Главная | Обратная связь

Современная картина

Почти через сорок лет после смерти Пирса был открыт генети­ческий код (см. главу 5, Брэдли и Тэкстон). Спустя два десятка лет несколько лингвистов — Роман Якобсон, Томас Э, Себеок и знаме­нитый Умберто Эко, а вместе с ними микробиологи Майкл Дентон и Дмитрий Кузнецов,¹⁸ с изумлением обнаружили, что человечес­кий язык и сложнейшие системы биологического языка (включая генетический код) имеют глубокое сходство. Именно поэтому, решая вопрос о том, как возникла способность человека к речи, мы неизбежно придем к другому вопросу, который неразрывно связан с первым: как появилась жизнь? И, наоборот, в наше время среди биологов крепнет уверенность в том, что именно лингвистика по­может в молекулярной биологии и биофизике. Но сначала, прежде чем перейти к современной концепции языка, полезно будет протя­нуть нить от Пирса к современности и при этом обратить внимание на работы четырех выдающихся ученых, отмечавших удивитель­ную связь между способностью к речи и человеческим разумом.

Ачьберт Эйнштейн

Многие учёные приходят в удивление, узнав, что великий фи­зик Альберт Эйнштейн писал о логической основе человеческой способности к речи. В 1936 году Эйнштейн объяснил свое внима­ние к этому вопросу так: «Вся наука — не более чем усовершен­ствованное обыденное мышление. Именно поэтому процесс кри­тического мышления физика нельзя сузить до рассмотрения су­губо специфических понятий в какой-либо конкретной сфере. Он не смог бы решить ни одной задачи, без критического осмысле­ния проблемы куда более сложной — проблемы анализа обычно­го, повседневного мышления».¹⁹

Почему Эйнштейн настаивал на том, что исследовать обычное мышление намного сложнее, чем заниматься физикой? Потому, что в основе всех наук лежит обычное мышление, которое мы в норме выражаем с помощью языковых или связанных с языком знаковых систем. Эйнштейн отмечал, что абстрактные понятия математи­ки были бы совершенно бессмысленными и необъяснимыми, если бы их нельзя было тем или иным образом привязать к нашим сен­сорным ощущениям, основанным на опыте. Он понимал (и то же самое независимо от него доказал Пирс), что все математические и логические аксиомы в конечном счёте должны быть облечены в смысл посредством обычных процессов мышления, которые и со­относят формы языка с сенсорными ощущениями, основанными на опыте. Пирс не отрицал, что математические системы могут достичь высокого уровня независимости от мира опыта, но отме­чал, что стоит такой системе достигнуть полной независимости, как она по определению станет абсолютно бессмысленной. Имен­но современная логика (и в особенности работы Пирса) доказала невозможность существования абсолютно абстрактного общего утверждения (или любой системы таких утверждений). Такая аб­стракция не может существовать, по крайней мере, наше мышле­ние не может ее создать, потому что она по определению будет находиться вне границ нашего понимания. Такую абстракцию нельзя будет даже выразить, поскольку любое непустое утверждение не только должно быть облечено в определённую поверхностную фор­му (или формы), с помощью которых его можно изложить, но и должно иметь определённую связь (связи) с опытом (какой бы от­далённой и замысловатой ни была эта связь); только в этом слу­чае утверждение приобретёт смысл или значение.

Как и Пирс, Эйнштейн критиковал Дэвида Юма и Бертрана Рассела за отрицание связи между абстрактными понятиями и материальным миром. По сути, взгляды Пирса и Эйнштейна в этом вопросе совпадали настолько, что их работы, критикующие Юма и Рассела (написанные в разные годы и совершенно неза­висимо) кажутся вышедшими из-под одного пера. Из предисло­вия к этой книге, написанного Дж. П. Морлэндом, читатель по­мнит, что Юм сделал попытку в целом опровергнуть все аргу­менты, ведущие от творения к Творцу. Но Юм пошел и еще даль­ше. Он заявил, что все идеи метафизического характера — то есть те, которые не могут быть напрямую выведены из объективных свидетельств — должны быть раз и навсегда исключены из обла­сти науки. По этому поводу Пирс писал: «Внимательный чита­тель заметит, что своим умозаключением Юм доказал только то, что оно ipso facto нелогично, «ложно» и «необдуманно».²⁰ Или, как выразился, Эйнштейн, аргумент Юма против метафизичес­кого в мышлении, «если последовательно проводить его в жизнь, абсолютно исключает любое мышление».²¹

Юм считал, что нужно отказаться от всех метафизических понятий. Но беда в том, что не существует понятий, которые не имели бы метафизического (абстрактного, нематериального) ас­пекта. Более того, нельзя вывести абстрактное понятие непос­редственно из «сырых», никак не истолкованных физических яв­лений, объектов или существующих между ними отношений. Пирс доказал, что мы узнаем факты только благодаря тому, что он называл абдуктивными (в противовес дедуктивным и индуктив­ным) умозаключениями. Это значит, что мы можем узнавать факты, только связав уже имеющееся знание, проистекаю­щее из нашей врожденной способности мыслить абстракт­но, с внешним миром. Это — ключевая концепция современной лингвистики, к которой мы вернемся позже.

Тем не менее, Эйнштейн считал (и Пирс был полностью с этим согласен), что Юм и Рассел были правы, когда утверждали: «Мышление приобретает материальное содержание только че­рез связь с сенсорными данными».²² Иными словами, образ, ко­торой нельзя привязать к чувственному опыту, лишён смысла. Он не имеет материального содержания.

Пытливый читатель может возразить, что научная фантастика и фэнтэзи порой достигают высокой степени независимости от обыч­ного опыта обычной жизни; но по зрелому размышлению становит­ся ясно, что даже научная фантастика и фэнтэзи всё-таки должны напоминать реальность, чтобы вымысел можно было хоть как-то интерпретировать. Гремучая змея из кошмарного сна должна быть похожа на гремучих змей, с которыми мы или наши знакомые стал­кивались когда-то в реальной жизни — иначе откуда нам знать, что мы видели во сне именно её? Бело-розовый пятнистый павиан, кото­рый проплыл мимо вашего окна, когда вы замечтались на уроке ан­глийской грамматики, на самом деле похож на все те розовые, бе­лые и пятнистые предметы, которые вы видели в своей жизни, и в то же время на настоящего павиана, — иначе как бы он мог возникнуть в нашем воображении? Стоит отбросить сходство с реальностью -и любой образ навсегда утратит шанс быть распознанным.

Основываясь на этом знании, вернемся к рассуждениям Эйнштейна о способности к речи. Он вкратце повторяет и расширяет утверждение Дарвина, что дети постигают язык, повторяя при этом этапы возникно­вения языка:

Первый шаг к появлению языка — связать... коммутируемые [то есть пригодные для обмена] знаки с чувственными ощу­щениями. Очень вероятно, что все склонные к контактам животные достигли этого примитивного уровня общения — по крайней мере, до какой-то степени. Более высокий уро­вень достигается тогда, когда вводятся и понимаются дру­гие знаки, устанавливающие отношения между теми зна­ками, которые обозначают чувственные ощущения. На этой стадии уже возможно выразить целый комплекс ощуще­ний; здесь мы уже можем говорить о появлении языка.²³

Далее он утверждает, что лишь на ещё более поздней стадии, «когда часто используются так называемые абстрактные понятия», «язык становится инструментом мышления в полном смысле сло­ва». На этом этапе язык достигает «большей внутренней стройно­сти», и одновременно ослабевает его прямая зависимость от «ин­формации, полученной через ощущения». В результате возникают вопросы об истинности и ложности и о степени значимости. Эйнш­тейн утверждает, что именно на этой более поздней стадии «все зависит от того, до какой степени слова и словосочетания соответ­ствуют миру ощущений».²⁴

Здесь Эйнштейн дает краткое и четкое определение тому, что философы назвали «теорией соответствия истине». Эта теория гла­сит: знак (отображение) можно назвать истинным, если он точно соответствует тому, что представляет.

Теория соответствия лежит в основе теории абдукции Пирса,²⁵ и ее можно изобразить с помощью простой схемы (см. рисунок 7.1).

С одной стороны нашего разумного познания мира (слева на схе­ме) —данные о мире, существующем вокруг нас. Естественно, наши тела — тоже часть этого внешнего мира. С другой стороны — справа на схеме — находятся значимые отображения (высказанные слова, жесты и чувственные ощущения), дающие нам информацию и фор­мирующие наш опыт по отношению к окружающему миру. Если ото­бражение точно соответствует факту внешнего мира, мы говорим, что это отображение истинно; в противном случае оно ложно.

Чтобы отображения (репрезентации) имели смысл, они должны обязательно соотноситься, хотя бы косвенно, с внешним миром. Отображения, недостаточно связанные с окружающим миром (при прочих равных условиях), недостаточны как таковые. Эйнштейн выдвинул тезис об истинности данного предположения, но развил и доказал его Пирс.²⁶

Позже мы вернемся к Эйнштейну и рисунку 1. Пока же нам важно помнить его вывод о том, что «между языком и мышлением существует внутренняя связь», и контекстуально связанное с ним умозаключение, что ребенок, которого лишили нормального «вербального руководства, характерного для его окружения», приобретёт «очень плохую интеллектуальную форму».27 Далее мы покажем, что продукты языка и продукты генетической основы жизни в этом отношении очень похожи: и языковые, и биологические структуры ясно свидетельствуют о разумном замысле.

В 1947 году швейцарский психолог Жан Пиаже (1896- 1980) выступил с выводами, очень близкими к выводам Эйнштейна, сде­ланным шестью годами раньше, об отношении между языком и развивающимся интеллектом ребенка. Пиаже считал, что «систе­ма коллективных знаков», с которой постепенно знакомится ребе­нок, развивает символическую функцию «до такой степени, кото­рой человек не может достичь в одиночку».²⁸ Человек, лишённый возможности овладевать языком сообщества, отстаёт в умствен­ном развитии. Печальное доказательство тому — глухие от рожде­ния дети, которым не давали учить язык знаков, заставляя их чи­тать по губам и разговаривать.²⁹ В результате такой политики глу­хие дети останавливались в развитии, не достигая того уровня, ко­торого смогли бы достичь, пользуясь языком знаков.