 |
|
Письмо знаменитости
Элмвуд‑Спрингс, штат Миссури
1976
Дена давно позабыла, как гостила в Миссури, но там ее не забыли. Секретарша Дены положила ей на стол письмо.
Дорогая Малышка,
Зная, сколько у тебя всяческих просьб, мне очень неприятно тебя дергать, но вдруг, думаю, ты захочешь помочь своему родному городу.
Меня назначили председателем комитета «Возрождение центра Элмвуд‑Спрингс». Мы – организация, призванная спасти исторический центр нашего города. Как ты знаешь, множество маленьких городов по всей стране не устояли и дали добро на то, чтобы у них построили крупные торговые центры. Местные магазинчики не в состоянии конкурировать с открывшимися крупными универмагами «Кмарт» и «Уол‑март»[37]и закрываются один за другим, а городок беднеет. Скобяная лавка Мака, аптека «Рексалл», парикмахерская да закусочная «Трамвай» – вот и все, что у нас осталось. Остальные закрылись. С тех пор как ты гостила, закрылся универмаг братьев Морган и цветочная лавка Виктора. Для тех, кто здесь вырос, просто невыносимо проходить мимо опустевших витрин. Мы надеемся собрать денег, чтобы привлечь внимание всей страны к владельцам маленьких магазинов, которые захотят переехать на Средний Запад. Итак, мы дошли до сути письма, Малышка. 15 июня клуб «Львов» и клуб «Ротари» спонсируют проведение в парке Дня Элмвуд‑Спрингс. У нас будет пикник на берегу реки, ловля рыбы, скачки, кустарные ремесла и самодеятельность местных знаменитостей, а в 6 часов мы проводим большой аукцион знаменитостей, и поскольку ты одна из них, вернее, единственная наша настоящая знаменитость, я подумала, может, ты могла бы что‑нибудь прислать. Я знаю, за твою вещь дадут хорошую цену, и деньги пойдут на благое дело.
Буду благодарна за все: сгодится подписанная фотография или что‑то, что ты надевала на эфир, перьевая ручка, может, сценарий передачи с автографом – мы будет рады всему, что ты пришлешь. Страшно не хочется тебя беспокоить, ты так загружена, но оно того может стоить. Кое‑кто из комитета хотел устроить День Дены Нордстром с парадом и призвать тебя, чтобы ты возглавляла шествие. Но я сказала «нет». И говорю Маку: это как раз то, что нужно нашей Малышке, – лететь сюда, чтобы пройти один квартал.
С любовью,
Норма.
P. S. Уэйн Ньютон шлет нам пару запонок, которые он надевал на сцену в Лас‑Вегасе, а Либерейс, Филлис Дилер и Дебби Рейнолдс тоже обещали что‑нибудь прислать.
Время индюшки
Округ Бакс, штат Пенсильвания
1976
В ноябре, после увольнения, Говард Кингсли и его жена Ли пригласили Дену провести День благодарения у них на ферме в округе Бакс, штат Пенсильвания. Едва приехав, она заметила, что Говард стал другим, намного спокойнее, он выглядел заправским сельским жителем в своих штанах цвета хаки и фланелевой рубахе в красно‑черную клетку. Не прошло и полдня, как Дена тоже немного расслабилась. Ферма представляла собой старый каменный дом, построенный в 1789 году, с участком в двадцать акров. На кухне Дена была бесполезна, так что в День благодарения они с Говардом отправились в длительную прогулку по полям и лесам позади дома. Там она впервые в жизни увидела перепелок и фазанов. Стоял прекрасный осенний день.
По дороге Дена спросила, каково это – быть на пенсии? Говард рассмеялся:
– Каждое утро встаю заржавевший, суставы так скрипят, что с трудом вылезаю из постели. Иду в ванную, смотрю в зеркало на то, что некогда было вполне симпатичной мордахой, а теперь стало эдаким седоволосым, дряхлым, с индюшачьей шеей старикашкой, и думаю: что за жалкое зрелище. Но потом вспоминаю: Говард, старина, сегодня ты можешь говорить все что вздумается, черт тебя побери. И это возвращает моей походке упругость, надо тебе сказать. Теперь я настолько стар, что уже не нужно никого ублажать, и имею до того скверный характер, что могу показывать нос всем идиотам в мире. И оно того стоит. Рекомендую.
– Да вы лет на десять помолодели.
– Этого не знаю, но могу сказать, что так хорошо я себя давно не чувствовал.
– А скучаете по всему этому?
– Нет, как ни странно, не скучаю. Ничуть. Честно говоря, жалею, что не бросил намного раньше. Я только начинаю понимать, сколько в жизни упустил. Жду не дождусь, когда поеду в Саг‑Харбор на все лето. Я тебя спрашивал, ходишь ли ты под парусом?
– На нашем первом обеде.
– Ах да.
– Но я никогда в жизни не плавала на лодке.
– Что ж, надо это дело поправить, юная леди. Да, никак не думал, что мне понравится быть пенсионером. Я проработал больше пятидесяти лет, думаю, для любого мужчины это достаточно. – Он улыбнулся и поправил себя: – И для любой женщины.
– Пятьдесят лет. Долго.
– Да, но не забывай, я очень рано начал. Сначала работал на крошечной радиостанции в Сиднее, штат Айова.
Внезапно Говард остановился, сделал ей знак молчать и кивнул на олениху с олененком на другом конце луга. Животные замерли, глядя на людей, и вдруг сорвались с места и исчезли среди деревьев.
Дена была поражена:
– Ух ты! Здесь много оленей?
– Да, наведываются. Мы на заднем дворе положили для них кусок каменной соли. Однажды пришло сразу двадцать пять штук.
– Никогда не видела их на воле.
– Ты же вроде бы девушка из провинции.
– Да нет, не совсем. Росла в основном в больших городах, в многоквартирных домах. Мама работала в магазинах.
– Понятно. Что ж, надо тебе сюда почаще наведываться, румянец этим щечкам не помешает. – Они двинулись дальше. – Знаешь, мир прошел длинный путь от этих маленьких радиостанций до наших дней. Телевидение. Господи, помню, как начиналась эта чертова штука. – Он отодвинул ветку, пропуская Дену. – Мы с Мирроу чуть не умерли от восторга. Черт, как мы были наивны, думали, оно принесет просвещение всем людям на планете, спасет человечество от невежества, остановит все войны. Я рад, что он не дожил, что не видит, что происходит. И боюсь, будет только хуже. – Говард хмыкнул. – На пенсии я понял еще кое‑что про телевидение, чего раньше не знал. Выступать по нему гораздо легче, чем его смотреть.
Они подошли к ручью. Вода была такой чистой, что круглые и гладкие желто‑коричневые голыши лежали будто под стеклом. Говард вынул из кармана складной стаканчик, зачерпнул воды и протянул Дене:
– Я хочу, чтобы ты попробовала.
– Что, прямо из ручья?
– Да, она очень чистая. Попробуй.
Дена сделала глоток. Вода была ледяная, ничего вкуснее она в жизни не пила.
– Замечательно.
– Правда? Ли говорит, надо набирать ее в бутылки.
– Она права.
Они подошли к бревну, но Дена медлила садиться.
– А змей тут нет?
– Нет. Ты в самом деле городская девочка, да? Змеи зимой впадают в спячку.
– Я не сяду на нее, не разбужу?
– Нет, ты в полной безопасности.
Они посидели, послушали пение ручья.
– У нас была маленькая ферма в десяти милях от города, и отец говорил: «Как только человек отрывается от природы, он попадает в неприятности». Разумеется, он был прав, но в то время я этого не понимал. Тогда я считал его старомодным, консервативным чудаком, глупым, неотесанным мужланом. Мне не терпелось стряхнуть с ботинок пыль глубинки и рвануть в большой город. Увидеть мир, стать знаменитым. Но когда я здесь, я каждый день о нем думаю. И понимаю, что у моего старика, который, казалось бы, ничего из себя не представлял, была жизнь, о какой только может мечтать человек. Он не был жесток ни с одной живой душой, поднимал детей, любил жену и обрабатывал землю.
Говард погрузился в воспоминания:
– Он о себе много не рассказывал. Но сразу после Пирл‑Харбора я приехал домой погостить, прежде чем опять отправиться воевать, и мы с ним пошли прогуляться за ферму. Заговорили про войну, и он рассказал мне такое, чего я не знал, – это случилось с ним в Первую мировую. Однажды ночью он сидел в траншее один, ждал, когда его сменят, и вдруг услышал какой‑то звук и увидел ползущего к нему немецкого солдата. Он сказал, что, увидев немецкую форму, так испугался, что закрыл глаза и нажал на спусковой крючок. В следующий миг парень свалился прямо ему на голову. Он попал ему в шею. Папа сказал, это был просто мальчик, лет шестнадцати‑семнадцати, не старше, и напуган был не меньше, чем он сам. Мой старик просидел с ним всю ночь, пока мальчик не истек кровью, и ничего не мог сделать, только держать за руку и пытаться успокоить.
Они не понимали один другого, но проговорили всю ночь. Единственное, что ему удалось понять, это что мальчика звали Вилли. И перед самым рассветом мальчик позвал маму и умер, держа моего старика за руку. Тогда впервые я видел, как он плачет. Он оплакивал какого‑то мальчишку, которого убил больше двадцати лет назад. Но… я был так возбужден, полон энтузиазма и желания попасть на войну, что ни о чем другом не мог думать и спросил только, получил ли он медаль за то, что убил немца. Он сказал: да, получил медаль, но первое, что он сделал, сев на корабль, плывущий к дому, это выбросил ее за борт. Он сказал: в войне нет героев, есть только выжившие. В то время я не понимал, о чем он толкует, пока сам не увидел всех прелестей войны. И много лет спустя, когда он умирал, – он пролежал несколько дней в коме, – я сидел у его постели и держал за руку, и вдруг он открыл глаза и улыбнулся мне. Он сказал: «Привет, Вилли». Думаю, он увидел того немецкого мальчика.
– Правда? Вы правда так думаете?
Говард подобрал камешек, посмотрел на него.
– Наверняка не знаю, но когда слышишь все эти рассказы про смерть, про то, что люди видят… Может, он просто думал об этом парнишке. Но, решив, что видит его, мой старик ушел с миром.
Говард посмотрел на часы:
– Пойдем‑ка назад потихоньку. Ли три дня от плиты не отходит, и, если мы опоздаем, она меня убьет.
– А здорово было бы, если бы мы и в самом деле после смерти встречали близких людей? Моего папу убили до того, как я появилась на свет. Это был бы шанс с ним познакомиться. У меня‑то есть его фотографии, но он понятия не имеет, какая я. Может, и не узнал бы, увидев. Или я бы оказалась для него чужой.
Говард улыбнулся:
– Ну, раз уж речь зашла об отцах, я уверен, что твой бы тобой очень гордился.
Когда они почти дошли до дома, Дена сказала:
– Спасибо, что все мне показали… Это просто замечательно. В Нью‑Йорке забываешь, что где‑то есть совершенно другой мир, в каких‑то двух часах езды. Сам воздух другой. Что это такое – так чудесно пахнет?
– Ли раскочегарила нашу дровяную печку.
– А‑а.
– Надо сказать, если бы не этот дом и лодка в Саг‑Харбор, не знаю, как бы я все это потянул. Периодически обязательно нужно уходить от этой мышиной возни, иначе теряешь ощущение перспективы. Начинаешь верить, что Нью‑Йорк, Лос‑Анджелес и стены телестудии – вот и все, что собой представляет страна. Нужно выйти к людям, поговорить с ними, выяснить, что они думают. Порой у стариков, попивающих кофеек в забегаловке, обнаруживаешь больше здравого смысла, чем у некоторых умнейших, образованнейших людей мира. Хочешь знать, что на самом деле происходит в этой стране, – спроси у них, и они объяснят.
В этот момент из дома радостно вылетели внуки Говарда:
– Деда, деда, быстрей, нам есть не дают, пока тебя нет.
– Я здесь, – засмеялся он. – Я здесь.
Заново рожденная
Сельма, штат Алабама
1977
Сьюки позвонила Дене на работу и объявила, что у нее срочный разговор, но такой важный, что не для телефона.
– Я должна кое‑что сказать тебе лично.
Дена встревожилась и попросила хотя бы намекнуть, о чем речь. Но Сьюки лишь сказала, что кое‑что случилось и она хочет поделиться с ней, но только с глазу на глаз.
– Ты не можешь приехать в ближайшее время?
– Могу попытаться, Сьюки. Я тебе перезвоню.
Дена вместе с секретаршей взялись за телефон и перепланировали ее поездку в Сиэтл, штат Вашингтон, так, чтобы заскочить на один день в Атланту. Это оказалось сложно, но выполнимо. Дена беспокоилась. Судя по тону Сьюки, произошло что‑то серьезное.
В Атланту Дена добралась вымотанной до предела. Сьюки заказала столик в обеденном зале отеля, где обычно проводились торжественные приемы, сейчас зал пустовал. Они сели друг напротив друга. После того как официант принял у них заказ, Дена сказала:
– Ну хорошо, Сьюки, выкладывай. Что случилось?
Сьюки с мрачным видом выдала явно сто раз прорепетированный текст:
– Дена, я хочу, чтобы ты кое‑что обо мне знала.
– Ты знаешь, что можешь рассказать мне все что угодно.
– Дена, двадцать второго мая я пригласила Господа прийти в мою жизнь и полностью приняла Его как моего Бога и Спасителя.
– Что?
– Я хотела поделиться с тобой как с близким другом, что отныне у меня личные отношения с Иисусом Христом.
– Сьюки, ты же не серьезно?
Сьюки наклонилась к ней поближе:
– Очень даже серьезно. Я бы о таких вещах шутить не стала.
Она не шутила и ждала, что Дена скажет, но та лишилась дара речи.
– Э‑э… Что ж… Надеюсь, вы будете счастливы вдвоем. В смысле, чего еще сказать‑то? Это все, что ты имела мне сообщить?
– Не все, часть. Дена, я хотела с тобой еще одним поделиться. Две недели назад Иисус поговорил с моим сердцем и сказал, что тебя надо спасти, так что, пользуясь удобным случаем, я бы с радостью стала свидетелем со стороны Христа и представила Его тебе.
Перепугавшись подобной перспективы, Дена отчаянно заозиралась, ища глазами официанта, чтобы заказать выпивку.
– Знаешь, Сьюки… замечательно, если тебе это приносит радость. Но я не собираюсь во все это погружаться.
Появился официант. Дена заказала двойную водку и глянула на Сьюки:
– Ты еще пьешь? Или тебе больше нельзя?
Сьюки жеманно ухмыльнулась:
– Конечно. Мне стакан шабли. Даже Иисус попивал вино.
– Я поверить не могу, что ты вытащила меня в такую даль, чтобы сообщить эту новость. Господи, Сьюки, я думала, у тебя что‑то важное.
Сьюки была поражена:
– Это важно. Для меня.
– Я не верю, что ты всерьез.
– Я думала, ты обрадуешься за меня. А что‑то не похоже, чтобы ты радовалась.
– Хм, ты права, Сьюки, – кивнула Дена. – А я должна была прыгать от счастья, обнаружив, что моя лучшая подруга получила доступ к прямой телефонной связи с небесами и теперь что ни день запросто болтает с Иисусом Христом? С чего это ты вдруг заделалась религиозной?
Официант принес спиртное.
– Дена, я всегда была христианкой. Ты что же, забыла? Всегда по средам ходила на изучение Библии в «Каппа», посещала церковь. Ты просто со мной не ходила. Я пыталась тебя приобщить, но у тебя в голове был сплошной театр. Так что ничего тут нового нет. Я просто всерьез приняла решение жить по‑христиански и помогать распространять Слово Божье.
Дена продолжала недоверчиво смотреть на нее.
– В конце концов, Дена, сам Иисус сказал, что если человек не родится заново, то не сможет войти в Царствие Небесное, а я хочу, чтобы ты туда тоже попала. Ты мне не чужая. Я беспокоюсь о твоей душе.
Официант в этот момент принес еду, и у Дены основным блюдом случайно оказалось как раз филе палтуса.[38]Пока она пыталась получить удовольствие от еды, Сьюки наседала на нее:
– Ты же веришь в Бога, а? Только не говори, что не веришь.
– Сьюки, я тебя люблю, но давай не будем об этом. Ты сейчас заставишь меня говорить вещи, которые я не хотела бы говорить. Лучше о другом поболтаем. Как девочки?
Сьюки была явно разочарована, но постаралась не подать виду.
– Хорошо. Обещаю, что не буду больше об этом. Но я тебя не брошу, Дена. Все равно буду за тебя молиться.
– Не надо.
– А я буду. Я не собираюсь отправиться на небеса без тебя… И у меня есть обходные пути.
Сидя в самолете, летящем в Нью‑Йорк, Дена не переставала удивляться. Наверное, Сьюки промыли мозги. Приземлившись, Дена прыгнула в такси и поехала в студию. Открыв сумку, чтобы расплатиться с шофером, она увидела брошюры, которые Сьюки незаметно подсунула ей в сумку. Одна называлась «Вы спаслись?», а вторая – «Иисус хочет, чтобы вы были счастливы». Единственное, что скрасило эту поездку, была картинка в ее воображении: она представила, какое лицо станет у Айры Уоллеса, когда он обнаружит у себя на столе эти брошюрки.
Но едва она вошла в свой кабинет, как секретарша протянула ей только что полученную телефонограмму:
ГОВАРД КИНГСЛИ, ТЕЛЕОБОЗРЕВАТЕЛЬ НА ПЕНСИИ И «СОВЕСТЬ ТЕЛЕВЕЩАНИЯ», ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ УМЕР В СВОЕМ ДОМЕ ОТ ИНФАРКТА. ЕМУ БЫЛО 68 ЛЕТ.
Прощай
Саг‑Харбор, Лонг‑Айленд
1977
Ли Кингсли сказала Дене по телефону, что они собираются развеять прах Говарда Кингсли с его яхты, носящей имя «Ли Анна».
– Мы хотим, чтобы вы приехали. Я знаю, Говард хотел бы этого, он много о вас думал. Так что приезжайте, пожалуйста.
Дена обещала приехать. Они встретились у дома в Саг‑Харбор и около четырех часов ступили на борт – Ли, дочь Говарда Анна, ее муж, двое их детей, близкий друг Говарда Чарльз с женой и еще шесть или семь человек друзей, которых Дена не знала. Она никогда не была на похоронах и откровенно нервничала, гадая, как себя вести и как все вообще пройдет, но Ли взяла все в свои руки и сделала так, чтобы никто не испытывал неловкости. На судне к Дене подошла Анна:
– Я очень рада, что вы смогли приехать. Папа был о вас чрезвычайно высокого мнения.
Они отчалили, вода была спокойной и тихой, только чайки, крича, провожали лодку. Вскоре они бросили якорь, и Ли подала шампанское. Чуть позже, когда солнце склонилось к закату, Ли встала:
– Как вы знаете, Говард любил это место с тех пор, как мы приехали сюда тридцать семь лет назад. Он влюбился в город и людей и на этой лодке провел самые счастливые часы своей жизни. Когда ему бывало тяжело на душе, он приплывал сюда и плавал кругами. Мы никогда не говорили о смерти, но я уверена: он хотел бы, чтобы его похоронили именно здесь. Как‑то я у него спросила, почему он всегда останавливается в этом месте. А он ответил: «Ли, я люблю смотреть на горизонт, это прочищает мозги, люблю представлять, что же там, дальше, но я не хочу терять из виду дом». Наверное, вот так он и жил. Взглядом был обращен к горизонту, но никогда не выпускал из виду дом.
Один за другим присутствующие произносили по нескольку слов о Говарде. Дена была слишком взволнована и ничего не смогла сказать. Последним говорил Джон, близкий друг Говарда:
– Знаете, мне хотелось бы сказать о Говарде много, очень много. Какой он был человек, какой друг. Но я даже сейчас слышу, как этот старый негодник говорит: «Завязывай с этим, Джон, и вообще, нечего вам рассусоливать, вы же не сентиментальные школьницы». Так что я просто скажу: прощай, и надежной тебе гавани, старина.
Солнце начало угасать, они смотрели, как поднявшийся слабый ветерок подхватил пепел и развеял его по воде, а Ли поставила любимую пластинку Говарда. Никто бы не подумал, что у такого серьезного человека любимой песней окажется песенка Кола Портера.[39]Пепел медленно погружался в воду, а Фрэд Астер пел:
Ты лучше всех… да что там, ты – Колизей.
Ты лучше всех… ты Лувр, шикарный музей.
Это тебя описал в симфонии Штраус,
Ты Шекспира сонет, от Бендела[40]берет.
Да что там, ты – сам Микки‑Маус.
Все сняли темные очки, чтобы поднять бокалы в честь Говарда, кроме Дены, которая неожиданно и полностью потеряла контроль над собой. Она вдруг начала судорожно всхлипывать. И никак не могла успокоиться. От этой картины тающего в воде пепла у нее внутри что‑то перемкнуло. Это было так окончательно!
Все были удивлены ее внезапному эмоциональному всплеску, а больше всех сама Дена, которая всегда гордилась умением держать себя в руках. Она была мастером уклонения от чувств. И сейчас Дена была в ужасе. «Что они подумают? Я знала его меньше всех на этой яхте». Кто‑то подходил к ней, какой‑то мужчина обнял ее и прижал к груди. Она понимала, что делает из себя посмешище, но слезы все не останавливались. Наконец Ли усадила Дену и стала утешать. Никогда в жизни она так не плакала. Из носа текло, а у нее даже платков бумажных не было. О господи, ей хотелось провалиться сквозь землю. Теперь все решат, что у нее была с ним связь, коли она так убивается.
Развернувшись к берегу, они увидели, что за ними выстроились в линию суда всех мастей и размеров. Они стояли на воде в тишине, неподвижно, с приспущенными флагами, отдавая последние почести своему соседу. Лодки не трогались с места, пока «Ли Анна» не прошла мимо, а потом друг за другом совершили почетный круг там, где был развеян прах Говарда, после чего направились в гавань.
Увидев это, Дена зарыдала еще сильнее. Оказавшись в доме, она сразу ушла к себе в комнату. Ли принесла холодное мокрое полотенце и положила ей на глаза, красные и отекшие.
– Простите. Не понимаю, что со мной такое. Простите, пожалуйста.
– Полежи и постарайся расслабиться, – сказала Ли. – Я вернусь.
Честно стараясь успокоиться, Дена слышала, как они разговаривают и даже смеются в гостиной, звякают стаканы. Это было так странно. Все держались, говорили о повседневных вещах, как будто это может смягчить боль утраты. Дена услышала, как дети бросают мяч собаке, гавкающей от радости, что у нее есть с кем поиграть. Все казалось нереальным. Говарда нет, а жизнь продолжается, когда от него осталось только пустое кресло. При этой мысли она вновь принялась рыдать.
Чуть погодя вернулась Ли, села на кровать и взяла ее за руку:
– Ну как ты?
– Не знаю, – покачала головой Дена. – Прошу прощения.
– Да все в порядке, Дена, такое бывает. Что‑то трогает тебя за душу, и всплывают какие‑то забытые воспоминания, какие‑то прежние потери. Это нормально. Не торопись, выйдешь, когда сможешь.
Ли ушла, и Дена задумалась. О чем же она так плакала, о чем так глубоко печалилась? Только ли из‑за смерти Говарда? Она не плакала, когда услыхала это известие. Огорчилась – да, но не плакала. Она его любила, уважала, она будет скучать по нему, но его смерть не разобьет ей сердце. Может, это из‑за прощания? Может, из‑за ее собственного отца? Хотя вряд ли, она же его даже не знала.
Что же такое‑то? А может, она плачет просто оттого, что придется жить в мире, где нет Говарда?
Два письма
Нью‑Йорк
1977
После похорон Говарда Кингсли Дена вернулась домой около половины первого ночи и, едва войдя, открыла бутылку водки, влезла в ночную рубашку и выпила больше половины. Часа в четыре утра, пьяная в стельку, она вдруг придумала, что сейчас‑то и скажет наконец Айре Уоллесу все, что о нем думает. Она села за машинку и принялась печатать.
Дорогой Мешок с дерьмом,
Как ты посмел говорить такие вещи про Говарда Кингсли? Ты недостоин даже чистить его ботинки, Мешок с дерьмом. Думаешь, все хорошие люди – болваны. Ржешь над теми, кто честен… всех оскорбляешь, унижаешь. Всех, кто достоин уважения, кого страна должна ценить, ты должен обязательно забросать грязью, утянуть за собой в сточную канаву. Тебе плевать, кому ты доставляешь боль. Ты не любишь никого кроме себя… ты червяк… люди научатся ненавидеть и подозревать друг друга, как ты, станут бояться выходить из дома, но тебе плевать. Не забудь, я знаю, где ты прячешь деньги, ты, Мешок с дерьмом, уклоняющийся от налогов, плешивый Мешок с дерьмом. А еще я не думаю, что ты хороший американец, ты, жирный Мешок с дерьмом. Я увольняюсь. Прощай, гуд‑бай и ауфвидерзейн… и пошел к черту. Не знаю, чем ты мне вообще мог нравиться, ты, грубый, вонючий червяк.
С наилучшими
Дена Нордстром
P. S. Говард был вершиной.
А ты дно!
Дена закончила писать около половины шестого. У нее было ощущение, что она сбросила камень с плеч. Освобожденная, она легла в постель и первый раз за неделю спала как дитя. Проснулась она на следующий день в половине первого с жесточайшим похмельем и ужасной болью в животе. Приготовила кофе, проглотила «Маалокс» и три таблетки аспирина, затем прочитала письмо, написанное накануне. Какой лицемерный треп. Кто она вообще такая, чтобы тыкать в кого‑то пальцем? Кем она себя возомнила, чтобы ставить себя на одну ступень с Говардом Кингсли? Ханжеский, самовлюбленный пьяный треп. Вдруг ее охватила паника при мысли, что она могла опустить эту дрянь в почтовый ящик. Слава Богу, не отправила. Прошлой ночью она была в восторге от своей писанины, но теперь видела, что просто изливала некоторые мысли Говарда. Прошлой ночью водка убедила ее, что она в самом деле верит во все написанное. Да кто она, к черту, такая, чтобы судить? Она‑то о ком заботится, кроме самой себя? Айра Уоллес, по крайней мере, любит своих детей, а у нее и этого нет за душой. Она порвала письмо и бросила в корзину для мусора. В машинке был заправлен чистый лист бумаги. Она напечатала несколько фраз, прежде чем отправиться обратно в постель с валиумом.
Тому, кого это заботит, и тем, кому нет дела… Кто я такая? Помогите! Помогите! Помогите! Пожарник, спаси мое дитя. Треп, треп, треп, плевать, плевать, плевать. Оставьте меня в покое!!!!!!!
А на другом конце города Джерри О'Мэлли, в своей красной бейсбольной кепке, склонившись над стойкой посреди кухни, писал очередное письмо, которое не отправит, как и все предыдущие.
Дорогая Дена,
Я хочу сказать тебе столько всего, но обыкновенные слова не в силах передать то, что чувствует мое сердце. Я словно художник, который видит внутренним взором прекрасную картину, полную живых красок, но для работы ему дали только палочки и грязь. Как же мне до тебя дотянуться? Мне не нужны слова, которые лишь скользят по поверхности того, что я к тебе испытываю. Слишком много слов, что идут из головы, они как горсть шутих – взорвались, и вот уж их нет. Мне нужны такие слова, чтобы произвели долгий, глубокий «бум», чтобы потрясли тебя до мозга костей и навсегда остались звенеть в ушах. Вот как я хочу с тобой говорить. Хочу, чтобы ты слышала меня сквозь кожу. Чтобы пила мои слова, как густое красное вино, чтобы оно просочилось в каждый уголок тебя, пока не останется места, куда бы оно не проникло. Я хочу быть внутри твоих костей, мышц, заполнить тебя всю, до кончиков волос. Я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя всеми клетками мозга, каждой мыслью во сне и бодрствовании. Я хочу, чтобы эти слова были в воздухе, которым ты дышишь… чтобы с каждым вдохом ты понимала, что на земле есть человек, который предназначен тебе, который знает, кто ты, будет любить тебя вечно, а если есть что‑то за вечностью – то и после нее.
Джерри остановился, перечитал написанное и подумал: это самая отвратная, самая позорная брехня, в жизни не читал ничего хуже. И смял, и бросил в мусорное ведро, к остальным письмам, и начал новое.
Дорогая Дена,
Я знаю, Вас это удивит, но с первого дня, когда я Вас увидел, я не могу выбросить Вас из…
Он остановился, порвал бумагу и произнес вслух:
– Господи, ну позвони ты ей, идиот!
И он набрал ее номер. Но ее телефон был выдернут из розетки.
Настоящая любовь
Нью‑Йорк
1977
Джерри верил в настоящую любовь. Его отец и мать безумно любили друг друга, поэтому он знал, что она существует, и знал, как она выглядит. Отец его был военным и занимал высокий пост в Пентагоне, а мать, оставив дом в Миддлбурге, штат Вирджиния, обычно проводила рабочую неделю с ним. Они не любили расставаться даже на несколько дней. Джерри с отцом обожали ее. Она была такая энергичная, такая живая, столько исходило от нее веселья, пока не родилась его сестра. После этого их жизнь изменилась. У его сестры был церебральный паралич, она нуждалась в постоянном уходе, и мама, душа всех вашингтонских вечеринок, почти перестала выезжать из дому. Джерри в двенадцать лет послали в военную школу.
С возрастом состояние сестры ухудшилось, и, как ни пыталась мать о ней заботиться, сделать она ничего не могла. В конце концов сестру пришлось отдать в специальную школу в другом штате, где она могла получать двадцатичетырехчасовой медицинский уход. Необходимость расстаться с дочерью угнетала мать. Всякий раз, вернувшись из школы, Джерри замечал, что мама все больше пьет, а отец нередко спускался к завтраку один, объясняя, что мама сегодня неважно себя чувствует. В те времена они с отцом не касались этой темы.
Год спустя мать вообще перестала выходить из комнаты.
Джерри лишь однажды видел отца плачущим, в тот день они поехали в клинику, куда поместили маму. Когда они вышли и сели в машину, отец, положив руки на руль, заплакал. Джерри понимал, что он плачет потому, что сначала ему пришлось отдать в больницу дочь, а теперь и жену, которая медленно, но неотвратимо уходила в другой мир, оставив его здесь в одиночестве.
Мама умерла от отравления алкоголем в первый год его учебы в колледже. Отец, год за годом беспомощно наблюдавший, как жена медленно уничтожает себя, погрузился в отчаяние и тоже закрылся от мира. И теперь уже Джерри чувствовал себя беспомощным, не зная, как ему помочь. Это и заставило его сменить специализацию – перейти с музыки на психологию. Через несколько лет отец женился повторно. И прекрасно, отныне он не один. Но это была не любовь. Он не забыл свою первую жену.
Джерри знал, сколько мужества требуется, чтобы любить по‑настоящему, сколько боли это может принести. Но выбора у него не было. Джерри сразу узнал женщину, которую любил всегда, вспомнил, как давний сон. Его жизнь изменилась, будто заснул он в одном месте, а наутро обнаружил себя совершенно в другом, в мире смутно знакомом, но новом, полном удивительного, в мире ярком и свежем, как после дождя, когда выглянет солнце, в мире бесконечных возможностей. Он вроде забыл юношескую мечту найти ее, единственную. Но мечты имеют свойство прорастать, ломая самые толстые стены, и вот она, мечта, перед ним, и зовут ее Дена.
В тот момент, когда она вошла в его кабинет, он почувствовал, как прежняя жизнь, досконально распланированная, осталась где‑то позади. Он знал, что пойдет за этой женщиной, куда бы она ни велела. И было в этом моменте нечто почти милосердное: ему не нужно было ни бороться, ни сопротивляться, ни сожалеть. Он знал, что пытаться остановить происходящее с ним – все равно что пытаться не ехать с ледяной горки. Он чувствовал, что падает, но не было ни страха, ни ужаса, только сладкое, жгучее предчувствие того, что он приземлится рядом с ней, в ее объятия.
Объект же всей этой сотрясающей землю энергии ни сном ни духом не ведал о ней. Дена Нордстром не верила в любовь, хоть настоящую, хоть поддельную. Его чуть не убило сообщение в газете, что Дена встречается с Джулианом Амзли, президентом ее телекомпании. Всякий раз, когда он видел в газете их фотографию, а происходило это довольно часто, у него сердце разрывалось. Но он ничего не мог сделать.