Здавалка
Главная | Обратная связь

О ФИЗИЧЕСКОМ ПОНУЖДЕНИИ И ПРЕСЕЧЕНИИ



Именно в этой связи и только в этой связи правильно подходить к проблеме физического заставления других лю­дей. Потому что этот вид заставления, прежде всего, не са-модовлеющ и не отрешен от других видов, а является их опорой и закреплением. Физическое воздействие на других людей образует последнюю и крайнюю стадию заставляю­щего понуждения; оно выступает тогда, когда самозаставле-ние не действует, а внешнее психическое понуждение оказы­вается недостаточным или несостоятельным. Конечно, нату­ры упрощенные и грубые, порывистые, неуравновешенные и злые бывают склонны упускать из вида эту связь и прене­брегают этой градацией; однако принципиально это дела не меняет: нет такого средства, нет такого лекарства или яда, которым люди не могли бы злоупотребить по легкомыслию или по необузданности, и все эти злоупотребления нисколько не опорочивают данных средств, как таковых. Чрезмерность идет не от средства, а от неумеренного человека; неумест­ность или несвоевременность данного лекарства не свидете­льствует о его «злых» свойствах; мышьяк отравляет, но мы­шьяк и вылечивает; и не наивно ли думать, что бездарный и неумелый хирург, вообразивший к тому же, что оперирова­ние есть панацея, компрометирует хирургию? Без крайности не следует ампутировать; значит ли это, что ампутация, са­ма по себе, есть зло и что ампутирующий делает свое дело из мести, зависти, властолюбия и злости? Не наивно ли при­писывать водолечению то, что проистекает от злоупотребле­ния водолечением? Или деньги повинны в растратах мота и злодействах детопокупателя? И правильно ли, умно ли по­ступает воспитатель, научающий ребенка бить тот стул, о который он ушибся? Конечно, тому, кто не выдержал иску­шения, свойственно винить во всем искушающие обстоятель­ства, а слабый человек обвиняет во всех своих падениях «попутывающего» черта; однако есть исходы более достойные и состоятельные в духовном отношении...

Аналитические соображения, изложенные выше, заставляют признать, что физическое понуждение человека челове­ком не есть зло; и далее, что зло отнюдь не сводимо ни к причинению физических страданий ближнему, ни к воздей­ствию на дух человека через посредство его тела.

Внешнее физическое воздействие, как таковое, не есть зло уже по одному тому, что ничто внешнее, само по себе, не может быть ни добром, ни злом: оно может быть только про­явлением внутреннего добра или зла. Тот, кто нравственно осуждает внешнее, тот или совершает нелепость, прилагая нравственные понятия без всякого смысла, или же, сам того не замечая, он осуждает не внешнее, а внутреннее, которое, может, и не заслуживает осуждения. Так, имеет смысл ска­зать, что «свирепая мстительность есть зло», но не имеет смысла сказать, что «кровавый разрез есть зло». Точно так же имеет смысл сказать, что «ненависть, приведшая к отравлению, есть зло»; но бессмысленно говорить, что «вве­дение яда в чужой организм есть зло».

Но если бы кто-нибудь захотел утверждать, что всякое физическое воздействие на другого есть зло, поскольку оно состоялось преднамеренно, то и это было бы несостоятельно. Всякое преднамеренное физическое воздействие на другого есть, конечно, проявление волевого усилия и волевого дей­ствия; однако усилие воли, само по себе, не есть зло: ибо оно может прямо обслуживать требования очевидности и любви;

оно может порываться им навстречу; оно может условно предварять и временно заменять их. «Воля» может быть зла, и тогда она оказывается противодуховною и противолюбовною, она отрывается от своего видения и от своей глубокой, творчески зиждущей силы, становится слепа, беспочвенна и разрушительна и превращается в механизм злобной одер­жимости; но она может и не быть зла, и тогда она пребывает верна своей природе: она видит и выбирает, она не влечется, а направляет, она творит и строит даже тогда, когда во внешней видимости что-нибудь уничтожает. Поэтому мало указать на преднамеренность физического воздействия, для того чтобы осудить и отвергнуть заставление, как таковое.

Ввиду этого внешнее физическое заставление не подлежит осуждению ни в силу своей «внешней телесности», ни в силу своей «волевой преднамеренности». Обе черты могут быть налицо без того, чтобы состоялось злодеяние. Так, строжай­ший запрет самовольному ребенку ехать на лодке в бурное море, запрет, сопровождаемый угрозою запереть его и, наконец, завершающийся ввиду непослушания осуществлением угрозы, невозможно признать злодеянием; физическое пре­сечение состоится, но осудить его как «насилие» значило бы проявить полное невнимание к нравственной сущности по­ступка. Подобно этому, если мои друзья, видя, что я одер­жим буйным гневом, что я порываюсь к убийству и не внем­лю уговорам, свяжут меня и запрут, пока не пройдет припа­док озлобления, то они не «насилие» совершат надо мною, а окажут мне величайшее духовное благодеяние и естествен­но, что я сохраню к ним благодарное чувство до конца моих дней. Напротив, приказ вымогателя уплатить непричитаю­щиеся ему деньги, сопровождаемый угрозою замучить похи­щенного ребенка и завершающийся, ввиду неуплаты, осуще­ствлением угрозы, будет подлинным злодеянием; и только духовная и терминологическая ослепленность может прирав­нять все эти поступки в общем отвержении «насилия, как такового».

Все это означает, что вопрос о нравственной ценности внешнего физического заставления зависит не от «внешней телесности» воздействия и не от «волевой преднамереннос­ти» поступка, а от состояния души и духа физически воздей­ствующего человека.

Физическое заставление было бы проявлением зла, если бы оно по самому существу своему было противодуховно и противолюбовно. Однако на самом деле оно нисколько не враждебно ни духу, ни любви. Оно есть проявление того, что заставляющий обращается в заставляемом не непосредст­венно к очевидности и любви, которые принципиально и по существу совсем не вынудимы, а к его воле, подвергая ее че­рез посредство тела понуждению или прямому внешнему ограничению. Такое понуждение и пресечение может проис­текать не из зла, может подвигать человека не ко злу, может иметь в виду не злую цель. Так, зло отрицает дух и очевид­ность, стремится обессилить их, разложить и прекратить; на­против, физическое понуждение и пресечение, в отличие от злого насилия, не отрицают духа и очевидности, не стремятся обессилить их, разложить и прекратить: они только апелли­руют не к очевидности, а к человеческой воле, или понуждая ее к самопринуждению, или пресекая ей возможность злых проявлений вовне. Подобно этому зло отрицает любовь и любовное единение, стремится обессилить их, выродить и по­гасить; напротив, физическое понуждение и пресечение, в отличие от злого насилия, не отрицают любви и любовного еди­нения, совсем не стремятся обессилить их, выродить и пога­сить: они апеллируют только не к любви, а к человеческой воле, или понуждая ее к самопринуждению, или пресекая ее внешние злые проявления.

Физическое понуждение и пресечение было бы прогиво-духовно, если бы оно полагало конец или стремилось бы по­ложить конец духовному самовоспитанию понуждаемого, расшатывая его волю, или повреждая его очевидность, или стремясь подавить совсем его очевидность и его волю. Но это относится только к особым, специфически-дурным спосо­бам физического воздействия, разрушающим телесное и ду­шевное здоровье понуждаемого (лишение пищи, сна, обяза­тельные непосильные работы, физическая пытка, навязывае­мое общение со злодеями и т. под.); однако противодуховность противодуховного понуждения не свидетельствует о противодуховности всякого понуждения. На самом же деле назначение физического понуждения и пресечения состоит как раз в обратном: не расшатать волю, а побудить ее к усилию; не подавить волю, а вызвать ее самодеятельность в верном направлении; не повредить или подавить очевид­ность, а пресечь наружное буйство слепоты, пролагая этим путь к открытию внутреннего ока и, может быть, к его про­зрению. Вызвать благую очевидность физическое понужде­ние само по себе, конечно, не может; но, например, изоляция разнузданного человека, заставляя его остановить внешнее изживание своих дурных склонностей и страстей, побуждает его сосредоточиться на своих внутренних состояниях, в кото­рых его душа может и должна при благоприятных обстоя­тельствах перегореть и преобразиться: для многих людей ли­шение свободы внешнего буйства есть первое условие для приобретения внутренней свободы, т. е. для духовного очи­щения, увидения и покаяния. Итак. дурные виды физическо­го понуждения и пресечения могут духовно повредить по­нуждаемому; но это не значит, что «злы» и «вредны» все ви­ды понуждения.

Точно так же физическое понуждение было бы противолюбовно, если бы заменяло, подавляло или полагало конец приемлющему единению людей, проявляя злобную враждеб­ность к понуждаемому, или понуждая его самого к злобной вражде, или призывая всех остальных людей ненавидеть по­нуждаемого или друг друга. Но все это относится только к особым, специфическим дурным способам понуждения и пре­сечения, которые именно в силу этого приближаются к наси­лию и подлежат отвержению (грубое, оскорбительное обра­щение с заключенными; телесные наказания; лишение их всякого проявления любви — свиданий, передач, чтения, бо­гослужения, духовника; снабжение их исключительно чело­веконенавистнической литературой и т. под.); однако противолюбовность противолюбовного понуждения совсем не сви­детельствует о противолюбовности всякого понуждения. Правда, бывает так, что люди, понуждая других, впадают в озлобление; или становятся профессиональными пресекателями от внутренней злобности (тюремщики, палачи); но позволительно ли обобщать это в том смысле, что всякий, участвующий в понуждении или пресечении, ненавистничает или что понуждение совершается ради взаимного озлобле­ния? Разве есть такое дело или такая профессия, при кото­рых люди не впадали бы в злобу и ненависть? Но именно те, кто творят государственное понуждение или пресечение, нуждаются не в злобе, а в беспристрастности, не в ненави­сти, а в выдержанном душевном равновесии, не в мститель­ности, а в справедливости. Правда, им необходима волевая выдержка, строгость и личная храбрость, но разве это то же самое, что злоба и ненависть? Правда, они должны быть свободны от попускающей сентиментальности и беспочвен­ной жалостливости, но разве это есть то же самое, что лю­бовь и духовное единение? Конечно, озлобленный заставитель духовно вредит и заставляемому, и другим людям, и всему государству; но откуда же известно, что всякий, пре­секающий злодейство, есть человеконенавистник? Откуда берется вся эта сказка о добрых, притесняемых злодеях* и о злодейски оскорбленных, прочно ненавистничаюших госу­дарственных деятелях? И не следует ли покончить раз на­всегда с этой глупой и вредной сказкой?

Нельзя не признать, что физическое понуждение и пресе­чение является почти всегда неприятным и часто даже ду­шевно мучительным, и притом не только для понуждаемого, но и для понуждающего. Но ведь только совсем наивный ге­донист может думать, что все «приятное» и «вызывающее удовольствие» есть добро. На самом деле слишком часто бы­вает так, что зло приятно людям, а добро неприятно. Да, физическое пресечение лишает человека удовольствий и причи­няет страдание, но истинный воспитатель знает, что любовь к воспитываемому совсем не должна выражаться в достав­лении ему удовольствий и в опасливом ограждении его от страданий. Напротив, именно в страданиях, особенно посы­лаемых человеку в мудрой мере, душа углубляется, крепнет и прозревает; и именно в удовольствиях, особенно при несо­блюдении в них мудрой меры, душа предается злым страс­тям и слепнет. Конечно, человек, грубо оттолкнутый, помя­тый, связанный, может быть, даже надолго заключенный в тюрьму, переживает неприятные, может быть, мучительные часы и дни; но это далеко не означает, что на него обруши­лась чужая злоба, что он стал предметом ненависти и что все это принуждает его к ответному озлоблению и угашению в себе любви. Напротив, пережитые им неприятности и стра­дания могли быть причинены ему волею, желающею и ему, и другим добра, и могут стать для него источником величай­шего жизненного блага. Правда, «злобное насилие» часто (хотя и не всегда) вызывает в душе потерпевшего злое чув­ство; но здесь идет речь не о «злобном» и не о «насилии». Можно допустить, что и не озлобленное физическое пресече­ние вызовет в арестованном злое чувство. Но разве есть во­обще такой поступок, который был бы обеспечен от ответно­го злого чувства, и разве не бывает так, что люди отвечают ненавистью на благотворение праведника? Значит ли это, что из опасения людской злобы следует воздерживаться от всяких, и даже- от искренно благожелательных, поступков? Конечно, нет. И вот подобно этому, если физическое понуж­дение необходимо, но вызывает у понуждаемого злое чувст­во, то это не означает, что следует воздержаться от понуж­дения, но означает, что сначала понуждение должно состо­яться, а потом должны быть приняты другие, не физические меры для того, чтобы злое чувство было преодолено и пре­ображено самою озлобленною душою. И это возможно пото­му, что понуждение есть проявление не злобы, а духовной требовательности, волевой твердости и строгости; а стро­гость, твердость и требовательность совсем не противолюбовны; и задача понуждения состоит совсем не в насажде­нии вражды и ненависти, а наоборот — в пресечении душев­ного механизма ненависти и вражды, стремящегося вы­рваться наружу и закрепить себя в непоправимых поступ­ках.

Но, может быть, порочность физического понуждения и пресечения коренится не в злобности понуждающего духа, а в самом способе воздействия человека на человека?

О СИЛЕ И ЗЛЕ

По-видимому, в физическом понуждении и пресечении как способе воздействия есть три момента, которые могут казаться противодуховными и противолюбовными: во-пер­вых, обращение к человеческой воле, как таковой, помимо очевидности и любви, во-вторых, воздействие на чужую во­лю независимо от ее согласия и, может быть, даже вопреки ее согласию и, в-третьих, воздействие на чужую волю через тело понуждаемого. Действительно, этому способу воздейст­вия присущи все три момента и притом, конечно, не порознь, а во взаимном сращении: физическое понуждение и пресече­ние обращается не к очевидности и любви, а действует на тело понуждаемого вопреки его согласию. Именно это соеди­нение всех трех черт нередко производит на сентименталь­ные души такое впечатление, которое вызывает в них возму­щение, протест и отвержение возмутительного «насилия».

Однако физическое понуждение и пресечение, действите­льно включая в себя все эти три момента, совсем еще не ста­новится от этого злым делом или «злым способом общения». Оно может быть и должно быть не противодуховным и не противолюбовным; в этом его существенное отличие от наси­лия; и именно в эту меру и только в эту меру оно подлежит духовному и нравственному приятию.

В самом деле, духовность человека состоит в том, что он сам автономно ищет, желает и имеет в виду объективное со­вершенство, воспитывая себя к этому видению и творчеству. Именно в этой природе своей и в этом дыхании своем внут­ренняя свобода человека священна и внешние проявления ее неприкосновенны. Именно направленность духовного ока на совершенство святит силу внутреннего самоуправления и придает внешнему поступку человека значение духовного со­бытия; именно сила внутреннего самоуправления оформляет личность духовно видящего человека, и тогда его внешнее поведение не нуждается в пресечении и не терпит понужде­ния. Мало того, пока цела в человеке сила духовно-волевого самоуправления, до тех пор ошибка в видимом содержании нуждается не в пресечении и не в понуждении, а в одиноком или совместном исправлении; и пока цела в человеке воле­вая направленность ока на совершенство, до тех пор сла­бость автономного самостояния нуждается не в пресечении и понуждении, а в любовном содействии усилиям самовоспи­тания.

Но если человек наполняет свою самостоятельность злы­ми деяниями, злоупотребляя своею автономией и унизитель­но извращая этим свою духовность, то его личность оказы­вается в глубоком внутреннем раздвоении. С одной стороны, его духовность потенциально не угасает: где-то, в неосуще­ствляющейся глубине своей, она сохраняет способность об­ратить око к духовному совершенству и вступить на путь са­мообуздания и самоуправления, и только особые данные, свидетельствующие о наличности абсолютного злодейства, могут заставить совсем не считаться с этой возможностью. Но, с другой стороны, оказывается, что силы его души фак­тически поглощены противодуховными содержаниями и противолюбовными стремлениями; духовное око его закрыто или ослеплено; страсти и деяния его дышат враждою и разъ­единением. Он осуществляет не духовность свою, а противо-духовность, и присущая ему сила любовного приятия — из­вращена и губительна. Очевидность не правит его волею, лю­бовь не насыщает ее; он живет и действует не как духовно свободный господин своей души и своего поведения, а как беспомощный раб своих злых влечений и душевных механиз­мов. Он становится не тем, к чему он потенциально призван; и не может стать тем, что он есть в своей неосуществляющей­ся сокровенности. Его личность состоит из мертвеющего ду­ха и напряженно живущей противодуховности, из угасаю­щей любви, холодно-безразличного цинизма и жгучей злобы.

И вот, именно двойственный состав его личности ставит перед другими, духовно здоровыми людьми задачу понужде­ния и пресечения.

Ясно уже, что тот, кто сопротивляется такой деятельно­сти такого человека, борется не с духом, а с противодуховностью и противодействует не любви, а бесстыдной злобе. Его энергия направлена не против неосуществляющейся, мертве­ющей сокровенности злодея, а против его осуществляющей­ся, одержащей его душу и насыщающей его внешние поступ­ки стихии. С самого начала не подлежит сомнению, что об­ращение к воле злобствующего не только не исключает параллельного обращения к его очевидности и любви, но наоборот: нередко оно впервые делает его возможным, ибо злобно-буйствующий, пока не обуздает волею свою одержи­мость, не способен внять убеждающему голосу, и лучи чу­жой любви только слепят и раздражают его неистовость; а обуздать волею своею одержимость он не может и «не за­хочет» без чужого помогающего понуждения и пресечения. Чем цельнее и законченное в своем злодействе злодейская душа, тем слабее в ней те душевные органы, которые способ­ны внять духовному видению и умилиться в поющей любви: ибо одержащие ее страсти поглощают в своем напряжении и непрестанном изживании именно те самые силы и способ­ности души, в преображенном и облагороженном действии которых расцветают любовь и очевидность. Злодей мог бы любить, если бы не уложил всю силу любви в услаждающий его поток цинично-ненавистного мучительства; злодей мог бы видеть и Бога в горних, и силу добра в совести, и доль­нюю красоту, и права человека, если бы вся видящая сила его не ушла в злую хитрость и расчетливо извивающуюся интригу. И тот, кто останавливает это извержение злобы, кто пресекает этот изливающийся вовне поток, тот ставит душу в положение внешней безвыходности, бесплодного скопления внутренней энергии и неизбежного перегорания ее в мятущемся и гложущем страдании. Эта обращенность во­внутрь есть первое и необходимое условие для очищения и преображения души, если она вообще еще способна к этому. Вот почему пресекающий внешнее злодейство злодея есть не враг любви и очевидности, но и не творческий побудитель их, а только их необходимый и верный слуга.

Однако обращаясь к воле злодея, он имеет перед собою не здоровую внутреннюю силу, способную к самопонужде­нию и самообузданию, а расшатанную, разложившуюся, мя­тущуюся похоть. Если это воля, то воля слепая; не ведущая, а одержимая; не выбирающая, а нагруженная; и если вла­ствующая, то из-под власти злобных страстей. Это «воля», не знающая самообуздания и не желающая знать его; и при­том уже настолько внутренне мотивированная, что сила пси­хического понуждения, идущего извне, оказывается бессиль­ною и несостоятельною. Однако это есть все-таки «воля», выявляющая, объективирующая себя в потоке внешних дей­ствий и поступков, которые дают ей жизненное удовлетворе­ние. Настаивать на том, что внешнее давление на эту «волю» допустимо только с ее предварительного согласия, может только духовно и психологически наивный человек: ибо только духовная наивность способна благоговеть перед автономией злобной похоти; и только психологическая наивность может допустить, что злая похоть изъявит свое согласие на то, что­бы внешнее вмешательство лишило ее ее наслаждений. Поэ­тому не следует ослепляться и затрудняться этим «несогласи­ем» злодейской похоти. Злодей, конечно, «не согласен» на это злобою своею; и это естественно, ибо зло было бы не злом, а добродушною слабостью, если бы оно мирилось с противодействием. Но сопротивляющийся, понуждая и пре­секая, внешне поражая активную злую похоть злодея, дол­жен обращаться к его потенциальной духовности в уверен­ности, что это духовное воление, поскольку оно еще живо, находится на его стороне. Автономия злодея была бы свя­щенна только тогда, если бы она и в злобе, и в злодеяниях оставалась бы проявлением духа, но на самом деле она есть проявление противодуховности; и сущность ее уже не в са­мозаконности (автономии) и не в самоуправлении, а в без­законии и саморазнуздании.

Наконец, все это понуждающее и пресекающее сопротив­ление отнюдь не становится проявлением зла или злым де­лом от того, что оно передается человеку через посредство его тела.

В самом деле, тело человека не выше его души и не свя­щеннее его духа. Оно есть не что иное, как внешняя явь его внутреннего существа, или, что то же, овеществленное бы­тие его личности. Тело человека укрывает за собою и его дух, и его страсти, но укрывает их так, что телесно обнару­живает их, как бы высказывает их на другом, чувственно внешнем языке; так что прозорливый глаз может как бы прочесть душевную речь человека за органическою аллегориею (буквально: иносказанием) его внешнего состава и его внешних проявлений. Быть может, язык тела, этой вещест­венной ткани невещественной доброты и злобы, элементар­нее, грубее душевно-духовного языка; но в земной жизни людям, укрытым порознь за своими индивидуальными тела­ми, не дано сообщаться друг с другом иначе, как через по­средство их тел: взглядом, голосом, жестом, касанием пере­дают они друг другу о своих внутренних состояниях и отно­шениях, сигнализируя произвольно и непроизвольно. И если неизбежно и допустимо, чтобы человек человеку телесно вы­ражал сочувствие, одобрение и приятие, то столь же неизбежно и допустимо, чтобы люди телесно передавали друг другу несочувствие, неодобрение и неприятие, т. е. и духов­ное осуждение, и праведный гнев, и волевое противодейст­вие.

И вот, физическое воздействие на другого человека про­тив его согласия и в знак решительного волевого сопротив­ления его духовно неодобряемому, внешнему поведению, мо­жет оказываться единственным, духовно точным и духовно искренним словом общения между людьми. И притом так, что это воздействие, душевно напрягая и потрясая обе сто­роны и формулируя их духовное расхождение и борьбу на языке физической силы, отнюдь не становится враждебным ни верно понятой духовности человека, ни верно понятой любви. Духовно здоровый человек не может не возмущаться при виде внутренне торжествующего и внешне изливающе­гося зла; он не может не чувствовать, что несопротивление ему есть не только попущение, и одобрение, и молчаливое ободрение, но и соучастие в его поступке; считая злодея по совести буйным очагом противодуховности и видя тщету ду­ховного и словесного понуждения, он не может, не смеет, не должен воздерживаться от внешнего пресечения. Ибо тело человека не выше его души и не священнее его духа; оно со­всем не есть неприкосновенное святилище злобы или непри­ступное убежище порочных страстей. Тело злодея есть его орудие, его орган; оно не отдельно от него; он в нем присут­ствует, он в него влит и через него изливает себя в мир. Его тело есть территория его злобы, и эта духовно опустошенная территория отнюдь не экстерриториальна для чужого духа. Благоговейный трепет перед телом злодея, нетрепещущего перед лицом Божиим, противоестествен: это моральный предрассудок, духовное малодушие, безволие, сентименталь­ное суеверие. Этот трепет, сковывающий каким-то психозом здоровый и верный порыв духа, ведет человека под флагом «непротивления злу насилием» к полному несопротивлению злу, т. е. к духовному дезертирству, предательству, пособни­честву и саморастлению.

Физическое воздействие на другого человека против его воли духовно показуется в жизни каждый раз, как внутрен­нее самоуправление изменяет ему и нет душевно-духовных средств для того, чтобы предотвратить непоправимые по­следствия ошибки или злой страсти. Прав тот, кто оттолкнет от пропасти зазевавшегося путника; кто вырвет пузырек с ядом у ожесточившегося самоубийцы; кто вовремя ударит по руке прицеливающегося революционера; кто в последнюю минуту собьет с ног поджигателя; кто выгонит из храма ко­щунствующих бесстыдников; кто бросится с оружием на толпу солдат, насилующих девочку; кто свяжет невменяемо­го и укротит одержимого злодея. Злобу ли проявит он в этом? Нет — осуждение, возмущение, гнев и подлинную во­лю к недопущению объективации зла. Будет ли это попрани­ем духовного начала в человеке? Нет, но волевым утвержде­нием его в себе и волевым призывом к нему в другом, обна­руживающем свою несостоятельность. Будет ли это актом, разрушающим любовное единение? Нет, но актом, верно и мужественно проявляющим духовное разъединение между злодеем и незлодеем. Будет ли это изменою Божьему делу на земле? Нет, но верным и самоотверженным служением ему.

Но, может быть, это будет все-таки «насилием»? Не вся­кое применение силы к «несогласному» есть насилие. Наси­льник говорит своей жертве: «ты средство для моего интере­са и моей похоти»; «ты не автономный дух, а подчиненная мне одушевленная вещь»; «ты во власти моего произвола». Напротив, человек, творящий понуждение или пресечение от лица духа, не делает понуждаемого средством для своего интереса и своей похоти, не отрицает его автономной духов­ности, не предлагает ему стать покорной одушевленной ве­щью, не делает его жертвою своего произвола. Но он как бы говорит ему: «смотри, ты управляешь собою невнимательно, ошибочно, недостаточно, дурно и стоишь накануне роковых непоправимостей»; или: «ты унижаешься, ты буйно безумст­вуешь, ты попираешь свою духовность, ты одержим дыхани­ем зла, ты невменяем,— и губишь, и гибнешь,— остановись, здесь я полагаю этому предел!» И этим он не разрушает ду­ховность безумца, а полагает начало его самообузданию и самостроительству; он не унижает его достоинства, а понуж­дает его прекратить свое самоунижение; он не попирает его автономию, а требует ее восстановления; он не «насилует» его «убеждений», а потрясает его слепоту и вводит ему в его сознание его беспринципность; он не укрепляет его противо-любовность, а полагает конец его бьющему через край нена­вистничеству. Насильник нападает; пресекающий отражает. Насильник требует покорности себе самому; понудитель тре­бует повиновения духу и его законам. Насильник презирает духовное начало в человеке; понудитель чтит его и обороняет. Насильник своекорыстно ненавистничает; пресекающий движим не злобою и не жадностью, а справедливым пред­метным гневом.

Конечно, есть и черты сходства: и насильник и пресекаю­щий не уговаривают и не ласкают; оба воздействуют на чело­века вопреки его «согласию»; оба не останавливаются перед воздействием на его внешний состав. Но какое же глядение поверху необходимо для того, чтобы на основании этих фор­мальных аналогий утверждать существенную одинаковость и духовную равнозапретность насилия и пресечения?

Итак, все учение о противодуховности и противолюбовности физического понуждения и пресечения, направленного против злодея, падает как несостоятельное, как предрассу­док и суеверие. Противодуховно и противолюбовно не по­нуждение и не пресечение, а злобное насилие; совершая его, человек всегда неправ: и тем, что зол; и тем, что объективиро­вал свою злобу; и тем, что презрел чужую духовность; и тем, что превратил другого в средство своей похоти; и неправота его остается, независимо от того, что его поступок в конеч­ном счете принесет пострадавшему и, может быть, даже ему самому — нравственную пользу или нравственный вред... Понуждение, направленное против злодея, и злобное наси­лие, против кого бы оно ни было направлено, — не одно и то же; смешение их непредметно, несправедливо, пристрастно и слепо.

Но если, таким образом, физическое пресечение и понуж­дение человека человеком не есть зло, то и зло отнюдь не сводимо к воздействию на человека через посредство его тела или к причинению физических страданий ближ­нему.

В самом деле, зло может проявляться и обычно проявля­ется совсем не только в виде физического насилия и связан­ных с ним физических мучений. Наивно было бы думать, что деятельность злодея сводится к физическому нападению, от­нятию имущества, ранению, изнасилованию и убиению. Ко­нечно, все эти деяния обычно мало затрудняют или совсем не затрудняют злодейскую душу; и поражая внешние блага других людей, злодеи наносят им через это и жизненный, и душевный, и духовный ущерб. Мало того, насилующие зло­деи, сговорившись и сорганизовавшись, могут нанести неис­числимый вред духовной жизни не только отдельных людей, но и целых народов, и всего человечества. И тем не менее физическое насилие не есть ни единственное, ни главное, ни самое губительное проявление их злодейства.

Человек гибнет не только тогда, когда он беднеет, голо­дает, страдает и умирает, а тогда, когда он слабеет духом и разлагается нравственно и религиозно; не тогда, когда ему трудно жить или невозможно поддерживать свое существо­вание, а тогда, когда он живет унизительно и умирает позор­но; не тогда, когда он страдает или терпит лишения и беды, а когда он предается злу. И вот, довести человека до этого самопредания, до несопротивления, до покорности, до на­слаждения злом и преданности ему бывает гораздо легче не физическим насилием, а другими, более мягкими средства­ми; мало того, именно физическое насилие ведет нередко к обратному результату: к очищению души, укреплению и закалению духовной воли. Зло гораздо легче входит в душу, прокрадываясь и увлекая, чем насилуя и ломая; для него бывает целесообразнее надеть личину, чем сразу обнару­жить свою отвратительность. Поэтому злодеи, желая одо­леть незлодеев, не только насилуют и убивают, но восхваля­ют зло, поносят добро, лгут, клевещут, льстят, пропаганди­руют и агитируют. Потом, приобретя авторитет, приказыва­ют и запрещают, исключают и понуждают угрозами; иску­шают, чувственно опьяняя взор, и слух, и сознание, угождая дурным инстинктам и разжигая их до состояния страстного кипения. Они будят в душах чувства обиды, зависти, враж­ды, мстительности, ненависти и злобы; ставят людей в тяго­стные, унизительные, невыносимые условия жизни; подкупа­ют выгодою, почетом, властью; стараются подорвать в душе чувство собственного достоинства, уважения и доверия лю­дей друг к другу; приучают ко злу простой повторностью, бесстыдным примером, незаметным заражением, внушением, расшатанном воли, привитием порочных душевных механиз­мов и стремятся покрыть все это явной удачливостью, без­наказанностью, гамом упоенного пиршества...

Озлобленное насилие и убийство сгущают, конечно, от­вратительную атмосферу этого злодейского шествия; но глав­ным проявлением зла и самым губительным последствием его остается именно качественное извращение и архитекто­ническое разложение живого духа. Само насилие, при всей его внешней грубости, несет свой яд не столько телу, сколько духу; самое убийство, при всей его трагической непоправи­мости, предназначается не столько убиваемым, сколько остающимся в живых. И то и другое вселяет страх и усили­вает действие соблазна: колеблет волю, будит страсти, иска­жает очевидность...

Вот почему надо признать, что внешнее насилие проявля­ет зло и закрепляет его действие; но зло совсем не опреде­ляется и не исчерпывается внешним насилием.

Таково правильно понятое соотношение между физичес­ким понуждением, насилием и злом.

 







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.