Здавалка
Главная | Обратная связь

Часть четвертая. Огонь



 

вещи, которые вредят, разрушают и уничтожают

 

Сулейман-пьяница

 

Февраль 1246 года, Конья

В пьяном виде я обычно впадал в мечтательность, однако, увидев, как великий Руми входит на постоялый двор, все же ущипнул себя. Видение не исчезло.

— Эй, Хри´стос, ты чем меня напоил? — крикнул я. — Что там за вино было в последней бутыли? Никогда не поверишь, что мне привиделось.

— Замолчи, дурак, — прошептал кто-то сидевший у меня за спиной.

Я оглянулся, желая посмотреть на этого человека, и обнаружил, что все в таверне, включая Христоса, не сводят глаз с двери. Все застыли в молчании, даже собака, постоянная обитательница постоялого двора, не лаяла, а прижалась к полу. Перестал напевать свои дурацкие мелодии, которые звал песнями, и торговец персидскими коврами. Он вскочил со скамьи и высоко задрал голову, пытаясь изобразить серьезное выражение на лице, как это обычно делают пьяные, когда хотят казаться трезвыми.

Нарушил молчание Христос.

— Добро пожаловать, Мавлана, — произнес он, изо всех сил стараясь быть учтивее всех учтивых. — Для меня честь принимать вас в своем заведении. Чем могу служить?

Я пару раз мигнул, когда до меня наконец-то дошло, что я в самом деле вижу Руми.

— Спасибо, — отозвался Руми с широкой, но вялой улыбкой. — Я бы хотел купить вина.

У бедняги Христоса даже челюсть отвалилась. Очнувшись, он пригласил Руми присесть за свободный стол, по случайности оказавшийся рядом с моим.

— Салям алейкум, — поздоровался со мной Руми, как только устроился за столом.

Я тоже поздоровался с ним и еще прибавил пару приятных фраз, однако не уверен, что Руми смог правильно разобрать их. С виду совершенно спокойный, в дорогой одежде, Руми резко выделялся среди постоянных посетителей заведения.

Я подался к Руми и, понизив голос до шепота, спросил:

— Извините меня за грубость, но что тут делает такой человек, как вы?

— Прохожу суфийское испытание, — ответил Руми, подмигивая мне, словно мы были лучшими друзьями. — Шамс послал меня сюда, чтобы от моей репутации окончательно ничего не осталось.

— Разве это хорошо?

Руми рассмеялся:

— Зависит от того, как посмотреть. Иногда необходимо уничтожить все прежние связи, чтобы спасти свое эго. Если мы слишком привязаны к своей семье, к своему положению в обществе, даже к своей школе или мечети так, что это мешает Единению с Богом, — следует отрешиться от своих привязанностей.

Я не был уверен, что правильно понял Руми, но его объяснение показалось мне разумным. Я всегда считал суфиев малость сумасшедшими, способными на любое чудачество, но яркими и интересными людьми.

Теперь Руми подался ко мне и тоже шепотом спросил:

— И вы меня извините за грубость, но откуда у вас шрам на лице?

— Боюсь, в этом нет ничего интересного. Шел ночью домой и повстречался со стражами, которые избили меня до полусмерти.

— Почему? — спросил искренне опечалившийся Руми.

— Потому что я пил вино, — сказал я, показав на бутыль, которую Христос как раз поставил на стол перед Руми.

Руми покачал головой. Сначала он как будто не поверил, что такое может быть, а потом дружески улыбнулся мне. На этом наша беседа не закончилась. Жуя хлеб с козьим сыром, мы обсуждали вопросы веры, дружбы и много чего еще, о чем я долго не вспоминал, а теперь был рад вывернуть наизнанку свою душу.

Вскоре после захода солнца Руми засобирался домой. В таверне все поднялись со своих мест, приветствуя его на прощание. Вот была сцена!

— Вы не можете уйти, не сказав нам, почему вино под запретом, — сказал я.

Нахмурясь, ко мне поспешил Христос, испугавшийся, как бы я не обидел важного гостя.

— Замолчи, Сулейман. Зачем ты спрашиваешь?

— Нет, правда, — стоял я на своем, не сводя взгляда с Руми. — Вы посмотрели на нас. Разве мы плохие люди? А ведь о нас только так и говорят. Скажите же мне, что плохого в вине, если мы ведем себя тихо и никому не мешаем?

Несмотря на открытое окошко в углу, в зале было сумрачно и сыро. Все ждали, что скажет Руми. Я видел, что всем было любопытно его послушать. Руми был задумчив, печален и совершенно трезв. И вот что он сказал:

 

Если тот, кто пьет вино,

Добр в душе своей,

Этого не скрыть,

Даже будь он пьян.

Если ж зло на сердце у него,

То проявится оно, увы,

Коль вином он будет опоен,

Пить поэтому не надо никому.

 

Мы все довольно долго молчали, стараясь понять смысл его слов.

— Друзья мои, вино не так уж безобидно, — произнес Руми, но теперь уже по-другому, уверенно и твердо. — Оно вытаскивает на поверхность все самое дурное, что есть в человеке. Не сомневаюсь, что нам лучше держаться от него подальше. Говорят, не стоит ругать вино за то, в чем виноваты мы сами. Надо бороться с собственной заносчивостью и собственным злом. Это важнее. В конце дня тот, кто хочет выпить, тот выпьет, а кто не хочет, тот не будет пить. Мы не должны перекладывать ответственность на других. Религия ни к чему не принуждает.

Некоторые согласно закивали. А я поднял чашу с вином в уверенности, что мудрость надо приветствовать тостом.

— Ты хороший человек, и у тебя большое сердце, — сказал я. — Не важно, что болтают люди о твоих сегодняшних делах, кому как не мне известно, до чего они болтливы, но проповедник ты очень храбрый, если пришел сюда поговорить с нами на равных.

Руми дружески посмотрел на меня. Потом он взял бутыли, к содержимому которых не притронулся, и исчез в вечерних сумерках.

 

Аладдин

 

Февраль 1246 года, Конья

Беспрерывно думая об одном — как набраться смелости и попросить у отца руку Кимьи, — последние три недели я только и делал, что выжидал удобного момента. Много часов я вел с ним воображаемые беседы, снова и снова повторяя придуманные фразы, ища способ, как бы получше объясниться. На все его предполагаемые возражения у меня были свои ответы. Если он скажет, будто мы с Кимьей как брат с сестрой, я напомню ему, что мы не связаны узами крови. Зная, насколько отец любит Кимью, я собирался сказать, что в случае нашего брака ей не надо будет уходить от нас и жить где-то еще, потому что она навсегда останется в нашем доме. Я обо всем подумал, вот только мне никак не выпадало случая остаться наедине с отцом.

Но однажды вечером я столкнулся с ним, причем не в самый лучший момент. Когда я собирался уходить из дома, чтобы встретиться с друзьями, дверь распахнулась и на пороге появился отец, державший по бутыли вина в обеих руках.

Я застыл на месте:

— Отец, что это у тебя?

— А, это! — отозвался он, не выказывая ни малейшего смущения. — Это вино, сын.

— Что?! — вскричал я. — До чего же переменился великий Мавлана! Теперь он пьет вино?

— Умерь свой пыл, — услышал я сердитый голос сзади.

Это был Шамс. Не мигая смотрел он мне в глаза.

— Разве так говорят с отцом? Это я попросил его пойти в таверну.

— Почему меня не удивляют твои слова? — проговорил я, не сдержав ухмылки.

Если даже Шамс и обиделся, вида он не показал.

— Аладдин, мы можем это обсудить, — бесстрастно произнес он. — Только если ты не позволишь ярости затуманить твой взор.

Потом он склонил голову набок и посоветовал мне усмирить свое сердце.

— Одно из правил, — сказал он, — гласит: если хочешь укрепиться в вере, нужно смягчиться внутри. Поскольку твоя вера — это утес, тебе следует быть мягче перышка. Болезни, несчастные случаи, потери, страх — так или иначе мы сталкиваемся с вещами, которые учат нас быть менее эгоистичными и категоричными в своих суждениях, зато более сострадательными и милосердными. Некоторые понимают урок и становятся мягче, а другие становятся жестче, чем прежде. Единственный способ приблизиться к Истине — это открыть свое сердце, чтобы оно объяло все человечество и в нем еще осталось место для Любви.

— Тебе лучше помолчать, — отозвался я на его речи. — Проповеди пьяных дервишей меня не касаются.

— Аладдин, постыдись! — вмешался отец.

Мне и вправду стало стыдно, но было слишком поздно. Я вспомнил, как возмущал меня отец все последнее время, и на меня опять накатило.

— Не сомневаюсь, что ты и вправду ненавидишь меня, — произнес Шамс. — Однако вряд ли ты хотя бы на минуту перестал любить своего отца. Неужели ты не видишь, что причиняешь ему боль?

— А ты не видишь, что губишь нас всех?

И вот тут-то мой отец, сжав губы и занеся правую руку, бросился на меня. Я решил, что он хочет меня ударить. Но этого не случилось, и мне стало не по себе.

— Ты позоришь меня, — проговорил отец, не глядя в мою сторону.

На глазах у меня выступили слезы. Я отвернулся и неожиданно оказался лицом к лицу с Кимьей. Долго ли она простояла за углом и что видела? Глаза у нее были испуганные. Все ли она слышала?

Я испытывал стыд из-за того, что отец унизил меня перед девушкой, которую я хотел взять в жены. Комок подступил к горлу, а во рту я ощутил горечь. Все вокруг пошло кругом, завертелось, закружилось, как будто грозя обрушением.

Не в силах более оставаться дома, я схватил плащ, оттолкнул Шамса и бросился прочь — подальше от Кимьи и от всех остальных.

 

Шамс

 

Февраль 1246 года, Конья

Бутыли с вином стояли между нами, наполняя комнату запахами диких трав и ягод. После бегства Аладдина печали Руми не было границ, и он некоторое время не мог произнести ни слова. Мы вышли на усыпанный снегом двор. Был один из тех светлых февральских вечеров, когда в воздухе стоит тишина. Мы смотрели, как движутся облака по небу, вслушивались в окружавший нас мир. Ветер приносил с собой восхитительно-сладкий запах далеких лесов. И на минуту мне показалось, что мы оба хотим навсегда покинуть этот город.

Я взял в руки одну из бутылей с вином. Потом опустился на колени возле розового куста, стоявшего голым на белом снегу, и принялся лить вино на землю. У Руми просветлело лицо, и он улыбнулся своей полузадумчивой-полувосхищенной улыбкой.

Не сразу, постепенно голый розовый куст ожил, кора его стала мягкой, словно человеческая кожа. И на нем расцвела единственная роза. Я продолжал лить вино, и роза обрела теплый оранжевый оттенок. Потом я вылил вино из другой бутыли, и из оранжевой роза стала ярко-алой. Вина оставалось лишь на донышке. Я вылил половину в чашу, отпил немного, а остальное предложил Руми.

Повинуясь моему жесту, дрожащими руками он взял у меня чашу с вином, не изменив сия-юще-спокойного выражения лица. А ведь этот человек никогда в жизни не пробовал вина.

— Религиозные правила и запреты очень важны, — произнес Руми. — Однако они не должны становиться незыблемыми табу. Поэтому я выпью немного вина, предложенного тобой. Я всем сердцем верю, что есть некая рассудительность в любовном пьянстве.

Руми поднес чащу к губам, но я схватил его за руку и повернул ее. Вино вылилось на снег.

— Не надо, — проговорил я, не видя смысла в дальнейшем испытании.

— Если ты не собирался давать его мне, зачем же посылал меня в таверну? — спросил Руми, и в его голосе было столько же любопытства, сколько и страдания.

— Сам знаешь, — улыбнулся я. — Духовный рост касается всего сознания, а не некоторых его частей. Правило номер тридцать два: «Ничто не должно стоять между тобой и Богом». Ни имамы, ни священники, ни раввины — никто. Ни даже вера как таковая. Верь в собственные правила и собственные ценности, но никогда не ставь их выше правил и ценностей других людей.

Разбивать сердца других людей, даже если ты исполняешь свой долг, противно тому, что есть главное в твоей жизни. — Шамс продолжил: — Не сотвори себе кумира. Иначе твое зрение будет замутнено. Пусть Бог, и только Бог, будет твоим поводырем. Ищи Истину, мой друг, однако не создавай идолов из своих истин.

Я всегда обожал Руми как личность. Но сегодня мое обожание росло семимильными шагами.

В мире полно людей, охваченных желанием стать богатыми, знаменитыми или могущественными. Чем больше они получают знаков своей успешности, тем больше этих знаков им требуется. Жадные, алчные, они творят из своих приобретений кибла[25]и только об этом и думают, не сознавая, что стали слугами приобретаемых ими вещей. Дело обычное. Такое случается постоянно. Но очень редко, реже рубинов, встречаются люди, которые уже прошли дорогу наверх, у которых есть и золото, и слава, и авторитет, а они в один прекрасный день отказываются от всего и подвергают опасности свою репутацию ради путешествия внутрь себя. Руми — тот самый редкий рубин.

— Бог хочет, чтобы мы были скромными и непритязательными, — проговорил я.

— И Он хочет, чтобы о Нем знали , — тихо молвил Руми. — Он хочет, чтобы мы чувствовали Его всеми фибрами своего существа. Вот почему лучше быть наблюдательным и рассудительным, чем пьяным и плохо соображающим.

Я согласился с Руми. Пока не стало совсем холодно и темно, мы сидели во дворе, восхищаясь единственной розой. В вечернем промозглом воздухе ощущался привкус свежести.

От Вина любви у нас немного кружились головы, и я с радостью и благодарностью осознал, что ветер больше не шепчет мне об отчаянии.

 

Элла

 

24 июня 2008 года, Нортгемптон

— Поблизости от дома, малышка, открылся тайский ресторан, — сказал Дэвид. — Говорят, в нем вкусно кормят. Почему бы нам не поужинать там сегодня? Одним, без детей?

В этот день Элле меньше всего хотелось ужинать с мужем. Однако Дэвид был настойчив, и она не смогла отказать.

Ресторанчик назывался «Серебряная луна». Он был увешан затейливыми светильниками, столики были отделены друг от друга занавесками, а на стенах было так много зеркал, что, казалось, посетители обедают сами с собой. Элле было не по себе. Однако дело было не в ресторане, а в ее муже. Глаза у него странно блестели, и она чувствовала, что что-то произошло. Он казался печальным, даже расстроенным. Больше всего Эллу испугало то, что он стал слегка заикаться. Ей было известно, что если возникает это его детское заикание, значит, что-то случилось.

Молоденькая официантка в национальной одежде подошла к ним, чтобы принять заказ. Дэвид попросил гребешки с базиликом и соусом чили, а Элла — овощи под кокосовым соусом, решив не изменять решению, принятому ею в сороковой день рождения: не есть мясо. Кроме того, они заказали вино.

Сначала они обсудили интерьер ресторана, а потом замолчали. Двадцать лет брака, двадцать лет в одной постели, двадцать лет — общий душ, общий стол, общие дети… О чем тут говорить? По крайней мере, так думала Элла.

— Ты как будто читала Руми, — заметил Дэвид. Элла кивнула, хотя не могла скрыть удивления. Она не знала, что поразило ее больше: то, что Дэвид знает о Руми, или что его беспокоит ее чтение.

— Я читала его стихи, чтобы написать отчет о «Сладостном богохульстве», а потом втянулась. Теперь читаю для себя, — попыталась она объяснить свой интерес к поэзии Руми.

Дэвида как будто отвлекло винное пятно на скатерти. Потом он с траурным видом вздохнул.

— Элла, мне все известно, — произнес Дэвид. — Я все знаю.

— О чем ты говоришь? — спросила Элла, хотя ей не хотелось услышать ответ.

— О твоей… о твоих отношениях… — запинаясь, проговорил Дэвид. — Мне все известно.

Элла в изумлении поглядела на мужа. В неровном свете свечи, которую только что зажгла официантка, она увидела отчаяние на его лице.

— О моих отношениях? — мгновенно и несколько неожиданно для себя выпалила Элла. Получилось громче, чем ей хотелось бы, и она заметила, как пара за соседним столиком обернулась в их сторону. Смутившись, она понизила голос до шепота: — О каких отношениях?

— Я же не дурак, — сказал Дэвид. — Заглянул в твою почту и прочитал переписку с неким мужчиной.

— Ты это сделал?! — воскликнула Элла.

Дэвид не ответил на вопрос, так как был слишком сосредоточен на том, что собирался сказать.

— Элла, я не виню тебя. Я получил по заслугам. Нельзя безнаказанно забывать о жене. Вот ты и стала искать понимания у другого мужчины.

Элла перевела взгляд на бокал с вином. Дэвид молчал, вероятно думая, как правильней повести себя.

— Я готов простить и все забыть, — наконец сказал он.

В этот момент Элла собиралась наговорить ему много горьких и ехидных слов, однако она остановилась на самом простом.

У нее блестели глаза, когда она спросила:

— А как насчет твоих отношений? О них ты тоже готов забыть?

Появилась официантка, и Элла с Дэвидом, откинувшись назад, внимательно наблюдали, как она ставит на стол тарелки и старательно наполняет вином бокалы. Когда они наконец остались одни, Дэвид поднял взгляд на Эллу:

— Ах, так вот в чем дело! Ты мне мстила!

— Нет, — отозвалась Элла и разочарованно покачала головой. — При чем тут месть? Я никогда тебе не мстила.

— Тогда что это значит?

Элле показалось, что все в ресторане — посетители, официанты, повара, даже тропические рыбки в аквариуме — замерли в ожидании ее ответа.

— Это любовь, — в конце концов произнесла Элла. — Я люблю Азиза.

Она ожидала, что Дэвид разразится смехом, но когда наконец осмелилась заглянуть ему в глаза, она увидела в них страх. Правда, он очень быстро пришел в себя и, как обычно, постарался перевести проблему в практическую плоскость.

— У нас трое детей, — еле слышно произнес он.

— Да. И я всех их очень люблю, — опустив голову, отозвалась Элла. — И тем не менее я люблю Азиза…

— Перестань говорить о любви, — оборвал ее Дэвид. Он взял бокал и сделал большой глоток вина, прежде чем заговорил вновь. — Элла, я совершил много ошибок, но я никогда не переставал тебя любить. Я не любил других женщин. И тебе, и мне следует учиться на допущенных ошибках. Со своей стороны обещаю, что больше «ошибок» не будет. Тебе не нужно уходить от меня и искать кого-то другого.

— А я и не искала, — пробормотала Элла, скорее убеждая в этом себя, чем мужа. — Руми говорит, что не надо охотиться на любовь где-то вне себя. Все, что надо, — это сломать внутренние барьеры, которые мешают нам в поисках любви.

— О Господи! Что на тебя нашло? Где прежняя Элла? Только не надо всей этой романтики! Стань такой, какой была всегда! — огрызнулся Дэвид. — Пожалуйста!

Нахмурясь, Элла разглядывала ногти, словно ее что-то раздражало в них. На самом деле она вспоминала другой день, когда говорила нечто похожее своей дочери. Ей показалось, что круг замкнулся. Как в замедленной съемке, она кивнула и отложила салфетку.

— Пожалуй, нам пора. Я не хочу есть.

В ту ночь они спали на разных кроватях. А рано утром Элла первым делом написала письмо Азизу.

 

Фанатик

 

Февраль 1246 года, Конья

— Безбожный мир! Бесстыдный мир! Шейх Ясин! Шейх Ясин! Вы уже знаете новость? — кричал Абдулла, отец одного из моих учеников, идя навстречу мне по улице. — Вчера Руми видели на постоялом дворе в христианском квартале!

— Слышал, слышал, — сказал я, — но меня это не удивляет. У него жена-христианка, а в друзьях — еретик. Чего еще от него ждать?

Абдулла мрачно кивнул:

— Наверное, вы правы. Надо было это предвидеть.

Вокруг нас собрались прохожие, заслышав, о чем мы говорим. Кто-то предложил больше не разрешать Руми проповедовать в Великой Мечети. По крайней мере, пока он публично не покается, сказал я. Затем, поскольку опаздывал на занятия в медресе, поспешил прочь.

У меня всегда было подозрение, что Руми не так-то прост и что его темное нутро когда-нибудь да вылезет наружу. Однако даже я не ожидал, что он пьет вино. Совершенно непростительно. Говорят, в падении Руми виноват Шамс, что, не будь его рядом, Руми вернулся бы к своей прежней жизни. Но я так не думаю. Не то чтобы я сомневался в дурных качествах Шамса или в его дурном влиянии на Руми — что есть, то есть, — но вот вопрос: почему Шамс не имеет влияния на других ученых мужей, например на меня? Вероятно, у этих двоих гораздо больше общего, чем думают люди.

Некоторые слышали, как Шамс сказал: «Ученый муж живет в отметинах своего пера. Суфий любит и живет на следах!» Что бы это значило? Очевидно, Шамс считает, будто ученый только и делает, что говорит, а суфий идет. Но Руми тоже ученый, разве нет? Или он больше не считает себя одним из нас?

Если бы Шамс пришел в мой класс, я бы прогнал его, не дав ничего сказать в моем присутствии. Почему же Руми не поступает так же? Что-то с ним не так. Начнем с того, что у него жена-христианка. Мне плевать, что она перешла в ислам. Христианство в ее крови и крови ее ребенка. К несчастью, горожане не воспринимают угрозу христианства с надлежащей серьезностью и не имеют ничего против того, что мы живем рядом с иноверцами. Тем, кто настолько наивен, что верит им, я всегда говорю: «Разве могут смешаться вода и масло? Вот и мусульманам и христианам не следует жить вместе!»

Из-за того, что у него жена-христианка, да еще из-за того, что он печально известен своей терпимостью по отношению к меньшинствам, в моих глазах Руми всегда был самым ненадежным человеком в нашем городе. Когда же под его крышей поселился Шамс Тебризи, он окончательно сбился с истинного пути. Своим ученикам я каждый день напоминаю о том, что им надо быть настороже, иначе они попадут в лапы шайтана. А ведь Шамс — олицетворение дьявола. Уверен, это он послал Руми на постоялый двор. Одному Всевышнему известно, как Шамсу удалось уговорить Руми. Но разве не шайтан заставляет добродетельных людей совершать богохульства?

С самого начала у меня были подозрения насчет Шамса. Как он посмел сравнить пророка Мухаммеда, да будет он благословен Богом, с безбожным суфием Бистами? Разве не Бистами говорил: «Смотрите на меня! Велика моя слава!» И он же говорил: «Я видел, как Кааба[26]движется вокруг меня! » Этот человек утверждал: «Я — кузнец самого себя». Если это не богохульство, тогда что это? И его повторяет Шамс, его он почитает. Подобно Бистами, он тоже еретик.

Единственная добрая новость заключается в том, что горожане наконец-то очнулись. Наконец-то это свершилось! С каждым днем у Шамса все больше противников. А что они говорят! Даже мне иногда становится страшно.

В банях и чайных, в полях и садах люди в ярости готовы разорвать его на куски.

 

В медресе я пришел позднее обычного, не в силах отделаться от мрачных мыслей. Едва я открыл дверь в классную комнату, как почувствовал, что творится нечто неладное. Мои ученики сидели правильными рядами, но были бледными и, на удивление, молчаливыми, словно увидели призрак.

Я сразу понял, в чем дело. У открытого окна, прислонившись к стене, с наглой усмешкой на безволосом лице сидел не кто иной, как сам Шамс из Тебриза.

— Салям алейкум, шейх Ясин, — произнес он, не сводя с меня твердого взгляда.

Я помедлил, не зная, стоит ли с ним здороваться, и решил, что не стоит. Вместо этого я повернулся к ученикам и спросил:

— Что этот человек тут делает? Почему вы впустили его?

Смущенные, испуганные ученики не посмели мне ответить. Зато Шамс как ни в чем не бывало нарушил молчание. У него был наглый тон, и он не мигая смотрел на меня.

— Не ругайте их, шейх Ясин. Это была моя идея. Я проходил поблизости и сказал себе: «Почему бы не задержаться и не посетить в медресе человека, который, насколько известно, больше всех остальных горожан ненавидит меня?»

 

Хусам-ученик

 

Февраль 1246 года, Конья

Беззаботно болтая, ученики сидели на полу, когда дверь внезапно распахнулась и в классную комнату вошел Шамс Тебризи. Все тотчас замолчали. Так как я много слышал о нем необычного и плохого, в первую очередь от нашего учителя, то испугался, подобно всем остальным мальчикам. А Шамс был как будто дружески расположен к нам и совершенно не смутился нашим приемом. Поздоровавшись, он пояснил, что пришел перемолвиться словом с шейхом Яси-ном.

— Наш учитель не любит, когда в классе чужие. Наверное, вам лучше поговорить с ним в другом месте, — сказал я, надеясь избежать неприятной встречи.

— Спасибо за заботу, молодой человек, однако иногда неприятные встречи не только неизбежны, но даже необходимы, — проговорил Шамс, словно прочитав мои мысли. — Но не беспокойся. Я надолго не задержусь.

Сидевший рядом со мной Иршад процедил сквозь зубы:

— Ты только посмотри, как он спокоен! Настоящий дьявол!

Я кивнул, хотя не был уверен, что Шамс похож на дьявола. Сидя напротив него, я не мог не восхититься его прямотой и смелостью.

Спустя несколько минут пришел, как всегда, нахмуренный шейх Ясин. Он сделал всего пару шагов, как вдруг остановился и тревожно заморгал, глядя в сторону нежданного гостя.

— Что этот человек тут делает? Почему вы впустили его?

Мы все в страхе переглянулись и стали перешептываться, но, прежде чем кто-нибудь успел произнести хоть слово, Шамс сам заявил, что, мол, был неподалеку и решил навестить человека, который больше всех остальных в Конье ненавидит его!

Я услышал, как несколько учеников закашлялись, а Иршад тяжело задышал. Воздух в классе настолько сгустился, что его, казалось, можно было резать ножом.

— Не понимаю, зачем ты явился сюда. У меня есть более приятные дела, — сердито проговорил шейх Ясин. — Так что, не пора ли тебе уйти и дать нам возможность заняться учебой?

— Ты сказал, что не хочешь говорить со мной, а сам постоянно говоришь обо мне, — отозвался Шамс. — Люди все время слышат от тебя гадости обо мне и Руми, а еще и обо всех мистиках, которые были суфиями.

Шейх Ясин вдохнул воздух своим длинным костистым носом и сжал губы, словно старался удержать рвавшуюся с языка гадость.

— Я уже сказал, что мне не о чем с тобой говорить. И я знаю то, что мне следует знать. У меня сложились свои мнения насчет всего происходящего.

В глазах Шамса промелькнула насмешка, когда он повернулся к нам.

— У человека несколько мнений и ни одного вопроса! Что-то в этом есть странное.

— Неужели? — растерявшись, спросил шейх Ясин. — Тогда почему мы не спрашиваем у учеников, кем бы они хотели быть: мудрецами, знающими ответы, или запутавшимися людьми, у которых только и есть, что вопросы?

Все мои друзья встали на сторону шейха Ясина, но я-то понимал, что сделали они это неискренне, просто хотели снискать расположение учителя. Я промолчал.

— Человек, который считает, что у него есть ответы на все вопросы, олицетворение невежества, — безразлично пожал плечами Шамс и повернулся к нашему учителю: — Поскольку ты готов ответить на все вопросы, позволь мне задать тебе всего один.

Вот тут-то я начал беспокоиться насчет того, куда их может завести беседа. Однако предотвратить это у меня не было никакой возможности.

— Ты ведь считаешь меня слугой дьявола, — проговорил Шамс, — так поведай нам, пожалуйста, свое мнение о шайтане.

— Пожалуйста, — согласился шейх Ясин, никогда не упускавший случая произнести проповедь. — Наша религия, последняя и лучшая из авраамических религий[27], говорит нам, что шайтан стал причиной изгнания Адама и Евы из рая. В качестве детей падших родителей мы все должны быть настороже, потому что шайтан умеет менять свои обличил. Иногда он появляется в виде картежника, который приглашает нас поиграть, иногда — в виде красивой молодой женщины, которая пытается нас совратить… Шайтан может принять любое, самое неожиданное обличье, например странствующего дервиша.

Словно ожидая этого, Шамс понимающе усмехнулся:

— Ясно, что ты имеешь в виду. Наверно, гораздо легче и приятнее думать, что дьявол находится вне нас.

— Ты это о чем? — спросил шейх Ясин.

— Ну, если, как ты считаешь, шайтан настолько могуществен и многолик, то у человека нет оснований винить себя за свои грехи. Что бы ни случалось хорошего, мы благодарим Бога, а во всем плохом виним шайтана. В любом случае мы не виноваты. Как все просто, проще некуда!

Все еще произнося свою речь, Шамс начал мерить шагами классную комнату, и его голос с каждым словом становился все громче.

— Однако на одно мгновение вообразите, что никакого шайтана нет. И все те страшные образы, от которых у людей холодеет кровь, придуманы, чтобы что-то доказать нам. Но они давно устарели и потеряли свой первоначальный смысл.

— Что еще за первоначальный смысл? — скрестив руки на груди, недовольно переспросил шейх Ясин.

— Ах, так, значит, у тебя все же есть вопрос, — сказал Шамс. — Первоначальный смысл в том, что мучения человеческие могут быть бесконечны. Ад внутри нас так же, как и рай. Кур’ан говорит, что люди — самые гордые и возвышенные существа. Мы выше самых возвышенных, но также ниже самых низких. Если бы мы могли докопаться до глубинного смысла этого, мы бы перестали искать повсюду шайтана, а вместо этого сосредоточились бы на самих себе. Нам необходимо настоящее знание себя. Не стоит искать ошибки у других людей.

— Вот иди и займись собой, а там глядишь, иншалла , и искупишь свои грехи, — заявил Шейх Ясин. — Настоящий ученый должен следить за своими ближними.

— Тогда позволь мне рассказать тебе одну историю, — с насмешливой любезностью произнес Шамс, хотя, возможно, насмешка мне почудилась.

И он рассказал нам:

— Четыре торговца молились в мечети, когда увидели входящего муэдзина. Первый торговец перестал молиться и спросил: «Муэдзин! Уже звали на молитву? Или у нас еще есть время?» Второй торговец тоже перестал молиться и повернулся к тому: «Ты прервал молитву, и теперь она не считается. Придется начинать сначала!» Услышав это, третий торговец сказал: «Ты, дурак, зачем ругаешь его? Занимался бы лучше своей молитвой, потому что она тоже теперь не считается». Четвертый торговец произнес с улыбкой: «Вы только посмотрите на них! Все трое испортили свою молитву. Слава Богу, меня это обошло».

Закончив свою историю, Шамс немного постоял, глядя на учеников, а потом спросил:

— Ну, что вы думаете? Кто, по-вашему, неудачно молился?

По классу прокатился гул, пока мы, перешептываясь, искали ответ на вопрос. Наконец кто-то из заднего ряда проговорил:

— У второго, третьего и четвертого торговцев не получилось с молитвой. А первый торговец ни в чем не виноват, потому что он всего лишь задал вопрос муэдзину.

— Но и ему не следовало отвлекаться от молитвы, — вмешался Иршад. — Очевидно, что все торговцы виноваты, кроме четвертого, потому что он говорил сам с собой.

Я отвернулся, потому что не был согласен с обоими ответами, однако решил держать рот на замке. У меня появилось такое чувство, что мой ответ придется не ко двору.

Однако едва эта мысль промелькнула у меня в голове, как Шамс показал на меня пальцем и спросил:

— Ну а ты там? Что ты думаешь?

От страха мне не сразу удалось обрести голос.

— Если эти торговцы совершили ошибку, то не потому, что разговаривали во время молитвы, а потому, что занимались не своими молитвами и не разговором с Богом, а любопытствовали насчет мнения окружающих их людей. Тем не менее если их судить, то, боюсь, я совершу ту же самую ошибку, что и они.

— И каков твой ответ? — вмешался шейх Ясин, неожиданно заинтересовавшись моим рассуждением.

— Мой ответ таков. Все четверо совершили одинаковые ошибки, но ни один из них не был неправ, потому что не наше дело их судить.

Шамс сделал шаг мне навстречу и посмотрел на меня с такой теплотой, что я ощутил себя маленьким мальчиком, наслаждающимся безграничной родительской любовью. Шамс спросил, как меня зовут, а потом заметил учителю Ясину:

— У твоего друга Хусама сердце суфия.

Я покраснел до ушей, услышав это. У меня не было никаких сомнений, что потом, после занятий, шейх Ясин посмеется надо мной, да и мои школьные приятели не упустят случая поиздеваться. Однако я поднял голову и улыбнулся Шамсу. Он тоже улыбался мне, да еще подмигнул, не прерывая своих объяснений:

— Суфий говорит: «Мне важна моя внутренняя встреча с Богом, так что мне не до суждений других людей». А вот ортодоксальный ученый всегда ищет ошибки у других. Однако, юноши, не забывайте: тот, кто недоволен другими, как правило, виноват сам.

— Перестань смущать моих учеников! — воскликнул шейх Ясин. — Как ученые, мы не можем не интересоваться, что думают и делают другие. Люди задают нам множество вопросов и ждут, что мы должным образом ответим им, чтобы они могли правильно исполнять свой религиозный долг. Нас спрашивают, надо ли повторять омовение, если вдруг пойдет кровь из носа, и как быть с постом во время путешествия, и много о чем другом. Учения Шафи’ия, Ханафи, Ханбали и Малика отличаются друг от друга, когда дело доходит до таких вещей. У каждой школы есть свои ответы, которые нужно изучать и знать.

— Все это хорошо, вот только не стоит слишком вдаваться в различия, — вздохнув, произнес Шамс. — Слово Божье полноценно. Не увлекайтесь подробностями, упуская из вида целое.

— Подробности? — скептически повторил шейх Ясин. — Верующие люди серьезно относятся к правилам. И мы, ученые, должны поощрять их в этом.

— Поощряйте, поощряйте, но не забывайте, что ваше слово ограничено и нет слова выше слова Бога, — проговорил Шамс. — Однако не проповедуйте тем, кто уже достиг света. Они получают радость от стихов Кур’ана, и им не требуется поощрение шейха.

Услышав такое, шейх Ясин пришел в ярость, у него побагровели обычно бледные щеки и запрыгал кадык.

— Шариат давно выработал законы, которым мусульманин должен следовать от колыбели до могилы.

— Шариат — всего лишь лодка, которая плывет в океане Истины. Настоящий мусульманин, ищущий Бога, рано или поздно покинет лодку и сам поплывет в океане.

— Там его съедят акулы, — хмыкнув, огрызнулся шейх Ясин. — Это случится со всяким, отвергнувшим наше руководство.

Несколько учеников захихикали, поддерживая шейха Ясина, но многие сидели тихо, испытывая возрастающую неловкость. Я все сильнее сомневался в том, что этот спор может закончиться добром.

Наверное, Шамс Табризи думал так же, потому что теперь он выглядел печальным, даже почти несчастным. Он закрыл глаза, словно вдруг устал от долгой беседы, и это движение было едва уловимым, незаметным для большинства.

— Во время путешествий мне пришлось познакомиться со многими шейхами, — произнес Шамс. — Некоторые были людьми искренними, другие едва снисходили до простых мусульман, и они ничего не знали об исламе. Даже актеры и те лучше шейхов, потому что они, по крайней мере, признают, что поставляют зрителям иллюзию.

— Хватит! Полагаю, мы достаточно внимали твоему раздвоенному языку, — заявил шейх Ясин. — Уходи из моего класса!

— Не беспокойся, я и без того уже собрался уходить, — сказал Шамс с плутовской улыбкой и повернулся к нам: — То, что вы услышали сегодня, восходит к старым дебатам, которые велись со времен пророка Мухаммеда, мир да пребудет с ним. Однако споры уместны и теперь.

В этом конфликт между ученым и мистиком, между умом и сердцем. Так что делайте свой выбор!

Шамс сделал паузу, чтобы все успели прочувствовать его слова. У меня же сложилось такое впечатление, что его взгляд устремлен на меня, словно мы с ним были объединены некоей тайной, о которой нигде не написано и о которой никто не говорит.

Напоследок он промолвил:

— В общем, ни ваш учитель, ни я не можем знать больше, чем Бог позволил нам знать. Все мы играем свои роли. Лишь одно важно. Чтобы слепота отвергающего, не желающего видеть, не затмевала свет солнца.

С этими словами Шамс положил правую руку на сердце и поклонился на прощание всем нам, включая шейха Ясина, который стоял в стороне, не скрывая своего раздражения. Дервиш покинул наш класс и закрыл за собой дверь, а мы еще долго молчали, будучи не в силах произнести ни слова.

Из транса меня вывел Иршад. Я заметил, что он смотрит на меня с явным неудовольствием. И тогда только я сообразил, что моя рука тоже прижата к сердцу, словно приветствует Истину, которую оно познало.

 

Бейбарс-воин

 

Май 1246 года, Конья

Балаганный непокорный шут. Я не поверил своим ушам, когда услышал, что Шамс из Тебриза посмел противостоять моему дяде перед целым классом учеников. Неужели у этого человека нет ни капли уважения к старшим? Жаль, меня не было в медресе, когда он туда явился. Я бы вышвырнул его вон прежде, чем он успел бы открыть свой поганый рот. Но меня там не было, и, похоже, у него и моего дяди состоялась беседа, о которой ученики болтают до сих пор. Но к их болтовне я отношусь с недоверием, поскольку в их пересказах нет логики и они слишком хорошо отзываются о дервише.

Сегодня вечером у меня душа не на месте. А все из-за этой шлюхи, Розы пустыни. Не могу забыть о ней. Она напоминает мне шкатулку с тайным отделением. Думаешь, что завладел ею, но, пока не найдешь ключик, она недосягаема, даже если держишь ее в своих объятиях.

Больше всего мне не дает покоя ее покорность. И я постоянно спрашиваю себя, почему она не пыталась сопротивляться. Почему она лежала на полу у меня под ногами, словно старый грязный ковер? Ну, ударила бы меня или закричала, позвала бы на помощь, тогда я перестал бы ее бить. А она лежала, не двигаясь, с выпученными глазами и закрытым ртом, как будто решила принять все мучения и не думать о том, что будет. Неужели эту шлюху в самом деле не волновало, что я могу ее убить?

С того дня я старался держаться от непотребного дома подальше, однако сегодня больше нет сил терпеть. Я должен ее увидеть. По пути туда я думал, как она отнесется к моему появлению. Если она нажаловалась на меня и хозяйка обозлена, придется дать ей денег или пригрозить. Я все продумал и был готов к любой неожиданности, но только не к ее бегству.

— Что значит — Розы пустыни здесь нет?! — выкрикнул я. — И где же она?

— Бейбарс, забудь о ней, — проговорила хозяйка, суя в рот рахат-лукум и слизывая с пальца сладкий сок. Но, заметив, как я расстроился, она несколько смягчилась. — Взгляни лучше на других девочек.

— Не нужны мне твои дешевые шлюхи, жирное отродье. Мне нужна Роза пустыни, и я хочу немедленно ее видеть.

Хозяйка подняла черные, накрашенные брови, словно собираясь возразить, однако не посмела спорить со мной и понизила голос до шепота, возможно, от стыда за то, что собиралась мне сказать.

— Она убежала. Скорее всего, когда мы все спали.

Это было настолько абсурдно, что даже не смешно.

— С каких это пор шлюхи бегут из домов терпимости? Так найди ее!

Хозяйка посмотрела на меня так, словно видела в первый раз.

— С чего это ты тут раскомандовался? — прошипела она, сверкнув своими маленькими злыми глазками, столь непохожими на глаза Розы пустыни.

— Я стражник, и у меня высокопоставленный дядя. У меня хватит власти прикрыть твой притон, а вас всех выгнать на улицу, — сказал я и взял из корзинки, стоявшей у нее на коленях, рахат-лукум. Он был сладкий и мягкий.

Потом вытер пальцы о шелковый шарф хозяйки. У нее лицо покраснело от ярости, однако она не затеяла свару.

— Почему ты винишь меня? Виноват дервиш. Это он уговорил Розу пустыни уйти из борделя на поиски Бога.

Я не сразу понял, о ком она говорит, но вскоре меня осенило. Это мог быть только Шамс Тебризи. Кто же еще?

Сначала он опозорил моего дядю перед учениками, а теперь еще это.

 

Элла

 

26 июня 2008 года, Нортгемптон

Безгранично дорогой Азиз!

На этот раз я решила написать тебе настоящее письмо, как это делалось в прежнее время, чернилами, на бумаге, в конверте и с маркой. Сегодня днем оно отправится в Амстердам. Мне только не нужно откладывать поездку на почту, потому что, боюсь, если я промедлю, то никогда на это не решусь.

Бывает, встречаешь кого-то, кто совершенно непохож на людей, окружавших тебя всю жизнь. Кого-то, кто все видит иначе, в другом свете, нежели ты, и тем самым заставляет тебя менять угол зрения, заново осознавать происходящее — и снаружи и изнутри. Ты думаешь, что тебе удастся держать безопасную дистанцию, думаешь, что сможешь противостоять, а потом неожиданно осознаешь, что тебя выбросило в открытое море и ты ничего не контролируешь.

Не могу сказать точно, когда именно меня захватили твои слова. Единственное, что я знаю, — наша переписка изменила меня. Вероятно, я еще пожалею о своих словах. Что ж, я всю жизнь жалела о чем-то, чего не сделала, а теперь для разнообразия пожалею о сделанном.

С тех пор как я «встретила» тебя в твоем романе и твоих посланиях, ты завладел моими мыслями. Каждый раз, читая твои письма, я чувствую, как у меня внутри начинает все трепетать, и понимаю, что очень давно не испытывала ничего подобного. Весь день ты не выходишь у меня из головы. Я мысленно разговариваю с тобой, и мне интересно, как бы ты отреагировал на то или иное событие в моей жизни. Когда я собираюсь в ресторан, мне хочется пойти туда с тобой. Когда я вижу что-то интересное, мне жаль, что я не могу поделиться этим с тобой. Накануне моя младшая дочь спросила, что я сделала со своими волосами. А я ничего с ними не делала! Но она права, я выгляжу иначе, потому что стала другой.

Я напоминаю себе, что мы даже ни разу не виделись, и это возвращает меня в реальную жизнь. Однако, что делать с этой реальной жизнью, я понятия не имею. Твой роман я прочитала и даже написала отчет. (О да, я должна была написать редакторский отчет. Временами мне хотелось поделиться с тобой своими впечатлениями и даже послать свой отчет тебе, но мне казалось, что это будет неправильно. Хотя мне нельзя рассказывать о деталях моего отчета, ты должен знать, что я в полном восторге от твоей книги. Спасибо тебе. Твои слова навсегда останутся со мной.)

Но «Сладостное богохульство» никак не связано с моим решением написать это письмо. Впрочем, не исключено, что из-за него все как раз и началось. Причиной стало то, что возникло между нами, как бы это ни называлось. И из-за этого я потеряла контроль над собой. Все оказалось серьезнее, и мне не справиться одной. Поначалу я влюбилась в твое воображение и твои истории, потом поняла, что люблю мужчину, который сочинил эти истории.

И теперь не знаю что делать.

Я уже написала, что должна немедленно отослать письмо, потому что иначе разорву его на мелкие клочки. И буду жить так, как будто ничего странного, ничего особенного в моей жизни не случилось.

Ну да, я смогу делать то, что делала всегда, притворяться, будто все у меня нормально.

Я даже смогу притворяться, что не чувствую сладкой боли в сердце.

С любовью,

Элла

 

Керра

 

Май 1246 года, Конья

Не знаю, как мне справиться с тем, что произошло. Сегодня утром словно ниоткуда явилась незнакомая женщина и стала расспрашивать о Шамсе Тебризи. Я попросила ее прийти позже, так как его не было дома, но она сказала, что ей некуда идти, и стала молить, чтобы я разрешила ей подождать во дворе. Тут у меня возникли некоторые подозрения, и я спросила, кто она такая и откуда. Женщина упала на колени и подняла покрывало, открыв лицо, испещренное шрамами и кровоподтеками от побоев. Несмотря ни на что, она показалась мне очень красивой и лицом и фигурой. Беспрестанно всхлипывая, она все же сумела признаться в том, что я заподозрила с самого начала. Она была шлюхой из дома терпимости.

— Я сбежала из этого ужасного дома, — пояснила она. — Пошла в общественную баню, омылась сорок раз и прочитала сорок молитв. И еще дала обет держаться подальше от мужчин.

С сегодняшнего дня моя жизнь принадлежит Богу.

Не зная, что сказать, я смотрела в ее глаза — глаза раненого существа — и думала о том, как столь юная и хрупкая девушка нашла в себе силы уйти от той единственной жизни, которую знала. У меня не было желания видеть падшую женщину возле своего дома, но чем-то она пленила мое сердце, наверное, своей простотой или скорее наивностью. Никогда в жизни не видела ничего подобного. Карие глаза этой незнакомой женщины напомнили мне глаза Девы Марии. Ну как было прогнать ее? Вот я и позволила ей подождать Шамса во дворе. Это было самое большее, что я могла для нее сделать. Она села около стены и замерла, уставившись перед собой, словно мраморная статуя.

Спустя час, когда Шамс и Руми вернулись с прогулки, я бросилась к ним, чтобы рассказать о неожиданной гостье.

— Ты хочешь сказать, что у нас во дворе шлюха? — удивленно переспросил Руми.

— Правильно. И она говорит, что ушла из бардака, потому что собирается искать Бога.

— А, это, верно, Роза пустыни! — воскликнул Шамс, и в его голосе я услышала не столько удивление, сколько радость. — Почему же ты держишь ее во дворе? Впусти ее сюда.

— Но что скажут соседи, когда узнают, что мы приютили шлюху под своей крышей? — спросила я, задыхаясь от волнения.

— Разве мы все не живем под одной крышей? — возразил, показывая на небо, Шамс. — Короли и бродяги, девственницы и шлюхи, все мы живем под одним небом!

Разве поспоришь с Шамсом? У него на все есть ответ.

Тогда я пригласила шлюху в дом, моля Бога о том, чтобы Он отвел от нас любопытные взгляды соседей. Едва Роза пустыни переступила порог дома, как с рыданиями бросилась целовать руки Шамсу.

— Я очень рад, что ты пришла, — сияя, словно встретил старого друга, произнес Шамс. — Тебе не придется идти назад. Этот период твоей жизни подошел к концу. Да сделает Бог твой путь к познанию Истины плодотворным!

Роза пустыни зарыдала еще горше:

— Хозяйка не оставит меня в покое. Она пошлет за мной Шакалью Голову. Ты не знаешь, как…

— Успокойся, дитя, — перебил ее Шамс. — Запомни еще одно правило: «Пока все остальные в этом мире стремятся куда-то, хотят сделаться кем-то, только чтобы все нажитое оставить на земле после смерти, ты идешь к высшей ступени. Проживи эту жизнь легко и без лишнего груза, словно Ничто. Только осознание „Ничто“ заставляет нас идти дальше».

 

Поздно вечером я показала Розе пустыни ее кровать. Она мгновенно заснула, а я вернулась в комнату, где оставались Руми и Шамс.

— Ты должна прийти на наше представление, — сказал Руми, увидев меня.

— Какое представление?

— Духовный танец, Керра. Ничего подобного ты никогда не видела.

В изумлении смотрела я на своего мужа. Что происходит? О каком танце он говорит?

— Мавлана, ты почитаемый ученый, и тебе ни к чему развлекать публику. Что подумают люди? — спросила я, чувствуя, как разгорается у меня лицо.

— Не беспокойся, — сказал Руми. — Мы с Шамсом уже давно это обсуждаем. Нам хочется представить танец кружащихся дервишей. Его называют сэма . Тот, кто ищет Священной любви, будет радушно принят нами.

У меня чудовищно разболелась голова, однако эта боль была несравнима с тем, что творилось у меня в сердце.

— А что, если это не понравится людям? Не всем же нравятся танцы, — произнесла я, обращаясь к Шамсу и надеясь, что это остановит его, хотя наверняка у него и на сей раз был приготовлен ответ. — По крайней мере, подумай о том, чтобы отложить представление.

— Не всем нравится Бог, — отозвался Шамс, никогда не пропускавший ни одного слова, произносимого собеседником. — Что же, отложить на время веру в Него?

На этом спор закончился. Лишь вой ветра наполнял дом, ударяя мне в уши.

 

Султан Валад

 

Июнь 1246 года, Конья

— Благолепие во взгляде смотрящего, — повторял Шамс. — Все видят один и тот же танец, однако каждый видит его по-своему. Не о чем беспокоиться. Одним он нравится, другим не нравится.

Все же в тот вечер, на который был назначен танец сэма, я предупредил Шамса, что вряд ли соберется много народа.

— Не беспокойся, — твердо произнес он. — Горожане могут не любить меня, они даже могут больше не восхищаться твоим отцом, однако такое представление они не пропустят. Любопытство приведет их к нам.

Так и случилось. Вечером яблоку было негде упасть в зале. Пришли торговцы, кузнецы, плотники, крестьяне, каменщики, маляры, лекари, золотых дел мастера, чиновники, гончары, плакальщики, предсказатели, крысоловы, торговцы духами; даже шейх Ясин пришел со своими учениками. Женщины сидели сзади.

С облегчением я заметил, что в первом ряду сидит правитель Кайкхасров со своими советниками. То, что человек такого ранга поддерживает моего отца, многих заставит прикусить языки.

Довольно много времени потребовалось людям, чтобы устроиться поудобнее и успокоиться, но и потом шум не утих: зрители перешептывались, сплетничали. Не желая оказаться рядом с врагами Шамса, я подсел к Сулейману-пьянице. От него несло вином, но мне было все равно.

Ладони у меня сделались мокрыми от волнения, ноги не стояли на месте и зубы стучали, словно на морозе. Это представление было очень важным для поддержания репутации моего отца. Я молился Богу, но так как не знал толком, чего нужно просить, то мои молитвы вряд ли можно было назвать правильными.

Вскоре послышался некий звук, сначала издалека, потом он стал приближаться. Он был таким пленительным и трогательным, что все затаили дыхание.

— На чем это играют? — шепотом, в котором смешались страх и удовольствие, спросил у меня Сулейман.

— На тростниковых дудочках. Они называются ней , — ответил я, вспомнив беседу отца и Шамса. — Их звуки — вздохи любящего, обращенные к возлюбленному.

Когда дудочки смолкли, на сцену вышел отец. Размеренными, тихими шагами он приблизился к публике и поприветствовал ее. Следом за ним появились шесть дервишей, которые были учениками отца. Все были в белых широких одеждах. Сложив на груди руки, они склонились перед отцом, дожидаясь его благословения. Потом вновь послышалась музыка, и один за другим дервиши принялись кружиться, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, отчего их одежды раздулись и стали похожими на раскрывшиеся цветы лотоса.

Вот это было зрелище! Я не смог сдержать улыбки гордости и радости, продолжая уголком глаза следить за реакцией зрителей. Даже самые отъявленные сплетники с явным удовольствием наблюдали за танцорами.

Дервиши кружились и кружились, как мне показалось, целую вечность. Потом музыка стала громче, к ней и барабанам присоединились из-за занавеса звуки рехаба . И тут на сцену вышел Шамс из Тебриза в образе дикого ветра пустыни. Его одежды были темнее, чем у остальных, он казался в них выше обычного, да и двигался он быстрее прочих дервишей. Руки он поднимал к небу, лицо его было запрокинуто, как цветок подсолнечника, следящего за движением солнца.

Я видел, что многие затаили дыхание от благоговейного ужаса. Даже самые лютые враги Шамса подпали под его чары. Пока он неистово кружился, ученики тоже кружились, хотя и медленнее, отец оставался недвижим, как старый мудрый дуб, которому не о чем волноваться. Только его губы шевелились в молитве.

В конце концов музыка постепенно стихла. Все дервиши остановились одновременно, и цветки лотоса закрылись. Ласковым движением руки отец благословил и дервишей, и зрителей, и на мгновение мне показалось, что мы все соединены в идеально гармоническом сообществе. Установилась тяжелая тишина. Никто не знал, как реагировать на танец. Никому прежде не приходилось видеть ничего подобного.

Голос отца нарушил тишину.

— То, что вы видели, мои друзья, называется сэма — танец кружащихся дервишей. С сегодняшнего дня дервиши всех возрастов будут танцевать его. Одной рукой они будут указывать на небо, другой — на землю, и всю любовь, которую мы получаем от Бога, мы будем отдавать людям.

Зрители заулыбались и стали переговариваться, выражая свое согласие. Все ощущали некое благотворное волнение. Я был до того растроган, что слезы выступили у меня на глазах. Наконец-то отец и Шамс получили знаки уважения и любви, которых они несомненно заслуживали.

Если бы все закончилось в тот момент, я ушел бы домой самым счастливым человеком на свете, уверенным, что все плохое осталось позади. Но что случилось, то случилось. Едва установившиеся мир и согласие были вновь разрушены.

 

Сулейман-пьяница

 

Июнь 1246 года, Конья

Бог ты мой! Незабываемое представление! Я до сих пор помню, какое оно произвело на меня впечатление. Однако самое сильное было — это финал.

После танца великий Кайкхасров II поднялся со своего места и твердым взглядом обвел присутствующих в зале. С привычной властностью он подошел к сцене и, посмеявшись, сказал:

— Дервиши, примите мои поздравления! Ваше представление весьма меня впечатлило.

Руми почтительно поблагодарил его, и все дервиши, остававшиеся на сцене, сделали то же самое. Потом вышли и стали рядом музыканты, которые тоже выразили ему свое величайшее почтение. Лицо Кайкхасрова сияло от удовольствия. Тогда Кайкхасров подал знак телохранителю, и тот незамедлительно вручил ему бархатный кошель, который Кайкхасров покачал на ладони, показывая, как много в нем золотых монет. Потом он бросил его на сцену. Все вокруг зааплодировали. Мы были очень растроганы щедростью нашего правителя.

Довольный и уверенный в себе Кайкхасров повернулся к выходу. Но едва он успел сделать шаг, как брошенный им на сцену кошель полетел обратно. Монеты упали ему под ноги и зазвенели, словно браслеты невесты. Это произошло так неожиданно, что все вокруг довольно долго стояли неподвижно, не зная как реагировать. Но уж точно сильнее всех был смущен сам Кайкхасров. Обида была столь очевидна, что не заметить или простить ее он никак не мог. Кайкхасров повернул голову и недоверчиво поглядел на сцену, не понимая, кто мог решиться на столь ужасный поступок.

Это был Шамс Тебризи. Все повернулись к нему. А он стоял с глазами, налившимися кровью от бешенства, уперев руки в боки.

— Мы не танцуем за деньги, — проговорил он хриплым голосом. — Это духовный танец, который мы исполняем из любви, и только из любви. Так что забирай обратно свои деньги, правитель! Здесь они никому не нужны!

Воцарилась гнетущая тишина. Старший сын Руми побледнел — до того он был потрясен. Никто не осмеливался произнести ни звука. Все затаили дыхание.

Словно дождавшись некоего сигнала, с небес полил холодный, колючий дождь. Все потонуло в его шуме.

— Пошли! — приказал Кайкхасров своим людям.

У него задрожали щеки от унижения, он ссутулился и направился к выходу. Многочисленные телохранители и слуги один за другим последовали за ним, топча тяжелыми сапогами рассыпанные на полу монеты. И тут, отталкивая друг друга, зрители бросились их поднимать.

Как только правитель ушел, люди недовольно зашептались.

— Много он о себе понимает! — слышалось со всех сторон.

— Как он посмел обидеть нашего правителя? Не дай Бог, Кайкхасров заставит нас всех заплатить за его выходку!

Несколько человек, недоверчиво качая головами, поднялись со своих мест и пошли к выходу, всем своим видом выражая протест. Во главе протестующих были шейх Ясин и его ученики. С изумлением я увидел среди них двух учеников Руми и… его собственного сына Аладдина.

 

Аладдин

 

Июнь 1246 года, Конья

Бог свидетель, никогда еще мне не приходилось испытывать ничего подобного. Как будто мало позора видеть своего отца в компании еретика, так мне еще пришлось смотреть устроенные им танцы. Унижение на глазах всего города! Но и это было еще не все. Я пришел в ужас, узнав, что среди зрителей шлюха. Когда я сидел, раздумывая о том, сколько еще горя и унижений принесет нам любовь отца к Шамсу, то в первый раз в жизни пожалел, что Руми — мой отец.

На мой взгляд, представление было очевидным святотатством. Ну а уж то, что случилось потом, и вовсе перешло всякие границы. Этот наглец посмел выказать презрение — и кому? — нашему правителю. Ему еще повезло, что Кайкхасров не приказал его немедленно арестовать и отправить на виселицу.

Потом я обратил внимание, что шейх Ясин покидает зал вслед за Кайкхасровом, и решил сделать то же самое. Меньше всего мне хотелось, чтобы горожане подумали, будто я на стороне еретика. Все должны знать, что, в отличие от брата, я не игрушка в руках отца.

В тот вечер я не вернулся домой, так как с еще несколькими друзьями остался у Иршада. Не в силах сдержать свои чувства, мы говорили и говорили о происшедшем и о том, что нам следует предпринять.

— Этот человек имеет огромное влияние на твоего отца, — звенящим голосом произнес Иршад. — А теперь еще он привел шлюху в твой дом. Аладдин, тебе надо очистить имя отца.

Пока все говорили, я стоял, слушая их, и лицо у меня горело от стыда. Одно мне было ясно: Шамс принес нам только несчастья.

И мы с друзьями решили, что Шамс должен покинуть наш город — если не по своему желанию, то по нашему.

 

На другой день я пришел домой с твердым намерением поговорить с Шамсом Тебризи как мужчина с мужчиной. Он был один во дворе и играл на дудочке, наклонив голову и закрыв глаза. Сидел он спиной ко мне. Полностью отдавшись мелодии, Шамс не замечал меня. Ступая тихо, как мышь, я хотел воспользоваться случаем и как следует разглядеть своего врага.

Прошло некоторое время. Музыка стихла. Шамс приподнял голову и, не глядя в мою сторону, произнес, словно обращаясь к самому себе:

— Здравствуй, Аладдин, не меня ли ты ищешь?

Я ничего не ответил. Зная о способности Шамса видеть сквозь закрытые двери, я не удивился бы, если бы у него имелись глаза и на затылке.

— Тебе понравилось вчерашнее представление? — спросил Шамс, повернув голову.

— Это был позор, — немедля ответил я. — Давай говорить прямо. Ты не нравишься мне. И не нравился с самого начала. Я больше не собираюсь молча смотреть, как ты уничтожаешь доброе имя моего отца.

Сверкнув глазами, Шамс отложил свою дудочку.

— Так вот в чем дело! Если доброе имя Руми будет уничтожено, люди перестанут видеть в тебе сына выдающегося человека. Тебя это пугает?

Я сделал вид, что не слышу его язвительных фраз. Нечего ему копаться в моих мыслях и чувствах. И все же я не сразу смог подобрать слова.

— Почему бы тебе не убраться отсюда и не оставить нас в покое? Нам было очень хорошо, пока ты не появился в Конье. Мой отец — уважаемый ученый, семейный человек. У него с тобой нет ничего общего.

Вытянув шею и нахмурив лоб, Шамс глубоко задумался. Потом тяжело вздохнул. Неожиданно я увидел в нем всего лишь несчастного старика. Я мог бы его ударить, избить до полусмерти, прежде чем кто-нибудь пришел бы к нему на помощь. Эта мысль показалась настолько ужасной, отвратительной и в то же время столь соблазнительной, что я отвел глаза, опасаясь поддаться ей.

Когда же я вновь посмотрел на него, то обнаружил, что Шамс наблюдает за мной ясным и жадным взглядом. Неужели он читает мои мысли? Появилось странное ощущение, будто в мое тело вонзилась тысяча иголок, колени подкосились, ноги отказывались меня держать. Наверное, это была черная магия. Я не сомневался, что Шамс преуспел в колдовстве.

— Аладдин, ты боишься меня? — помолчав, спросил Шамс. — Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Косоглазого подмастерья.

— О чем ты говоришь?

— Есть такая история. Любишь истории?

Я пожал плечами:

— У меня нет на них времени.

Шамс снисходительно усмехнулся.

— У человека, у которого нет времени на истории, нет времени и на Бога, — произнес он. — Тебе известно, что нет лучшего рассказчика, чем Бог?

И, не дожидаясь ответа, Шамс повел свой рассказ:

— Когда-то у некоего ремесленника был ни на что не годный подмастерье, да еще и косоглазый в придачу. Этот подмастерье вместо одного предмета видел два. Однажды ремесленник приказал ему принести кувшин с медом из кладовки. Подмастерье вернулся с пустыми руками. «Мастер, там два кувшина, — пожаловался он. — Какой из них принести?» Ремесленник хорошо знал своего подмастерья, поэтому сказал: «Почему бы тебе не разбить один кувшин? А оставшийся принеси мне».

Увы, подмастерье был слишком глуп, чтобы понять мудрость этих слов. Он сделал так, как ему было сказано. Когда он разбил один кувшин, то очень удивился, когда увидел, что второй тоже разбит.

— Ну и что ты хочешь этим сказать? — спросил я. Конечно же этим я совершил ошибку, но что сделано, то сделано. — К черту тебя и твои истории! Говори прямо, если умеешь!

— Все просто, Аладдин. Подобно косоглазому подмастерью, ты во всем видишь двойственность. А твой отец и я — одно целое. Если ты уничтожишь меня, то уничтожишь также и его.

— У тебя с моим отцом нет ничего общего, — огрызнулся я. — Если я разобью второй кувшин, то первый станет свободным.

Я был в такой ярости, что не думал о последствиях. Тогда не думал. И еще довольно долго не думал.

Пока не стало слишком поздно.

 

Шамс

 

Июнь 1246 года, Конья

Безмозглые горожане твердят, что танцевальное представление было святотатством. Они считают, что Бог дал нам музыку, которая сопровождает все формы жизни, а потом Сам запретил слушать ее. Неужели они не понимают, что все в природе поет? Все во вселенной движется в определенном ритме: стучит сердце, птицы хлопают крыльями, ночью в грозу ветер бьется в окно, кузнец бьет по металлу, звуки, которые окружают еще нерожденного младенца во чреве матери… Все на свете страстно и добровольно принимает участие в творении великой музыки. Танец кружащихся дервишей — звено в этой бесконечной цепи. Точно так же, как капля морской воды заключает в себе целый океан.

За несколько часов до представления мы с Руми ушли в тихую комнату, желая помедитировать. К нам присоединились шесть дервишей, которые собирались принять участие в представлении. Все вместе мы совершили омовение ние и стали молиться. Потом оделись в заранее приготовленные костюмы. Задолго до вчерашнего вечера мы договорились о том, какие на нас будут одежды, и выбрали самые простые ткани. Медового цвета шляпы символизировали надгробные плиты, длинные белые юбки — саваны, черные накидки — могилы. Наш танец символизировал представление суфиев о своем «я».

Прежде чем пойти на сцену, Руми произнес:

 

Гностик ушел и оставил мне чувства

И шесть направлений, осталось лишь понять.

 

Мы были готовы. Сначала послышались звуки нея. Потом Руми вышел на сцену, чтобы исполнить роль сэмазенбаши[28]. Один за другим появились дервиши, скромно опустив головы. Последним надлежало быть шейху. Я твердо отказывался от этой чести, а Руми так же твердо настаивал на моем исполнении этой роли.

Хафиз[29]произнес стих из Кур’ана о знаках на земле. Разве это непонятно?

А потом послышался кудум, сопровождавший пронзительные звуки нея и рехабы.

 

Послушай, тростник нам поет

О расставании горьком:

Срезают меня с родного стебля,

И плачут люди, заслышав мой стон.

 

Отдав себя в руки Бога, первый дервиш стал кружиться, и подолы его юбок негромко зашуршали. Вскоре кружились мы все, и кружились, пока не стали Единым Целым не только мы, но и зрители. Все, что мы получали с небес, мы отдавали земле, что получали от Бога — людям. Мы были звеном, соединившим Любящего с Возлюбленным. Когда же музыка стихла, мы все одновременно поклонились главным силам вселенной: огню, ветру, земле и воде, а также пятому элементу — пустоте.

 

Я не сожалею о том, что произошло между мной и Кайкхасровом после представления. Однако мне все же неловко, ведь я поставил Руми в затруднительное положение. Как человек, привыкший к привилегиям и покровительству сильных мира сего, Руми никогда прежде не был так далек от правителя. Но теперь, по крайней мере, он прочувствует, как живется простым людям, — прочувствует высокую стену между правящей элитой и большинством народа.

И вместе с тем, насколько я понимаю, укорачивается время моего пребывания в Конье.

Каждый раз любовь и дружба становятся причиной неожиданных изменений. Если бы мы оставались такими, какими были до того, как п







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.