 |
|
Блюдо, которое подают холодным
Нью‑Йорк
1978
Дена Нордстром погубила единственный шанс Сидни Капелло стать большим человеком на телевидении, но, как крыса в лабиринте, он быстро сориентировался и метнулся в другую сторону. В бизнесе бульварного чтива, где скорость решает все, Капелло взлетел к вершине, как выпущенная из пистолета серебряная пуля. Он пытался быть «свободным художником» и работать по найму, однако договариваться с редакторами о приличной оплате было муторно и проблематично, поэтому он изъял из процесса посредника и открыл собственную газету. Не отягощенный лишним бременем этики, совести и страха перед законом и притом нацеленный сделать все ради того, чтобы добыть историйку, Капелло со своей газетой оказался далеко впереди остальных участников гонки. Не заботиться чрезмерно по поводу достоверности фактов оказалось экономично. Меньше чем за год его малозатратная газетенка затмила прочую продукцию на стеллажах супермаркетов, и он намеревался удержаться номером первым, несмотря на растущую конкуренцию.
Он без всяких угрызений совести воровал почту, прослушивал телефоны и подкупал служанок, садовников и шоферов в домах известных людей, а то и подсовывал своих. Его жажда получить доступ к не подлежащим огласке сведениям была безгранична, и досье ФБР он читал легко, как букварь. Он знал, кто с кем спит, когда, где и в каких позах, у него под рукой всегда была парочка «свидетелей», а если требовалось, за некую сумму он мог обеспечить и замешанное в дело «третье лицо», неважно, существовало такое лицо в действительности или нет. У него был доступ к медицинским картам, банковским счетам, частным телефонным разговорам. Он знал, как раздуть до скандала любой полуфакт, не успеешь глазом моргнуть. Но главной причиной успеха Сидни была его способность позаботиться о будущем, отложить что‑нибудь на черный день. У него была «страховочная» папка, раздутая от «лакомых кусочков» – фотографий, документов, которые он мог пустить в дело, когда придет тот самый черный день. Если неделя не задалась и новостей не хватало, он просто выуживал что‑нибудь из этой папочки, добавлял несколько фактоидов[43]и запускал в печать. Стареющая кинозвезда потеряла ведущую роль в кино, когда ее цветные фотографии до и после пластической операции появились на первой полосе у Капелло только по той единственной причине, что неделя не задалась. Он любил быть на вершине. У него была папка, которую он называл «горячей», – готовая бомба с часовым механизмом «возьми их прежде, чем они прославятся». Он собирал информацию на детей актеров, музыкантов, государственных служащих, благодетелей человечества – вдруг пригодится. Это обходилось недешево, но что такое три или четыре тысячи долларов, когда речь о миллионных продажах? Он хотел иметь фору, быть наготове, как только человек рванет вверх.
Так и появилось дело Дены Нордстром и теперь лежало, тикало и ждало подходящего момента. Обычно Капелло воспринимал все только как бизнес, но в случае Дены у него была личная заинтересованность. Если бы не эта Нордстром, он мог бы сегодня быть продюсером на телевидении. Заняться Нордстром он поручил лучшему своему агенту – Барбаре Зофко. То, что она нарыла, превзошло его самые сладкие фантазии. Теперь ему оставалось только отдыхать, развалясь на стуле, и ждать момента, а человеком он был терпеливым. Это был грязный бизнес. Но не шантаж. Спроси его – и он скажет, что это просто увеселительное чтиво и что бизнес бульварных газет приносит гораздо больше денег, чем тот же шантаж. К тому же бизнес этот легален. Да что там, он заставляет тебя гордиться, что ты американец.
Если Сидни Капелло был пчелиной маткой, то Барбара Зофко была идеальной рабочей пчелой. Она хорошо его обслуживала. Грузная, бесформенная женщина с рябоватой, лоснящейся кожей, не уродливая, не красивая, мимо такой тысяча человек в день пройдут – не запомнят. Эта характерная особенность была ей на руку. Она вообще идеально подходила для своей работы.
Барбара Зофко не горевала, что приходится есть в одиночестве. Как раз наоборот. Она была полностью сосредоточена на работе и на следующем приеме пищи. Аппетит ее был ненасытен, она могла одна съесть большую пачку печенья, целый торт и дюжину пончиков за один присест. Если у нее и имелась характерная черта, то это был вечный голод. Зофко была одной из семерых детей и приехала из маленького городка, выросшего вокруг угольной шахты недалеко от Питтсбурга. Дочь неразговорчивого шахтера и состарившейся к тридцати годам матери, Барбара всегда чувствовала недостаток во всем: в любви, в деньгах, еде, и теперь, сколько бы она ни съела, ощущение сытости не приходило.
Делом Дены она занималась уже несколько недель, но пока не удалось нарыть почти ничего. Да, она часто меняла школы, и все помнят ее, но ничего конкретного. Похоже, задача предстоит не из легких. Труднее всего попасть в двигающуюся цель, а эта теледива с четырех лет только и делала, что передвигалась с места на место. В колледже она тоже не доучилась, Барбара раздобыла список ее сестер по сообществу и охотилась за ними по всей стране, но все впустую. Ни одна не сказала о Дене ничего дурного, а некоторые говорили только о том, какая она замечательная. Особа из Алабамы, соседка Дены по комнате в колледже, заговорила ее чуть не до смерти, взахлеб описывала, до чего Дена была восхитительной девушкой. Еле избавилась от нее. Она проследила карьеру Дены от одной частной телекомпании к другой, и ничего. Все твердили одно и то же: хорошая девушка; мы знали, что она далеко пойдет. Глухой тупик.
Самое время заняться непосредственно семьей. Когда Барбара зарезервировала комнату в единственном на весь Элмвуд‑Спрингс отеле, ее первой мыслью было: «жареные креветки». Она всегда любила маленькие жареные креветки, но в первый же день ее ждало разочарование: у них не было обслуживания в номерах. Однако она воспрянула духом, увидев брошюру блинной и выяснив, что она находится недалеко. Барбара бросила сумки и сделала то, что всегда делала в незнакомом городе. Отправилась в ближайший супермаркет, взяла корзину и принялась кружить по секции хлеба и кондитерских изделий, как большая белая акула, чтобы обеспечить себя запасом сладостей на ночь. Наутро она постучала в дверь Нормы Уоррен:
– Миссис Уоррен?
– Да?
– Вы меня не знаете, но я здесь по делам государственной службы Джефферсон‑Сити и хочу спросить, не могли бы мы поговорить относительно вашей кузины… Дены Нордстром?
Норма была застигнута врасплох, на что, собственно, и рассчитывала Зофко.
– Это конфиденциальный разговор.
– Ну… да, конечно. Проходите.
Они прошли в гостиную.
– Миссис Уоррен, в этом году штат Миссури открывает Зал славы Миссури, и ваша кузина получит награду «Женщина года».
Норма аж задохнулась:
– Ах, неужели? Серьезно?
– Да. Но мы не дадим сведений в прессу до следующего месяца, так что придется попросить вас держать эту информацию в тайне.
– Разумеется. Понимаю. Какая честь.
– Мы хотим, чтобы это стало сюрпризом.
Норма шепнула:
– Даже для Дены?
– Да. Особенно для нее.
– Понимаю. Слово даю. В ее честь, наверное, будет обед?
Зофко доставала из сумки диктофон и блокнот.
– Что, простите?
– Ну, обед… или там банкет, в честь награждения?
– А‑а, да. Итак, что нужно от вас, миссис Уоррен. Некоторые сведения общего характера для официальной биографии.
– Это будет официальное мероприятие, гости в вечерних туалетах, да?
– Да, вероятно, и если у вас есть какие‑то фотографии, которые мы могли бы использовать, школьные, скажем…
– А где это состоится? Здесь или в Джефферсон‑Сити?
– В Джефферсон‑Сити.
– А‑а. Как думаете, а мне можно будет приехать? Публику туда пускают?
– Вам пришлют приглашение.
– Когда?
– Дата пока не утверждена, но вам дадут знать.
– Ох, я так волнуюсь, что сейчас в обморок грохнусь. Как думаете, нам позволят взять лишний билет для тети Элнер? Мы с радостью за него заплатим. Она ее двоюродная бабушка, ой, она небось просто взорвется от радости. А губернатор собирается присутствовать?
– Итак, насколько я понимаю, отец ее родился в Элмвуд‑Спрингс…
Норма встала:
– Я так разволновалась, что ничего вам даже не предложила. Выпьете кофе или еще чего?
– Нет, спасибо, не нужно. Впрочем, выпью колы, если у вас есть.
Два часа спустя Норма все еще распевала о том, какой милой девчушкой была Дена.
– Мама ее работала, так что я водила Малышку в садик в доме Соседки Дороти и забирала пораньше, и она была такой миленькой, слов нет. Помню, отмечали ее четвертый день рождения и заказали большой именинный торт. Мама нарядила ее как куколку.
Зофко среагировала на слово «торт», поняла, что снова проголодалась, и постаралась сократить излияния родственницы.
– Миссис Уоррен, откуда, говорите, была родом ее мать?
– Не могу сказать. Не знаю.
Зофко навострила уши.
– Она никогда не рассказывала?
– Нет. Но она была очень хорошим человеком.
– И вы говорите, она скончалась?
Норма кивнула и переменила тему:
– И конечно, когда мы лично познакомились с Уэйном Ньютоном, мы чуть не выскочили из себя. Малышка устроила нам встречу. Она была к нам так добра.
– Миссис Уоррен, когда умерла мать Дены?
– Извините, не могу сказать наверняка.
– А когда уехала из Элмвуд‑Спрингс?
– Ей было годика четыре с половиной, по‑моему.
– Дене, в смысле. Ага. Как думаете, где я могу узнать о ее матери?
– Ну а вы скажите просто, что она не из Миссури.
Зофко решила, что хватит. Это можно и позже проверить.
– Миссис Уоррен, думаю, этого достаточно. Как только сделаем копии, сразу вернем вам фотографии. Вы нам очень помогли.
– Надеюсь. Знаете что? Простите, но я так и не услышала вашего имени.
– Барбара. – Она встала, пожала Норме руку и сказала: – Поздравляю.
Норма проводила ее до двери.
– Жаль, ее отец не дожил до этого дня. Передайте губернатору, что мы рады донельзя. Да, Барбара, и еще: вы же будете на этом обеде, правда?
– Наверняка.
– Надеюсь, мы окажемся за одним столом!
Норма помчалась в кухню и позвонила Маку на работу:
– Мак, я знаю один секрет. Но сказать не могу. Погоди, вот узнаешь, так обрадуешься! Больше ничего не могу сказать. Все.
После разговоров по кругу с двоюродной бабушкой Дены, миссис Элнер Шимфесл, Барбара Зофко покинула Элмвуд‑Спрингс, и вся‑то ее добыча состояла из двух банок финикового варенья, горы жареных креветок, распиравших пояс на брюках, да нескольких школьных фотографий. В остальном поездка вышла напрасной. Родственнички оказались скучными, типичные благопристойные провинциалы, посещающие церковь по воскресеньям. Ничего такого, что можно использовать. Отец, Джин, однажды был задержан за купание в городской водонапорной башне в компании других ребят. Даже Капелло ничего из этого не слепит. Единственной темой, которую можно еще помусолить, была мать. Барбара отметила, что и миссис Уоррен, и миссис Шимфесл были исключительно кратки и не горели желанием о ней распространяться. Обе ответили на вопрос о ней одинаковой фразой: «Не могу сказать наверняка».
Откуда же ей плясать? Барбара знала только, что, уехав из города, мать Дены устроилась на работу в каком‑то магазине. Неведомо где. Но у Зофко были свои источники. Она раздобыла номер социальной страховки матери Дены и выследила ее от первого места работы до последнего. Нашла все записи о трудовом соглашении и раздобыла копии ее данных с каждого места работы. Они были все одинаковые. Имя: Марион Чапмэн Нордстром. Дата и место рождения: 9 сентября 1920, Вашингтон, федеральный округ Колумбия. Родители: умерли.
Записи о найме на работу были странными. Впервые обратилась с просьбой о выдаче номера социальной страховки в 1942 году и устроилась на работу в магазин женской одежды в Нью‑Йорке, проработала до 1943‑го, потом перешла в магазин «Гампс» в Сан‑Франциско. А потом прыгала с одной работы на другую, переезжала из города в город. Из этих записей Зофко удалось выудить имена нескольких женщин, которые работали с ней вместе и до сих пор жили в Чикаго. Она полетела в Чикаго. Худая, бледная женщина по имени Джен слишком много курила и рада была поболтать.
– Я расскажу все, что смогу… но с тех пор, как мы вместе работали, прошло столько лет… Мне всегда было интересно, что случилось с мисс Чапмэн. Последнее, что я о ней слышала, – что она переехала в Бостон. Однако, да, я ее помню. О, мисс Чапмэн была та еще штучка.
– В каком смысле? – спросила Зофко.
Джен рассмеялась:
– В таком вот и смысле. Да, мисс Чапмэн была модница до мозга костей, одевалась безупречно. Мы все восхищались, как она за собой следит. Ни одного волоска не торчит, все на месте, накрашена идеально. Она была штучным товаром. И притом не заносчива, ничего такого, всегда такая любезная. Но она всегда нас немного сторонилась, что ли, не подпускала. Я, конечно, молоденькая была, лет восемнадцати, но, помню, мы все, младшие, хотели походить на мисс Чапмэн, одеваться как она, ходить как она, говорить как она. Мы удивлялись, почему такой девушке приходится работать. Знаете, с ее внешностью, с ее стилем… Я бы на ее месте подцепила богатея да уволилась и пальцем бы не шевельнула до конца своих дней.
Зофко удивилась, что женщина называет мать Дены девичьей фамилией.
– Вы не знаете, была ли она замужем?
– Нет, я такого не слыхала, чтоб была. Она не рассказывала. Не больно‑то она стремилась общаться. И особо никуда не ходила, только на работу да домой. Не то чтобы ей не предлагали, нет. Люди из общества, в смысле, богатые люди часто ее приглашали на вечеринки, но она отказывалась. Очень вежливо, но отказывалась. Она одевала самых богатых женщин Чикаго, и если она скажет, что платье сидит хорошо, то его без вопросов покупали. Так, говорите, ее хотят наградить?
– Да.
– Ну успехов вам. Ежели ее найдете, скажите, что Джен из обувного отдела передает привет. Может, она и не вспомнит меня, но все равно передайте.
Неделю спустя Зофко откопала некую миссис Юнис Силвернейл в Бирмингеме, штат Мичиган. Она вместе с сестрой жила в доме для престарелых. Зофко объяснила, что собирает информацию для Государственной службы доходов. Люди всегда готовы помочь, когда речь идет о деньгах. Миссис Силвернейл и ее сестра сидели в маленькой гостиной, ели вишневый пирог и распинались о старых добрых временах. Они показали Зофко часы, которые магазин вручил миссис Силвернейл, провожая на пенсию. В конце концов Зофко напомнила им о цели своего визита. Миссис Силвернейл сказала:
– Знаете, когда вы позвонили, я стала рыться у себя, думала найти снимок мисс Чапмэн, нас каждый год фотографировали. Нашла тот год, когда она работала, гляжу, а ее‑то и нет. Ума не приложу почему. Может, приболела в тот день. Она у нас точно работала тогда, я помню. А какая вам нужна информация?
Зофко откусила кусок пирога.
– Любая, все, что вы сможете вспомнить.
Миссис Силвернейл прикрыла глаза.
– Она всегда пользовалась духами «Шалимар» – я знаю, потому что в тот год продавала косметику, пока меня не перевели в секцию белья, и у нее была скидка как у работника магазина. У нас работало столько людей, где ж тут всех упомнить, но ее помню. Красивая такая женщина, с приятным голосом. Работала в отделе «Лучшие платья». Там бывало много богатых женщин, и все одевались в ее отделе, и, должна вам сказать, она была не менее элегантна, чем ее клиентки. А порою и более. Умела себя подать.
Это Зофко и раньше слышала.
– Не в курсе, у нее мужчины были?
– Нет, мужчинами она не интересовалась. Это факт. Сын владельца магазина, Маркус, приятной наружности парень, положил на нее глаз, а она ни в какую. Он с ума сходил по ней, проследил ее до дому и выяснил, что у нее был муж и остался ребенок. Умолял ее, говорил, положит на имя ребенка тысячу долларов, купит ей дом, машину, все что захочешь, только скажи, а она ему от ворот поворот. Вы же знаете, мужчины такие, чем сильнее их гонишь, тем они сильнее тебя добиваются. Господи, если бы он меня попросил, я б за него бегом побежала. Можно подумать, часто такое предлагают. Шансов‑то не так много в жизни. Конечно, я тогда еще не познакомилась с мистером Силвернейлом, но она никаких дел не желала иметь с мужчинами, наотрез. И вскоре после того случая уехала. Не удивлюсь, если окажется, что по этой‑то причине она и снялась с места. Но в конце концов он женился. На этой девушке из… из дамских сумочек, забыла, как ее… вот и все, что я знаю.
Днем позже Зофко сидела в своей квартире, поедала кукурузные палочки и изучала добытые сведения. Сдаваться она не собиралась. Читала и перечитывала записи с мест работы и заявления о приеме, которые удалось достать, и вдруг обратила внимание на одну деталь. Магазин женской одежды «Лили» упоминался во всех ее резюме и вдруг после 1946 года перестал появляться в записях. Почему? Не случилось ли там чего‑то такого, что могло послужить причиной для бегства? Такого, что она предпочла утаить? Почему она ушла с работы? А может, ее уволили? Может, за воровство? Или за связь с женатым мужчиной?
У Зофко забрезжила надежда. Она отправилась в читальный зал нью‑йоркской библиотеки, чтобы проверить, не проскакивало ли чего в газетах за те годы, и нашла‑таки. Магазин эксклюзивной женской одежды «Лили», «одежда для женщин с тонким вкусом», Парк‑авеню, 116. Она просмотрела административные отчеты. Оказалось, что дом 116 на Парк‑авеню выкуплен у Уильяма Джей Риктера и продан Лили Карлотте Стайнер в 1935‑м и вновь продан исконному владельцу Уильяму Джей Риктеру в 1944‑м. С этого момента все пошло как по маслу. Она позвонила женщине, которая работала в отделе переписи населения Нью‑Йорка, а заодно была на окладе у Сидни, и велела прислать все, что у нее есть, на Лили Карлотту Стайнер. Оставалось ждать.
Информацию доставил посыльный. Зофко вскрыла конверт, словно это была пачка конфеток «М&М», и жадно, с наслаждением прочитала содержимое:
Стайнер, Лили Карлотта.
Дата и место рождения: Вена, Австрия, 1893.
Переехала в Нью‑Йорк, поселилась в районе Йорквилл[44]на 85‑й Ист‑стрит, 463. Владела магазином модной женской одежды вплоть до своего ареста. Тесно сотрудничала с членами Американской нацистской партии, 13 декабря 1946 г. обвинена в шпионаже и осуждена на десять лет тюремного заключения. Умерла в 1962 г., в возрасте 69 лет, в Милуоки, штат Висконсин.
Капелло прочитал эту информацию и посмотрела на Барбару.
– Что я могу сказать? Лучшего просто быть не может. Ты – номер один.
Барбара Зофко была счастлива. Она любила радовать босса.
– Долго она работала на Стайнер?
– Около восьми месяцев.
Капелло кивнул:
– Этого достаточно, более чем достаточно. Оформи это так: Гитлер, холокост, лагеря смерти – полный набор.
Зофко вернулась в свой кабинет, села и набросала несколько простых заголовков и фраз:
«Позорное нацистское прошлое Дены Нордстром… мать – военная преступница… лидер Американской нацистской банды… Дочь нацистской шпионки теперь на телевидении Америки. Мать – близкая подруга Гитлера, из подтвержденных источников… Содействовала делу нацизма… Признание нацистского военного преступника: самая популярная телеведущая Америки – дочь нацистской шпионки…»
Полностью она оформит попозже. А сейчас – обедать. В конце концов, никакой спешки нет. Нордстром пока еще недостаточно звезда. У них есть время в запасе, чтобы приукрасить, добавить «свидетелей», «доказательств». Нет, пора как следует пообедать. Она заслужила награду, она поработала на славу, раздобыла ядерную бомбу, а не историю. Не то чтобы к ней не подкопаешься, она не закончена, может оказаться дутой, но дело свое сделает. Барбара уберет ее в папку, к остальным. Эта маленькая ручная граната подождет когда Сидни Капелло решит сорвать с нее чеку и швырнуть в Нордстром, любимицу Америки.
Банкет
Канзас‑Сити, штат Миссури
1978
После визита Барбары Норма поехала в Канзас‑Сити купить в «Плаца» вечерние платья себе и тете Элнер. Смокинг для Мака наверняка можно взять напрокат в Джефферсон‑Сити. Это же столица штата, там должна быть такая контора, но все же она позвонила для верности и узнала: да, есть, и есть несколько смокингов подходящего размера. Хранить такой секрет для большинства людей было бы тяжело, но для Нормы и вовсе адом кромешным: приходилось аж зубы сжимать, чтобы не выплеснуть новость на Мака. Она боялась, что заговорит во сне, нарушив данное Барбаре обещание даже слова никому не выдохнуть.
Каждый день она штудировала газеты в поисках объявления, что Дена названа Женщиной года Миссури. И каждый день с нетерпением хватала почту, надеясь увидеть приглашение на банкет.
Прошло несколько месяцев, и она начала беспокоиться, что объявление было сделано, но их газета «Элмвуд‑Спрингс» не опубликовала его. Тогда она решила проверить. Позвонила в администрацию Джефферсон‑Сити и попросила к телефону Барбару. Голос на другом конце провода спросил:
– А фамилию можете назвать?
– Нет, но она работает в администрации.
– В качестве кого?
Стараясь не проговориться. Норма ответила:
– Она отвечает за награды.
– Не знаю, кто это может быть, мэм.
– Ох. Она не сказала своей фамилии. Кто у вас заведует банкетами?
– Поставкой продуктов?
– Нет, составлением программы.
– Ума не приложу, кто конкретно этим занимается, мэм.
– А у вас там работает какая‑нибудь Барбара?
Пауза.
– Мэм, я соединю вас с отделом связей с общественностью. Там значится Барбара Томас.
– Она полная девушка?
– Не знаю, мэм, я на коммутаторе сижу.
Кто‑то ответил:
– Отдел связей с общественностью.
– Будьте добры Барбару.
– Будьте добры назваться.
– Извините, но я сомневаюсь, можно ли мне говорить свое имя…
– Подождите.
Другой женский голос сказал:
– Алло. Это Барбара.
Норма шепнула:
– Барбара… это вы?
– Да, я. Кто это?
– Это я, дама из Элмвуд‑Спрингс. Ну, вы знаете, родственница… сами знаете кого.
– Простите, кто это?
– Нас никто не подслушивает на линии? Я могу говорить не таясь?
– Да.
– Это Норма Уоррен, кузина сами знаете кого из Элмвуд‑Спрингс.
– Откуда?
– Элмвуд‑Спрингс. Вы навестили меня около шести месяцев назад.
– Простите, это вряд ли. Я никогда…
– Ну как же, вы что, не помните, это связано с… – Норма произнесла раздельно по буквам: – Н‑А‑Г‑Р‑А‑Д‑О‑Й.
– С какой наградой?
– Разве вы не помните, как приезжали за биографией?
– Боюсь, вам нужен другой человек.
– Вы полная девушка с черными волосами?
– Нет.
– Боже… А вы не знаете полную девушку с черными волосами?
– Нет.
– Она у вас там работает. Отвечает за большой банкет.
– Какой большой банкет?
– Ну, если вы не знаете, я не имею права говорить. Не можете снова соединить меня с оператором? Наверное, мне дали не ту Барбару. Простите. И не говорите, пожалуйста, никому, что я звонила.
– Не скажу.
Норма поговорила еще с одной Барбарой, работавшей в администрации, – с тем же результатом. Норма совершенно запуталась. Она позвонила тете Элнер и спросила, не появлялась ли у нее дома женщина по имени Барбара.
Тетя Элнер, которая тоже поклялась в неразглашении, ответила крайне осторожно:
– А кому это надо знать?
– Мне.
– Ну так я не могу тебе сказать. Но предупреждаю: не удивляйся, если со дня на день ты получишь приглашение по почте, и это все, что я могу доложить по данному предмету.
И Норма, и тетя Элнер обе ждали, но ничего не дождались.
Марион Чапмэн
Филадельфия, штат Пенсильвания
1954
Магазин одежды «Ласалль» в Филадельфии, где теперь работала мать Дены, не значился в телефонной книге. Кому нужно было знать его телефон, те знали. Под его бело‑синий навес входили люди из лучших домов, школ и клубов Филадельфии, Мэйн‑лайн[45]и Палм‑Бич. Миссис Роберт Портер, которая желала и могла себе позволить покупать только лучшее, всегда настаивала, чтобы обслуживала ее мисс Чапмэн и никто другой. Она с самого начала выбрала Чапмэн – как женщину, которая знает, что делает. Сегодня миссис Портер сидела на краешке большой круглой оттоманки в центре зеркального демонстрационного зала, подбирая своей невестке гардероб для путешествия по Европе. Как всегда, она была одета в безупречный черный костюм, сшитый по авторской модели и наилучшим образом подчеркивавший ее точеную фигуру. Элегантные черные туфли‑лодочки сообщали, что, несмотря на седьмой десяток, ее ноги и совершенной формы лодыжки принадлежат женщине с хорошим происхождением, и притом весьма богатой.
Пока ее невестка Марго примеряла наряды, отобранные мисс Чапмэн, миссис Портер одобряла их одним кивком. Ее больше интересовала сама мисс Чапмэн, к которой она давно приглядывалась. Это началось, когда ее средний сын, Гэмбл, в настоящее время опять неженатый, начал тщетно добиваться Марион Чапмэн. В последующие недели миссис Портер утвердилась в том, что мисс Чапмэн всегда превосходно держится. Дружелюбна без заискивания, всегда любезна, отличный профессионал. Высокая, очень привлекательная, с идеальной, будто фарфоровой кожей, золотисто‑каштановые волосы убраны в высокую прическу, безупречный профиль. Но, вглядевшись, можно было заметить одну черту, выдававшую, что она не та холодная, без эмоций, женщина‑продавец, какой хочет казаться. В ее глазах было нечто такое, что рассказывало совсем другую историю. Какая‑то печаль, почти тоска о чем‑то, не имевшем отношения к настоящему.
Когда невестка покончила с примеркой, миссис Портер сказала:
– Марго, подожди меня в машине, хорошо? Я подойду через несколько минут.
Марго ушла, а миссис Портер похлопала ладонью по оттоманке рядом с собой:
– Мисс Чапмэн, присядьте. Я бы хотела с вами поговорить.
Мисс Чапмэн не слишком обрадовалась предложению.
– Миссис Портер, если это насчет Гэмбла, я вас уверяю…
Миссис Портер отмахнулась:
– Нет, разумеется нет. Вы совершенно правы, что не хотите с ним связываться. Там, где дело касается женщин, он полнейший дуралей. Напротив, я удивлена, обнаружив у него настолько хороший вкус, что он вами увлекся. Большинство его женщин безмозглы.
Она щелчком открыла портсигар, вставила сигарету в маленький черный мундштук и закурила. Мисс Чапмэн села.
– Это насчет одежды? Могу ли я вам…
Миссис Портер снова прервала ее:
– Одежда превосходна. Марго девушка с округлыми формами, и вы постарались на славу, сгладив их. Нет, я хотела поговорить насчет вас.
Тень тревоги промелькнула по лицу мисс Чапмэн, но она и глазом не моргнула. Миссис Портер затянулась, отвернулась, выдохнув дым в сторону, потом прямо посмотрела на мисс Чапмэн:
– Мисс Чапмэн, я слишком стара и слишком богата, чтобы ходить вокруг да около. Почему вы здесь?
Мисс Чапмэн моргнула.
– Что?
– Вам здесь не место. Я это знаю, и вы это знаете. Я давно за вами наблюдаю. Признаюсь, вы меня пленили. Вы не обычная продавщица, никто так не владеет французским после окончания обыкновенной школы. Вы явно получили воспитание, так что не говорите, что ваши родители были простыми рабочими людьми. Я развожу лошадей, мисс Чапмэн, и чистокровного скакуна различу за милю.
Миссис Портер увидела, как та вспыхнула.
– Не поймите, пожалуйста, превратно, я бы никогда не осмелилась беспардонно совать нос в вашу личную жизнь. Но все и без того видно. Вы могли бы иметь любого мужчину в городе, если бы захотели, но мужчина вам явно не нужен, неважно, по какой причине, мне до этого дела нет. И в то же время, я знаю, вам нужно растить дочь. И знаю, сколько вам тут платят, наверняка вам приходится нелегко. – Она снова затянулась. – К чему я клоню. У меня много денег, а кроме того, есть влияние и связи. Позвольте купить вам ваш собственный магазин. Где пожелаете, вам выбирать. Только позвольте помочь вам. Я хочу, чтобы вы не на кого‑то работали, а на себя.
У мисс Чапмэн был встревоженный вид.
– Вам не о чем беспокоиться, это не имеет никакого отношения к моему сыну, это строго между нами. У вас есть талант, стиль, и вы знаете свое дело. За несколько лет вы можете преуспеть. В одной только моей семье хватит модников, чтобы обеспечить вас клиентами.
Мисс Чапмэн хотела что‑то сказать, но миссис Портер ее остановила:
– Не решайте второпях. Подумайте как следует. Можете дать мне ответ в конце недели. – Она вынула сигарету из мундштука и погасила в большой хрустальной пепельнице. – Но я скажу вам так, как сказала одной из своих дочерей: «Не будь дурой и прими мое предложение». Можете потом вернуть мне деньги, можете не возвращать. Не имеет значения.
Марион Чапмэн еще трясло, когда она развешивала одежду в примерочной. Миссис Портер ей всегда нравилась, но предложение было совершенно неожиданное. Увиливать от Гэмбла было нелегко, однако ей не впервой. Это же совсем другое дело. Было в миссис Портер что‑то вызывающее доверие, может, поэтому она не сразу отклонила предложение. Если бы она могла им воспользоваться! Это означало бы новую жизнь, безопасность, они бы с Деной выбрались из этих гнусных гостиничных комнат. Обзавелись бы своим домом, куда Дена могла бы приводить друзей.
Когда она вечером собралась домой, Дена ждала ее в холле. Они зашли поужинать в ресторанчик на углу, и Дена спросила, что с ней, о чем она думает.
– Ни о чем, дорогая, просто устала.
Вернувшись домой, Марион Чапмэн уложила Дену спать на кушетку в гостиной, села напротив в кресло и смотрела, как дочь спит. Свет фонаря окутал Дену серебристым сиянием, осветил волосы и белую кожу. В последнее время в ее внешности все больше проглядывал отец: те же голубые глаза, те же волосы. Она сидела и курила в темноте, уносясь воспоминаниями в далекий 1943‑й, в Сан‑Франциско. Девушка, которая с ней вместе работала, встречалась с моряком, и ее друг, вероятно, увидел Марион сквозь витрину и страсть как хотел с ней встречаться, но в том году город наводняли молодые люди, жаждавшие познакомиться с девушкой, прежде чем их отправят на фронт, и ей это было не интересно. Подруга умоляла ее в течение нескольких недель хотя бы разок с ним увидеться, и в конце концов, только ради того, чтобы девушка отстала, она согласилась пойти с ним в бар «Вершина Марка»[46]выпить одну рюмку, не более. В тот вечер, когда она вышла из лифта отеля на верхнем этаже, он ждал ее, держа обернутую в целлофан коробку с орхидеей, перевязанную красной лентой.
– Мисс Чапмэн, я Джин Нордстром, – сказал он. – Я не знал, что купить, дама из цветочного магазина сказала, что вам это может понравиться.
Он был совсем не таким, как она ожидала. Он выглядел так, будто сошел с рекламного плаката морской пехоты. Высокий, с голубыми глазами и светлыми волосами. Ресторан был переполнен военнослужащими с девушками, и им пришлось пробиваться сквозь толпу к своему столику у окна. Он сказал:
– Надеюсь, вам нравится. Пришлось прийти заранее, чтобы занять хорошее место. Я уже сижу тут часа два, народу все больше и больше.
Она огляделась:
– Да, народу много.
– Я заказал бутылку розового шампанского, ничего? Подумал, вдруг никогда не доведется попробовать. – Как только официант наполнил их бокалы и отошел, парень вытащил фотографию из бумажника: – Это папина пекарня, а вот перед входом мои мама с папой.
Его отец, высокий человек, стоял рядом с пухлой, улыбающейся женщиной. Он протянул через стол еще одну фотографию:
– Это моя тетя Элнер и ее собака Тесс. Вы, наверное, и не слыхали о таком городе – Элмвуд‑Спрингс, штат Миссури? Слушали когда‑нибудь Соседку Дороти?
– Кого?
– Соседку Дороти, по радио? Наверное, сюда ее передача не доходит, слишком далеко. В общем, я из Элмвуд‑Спрингс. Городок небольшой, но там есть все, что нужно. Кинотеатр есть и озеро. Вот бы вы там как‑нибудь побывали. Вам понравится. Не знаю, зачем я все болтаю и болтаю об Элмвуд‑Спрингс, наверное, просто ностальгия. Небось я вам до смерти наскучил.
– Нет, не до смерти.
Она не собиралась влюбляться и выходить замуж, но его радость и жажда жизни были так заразительны, что она начала думать: а вдруг все может измениться? Вдруг получится оставить прошлое позади и жить счастливо до конца своих дней в маленьком городке в глубинке, все начав заново?
Но все это были пустые мечты. После того как Джина убили, она поняла, какой была дурочкой, возомнив, что можно все изменить. Когда родилась их дочь, Дена, она всерьез намеревалась отвезти ее в Элмвуд‑Спрингс, к родителям Джина, и просто‑напросто исчезнуть из ее жизни.
Но получилось по‑другому. Когда она сошла в тот день с поезда, было уже слишком поздно. Как ни пыталась она оставить Дену, не смогла. День проходил за днем, она знала, что должна уехать, но не уезжала, и вскоре начала верить, что в Элмвуд‑Спрингс она в безопасности. Нордстромы вопросов не задавали, приняли ее как родную.
Она уже почти забыла, кто она и что сделала, но вдруг сбылись худшие ночные кошмары. Сразу после четвертого дня рождения Дены Тео нашел ее, явился в Элмвуд‑Спрингс и постучал в дверь дома Нордстромов.
Не надо было ей выходить замуж, не надо было рожать ребенка, надо было оставить Дену в первый же день, как они приехали. О чем она думала? О чем сейчас думает? Нельзя оставаться в Филадельфии так надолго. Нельзя подвергать Дену риску, нужно думать о ее будущем. Нужно все время переезжать.
Неделю спустя миссис Портер позвонила в «Ласалль» и попросила к телефону мисс Чапмэн. Хозяин сказал:
– Мне очень жаль, миссис Портер, но ее нет. Могу я вам чем‑то помочь?
– Вы хотите сказать, она больше у вас не работает? Что стряслось?
– Я сам не понимаю, миссис Портер. Однажды она сказалась больной, а на другой день, когда она не пришла на работу, я зашел ее проведать, а портье сказал, что она уехала и не оставила адреса. Не знаю, что и думать. У меня для нее чек, а куда его выслать, неизвестно. Мне очень жаль, миссис Портер, я знаю, она вам нравилась.
– Да, – сказала миссис Портер, – нравилась.
Ночь в театре
Нью‑Йорк
1978
Дена отправилась с Джулианом Амзли на мюзикл «Мейм», бенефис в пользу Актерского фонда, на который, похоже, пожаловал весь Нью‑Йорк. Вечер был роскошный. Пока она шла по проходу к своему месту, народ перешептывался: «Это Дена Нордстром». Приятно, что ни говори. Одета она была с элегантной простотой и даже без дорогих украшений выделялась из толпы женщин, выгодно вышедших замуж. Дена получала удовольствие от шоу, но в середине первого акта вдруг почувствовала, что не может вдохнуть, и ее пробил холодный пот. Сердце заколотилось, в ушах зазвенело, все как‑то исказилось, размылось. Зал вдруг начал вращаться, и она испугалась, что сейчас или умрет, или потеряет сознание.
Дена кое‑как пробралась к проходу. Джулиан привстал, но она убежала, прежде чем он успел спросить, что случилось.
В туалете вцепилась в раковину, но голова продолжала кружиться. Служительница встревожилась, увидев ее лицо белее платья.
– С вами все в порядке, мисс?
Дена не ответила, включила холодную воду и умылась. Женщина усадила ее и сказала:
– Сядьте и дышите как можно глубже.
Дену до сих пор трясло, но стало вроде чуть получше, а служительница продолжала с ней разговаривать, прикладывая холодные компрессы к запястьям.
– Наверное, слишком душно. Постарайтесь успокоиться, и все будет в порядке.
С Денной никогда такого не случалось.
– Я не понимаю, что произошло. Такое чувство, что сейчас потеряю сознание.
– Может, съели чего‑то неподходящее, а может, простыли. А может, беременны, дамы часто чувствуют дурноту, когда беременны.
Пожилая билетерша, видевшая, как Дена забежала в туалет, постучала в дверь.
– Да? Кто там? – сказала служительница.
– Это Ферн. С ней все в порядке?
– Да.
– Может, что‑нибудь нужно?
– Мне нужно выпить, – сказала Дена. – Попросите принести мне выпить.
Служительница крикнула:
– Ферн, пойди в бар, скажи Майку, пусть нальет бренди.
– Двойной, – крикнула Дена.
Мысль о том, что она может быть беременна, вернула ее оттуда, где она была, к реальности. Джулиан сводил ее с ума, и в прошлом месяце она напилась вдрызг на вечеринке в его доме и вполне могла очутиться с ним в постели, хотя ничего не помнила и наутро не спросила. Она не хотела об этом знать.
Принесенный бренди она выпила в один глоток, а потом неподвижно сидела на стуле и тупо глядела перед собой. Наконец повернулась к служительнице и, глядя ей в глаза, торжественно поклялась:
– Больше никуда не пойду с греком.
Служительница, крупная, цвета карамели, женщина, которая отродясь с греками не встречалась, кивнула:
– Вот это правильно, сладкая моя.
Дена дала ей пятьдесят долларов, вышла из туалета и направилась к выходу, по пути оделила чаевыми Ферн и бармена Майка. Села в такси и уехала домой, оставив Джулиана на его месте в третьем ряду в центре недоумевать, куда она подевалась.
На следующее утра Дена проснулась, испуганная до смерти, и впервые за все время обрадовалась, что на сегодня у нее назначена встреча с врачом. Ей и в самом деле нужно было с кем‑то поговорить.
Она рассказала доктору Диггерс, что произошло в театре, не стала умалчивать и о своем подозрении по поводу беременности. Доктор Диггерс слушала и делала какие‑то пометки. Дену раздражало ее спокойствие и равнодушие.
– Я рада, что вы можете сидеть тут и черкать в своем блокнотике, или уж не знаю, что вы там делаете, пока моя жизнь рушится. Может, я ношу под сердцем греческого ребенка.
– Вы не беременны, – сказала Элизабет Диггерс.
– Откуда вы знаете, вас же там не было. Этот мужик хуже кролика.
– Дена, у вас был приступ паники.
– Что?
– Судя по вашему описанию, это классический, старомодный, самый заурядный приступ паники, паническая атака.
– Вы уверены?
– Да, уверена.
– Ох, слава богу. Погодите‑ка… а с чего бы это у меня был приступ паники?
Диггерс автоматически переадресовала вопрос:
– А вы как думаете?
– Я не знаю, я не знаю даже, что это такое, поэтому и спрашиваю вас.
– А вы в последнее время ни о чем не беспокоились больше обычного?
– Нет. Я в порядке. Все у меня отлично. С чего бы панике ни с того ни с сего меня атаковать?
Диггерс не ответила.
– Я просто сидела, развлекалась, и вдруг на тебе, кошмар какой‑то. Не понимаю, откуда это и по какой причине. Почему у людей случаются панические атаки?
– Иногда из‑за окружающей обстановки. Иногда это подсознательное: то, что вы сдерживали внутри, рвется выйти наружу.
– Отлично, теперь меня атакует собственное подсознание. Мало того, что я вынуждена сражаться по ночам с Джулианом Амзли, так теперь еще и подсознание против меня.
– Давайте немного поговорим о прошедшем вечере. Расскажите подробно, что вы делали.
– Говорю же, просто сидела и смотрела шоу.
– Что показывали?
– «Мейм».
– Что конкретно происходило на сцене?
– Да разве я помню? Первый акт, а что?
– Попытайтесь припомнить, что именно показывали в тот момент, когда у вас началась паническая атака.
– Да при чем тут вообще это?
– Может, и ни при чем. Но развлеките меня, напрягите память.
Дена задумалась.
– Что‑то про Рождество. Они пели песенку про Рождество, и у них была елка.
– А‑а, да, это песня «Нам нужно Рождество». Я видела этот спектакль.
Доктор Диггерс быстро записала.
– Давайте‑ка я вот что спрошу. Для вас что‑то значит Рождество, или елка, или что‑нибудь с этим связанное, подумайте?
Дена смотрела на нее отрешенно.
– Ничего не напоминает? Может, что‑то случилось в Рождество, что вас расстраивает или…
– Нет. Я даже не люблю Рождество. Почему вы задаете мне все эти вопросы?
– Что вы с мамой делали на Рождество? Ездили к семье?
– Нет, не помню, что мы делали. Ничего. Просто ничего не делали.
И тут Дену снова пробил холодный пот. Губы стали сухими, ее затрясло.
– Дена! Что с вами?
– Не знаю.
– Вы чувствуете тревогу?
Впившись ногтями в подлокотники, Дена тяжело дышала.
– Немного… Не знаю почему.
Диггерс тут же подъехала к ней в кресле.
– Хорошо, а теперь успокойтесь. Все нормально, я здесь. Встаньте и пройдитесь. Пойдемте в кухню, умоетесь холодной водой, смотрите все время на меня, я здесь, с вами.
Они дошли до кухни, и Дена умылась, а потом стояла, держась за раковину, совсем как прошлым вечером. Домработница Диггерс молча отошла в угол.
– Луиза, принеси мне из шкафчика с лекарствами валиум, – велела ей Элизабет.
Она дала Дене таблетку и заставила ее лечь на диван, а сама сидела рядом и говорила:
– Все хорошо, просто дышите и расслабляйтесь. Сейчас кончится, обещаю вам.
Дена почувствовала, что стало легче.
– Я сама через такое прошла, – сказала Диггерс. – Я знаю, как это страшно, но с вами ничего не случится.
– Пакость какая.
– Да уж.
– Мое время уже вышло?
Доктор Диггерс сказала:
– Нет. Можете побыть немного одна? Я сейчас вернусь. Если понадоблюсь, зовите.
Она проехала в кабинет, позвонила вниз портье и попросила отослать следующего пациента. Она перенесет сеанс. И вернулась в гостиную.
– Мне нужно уходить?
– Нет. Останьтесь.
Они посидели молча. Минут через пять Дена сказала:
– Кое‑что случилось в Рождество, но… я давно об этом забыла. И не вспоминала. Я думала, что все позади.
Рождество
Чикаго, штат Иллинойс
1959
Когда Дене было пятнадцать, ее мать жила в Чикаго, в огромном красном кирпичном многоквартирном доме, называемом «Беркли». Школа‑пансион Дены находилась под Балтимором, и она прямо дождаться не могла каникул. Она без конца звонила маме, но каждый раз не могла застать дома. Позвонила в магазин, где мама работала, но ей сказали, что она больше там не работает. Мама довольно часто меняла работу и порой забывала ей сказать, поэтому Дена написала письмо и сообщила, в какое время прибывает ее поезд. По дороге, проезжая через всю страну, она аж постанывала от радости. Она любила ехать мимо маленьких городков, рассматривать рождественские украшения, заглядывать в окна домов. Когда поезд наконец затормозил, Дена выскочила на платформу первая. Она огляделась, но мамы не было. Может, мама не получила письмо или ее задержали на работе допоздна? Прождала почти два часа, не зная, что делать. Наконец она вышла на площадь и взяла такси до дома. Сердце подпрыгнуло от радости, когда она прочла мамино имя на маленькой табличке под звонком. Она нажала кнопку. Но никто не открывал. Было морозно, дул такой ледяной ветер, что щипало щеки. Уже темнело, когда прошел человек с ключами и открыл большую стеклянную дверь, ведущую в холл. Дена сказала:
– Простите, не подскажете, есть здесь какой‑то смотритель или кто‑нибудь в этом роде? Мне нужно попасть в мамину квартиру. У меня нет ключей, а она еще не пришла.
Мужчина впустил ее и указал на коричневую дверь:
– Позвоните сюда.
Дена увидела надпись: «Миссис Ф. Клевердон, управляющая». Открыла женщина средних лет в фартуке.
– Здравствуйте. Я дочь миссис Нордстром, только что приехала, скажите, она не оставляла для меня ключей?
Женщина улыбнулась:
– Нет, милая, ключей она не оставляла, но пойдем, я тебя впущу. Твоя мама живет на шестом этаже. Подожди, я возьму ключ.
– Спасибо. Наверное, она поздно работает… ну, понимаете, из‑за Рождества.
– Да, наверное, – сказала миссис Клевердон. – Магазины открыты чуть не до утра. Слава богу, не придется в этой давке толкаться. Я уже закупила все, что собиралась.
Они поднялись на лифте, подошли к квартире 6Д, и женщина открыла.
– Ну вот ты и дома. Представляю, как мамочка обрадуется. Желаю тебе хорошо погостить.
– Спасибо.
Дена вошла в квартиру, включила свет и заметила нераспечатанные письма на полу. Ее лежало сверху. Тогда до нее дошло. Мама, видимо, уехала из города совершать закупки для магазина. Она часто так делала. Вероятно, она сейчас едет домой.
Едва Дена вошла в ванную комнату, запахло знакомым – маминым «Шалимаром», и она почувствовала себя дома. Ей нравилась эта квартира. Небольшая кухонька и приличного размера гостиная. Мебель такая же, как в остальных меблированных квартирах, где они жили, немного обшарпанная и разболтанная, но удобная. Потом она заметила, что мама поставила керамическую елочку на обеденный стол перед окном в гостиной. Маленькую, с крошечными разноцветными лампочками. Дена воткнула вилку в розетку, и елка замигала красным, зеленым и синим. Она решила не выключать ее. Вдруг мама, подходя к дому, поглядит на окна – то‑то удивится!
Распаковав вещи, Дена открыла шкаф в передней, чтобы повесить пальто. На полу стояли четыре красиво обернутые в рождественскую бумагу коробки. На каждой было написано: «Дене. От мамы». Она положила подарки для мамы рядом с елкой и села ждать. Интересно, думала она, что там, в коробках, особенно в большой. Всякий раз, как хлопала дверь лифта и кто‑то проходил по коридору, у нее замирало сердце: это мама! Но каждый раз это была не она. Часов в десять Дена проголодалась, а в холодильнике было пусто, так что она написала записку и оставила ее рядом с елочкой: «Мама, я дома! Пошла раздобыть какой‑нибудь еды и сейчас вернусь».
Дверь не заперла, потому что ключа так и не было. Она спустилась на улицу, забежала в ближайшее кафе и купила горячий бутерброд с сыром, кока‑колу и кусок шоколадного торта, но когда вернулась к дому, то опять не могла попасть внутрь. Трезвонила в мамину квартиру: вдруг она появилась! А потом пришлось снова звонить миссис Клевердон.
На следующее утро Дена оделась и весь день слонялась по комнатам, убивая время. Каждый раз, выходя на улицу, она оставляла ту же записку, на том же месте. Через два дня она позвонила в школу и долго ждала, что там поднимут трубку. Когда ответили, она спросила, не звонила ли туда мама, не оставляла ли для нее сообщения. Нет.
Рождественским утром она проснулась рано и приготовила кофе. Причесалась, надела красивое платье и села у окна ждать. Каждый раз, когда хлопал лифт, сердце подпрыгивало. Уж это наверняка мама. Но люди шли мимо, и сердце возвращалось на место. Так она просидела весь день. Окно разрисовали морозные узоры, но в квартире было тепло. Около шести вечера она разогрела замороженный обед из индейки с пюре, который купила в магазине, и съела. Посмотрела развлекательное рождественское шоу Пэрри Комо по маленькому черно‑белому телевизору. Дена ждала до одиннадцати, потом пошла к шкафу, вытащила свои подарки на середину комнаты и развернула. Самый большой открыла последним. Убрала оберточную бумагу и легла спать.
Оставшиеся дни каникул она просто ждала. Каждый день начинался с уверенности, что мама в любую минуту может войти в дверь. И каждый вечер эта уверенность покидала ее тело, пока к концу недели Дена не перестала что‑либо чувствовать. В последний день она собрала сумки, вызвала такси, надела новое зеленое шерстяное пальто, которое мама подарила ей на Рождество, погасила елку и спустилась вниз ждать машину. Миссис Клевердон вышла проверить ручку входной двери, которую нужно было бы заменить, и увидела, что Дена уезжает.
– Хорошо погостила? – любезно спросила она.
– Да, мэм.
Наверху, в квартире 6Д, на столе лежала записка: «Мама, я приезжала. С любовью, Дена». Тремя неделями позже записка, оставленная на столе в гостиной, все еще лежала там. Так сказала ей по телефону миссис Клевердон. Мама так и не вернулась. Она исчезла. Но Дена не плакала. Ни разу. В школе, когда ее спрашивали, как прошло Рождество, она лгала. Притворялась, что ничего не случилось. Потребовалось много лет, чтобы Дена поверила, что ее мать пропала.
На следующее Рождество ее звали к себе дедушка с бабушкой, но она села в поезд до Чикаго и провела каникулы одна в отеле «Дрейк». В первый день она взяла такси, поехала к «Беркли» и долго стояла перед зданием, потом вернулась в отель. В рождественский вечер нарядилась и отправилась ужинать в «Ресторан залива Кейп‑Код».[47]Села за столик у окна и заказала лобстера. Она никогда не пробовала лобстера и вот решилась. Люди поглядывали на красивую девушку, которая сидела совсем одна и боролась с лобстером, пытаясь разломать панцирь и понять, что же тут едят, но она не замечала любопытных взглядов, потому что большую часть времени глядела в окно, как будто ждала кого‑то.
Я и моя тень
Нью‑Йорк
1978
– И после этого вы никогда не слышали о своей матери?
– Нет. И никто ничего не слышал. В общем, это было давно и никакого отношения к случившемуся не имеет.
– Подождите. Значит, вы так и не знаете, жива она или умерла.
Дена отмахнулась:
– Не знаю, и мне плевать. Честное слово, мне все равно.
– Почему вы мне этого раньше не рассказали?
– Потому что… – Дена подняла на нее глаза, – потому что это не то, чем можно гордиться.
– В каком смысле?
– Не знаю, просто это стыдно.
– Давайте об этом поговорим.
– А давайте не будем. Я не интересуюсь прошлым. Почти ничего и не помню, так какой в этом смысл? Слушайте, я несколько старовата, чтобы сидеть, обняв плюшевого мишку, и плакать о своей мамочке. У меня для этого времени нет, я могу только работой себя отвлечь, чтобы как‑то удержаться, не проваливаться в прострацию и не заниматься самобичеванием. Вам дается один отец и одна мать, и если вам повезет, то вы из этого вырастаете, становитесь взрослым, и все кончается. Да, детство у меня было не ахти, ну и что с того. Ненавижу нытиков. И не хочу, чтобы меня жалели.
Диггерс подъехала ближе к Дене.
– Милая моя, я не могу вас не пожалеть. И вы имеете право себя жалеть. То, что с вами случилось, – это сущий кошмар.
Впервые доктор Диггерс назвала ее иначе, чем просто Деной, и ее это обезоружило.
– Вам нужно с кем‑то поговорить, почему бы не со мной? Идет?
Дена услышала свой голос:
– Хорошо.
– Вот и умничка. Я знаю, вам трудно об этом говорить, но придется. Мы должны посмотреть на то, что случилось, в открытую, а не прятаться под ковер, потому что пока вы не разберетесь с этим, вы так и будете блуждать в потемках и не знать, как относиться к чему бы то ни было. Лгать не буду, это трудно и долго… но надо же когда‑то начать.
Дена впервые слушала ее.
– Вы хотите начать со мной работать, прямо сейчас?
– Да.
Ночью Элизабет Диггерс размышляла о Дене. Она к ней очень привязалась. Она могла еще смотреть на нее холодным, натренированным, профессиональным взглядом, но было в этом нечто большее… нечто большее, чем обычные отношения доктор – пациент. У одиноких людей свои способы узнавать друг друга. Она видела не только это красивое лицо, эти глаза, не желающие откровенничать. Глядя на Дену, она видела пятнадцатилетнюю девочку, которая так и не вышла из той комнаты. Она до сих пор сидела, глядя в окно, до сих пор ждала, что мама вернется. И Диггерс должна была войти в эту комнату, взять девочку за руку и вывести. Вывести ее на солнце и свежий воздух, чтобы она могла расти дальше. Диггерс знала все медицинские и психологические термины того, что произошло с Деной, но все это можно было назвать очень просто, по‑человечески. Сердце Дены было разбито, и она так и не оправилась от последствий пережитого.
Сеанс за сеансом Дена закрывала глаза и пыталась вспомнить мать, но где‑то в сознании стоял блок. Какая она была? Дена не помнила лица матери. Она очень старалась, но выхватывала из глубин сознания только тень, то и дело снова теряя ее из виду. Она помнила многоквартирные здания, запахи, длинные коридоры, названия… «Шеридан»… «Роял Армс»… «Брэдбери Тауэрс»… обеды в одиночестве в больших городах… «Уиндзор Армс»… «Дрейк»… комнаты отдыха в универмагах, книжки, раскраски, ожидание, когда мама закончит работу и будет принадлежать только ей. «Алтамон», «Хайлэнд Тауэрс», «Хилсбороу». Она помнила, как шла мимо городских витрин, где были выставлены пухлые диваны, мягкие кресла, дорогие, темного дерева, блестящие столы и стулья; красивые манекены в туфлях, шляпах, перчатках, платьях по последней моде, лисьих мехах. «Парк‑лейн», «Ритц Тауэрс», «Риджмонт». Она помнила, как стояла, дрожа, в ожидании трамвая напротив витрины, где висели смокинги, фраки и цилиндры. Витрины с сотнями разных флаконов на стойках, синих, зеленых и прозрачных, с духами янтарного цвета. Она помнила, как ехала на сотнях разных трамваев через незнакомые города. Но какая была ее мать? О чем она думала, что чувствовала, любила ли ее Дена, а она – любила ли Дену по‑настоящему? Разве она не знала, что нужна маленькой девочке, которая ее обожает? Она растаяла в городе, растворилась, и чем больше Дена старалась, тем больше женщина, которую она помнила, казалась героиней какого‑то фильма, а не реальным человеком. Временами она уже сомневалась, была ли у нее мать. Может, она вспоминает когда‑то увиденное кино? Все спуталось. Как будто у нее вообще не было детства, как будто она просто однажды проснулась взрослой.
Но доктор Диггерс настаивала, задавала ей одни и те же вопросы, снова и снова. «Что вы чувствовали, когда ваша мать не пришла домой?» В конце концов Дена потеряла терпение.
– Глупость какая‑то! Почему я должна все время об этом говорить? Я так устала, что сейчас закричу. Я больше не хочу этим заниматься!
Доктор Диггерс отложила блокнот:
– Зачем вы сюда ходите, Дена?
– Если честно, если вы хотите правду, я хожу, потому что без этого вы не выписываете рецепт на валиум. А для чего, по‑вашему, я хожу? За сладостями?
– Я думаю, вы ходите сюда, потому что вам страшно. Вам нужно место, где вы могли бы бушевать и сетовать, браниться и брыкаться, устраивать разнос кому‑то, с кем вы чувствуете себя в безопасности, кто может видеть вас сквозь все это дерьмо. Вы можете выйти отсюда и найти тысячу врачей, которые с радостью выпишут вам все транквилизаторы и все поднимающие настроение таблетки, какие вы попросите. Вы можете очаровать кого угодно и добиться рецепта на любые существующие в мире пилюли. Да, можете. А еще можете стать наркоманкой или алкоголичкой, можете выпрыгнуть из окна или пройти курс и покончить с этим и, я надеюсь, почувствовать себя лучше.
– «Я надеюсь»?
– Дена, жизнь не дает гарантий. Но я вижу, что вы делаете успехи.
– Ладно, я поняла, что мама не любила меня так, как положено. Она ушла. Ну и какую пользу мне это приносит? Я все равно чувствую себя отвратительно. Лучше мне от этого не стало. Мне теперь все равно – и почему вы не можете это принять? Я хочу просто все забыть.
– Можете забыть, можете положить на рану все временные повязки, какие существуют в мире, но это не приведет вас к корню ваших проблем с желудком и тревожностью. И признаете вы это или не признаете, мисс Крепкий Орешек, но вы пришли сюда, чтобы вам стало лучше. Может, тогда начнем еще раз? А?
Дена подумала, потом проворчала:
– Ладно… Только дайте мне тогда кусок этой вашей сладости. И знайте, что я вас ненавижу.
Доктор Диггерс рассмеялась:
– Да я знаю.
– Нет, правда.
– Верю, верю. А теперь вернемся к тому, на чем остановились.
Неделя проходила за неделей, и вдруг однажды ни с того ни с сего Дена разразилась слезами и не могла остановиться.
– В чем дело? – спросила Диггерс. – О чем вы думаете?
– Я… всегда верила, что она вернется… а она не вернулась, – удалось выговорить Дене между всхлипами. – И я не понимаю, что я сделала плохого.
Дена наконец перестала сопротивляться. Гипнотерапия доктора Диггерс помогла Дене расслабиться, и с каждым сеансом она вспоминала все больше. Сегодня врач погрузила ее в чуть более глубокий гипноз. Дена с закрытыми глазами почти увидела мать. Но все равно это была всего лишь расплывчатая фигура. Потом Дена сказала:
– Она взяла меня за покупками. Не знаю, в каком мы были городе. Может, в Нью‑Йорке. Но помню, что мы проходили мимо большого магазина, где в витрине стояли пианино, много. Она остановилась, и мы вошли. И она обошла весь зал, рассмотрела каждое пианино… и уже идя к выходу, увидела одно… наверное, оно ей понравилось. Она села за него, открыла крышку, и у нее было такое странное лицо…
– Какое? Опишите.
– Даже не знаю… как будто меня не было рядом, что ли. И вдруг она начала играть. Я так удивилась. Я и не знала, что она умеет. Она играла какой‑то вальс, и вид у нее, помню, был такой счастливый. Я никогда ее не видела такой… такой… Нет, счастливой – не то слово. Она как будто была где‑то в другом месте. Взволнованной – вот так правильно. Старик, который там работал, открыл дверь в кабинет и стоял слушал, пока она не закончила. У него был сильный акцент, он сказал:
– Дорогая моя леди, где вы научились так играть?
Он умолял ее сыграть еще, но она отвечала, что кроме этой песенки ничего не знает, и мы ушли. Я сказала:
– Мама, почему ты не говорила, что умеешь играть на пианино?
А она только отмахнулась: мол, подумаешь, ничего особенного. Но должно быть, она хорошо играла, иначе этот старик не подошел бы.
– Она когда‑нибудь рассказывала о своих родителях?
– Нет. Только то, что они погибли при пожаре.
– А вы не видели их фотографий? Или ее в детстве?
– Нет. Она сказала, все сгорело.
– Вам было не интересно?
– Она не хотела о них говорить, ее это огорчало. Так что я не спрашивала.
– Вы постоянно старались не огорчать свою мать, правильно? Вы это помните?
– Да.
– Почему?
– Почему? Потому что… я сама по себе была уже проблема для нее.
– Почему вы так решили?
– Потому что ей приходилось за мной приглядывать.
– Давайте вернемся к вашему чувству страха. Чего вы боитесь?
– Я говорила уже – не знаю.
– Может быть, ваша мать чего‑то испугалась?
– Нет.
Диггерс молча ждала. Потом Дена сказала:
– Думаю, один раз она испугалась. Того человека.
– Какого?
– Которого увидела. Мы тогда еще жили в Нью‑Йорке. Мы возвращались домой, шел снег. Повернули за угол, и, когда дошли до дома, она внезапно остановилась. Я подняла на нее глаза и увидела, что она смотрит на человека, говорившего с клерком за стойкой. Он стоял к нам спиной, и я видела только, что это крупный мужчина в черном клетчатом пальто. Я спросила: «Что случилось?» Она, не дав мне договорить, схватила меня за руку и потащила по переулку. Я спросила: «Что случилось, мама? В чем дело?» Она говорит: «Помолчи, дай подумать». Она шагала так быстро, что мне приходилось бежать, чтобы за ней поспевать. Я была в панике. И спросила: «Я что‑то не то сделала, мам?» «Нет, – сказала она, – идем». Через минуту она велела мне выйти на улицу и поймать такси.
– Я? Как это сделать?
– Просто выйти на проезжую часть и помахать рукой, давай же, иди.
Я побежала и встала на углу, махала, махала, но никто не останавливался. Я бегом вернулась к ней и сказала:
– Не останавливаются.
Она говорит:
– Кто‑нибудь идет?
Я посмотрела вверх и вниз по переулку – никого. Она почти бегом рванула к метро и заскочила в первый же поезд. Села и уставилась прямо перед собой. Я была уверена, что сделала что‑то ужасное, и начала плакать. Она спросила:
– Почему ты плачешь?
– Я боюсь, – говорю. – Не понимаю, что случилось.
– Ох, Дена, ничего страшного. Просто я увидела человека, с которым не хочу встречаться, и все. Не будь такой впечатлительной.
– Кто он?
– Да никто, просто мы с ним когда‑то работали вместе, ничего особенного. Я просто не хочу его видеть.
– Почему?
– Он уговаривает меня снова на него работать, а я не хочу.
– Почему ты так ему и не скажешь?
– Чтобы не обижать его. И прекрати задавать столько вопросов.
Мы вышли на следующей остановке, пересели и доехали до самого Виллиджа.[48]Снег сыпал не переставая, идти было трудно, но мы дошли до Западной Двенадцатой или Тринадцатой улицы. Зашли в кафе, и мама позвонила. Вернулась уже чуть более вменяемая. И сказала: «Мы едем в гости к Кристине».
– Кто такая Кристина?
– Подруга моей матери, работавшая танцовщицей в «Рэдио‑Сити». Мама сказала: «Она приглашает нас приехать к ней переночевать, вот здорово, правда?» Она жила в подвальном этаже на Сант‑Люк‑плэйс и была очень рада нас видеть. Позволила мне поиграть с ее котом, Мильтоном, потом выдала свою длинную ночную рубашку и устроила постель на полу, а мама спала на кушетке. Я проснулась, когда начало светать. Оглянулась и увидела, что мама сидит у окна. Помню, у меня в желудке снова возникло это холодное, пугающее чувство. Я знала, что она несчастлива, но не знала почему и боялась спросить, потому что думала: вдруг это из‑за меня. Может, она хотела бы, чтобы у нее не было дочери. Не знаю, почему я так думала, но это факт.
– Дена, сейчас я досчитаю до трех, и, когда вы проснетесь, вы будете чувствовать себя спокойной и отдохнувшей… Раз… Как будто проспали несколько часов… Два… Чувствуете покой и безмятежность… Три.
Дена медленно открыла глаза.
– Как вы себя чувствуете?
– Хорошо. – Она зевнула. – Не хотелось бы вас разочаровывать, но кажется, никакого гипноза у вас не получилось. Я помню все, что вы сказали.
Диггерс улыбнулась. Так говорили все, кого она подвергала гипнозу.
«Уолл‑Кап продакшн»
Нью‑Йорк
1978
Айра Уоллес выслушивал предлагаемую Капелло идею новостного телевизионного шоу. Хотя Уоллес не доверял Капелло, но чем больше он слушал, тем больше ему нравилось. Капелло развивал мысль:
– Мы заткнем за пояс весь Голливуд, у меня материалов на много лет вперед. Мы подадим это как новости – светская хроника, все законно, краткое изложение последних известий, острые, мощные, горячие материалы. Говорю тебе, это ядерная бомба. Как раз то, что людям нужно.
Капелло бросил через стол листок с подсчетом прибыли от продаж в супермаркетах его газеты. Уоллес глянул. Цифра впечатляла.
– Не знаю, вроде интересно, но Уинчелл как‑то в начале эры телевидения попытался вести подобную светскую хронику, и шоу не пошло.
У Капелло наготове был мгновенный ответ:
– Разумеется, не пошло. Он слишком круто насел. А мы осторожненько. Посадим какого‑нибудь напомаженного симпатягу или милашку с хорошей задницей, велим улыбаться, и я гарантирую тебе хит сезона. Надо только подать в правильной упаковке.
– Ты говоришь о сетевом вещании?
– Нет, я говорю о синдикате. Здесь лежат все деньги. Мы им владеем, мы его продаем, никаких указчиков сверху. Мы може