Главная | Обратная связь

О ДУХОВНОМ КОМПРОМИССЕ

Вопрос о сопротивлении злу — сопротивляться ли ему и как именно — есть вопрос не настроения, не произвола, не вкуса и не темперамента, а вопрос характера и религиозности, вопрос религиозного характера; это вопрос основной религиозной силы — любви, и притом мироприемлющей любви. Вся основная проблема нашего исследования не имеет смысл;» для того, кто отвергает мир, кто не признает его ценности, не видит заложенных в нем божественных сил и заданий, и но приемлет их волею. Внешние проявления зла, с которыми надлежит бороться, входят в самую ткань отвергаемого мира, и если в мире нет ничего, что стоило бы оборонять от злодей­ского нападения, если он заслуживает только того, чтобы от­вергнуть его, отвернуться и уйти, то и самая проблема силы и меча неизбежно отпадает и гаснет*. Первая проблема меча есть практическая проблема, и разрешение ее зависит от практического мироприятия, так что отвергающий мир отвер­гает и меч (но не обратно). Однако тот, кто не на словах толь­ко, не в виде фразы или позы, а действительно отвергает мир, тот не имеет никаких оснований оставлять свою личность в его составе: ибо до тех пор, пока человек соглашается жить в этом мире, он тем самым приемлет его, уже самым фактом своего пользования им, пользования его благами и его воз­можностями. Никакое уединение, никакое пустынножительст­во, никакое сокращение потребностей не выражает последо­вательного мироотвержения; напротив, все это остается осо­бым видом мироприятия, и притом утонченного мироприятия, творящего строгий выбор ради обретения нового видения. Од­ним словом: всякий не убивший себя человек приемлет мир, и постольку проблема меча имеет для него смысл и значение.

Для христианина вопрос мироприятия разрешается в пос», ледовании Христу. Христианин призван идти по Его стопам: как Он — принять мир и не принять зла в мире; как Он — восприять зло, испытать его и увидеть, но не приять его; и повести со злом жизненно-смертную борьбу. И именно в этом последовании Христу настоящие христиане всегда принима­ли бремя мира и муку мира, а с тем вместе и муку зла, и бремя борьбы с ним — ив себе самом, и в других. И приемля эту муку и борьбу, они готовились и к завершению своего крест­ного пути: к приятию смерти в борьбе, от руки отвергнутого зла.

Чтобы достойно принять мир, надо увидеть с очевидно­стью дело Божие на земле и творчески принять его как свое собственное, всею своею силою, и волею, и деятельностью; не свое дело выдать за Божие, а Божие дело принять как свое. И в ту меру, в какую это удастся человеку, в эту меру он пра­вильно поставит и правильно разрешит проблему меча...

Отвергающие меч настаивают на том, что путь меча есть неправедный путь. Это верно — в смысле абсолютной нрав­ственной оценки; это неверно — в смысле указания практи­ческого исхода. Понятна мечта о том, чтобы для нравственно-совершенного человека не было неодолимых препятствий в чисто духовном поборании зла, так чтобы он мог остановить и преобразить всякого злодея одним своим взглядом, словом и движением. Эта мечта понятна: она есть отображение двух скрестившихся идей - идеи Богоподобия нравственно-совершенного человека и идеи всемогущества Божия: она как бы ссылается на то, что истинно добродетельный человек при­ближается к божественному совершенству, от которого уве­личивается его духовное могущество так, что перед этим ду­ховным могуществом злодею становится все труднее устоять. Это — благородная, но наивная мечта. И несостоятельность ее обнаруживается тотчас же, как только ее пытаются пре­вратить в универсальное правило поведения. Эта мечта не­состоятельна духовно потому, что обращение и преображе­ние злодея должно быть его личным, самостоятельным актом, пламенем его личной свободы, а не отблеском чужого совер­шенства; и если бы это могло быть иначе, то он давно уже преобразился бы от дыхания уст Божиих. Эта мечта несостоя­тельна и исторически: духовная сила праведника имеет свой предел перед лицом сущего злодейства. И казалось бы, что именно христианину не подобало бы переоценивать эту мечту, имея перед глазами образы многого множества святых, заму­ченных не обратившимися и не преобразившимися зло­деями...

Путь меча есть неправедный путь; но кто же этот человек, который пугается этой неправедности, объявляет ее «злодей­ством» и бежит от нее? Это тот самый человек, который в те­чение всей своей жизни не только мирился со всевозможною неправедностью, поскольку она ему была «нужна» или «по­лезна», но и ныне постоянно грешит со спокойною душою, грешит «в свою пользу» и даже не вспоминает об этом. И вдруг, когда необходимо принять на себя бремя государст­венности, служение, которое, по глубокому слову Петра Великого, есть подлинно «дело Божие» и потому не терпит «небрежия»,— тогда он вспоминает о том, что он непременно должен быть безгрешным праведником, пугается, аффекти­рованно объявляет эту неправедность «грехом» и показывает себя «в нетох»...

Да, путь меча есть неправедный путь; но нет такого ду­ховного закона, что идущий через неправедность идет к гре­ху... Если бы было так, то все люди, как постоянно идущие через неправедность и даже через грех, были бы обречены на безысходную гибель, ибо грех нагромождался бы на грех и неодолимое бремя его тянуло бы человека в бездну. Нет, жизненная мудрость состоит не в мнительном праведничании, а в том, чтобы в меру необходимости мужественно вступать в неправедность, идя через нее, но не к ней, вступая в нее, что бы уйти из нее.

Да, путь силы и меча не есть праведный путь. Но разве есть другой, праведный? Не тот ли путь сентиментального непротивления, который уже раскрыт выше как путь преда­тельства слабых, соучастия со злодеем, «совиновности» с пре секающим и в довершение — наивно-лицемерного самодо вольства? Конечно, этот путь имеет более «спокойную», более «приличную», менее кровавую внешнюю видимость; но толь­ко легкомыслие и злая тупость могут не чувствовать, какою ценою оплачены это «спокойствие» и это «приличие»...

Тот, кто перед лицом агрессивного злодейства требует «идеального» по своему совершенству нравственного исхода и не приемлет никакого иного, тот не разумеет основной жизненной трагедии: она состоит в том, что из этой ситуации нет идеального исхода. Уже простая наличность противолюбовной и противодуховной ожесточенной воли в душе друго­го человека делает такой безусловно-праведный исход до крайности затруднительным и проблематичным: ибо как не судить и не осудить? как не выйти из полноты любви и не воз­мутиться духом? как не оторваться и не противостать? Но при наличности подлинного зла, изливающегося во внешние злые деяния, идеально-праведный исход становится мнимым, ложным заданием. Этого исхода нет и быть его не может, ибо дилемма, встающая перед человеком, не оставляет для него места. Она формулирует то великое столкновение между ду­ховным призванием человека и его нравственным совершен­ством. которое всегда преследует человека в условиях его земной жизни. Божие дело должно быть свободно узрено и добровольно принято каждым из нас; но мало утвердить себя в служении ему, надо быть еще сильным в обороне его. Всегда возможно, что найдутся люди, быть может, кадры, союзы, организации людей, которые, «свободно» отвергнув Божие дело, утвердятся в противоположном и поведут напа­дение*. И вот, злодей, поправший духовное призвание чело­века и понуждающий к тому же других людей, ставит каждо­го, приявшего Божье дело, перед дилеммой: предать дело Божие и изменить своему духовному и религиозному призва­нию, соблюдая свою «праведность», или пребыть верным Богу и призванию, избирая и осуществляя неправедный путь. Из этого положения нет праведного исхода: ибо предающий дело Божие и изменяющий своему духовному призванию — только по недомыслию может считать свой исход праведным. И это отсутствие нравственно-совершенного образа действий перед лицом наступающего злодея необходимо понять и про­думать до конца.

При объективном отсутствии праведного исхода самая проблема его оказывается ложною и самое искание его ста­новится безнадежным делом, за безнадежностью которого иногда с успехом укрывается робость и криводушие. Напро­тив, мужество и честность требуют здесь открытого приятия духовного компромисса.

Если в повседневной жизни и в обычном словоупотребле­нии компромисс состоит в расчетливой уступке человека, блюдущего свой личный (или групповой) интерес и надеюще­гося, что меньшая жертва спасет большую выгоду, то устанавливаемый нами духовный компромисс совершается не в личном интересе и не стремится спасти никакую выгоду. Это есть бескорыстное приятие своей личной неправедности в борьбе со злодеем как врагом Божьего дела. Тот, кто приемлет духовный компромисс, думает не о себе, а о Предмете; и если думает о себе, то не в меру своего житейского интереса, а в меру своего духовного и нравственного напряжения: и если думает все-таки о себе, то меньше, чем тот, кто, укрываясь, дрожит над своей мнимой праведностью. Компромисс мече­носца состоит в том, что он сознательно и добровольно при­емлет волею нравственно-неправедный исход как духовно-не­обходимый; и если всякое отступление от нравственного со­вершенства есть неправедность, то он берет на себя неправед­ность; и если всякое сознательное, добровольное допущение неправедности волею создает вину, то он приемлет и вину сво­его решения. Если ему до того было доступно величайшее счастие жить, приближаясь к требованиям совести, то теперь он отказывает себе в этом счастии, как в невозможном. Перед лицом сущего злодея совесть зовет человека к таким сверше­ниям, которые доступны только Божеству и Его всемогущест­ву и для которых ни мысль, ни язык человека не имеют ни по­нятий, ни слов, Эти свершения, если бы они были возможны, отрицали бы самый способ разъединенного бытия, присущий людям на земле, и предполагали бы возможность того, чтобы праведник, оставаясь собою, вошел в душу злодея и стал бы им, злодеем, не становясь им до конца, для того чтобы в нем перестать быть злодеем и выйти из него, обратив его в правед­ника... Но эти свершения по силам не человеку, а Богу; и меч­тание о них остается на земле практически бесплодным.

Перед лицом этой невозможности сопротивляющийся дол­жен решиться на духовно-необходимый, хоть и неправедный путь. Он должен принять наличную нравственную безвыход­ность и изжить ее чувством, волею, мыслью, словом и поступком. Желая блага, преданный благу, он видит себя вынужденным во имя своей религиозно верной цели взять на себя неправедность и, может быть, вину и как бы отойти от блага; и притом с полным сознанием того, что он свершает. Положение его является нравственно-трагическим, и понятно, что выход из него оказывается по плечу только сильным людям. Но сильный человек утверждает свою силу именно тем, что не бе­жит от конфликта в мнимо-добродетельную пассивность, и не закрывает себе глаза на его трагическую природу, впадая от малодушия в криводушие; сильный человек видит трагичность своего положения и идет ей навстречу, чтобы войти в нее и из­жить ее. Он берет на себя неправедность, но не для себя, а во имя Божьего дела. И то, что он делает в этой борьбе, являет­ся его собственным поступком, его собственною деятельно­стью, которую он и не думает приписывать Богу. Это есть его человеческий исход, который он сам осознает как духовный компромисс и который есть в то же время его подвиг: ибо это есть великое, предметное напряжение его, ведущей борьбу за благо, воли. Подвиг здесь не только в ведении самой борьбы, но и в том духовном напряжении, которое необходимо для открытого и выдержанного приятия возможной вины. На­пряжение духа нужно здесь не только для того, чтобы убить злодея, но и для того, чтобы вынести свой поступок и пронес­ти через жизнь совершённое дело, не роняя своего поступка малодушным отречением от его необходимости, но и не идеа­лизируя его нравственного содержания.

Трагедия зла и борьбы с ним разрешается именно через приятие и осуществление этого подвига. И самый подвиг оказывается тем выше, чем живее в совершающем его оста­ется способность освещать его лучом Божественного совер­шенства. Надо видеть не только необходимость своего напря­жения и делания, но и ту человеческую безвыходность, кото­рая его породила. Нужен не целесообразный психический механизм меча, но духовный организм, зрячий в своем реше­нии и сильный до того, чтобы вынести эту зрячесть: чтобы не только свершить поступок, но и осветить его потом Божиим лучом; и увидев неправедность его, снова увидеть его духов­ную необходимость и снова свершить его в меру этой необхо­димости; и принять все это не из личных побуждений, а в ре­лигиозном порядке.

Борьба со злом требует всегда героизма. Не только тогда, когда она ведется в форме внутренних усилий, воспитываю­щих человека и взращивающих его духовные крылья, но и тогда, когда она ведется в форме понуждающего и пресекаю­щего меча. Героизм меча состоит не только в том, что его дело трудно, беспокойно, полно лишений, опасностей и стра­даний, но и в том, что меченосец нуждается в особых духов­ных усилиях для ограждения своего личного духовного крем­ля: ибо его героизм есть героизм сознательно и убежденно приятой неправедности. Мало того: человек, берущийся за меч в безысходной борьбе со злодеем, героичен потому, что он подъемлет этим бремя мира. Поставленный перед основной трагической дилеммой, не оставляющей для него нравствен­ного исхода, он религиозно приемлет эту безысходность; и из­бирая наименее неправедный и наиболее трудный путь меча, он принимает этот путь как свою судьбу.

Религиозное приятие своей судьбы есть тот основной героизм, к которому призван каждый из людей; не к приятию судьбы в смысле квиетизма⁸⁰, или детерминизма, или безво­лия, или фатализма, но к волевому, жизненно-деятельному и религиозно-преданному приятию, которое созерцает жизнь как служение, освещает ее лучом призвания и вливает всю личную силу в религиозное служение этому религиозному призванию. Судьба человека в том, чтобы в жизни на земле иметь дело с буйством неуговоримого зла. Уклониться от этой судьбы нельзя; есть только две возможности: или недостойно отвернуться от нее и недостойно изживать ее в слепоте и ма­лодушии, или же достойно принять ее, осмысливая это приня­тие как служение и оставаясь верным своему призванию. Но это и значит принять меч во имя Божьего дела.

В этом приятии своей судьбы и меча человек «полагает свою душу», но утверждает свой дух и его достоинство. Он по­лагает свою душу не только в том низшем смысле, что согла­шается отдать свою земную жизнь в борьбе со злодеем, но еще и в том высшем смысле, что берет на себя совершение дел, бремя которых он потом несет, быть может, через всю жизнь, содрогаясь и отвращаясь при непосредственном вос­поминании о них. Он принимает не только бремя смерти, но и бремя убийства; и в бремени убийства не только тягост­ность самого акта, но и тягость решения, ответственности и, может быть, вины. Его духовная судьба ведет его к мечу, он принимает ее, и меч становится его судьбой. И в этом исходе, в этом героическом разрешении основной трагической ди­леммы он не праведен, но прав.

Христос учил не мечу; он учил любви. Но ни разу, ни од­ним словом не осудил он меча, ни в смысле организованной государственности, для коей меч является последней санкци­ей, ни в смысле воинского звания и дела. И уже первые уче­ники его, Апостолы Петр и Павел (1 Петра II. 13—17; Римл. XIII. 1—7), раскрыли положительный смысл этого неосужде­ния. Правда, Апостолам было дано указание, что меч не их дело и что «все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мтф. XXVI. 52); и воинствующей обороны для Себя Христос не восхотел; но именно в этом отказе от обороны, и в вопросе об уплате подати (Мтф. XXII. 17—21; Мрк. XII. 14—17), и в разговоре с Пилатом (Иоанна XVIII. 33—38, XIX. 9—11) веет тот дух свободной, царственной лояльности, который позднее утвер­ждали Апостолы и который не постигли и утратили в дальней­шем такие мироотрицатели, как Афинагор, Тертуллиан⁸¹ и другие. И вот, земная гибель от взятого меча остается выс­шею Евангельскою «карою», предреченною для меченосца.

Христос учил любви; но именно любовь подъемлет мно­гое: и жертву неправедности, и жертву жизни. Да, взявшие меч погибают от меча; но именно любовь может побудить человека принять эту гибель. Взявший меч готов убить, но он должен быть готов к тому, что убьют его самого: вот почему приятие меча есть приятие смерти, и тот, кто боится смерти, тот не должен браться за меч. Однако в любви не только отпадает страх смерти, но открываются те основы и побужде­ния, которые ведут к мечу. Смерть есть не только «кара», заложенная в самом мече; она есть еще и живая мера для приемлемости меча. Ибо браться за меч имеет смысл только во имя того, за что человеку действительно стоит умереть: во имя дела Божьего на земле. Бессмысленно браться за меч тому, кто не знает и не имеет в мире ничего выше самого себя и своей личной жизни: ибо ему вернее бросить меч и спа­саться, хотя бы ценою предательства и унизительной покор­ности злодеям. Но за Божие дело — в себе самом, в других и в мире — имеет смысл идти на смерть. Ибо умирающий за него отдает меньшее за большее, личное за сверхличное, смертное за бессмертное, человеческое за Божие. И именно в этой отдаче, именно этою отдачею он делает свое меньшее — большим, свое личное — сверхличным, свое смертное — бес­смертным, ибо себе, человеку, он придает достоинство Божье­го слуги. Вот в каком смысле смерть есть мера для приемлемо­сти меча.

Весь этот раскрытый и утверждаемый нами духовный ком­промисс неизбежен для человека в его земной жизни. К нему не сводится*, но на нем в последней инстанции покоится начало внешне-понуждающей государственности: государ­ственное дело совершенно не сводимо к мечу, но меч есть пос­ледняя и необходимая опора. Тот, кто не признает меча, тот разрушает государство; но напрасно он думает, что он избавляет себя этим от компромисса: ибо он только пред­почитает безвольный, трусливый, предательский и лицемер­ный компромисс компромиссу волевому, мужественному, самоотверженному и честному. Меч как символ человеческо­го разъединения на жизнь и смерть не есть, конечно, «нрав­ственно лучшее» в отношении человека к человеку. Но это «нравственно нелучшее» — духовно необходимо в жизни лю­дей. Не всякий способен взяться за меч, и бороться им, и остаться в этой борьбе на духовной высоте. Для этого нужны не худшие люди, а лучшие, люди, сочетающие в себе благо­родство и силу; ибо слабые не вынесут этого бремени, а злые изменят самому призванию меча...

Так слагается один из трагических парадоксов человечес­кой земной жизни: именно лучшие люди призваны к тому, чтобы вести борьбу со злодеями — вступать с ними в неиз­бежное взаимодействие, понуждать их злую волю, пресекать их злую деятельность и притом вести эту борьбу нелучшими средствами, среди которых меч всегда будет еще наиболее прямым и благородным. Вести государственную борьбу со злодеями есть дело необходимое и духовно верное; но пути и средства этой борьбы могут быть и бывают вынужденно-неправедные- И вот, только лучшие люди способны вынести эту неправедность, не заражаясь ею; найти и соблюсти в ней должную меру; помнить о ее неправедности и о ее духовной опасности; и найти для нее личные и общественные противоя дия. Счастливы в сравнении с государственными правителя ми монахи, ученые, художники и созерцатели: им дано тво рить чистое дело чистыми руками. Но не суд и не осуждение должны они нести политику и воину, а благодарность к ним, молитву за них, умудрение и очищение: ибо они должны по­нимать, что их руки чисты для чистого дела только потому, что у других нашлись чистые руки для нечистого дела. Они должны помнить, что если бы у всех людей страх перед грехом оказался сильнее любви к добру, то жизнь на земле была бы совсем невозможна.

В одном из своих писем Св. Амвросий Медиоланский⁸² рассказывает* о той печали, которая охватывает ангелов, ког­да им приходится покидать блаженство горнего созерцания с его покоем и чистотою и слетать по повелению Божию на зем­лю, принося злодеям суд, и кару, и огонь Божьего гнева; без­радостно и скорбно благому существу выходить из плеро­мы⁸³, обращаться к злу и воздавать ему по справедливости... И вот, в этом образе каждый благородный носитель власти и меча должен найти для себя утешение и источник силы.

ОБ ОЧИЩЕНИИ ДУШИ

Сознательное, намеренное отступление от нравственного совершенства не всегда свидетельствует об испорченности че­ловеческого сердца. Есть положения, при которых такое от­ступление обнаруживает глубину преданности этого сердца и зрелую силу его решений. Именно таков духовный компро­мисс, необходимый в борьбе со злодеями и осуществляемый религиозно осмысленным правосознанием.

Духовный компромисс состоит не в том, что человек раз­венчивает, разлюбляет или отвергает идею святости и нрав­ственного совершенства; но в том, что он, решаясь обратить­ся к силе и принять меч и зная, что меч не есть высшее, святое и совершенное, все-таки приемлет его, отнюдь не развенчи­вая, не разлюбляя и не отвергая идею нравственного совер­шенства и святости. Духовный компромисс отнюдь не угаша­ет в душе голоса совести, зовущего к нравственному со­вершенству; он совсем не извращает и не ослабляет его; мало того, он даже не отрывает от него душу.

Голос совести необходим каждому из людей; но правите­лю и воину — больше, чем кому бы то ни было. И притом именно потому, что основное дело их жизни заставляет их как бы отодвигать на второй план заботу об их личной пра­ведности. Дело правителя требует не только мудрости, вер­ности, справедливости и твердой воли, но еще и скрытности, изворотливости и умения бороться с врагами народа. Дело воина требует не только преданности, чувства чести, самооб­ладания и храбрости, но еще и способности к убийству, к во­енному коварству и беспощадности. Плохо, если у правителя и у воина не окажется необходимых им отрицательных свойств; но гораздо хуже, если в их душах исчезнут необхо­димые положительные качества, если начнется идеализация отрицательных свойств и их господство, если они начнут при­нимать дурное за хорошее, культивировать исключительно дурное и строить на нем всю свою деятельность. Правитель или воин с заглушенною или извращенною совестью не нужны никому — ни делу, ни людям, ни Богу; это уже не правитель, а тиранствующий злодей; это не воин, а мародер и разбойник. Их спасение именно в голосе совести. Они долж­ны твердо знать, где, в чем и почему их деятельность отсту­пает от заветов праведности, и допускать этот строй поступ­ков и установлении не более, чем этого требует необходимость борьбы со злодеями. Правители должны понимать, что если государственность начнет сводиться к шпионству за гражда­нами и к интриге, питая дух гражданской войны, то она погу­бит себя и общественную нравственность и будет уже не бороться со злом, а служить ему; но понимая это, они не дол­жны уничтожать ни тайную полицию, ни дипломатию, ни контрразведку, ни аппарат подавления и войны: но только все эти функции должны быть в руках честных, совестных и религиозно мыслящих людей. В душе воина должны жить могучие, непреступаемые грани, отделяющие обязательное от запретного; и эти грани не могут поддерживаться одною механическою дисциплиною: здесь необходима духовная ав­тономия, осмысливающая дисциплину началами веры, пре­данности, совести и чести; так, чтобы воин понимал, почему врага в сражении и бунтовщика при восстании должно убить, а частное имущество его семьи оставить неприкосновенным, и почему искусная контрразведка во вражьем стане есть про­явление доблести, а интрига в полку и в общественной жиз­ни — проявление низости.

В известных, строго определенных отношениях и случаях человек власти и меча должен уметь совершать поступки, явно расходящиеся с его собственным идеалом святости и со­вершенства; он должен иметь в себе силу отстранить свое внутреннее «несогласие», удержать свой личный «протест», победить в себе возможное «отвращение» и совершить необ­ходимое; и не только из дисциплины и по приказу, ибо он сам может всегда оказаться в положении инициатора и прика­зывающего; он должен быть способен к этому из религиозно­го чувства и по духовному убеждению: принять на себя от­ветственность решения и приказа, арестовать, приговорить, расстрелять. Но именно эта энергия духовного компромисса может и должна будить его совесть. Действуя с сознанием духовной необходимости, он не должен во время действия обессиливать себя рефлексиею на идеальное или предаваться преждевременным угрызениям: кто идет по канату и начинает несвоевременно оглядываться, тот падает и расшибается. К духовному компромиссу он должен приготовить себя заранее: все взвесить, обдумать, прочувствовать и принять решение; и в момент действия он должен чувствовать себя уже укрепив­шимся в своем служении, в чувстве ответственности и долга и творящим духовную необходимость в меру полномочия, приказа и своего крайнего разумения. Но вне действия ему естественно и необходимо освещать себя Божиим лучом. Воз­можно и необходимо, чтобы вне действия все благороднейшие силы человеческого духа приходили в нем в движение, в со­стояние обостренной чувствительности и повышенной чуткос­ти: отношение к Богу, совестный суд, воля к безусловной пра­воте. Это необходимо ему не для того, чтобы «осудить» свои действия, совершенные в период борьбы, как якобы постыд­ные, но для того, чтобы укрепить в себе способность к духов­ному компромиссу: ибо духовен компромисс тогда, когда он не расшатывает духовных основ человека, не разрушает стен его личного кремля, не отрывает его от Бога, не заглуша­ет его совесть...

Чем глубже религиозность человека, чем сильнее в нем любовь и чувство духовного достоинства, чем свободнее в нем дыхание совести, тем более ему по плечу духовный компро­мисс: тем менее вреда приносит ему взаимодействие со злоде­ем, тем менее ожесточает его отрицательная любовь, тем менее разрушают его духовную личность акты вынужденного коварства и жестокости. Тем вернее он находит и самую меру необходимого компромисса. Эту меру невозможно опреде­лить заранее какими-нибудь абстрактными принципами: она обретается в самом процессе борьбы и творчества, для каждо­го отдельного случая, при помощи живого усмотрения и край­него разумения. Но именно поэтому так исключительно важна та основная духовная установка человека, с которой он об­ращается к событию и из которой он усматривает, разумеет и решает. И эта установка не дается никому из людей по про­изволу, легко и просто, без предварительной, подготовляю­щей духовной работы. Подлинность, чистота и глубина доброй воли есть первое и основное условие, без которого невозможна верная и победоносная борьба со злодеяниями; а приобретение этой воли требует постоянной, длительной, напряженной борьбы над своим духовным очищением.

Человек в действии всегда бывает на той высоте, на кото­рой он подлинно жил до испытующего и проверяющего его душу действия. Вопрос решается не мнимою видимостью его жизни, обманной и для других и, может быть, для него самого, а состоянием той страстной душевной глубины, отношение которой к духу и к Богу определяет всю личность человека. Необходимость героического поступка — опасность, искуше­ние, беда — не вызывает в человеческой душе ничего небы­валого и не может изменить ни ее качества, ни ее силы: она только строго учитывает наличное и безжалостно подводит итог всему достоянию, пробуждая дремавшее, обнаруживая невидимое и проявляя сокровенное. Действие человека есть его выявленное бытие. Наивно пренебрегать основами своего духовного бытия и думать, что в момент испытания поступки окажутся «как-нибудь» «сами» на высоте. Наивно таить от себя самого свои подлинные мотивы, побуждения, склонности и страсти и воображать, что «незаметное» бессильно в душе и что укрытые страсти не изливаются в поступки, не иска­жают их по существу, не наполняют их «неожиданным» со­держанием, не освещают их отсветами затаившегося зла. Ни один поступок человека не случаен; каждый есть созревший результат всей его предшествующей жизни, проявление всего его личного уклада. И потому каждый из нас совершает свой поступок не только усилием, фактически его осуществляю­щим, но и всем процессом своей предшествующей жизни.

Если душа человека чиста, то верен будет и ее поступок. несмотря на свое видимое несоответствие законам праведно­сти; и обратно: даже самые праведные поступки нечистой души будут неверны. И если это относится ко всякому чело веку, то для правителя и воина это получает совершенно особенное значение. Согласно древнему и глубокому воззрению, выношенному Православной Церковью, люди, владеющие властью и мечом, владеют ими не в виде привилегии, а в виде религиозно осмысленного служения; это служение возлагает на человека особое бремя обязанностей и особое бремя от­ветственности; и среди этих обязанностей обязанность казни и боя есть тягчайшая; и справляться с этим бременем ответ­ственности возможно только при непрестанной заботе о рели­гиозном очищении своей души и своей воли.

Невозможно человеку жить на земле и строить дело Божие, не приемля духовного компромисса, но именно духов­ный компромисс требует религиозного и нравственного очи­щения.

Духовный компромисс ищет и находит самый праведный исход из всех имеющихся неправедных исходов. Но и этот, самый праведный из неправедных, остается, конечно, непра­ведным, несмотря на весь его героизм, на всю его религиозную осмысленность и духовную красоту. Одним своим агрессив­ным бытием зло выводит праведного человека из его духовно­го равновесия и из его нравственной плеромы; и не оставляет ему безусловно праведного исхода. В этом можно было бы усмотреть победу зла; ибо победа его может состоять или в том, что человеческая душа заражается его противодуховностью и противолюбовностью, или в том, что она оказывается выведенною из духовного равновесия и нравственной плеро­мы самым процессом ответной реакции на злодеяние. Чело­век, отвечающий силою и мечом на агрессивность злодея, не может не выйти из духовного равновесия и нравственной пле­ромы — и в этом злу всегда обеспечена некоторая видимость внутренней, душевно-духовной «победы»; в этом смысле зло всегда «имеет успех» — и тогда, когда безвольный моралист вступает на путь трусливого укрывательства и предатель­ского себялюбия, и тогда, когда сильный, преданный делу человек избирает путь отрицательной любви и справедливого меча; и лишить злодеев такого «психологического» успеха можно только в порядке последовательного мироотвержения, приближающегося к буддийскому самоугашению или пря­мому самоубийству, причем само собою разумеется, что личный уход от восприятия зла отнюдь не разрешит самую проблему зла в ее объективном, мировом значении.

Вот почему настоящая борьба со злом может и должна вестись именно в совмещении духовного компромисса и рели­гиозно-нравственного очищения. Именно процесс очищения, следующий за подвигом неправедности, отнимает у зла пос­леднюю видимость успеха и победы.

Религиозно-нравственное очищение — покаянный, из глубины совершаемый пересмотр своих состояний и содержа­ний, и новое приобщение божественной плероме — необхо­димо правителю и воину уже в силу одного того, что они люди и что «несть человек, иже жив будет и не согрешит»; и по­стольку в нем нуждается каждый человек вообще — и тот, кто просто не принял бремени власти и меча, и тот, кто в пре­делах своего личного жизненного достояния идет по пути щедрой уступчивости, предуказанной в Евангелии. Бороться за чистоту своей доброй воли и за чистоту ее сознательных и бессознательных мотивов призван каждый человек, и при­звание это кончается для него на земле лишь в момент его земной смерти.

Но правителю и воину очищение необходимо в особенном значении, и это значение определяется их призванием, их борьбою и их ответственностью. Оно необходимо им и перед непосредственною борьбою — для борьбы; и после выхода из борьбы — и для себя, и для ее продолжения*.

Душа, сопротивляющаяся злу силою и мечом, нуждается в очищающих усилиях уже при самом восприятии зла для того, чтобы освободить себя по возможности от возмущения страстей, от соблазна, замешательства, неуравновешенных и преждевременных взрывов, и всяческого пристрастия, и всяческих немудрых душевных движений.

Она нуждается в этих усилиях и перед началом борьбы, чтобы утвердиться в духовной любви как главном или даже единственном источнике своего сопротивления: чтобы сопро­тивление велось из преданности делу Божьему, из патриотиз­ма, из религиозной ревности, а не из жадности, личной нена­висти, мести и иных непредметных побуждений; чтобы даже тогда, когда борьба будет вестись за себя, за свое имущество или за свои личные права, человек был бы прав в этой борьбе, чувствовал бы себя участником Божьего дела и боролся в ли­це себя за нечто, подлинно большее, чем он сам и его личное дело. Верный и чистый мотив борьбы есть первый залог ее достоинства: того уровня, на котором она ведется, той меры, до которой она длится, и того успеха, который будет ею до­стигнут.

Но для борьбы со злодеями человеку нужен не только предметный источник и мотив, но и верное видение: очисти тельная работа необходима борющемуся для того, чтобы вер­но отличать и видеть подлинное зло, чтобы верно видеть его цели, его работу и его средства и, со своей стороны, верно выбирать необходимые и действительные меры сопротивле­ния. Самоотверженная борьба с мнимым злом и мнимыми злодеями есть «донкихотство» — трагикомическое смешение величия и наивной слепоты, в конечном счете выгодное только злодеям.

Очищение души не менее необходимо и после выхода из борьбы. И прежде всего для того, чтобы обезвредить и пога­сить в себе всевозможные следы незаметно проникшей зара­зы: все эти душевные осадки, отпечатки, отзвуки ведшейся борьбы, начиная от вспыхивавшей кровожадности, ненавис­ти, зложелательства и кончая неизжитыми зарядами интриги и коварства. Все эти остатки, не освещенные и не обезврежен­ные, оседают в душе, как клочья злого тумана по ущельям и расселинам, и незаметно отравляют чувство, волю и мысль человека. Они имеют свойство ассимилироваться в душевной атмосфере; и если эта ассимиляция происходит, то они, есте­ственно, сливаются с собственными дурными влечениями че­ловека, питаются ими, подкрепляют их со своей стороны и сильно затрудняют духу ведение надлежащей борьбы с ними.

Но больше всего очищение души необходимо для того, чтобы избавить душу от возможного очерствения и ожесточе­ния, связанного с восприятием зла, с сопротивлением ему и со всеми видами понуждения и пресечения. Душа борца не должна утрачивать в борьбе своих высших состояний и воз­можностей; она должна постоянно возвращать и вернуть себе способность к духовному равновесию, к полноте положитель­ной любви, к совестной плероме, к растворяющей душу молит­ве и умиляющей радости: ибо и ангелы (о коих пишет Св. Ам­вросий) по завершении их тягостной миссии гнева и мзды возвращаются к созерцанию лика Божия и вновь приобща­ются Его свету.

И наконец, тот же процесс духовного очищения может и должен дать душе борца то успокоение и ту силу, которые необходимы ему для новой борьбы, для новых напряжений и подвигов. Ибо истинное очищение души не расслабляет ее, а укрепляет. И если человек, ведший борьбу мечом, не выдер­жал внешнего вида своих деяний и, потрясенный видом стра­ха, смерти и крови, изнемог и обессилел, то он должен быть уверен в том, что это бессилие может быть преодолено не идеализацией совершённого и не бегством от совести, но и не малодушным отречением от содеянного, а только на пути глубинного очищения души, ибо в таинстве покаяния не толь­ко умиряется хаос страстей, но и духу дается подобающая ему власть и сила.

Тот, кто сопротивляется злодеям силою и мечом, тот дол­жен быть чище и выше своей борьбы; иначе не он поведет ее и не он завершит ее победою, а она увлечет его, исказит его обличие и извергнет его, сломленного, униженного и порочно­го. Владеть силою и мечом может лишь тот, кто владеет со­бою, т. е. своими страстями и своим видением; ибо если чело­век не владеет собою, то меч и сила овладевают им, и не они будут его орудием и средством, а он сам станет их средством и орудием, и тогда он «погибнет от меча» не физически, а нравственно и духовно: силы его будут растрачены, душа его будет изуродована и борьба проиграна. Вот почему очищение души есть основное условие победы в борьбе со злом.

Проблема духовного компромисса разрешается тем, что сила личной преданности Божьему делу и Божьей заповеди, углубленная и укрепленная в процессе религиозного очищения, превозмогает все соблазны, опасности, трудности и укло­нения, могущие повредить душе, и выводит ее из напряжен­ной борьбы не ослабевшею, а могучею и верною. Активная внешняя борьба со злодеями доступна тому, кто взрастил и воспитал в себе силу духовного и в конечном счете религиоз­ного характера; а это воспитание требует, прежде всего, рабо­ты над собственным очищением. Слабому, религиозно-бес­почвенному характеру не под силу бремя духовного компро­мисса, бремя нисхождения к грубым, жестоким, изворотли­вым средствам борьбы: и притом потому, что он не может ов­ладеть тем, чего достиг, и не может укрепить себя в том, чем овладел; он подобен слабой, неукрепленной «крепости» с не­верным и робким гарнизоном. Напротив, чем сильнее укреп­лена и вооружена крепость и чем вернее и воодушевленнее ее защитники, тем более трудную и опасную вылазку может предпринять ее комендант; и подобно этому, чем сильнее и цельнее религиозный характер человека, тем менее трудно и опасно для него выхождение из религиозной и нравственной плеромы в процессе борьбы со злодеями.

Вот почему Царю нужна прежде всего сила религиозного характера. Не только воля к власти, но и сила преданности Божьему делу, которому служит его народ; не только сила воли, но и ее религиозно-государственная чистота; не только чистота воли, но и чистота видения. Царь с трусливою, без­вольною, религиозно-безразличною и низкою душою есть не­счастие и проклятие для своего народа; и первая обязанность такого царя в том, чтобы осознать свою непризванность и свою личную духовную несостоятельность и отречься. Рели­гиозное осмысление и освящение царской власти и, далее, всего государственного делания и служения таит в себе под­линную, глубокую спасительную истину. И именно поэтому следует заботиться не об отделении церкви от государства — религиозной чистоты от пребывающего в духовном компро­миссе служения, — а об их верном сочетании и сотрудни­честве.

Тою же глубиною и спасительностью проникнута и идея «христолюбивого воинства». Воин именуется «христолюби­вым» не только потому, что он член христианского государст­ва, что его родина возрастает в христианском духе и что сам он призван оборонять христианскую веру; а еще и потому, что в любви ко Христу и к преподанной Им полноте совершенства он имеет живую основу своего личного духа, ею утверждает святыню своего личного кремля, в ней почерпает необходи­мую ему силу подвига и очищения. Здесь нет того внутренне­го противоречия, которое пытаются усмотреть сентименталь­ные моралисты; напротив: меч духовно необходим человеку в земной борьбе за дело Божие; но принять бремя связанных с ним душевных и телесных опасностей и страданий может лишь тот, кто утверждает свою любовь, свою жизнь и дея­тельность в луче Божьего света и совершенства.

И вот, если объединить все государственное начало по­нуждения и пресечения в образе воина, а начало религиозно­го очищения, молитвы и праведности в образе монаха, то ре­шение проблемы выразится в усмотрении их взаимной необ­ходимости друг для друга.

Воин как носитель меча и мироприемлющего компро­мисса нуждается в монахе как в духовнике, в источнике жи­вой чистоты, религиозной умудренности, нравственной пле­ромы: здесь он приобщается благодати в таинстве и получает силу для подвига; здесь он укрепляет свою совесть, проверя­ет цель своего служения и очищает свою душу. И самый меч его становится огненною молитвою. Таков Дмитрий Донской у Св. Сергия перед Куликовой битвой.

Монах как живой хранитель чистоты и праведности приоб­щается через воина бремени мира, его страданию и его герои­ческой неправедности; он уже не отрешается и не замыкается в своей праведности, он бережет и строит ее не для себя: он не отвертывается от зла и злых обстояний, а вступает в борь­бу с ними, становясь соратником воину, разделяя его страда­ния, благословляя и осмысливая его подвиг, сохраняя для него чистоту и умудрение. Монах выступает как бы ангелом-хранителем воина; и самая молитва его уподобляется огнен­ному мечу. Таков Св. Сергий, благословляющий Дмитрия Донского и дающий ему в спутники двух меченосных послуш­ников.

Древнерусская православная традиция верно и глубоко разрешала вопрос о соотношении церкви и государства в раз­делении их сфер и в органическом согласовании их целей и их усилий; в обоюдной независимости их организации при вза­имном непосягании и невторжении; в добровольном приятии воином духовного, умудряющего научения от монаха и в не­требовательном приношении монаху необходимых земных благ. И воин не падал под тяжестью своего бремени; и монах не отвертывался от бремени мира. Сопротивление злу мыслилось и творилось как активное, организованное служение делу Божьему на земле; и государственное дело осмыслива­лось как пребывание не вне христианской любви, а в ее пре­делах. И может быть, одним из самых величавых и трогатель­ных обычаев этого строя был тот обычай, согласно которому православный царь, чуя приближение смерти, принимал мо­нашескую схиму как завершительный возврат из своего не­праведного служения в плерому оправдывающей чистоты.

Необходимость духовно-нравственного очищения прямо предуказана и установлена в Евангелии, и притом именно для тех, кто посвящает себя борьбе с чужим злом и с чужими злодеяниями. Тот, кто не умеет вынуть «бревно из своего» собственного глаза (Мтф. VII. 3—5; Луки VI. 41—42), тот не сумеет вынуть и сучок из глаза брата своего; и весь суд его превращается в лицемерие. Только чистое око способно верно увидеть, где в чужой душе слабость, где недуг и где зло; уви­деть и найти верный «суд» и верную «меру» (Мтф. VII. 1—2; Луки VI. 37—38), тот «суд» и ту «меру», которыми он сам с радостью будет «судим» и «измерен». Но чистым может быть только то око, о чистоте которого всегда радеет его облада­тель; ибо «никто же свят, токмо един Бог». Тот, кто судит, тот должен быть и сам готов к суду над собою; и это означает, что он всегда должен судить самого себя так, как он судит злодея. Мера судейской компетентности определяется мерою творящегося самоочищения; злодей не судья злодею; и по­грязающему в страстных слабостях не дано побивать кам­нями слабого и страстного грешника (Иоанна VIII. 3—11); но «вынь прежде бревно из твоего глаза» (Мтф. VII. 5; Лу­ки VI. 42) и тогда увидишь...

И тогда увидишь, необходим ли меч и где именно; и если он необходим, то найдешь в себе силу поднять его против злодея и пресечь его злодеяния; пресечь не страшась — ни возврата меча на твою голову, ни выхода из нравственной плеромы, ни людского суда. Ибо не страшна смерть тому, кто идет на нее из любви к Божьему делу; и не страшно временное отступление от праведности тому, кто не выходит из любви к. Богу; и не страшен суд слепых и холодных тому, кто сам судит себя лучом Божиим и сам первый знает, где он отступил от «гуманности» из любви к Божественному. Не человеку судить человека за такую любовь и за такое служение; не человеку, а Богу. А перед Ним — верный носитель меча предстанет «в день суда» с тем «дерзновением» (I Иоанна IV. 17), которое дается истинною любовью.

 

КОММЕНТАРИИ