руки и стал рассматривать его, словно некое послание небес.

— Сулейман, закрой окно и возвращайся за стол! — завопил Христос, и голос у него стал хриплым.

— Ты видишь, что делается? — спросил я, идя к своему столу. — Кто-то бросил камень. Меня могли убить!

Христос поднял одну бровь.

— Извини, но чего ты ждал? Разве тебе неизвестно, что есть люди, которым противно видеть мусульманина на постоялом дворе? А ты, пьяный, да еще с носом, как красный фонарь, лезешь в окно!

— Ну и что? — запинаясь, произнес я. — Разве я не человек?

Христос похлопал меня по плечу, как будто говоря: не будь таким обидчивым .

— Знаешь, именно поэтому я ненавижу религию. Любую! Религиозные люди считают, что Бог всегда с ними и поэтому они лучше и выше всех остальных.

Христос не ответил. Он был религиозным человеком, но также и ловким хозяином, знающим, как успокоить посетителя, поэтому принес мне еще один графин красного вина и не отрываясь смотрел, как я с жадностью опустошаю его.

— Не понимаю, почему вино запрещено на земле, но обещано на небесах, — сказал я. — Если оно так уж плохо, то зачем его подавать в раю?

— Вопросы, вопросы… — пробурчал Христос, поднимая вверх руки. — У тебя всегда одни вопросы. Ты хоть что-нибудь принимаешь на веру?

— Конечно. Ведь мы люди и нам даны мозги, разве не так?

— Сулейман, я давно тебя знаю. И ты для меня не только постоянный посетитель. Ты мой друг. Поэтому я боюсь за тебя.

— Ничего, обойдется…

— Ты хороший человек, — перебил меня Христос. — Но твой язык когда-нибудь доведет тебя до беды. И это меня беспокоит. В Конье живут разные люди. И не секрет, что кое-кто из них не очень высокого мнения о мусульманине, который пьет вино. Тебе надо приучиться быть осторожным. Скрывай свои привычки и не болтай лишнего.

Я усмехнулся:

— Может быть, закончим твою речь стихотворением Хайяма?

Христос вздохнул, а персидский купец, услышав мои слова, весело воскликнул:

— Правильно! Мы хотим стихи Хайяма. Остальные посетители присоединились к нему и громко мне зааплодировали. Поддавшись искушению, я прыгнул на стол и начал декламировать:

 

Зачем Аллаху виноград сажать

И сок его нам строго запрещать?

 

— Правильно! — крикнул перс. — Никакого смысла нет в этом!

 

Зачем Аллаху жаждущего стон?

Куда как веселей стаканов звон!

 

Если меня чему-то и научили многие годы пьянства, то лишь тому, что разные люди пьют по-разному. Я знал человека, который каждый вечер выпивал литры вина, и это не мешало ему веселиться, петь песни, а потом крепко спать до утра. Но знал я и других, которые становились чудовищами, стоило им проглотить всего несколько капель. Если одно и то же вино делает одних веселыми, а других злыми и воинственными, то разве вино в этом виновато?

 

Пей! Не знаешь ты, откуда и зачем пришел;

Пей! Не знаешь ты, куда и как уйдешь.

 

Опять раздались аплодисменты. Даже Христос присоединился к ним. В еврейском квартале Коньи, на постоялом дворе, принадлежавшем христианину, пьяницы разных верований подняли стаканы и вместе восславили Бога, который любил и прощал нас, когда даже мы сами не могли любить и прощать друг друга.

 

Элла

 

31 мая 2008 года, Нортгемптон

«Будь настороже, не то пропустишь беду, — читала Элла. — Тщательно проверяй его рубашки, нет ли на них следов помады и не пахнут ли они чужими духами».

Это было в первый раз, когда Элла Рубинштейн зашла на сайт, озаглавленный: «Как узнать, не изменяет ли тебе муж?»

Элла не хотела устраивать мужу скандалы. Она по-прежнему не спрашивала, где он пропадал, если ночью не приезжал домой. В последние дни она в основном занималась чтением «Сладостного богохульства», используя работу как предлог для молчания. Она была в таком смятении, что читала медленнее обычного. Элле нравилась эта история, но с каждым новым правилом Шамса она чувствовала, что все больше запутывается в своей собственной жизни.

Когда дети были рядом, она делала вид, что все нормально, однако стоило ей и Дэвиду остаться одним, как Элла перехватывала любопытный взгляд мужа. Он как будто хотел понять, что это за жена, которая не спрашивает мужа, где он гуляет по ночам. А Элла не желала слышать ничего, что заставило бы ее действовать. Да и что значит — действовать? Чем меньше она думала о поведении своего мужа, тем меньше это занимало ее мысли — по крайней мере, ей так казалось. Правдой было то, что люди говорят о незнании. Незнание — это счастье.

Всего один раз ровное течение жизни Рубинштейнов было нарушено. Это случилось в Рождество, когда из местного отеля в их почтовый ящик была опущена рекламка, адресованная Дэвиду. Служба охраны прав потребителей хотела знать, понравилось ли клиенту в их отеле, в котором он регулярно останавливался. Элла оставила письмо на столе, на верху пачки корреспонденции, и в тот вечер внимательно наблюдала, как муж берет письмо и вскрывает его.

— Анализ мнений клиентов! Только этого мне не хватало, — сказал Дэвид, старательно изображая улыбку. — В прошлом году у нас там проходила конференция. Наверное, они всех участников вписали в свой список клиентуры.

Элла поверила мужу. Во всяком случае, той своей частью, которая желала сохранить семью и не хотела ничего менять в жизни. Другая же ее часть была недоверчива. Эта самая часть подвигла Эллу найти номер телефона отеля, позвонить туда и услышать то, что она и без того знала: ни в этом, ни в прошлом году они не принимали у себя конференцию стоматологов.

В глубине души Элла ругала себя. За последние тесть лет она не поумнела, зато явно набрала в весе. С каждым лишним фунтом ее сексуальная жизнь теряла интенсивность. Кулинарные курсы создали в этом смысле новые трудности, хотя в группе были женщины, которые готовили и чаще и лучше ее и при этом были вполовину худее.

Оглядываясь на свое прошлое, Элла понимала, что всегда была склонна к добропорядочной жизни. Она никогда не курила травку с мальчиками, ее никогда не выгоняли из баров; она не закатывала истерик, не лгала матери, не занималась сексом в подростковом возрасте. Все девочки вокруг нее делали аборты или рожали детей, пристраивая их куда-нибудь, а она воспринимала все это так, словно смотрела по телевизору программу о голоде в Эфиопии. Эллу огорчали подобные истории, однако ей никогда не приходило в голову, что она живет в одном мире с несчастными людьми.

Элла не посещала вечеринки, даже когда была подростком. Она предпочитала посидеть дома с хорошей книжкой, нежели тусоваться с незнакомыми.

— Почему бы тебе не брать пример с Эллы? — говорили матери своим дочерям. — Посмотри, она-то никогда не попадает ни в какие переделки.

Если чужие матери ставили Эллу в пример, то их дети считали ее тупицей. Однажды соученица сказала ей:

— Знаешь, в чем твоя беда? Ты слишком серьезна. И с тобой чертовски скучно.

Элла внимательно выслушала девочку и ответила, что подумает о ее словах.

Даже ее прическа почти не изменилась за много лет — длинные прямые волосы цвета меда, которые она или распускала по плечам, или скручивала в пучок. Косметикой она тоже не увлекалась, разве что подкрашивала губы и немного оттеняла зеленым карандашом веки, чем, по мнению дочери, скорее скрывала, а не подчеркивала голубизну глаз.

Вообще-то Элла подозревала, что с ней не все в порядке. Она была то слишком назойливой и бесцеремонной (например, в отношении матримониальных планов Дженет), то слишком пассивной и покорной (например, в отношении поведения своего мужа). Как будто существовали две Эллы: одна жестко контролировала окружающих, другая безропотно повиновалась им. И — увы! — ей трудно было сказать, которая из них будет действовать в тот или иной момент.

Однако была еще и третья Элла, которая молча наблюдала за всеми и ждала своего часа. Именно эта Элла говорила, что она молчалива до немоты, но что за ее почти задушенным «я» поднимается волна ярости и бунта. Если дело и дальше так пойдет, предупреждала третья Элла, она обязательно взорвется. И ничего тут не поделаешь..

Размышляя об этом в последний день мая, Элла сделала то, чего не делала довольно давно. Она принялась молиться. Она просила Бога или дать ей любовь, которая поглотит ее всю, или сделать ее безразличной ко всему, чтобы она не страдала от отсутствия любви.

— Пожалуйста, сделай, как считаешь нужным, но только побыстрее, — подумав, добавила она. — Ты, наверно, забыл, но мне уже исполнилось сорок лет. И как Ты видишь, справиться с этим мне не удается.

 







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.