 |
|
Краткая семейная история
Вашингтон, федеральный округ Колумбия
1913
Аккуратно одетый молодой человек с начищенными ботинками, только что из парикмахерской, ждал в конторе по трудоустройству уже больше двух с половиной часов. Когда наконец наступила его очередь, он радостно шагнул вперед, держа шляпу в руке, и сказал: «Доброе утро». Голубые глаза светились надеждой. Женщина за столом головы не подняла.
– Имя?
Парень постарался справиться с волнением.
– Гм… Джеймс Элтон Ле Гард.
– Произнесите по буквам.
– Ну, Д‑Ж‑Е…
Женщина утомленно прикрыла глаза.
– Фамилию.
– Простите. Заглавная Л, Ле. Г‑А‑Р‑Д.
– Место жительство – Соединенные Штаты?
– Да, но я раньше жил в…
– Место и дата рождения.
– Новый Орлеан, 11 октября 1895 года.
– Образование.
– Среднее, но я собираюсь…
– Опыт работы.
Молодой человек переступил с ноги на ногу и кашлянул.
– Опыта нет, это моя первая работа, если получу…
– Раса.
– Что, простите?
Женщина повторила громче, словно он глухой:
– Раса. Какой вы расы?
Молодой человек, смущенный вопросом, отчаянно старался найти верный ответ.
– Ну, я не совсем понимаю, о чем вы. Человеческая раса, наверное. Правильно?
– Негр или белый. – Женщина поглядела на часы.
– Простите, а так вы не видите?
Она взглянула на него усталыми, неживыми глазами:
– Это моя работа, сэр. Негр или белый?
Молодой человек покраснел.
– Просто я точно не знаю. А вы не можете ничего не писать в этой графе?
Женщина теряла ту малую толику терпения, которая у нее имелась.
– Слушайте, за вами еще пятьдесят человек. Решайте скорее, какой вы расы.
Она подождала.
– Кажется, у моей бабушки было немного негритянской крови, но…
– Сколько?
– Не знаю. Думаю, чуть‑чуть.
– Половина, больше половины?
– Может, половина, не уверен.
Женщина поставила в графе букву «Н».
– Проблемы со здоровьем?
– М‑м, нет. Но погодите. По‑моему, это неправильно. Мне кажется, вы должны пометить «белый», разве я не белый, и отец у меня белый.
– Я законы не сочиняю. Я просто работаю здесь. – Она поставила штамп и подвинула ему листок: – Секция Д, садитесь и ждите, пока вас вызовут. – Она оглянулась: – Следующий.
– Подождите, куда мне идти?
– Секция Д, сзади. Отойдите, пожалуйста.
Джеймс повернулся и увидел большую вывеску: СЕКЦИЯ Д. Там сидели десять‑двенадцать негров в изношенной, линялой рабочей одежде. Его прошиб холодный пот.
– Мисс, это какая‑то ошибка. Я всегда был белым. Это…
– Хотите работу – идите и ждите в секции Д, не хотите – не надо. Мне все равно. Это вам решать. Проходите, пожалуйста.
– А нет ли здесь другого места, посередине, где я мог бы подождать?
Она подтолкнула его листок на правый край стола и махнула рукой мужчине, стоящему за ним, чтобы проходил:
– Следующий!
Худощавый пожилой человек в коричневом костюме шагнул вперед.
– Имя? – монотонно проговорила она.
Молодой человек отступил и поглядел на листок, упавший на пол. Потом нагнулся, подобрал его, медленно направился к секции Д и сел на деревянную скамью рядом с негром, который утром поприветствовал его, приподняв шляпу. Человек заулыбался:
– Вы только поглядите, а. Поглядите, кто у нас тут ниггер, такой же, как я, а. Одетый‑разодетый белый ниггер, но все одно ниггер. Эти твои красивые тряпки да голубые глазки ничуть тебе не помогли, а. – Он захохотал. – Ты не кто иной, как ниггер. Совсем как я. Не кто иной, как белый ниггер.
Несколько мужчин закивали и засмеялись. Молодой человек смотрел прямо перед собой, сжимая зубы и стараясь сдержать жаркие слезы.
Ряд обстоятельств, поместивших Джеймса Ле Гарда на скамью в секции Д, берет начало задолго до этого, 17 июня 1808 года. Его бабушка, мулатка из Вест‑Индии, бежала из Санто‑Доминго от множественных политических переворотов. Бежала вместе с семьей, на которую работала, и прибыла в порт Нового Орлеана с сумкой пожитков и нерожденным ребенком от белого плантатора.
Войдя в Новый Орлеан свободной чернокожей, она удостоилась звания цветной женщины, что автоматически ставило ее выше популяции черных рабов.
Ее дочь, Маргарет Делакруа, мать Джеймса, пополнила ряды красивых рыжеволосых квартеронок Нового Орлеана. Она, в свою очередь, вышла замуж за молодого француза из Эльзас‑Лотарингии по имени Филипп Ле Гард, который познакомился с ней и влюбился на одном из известных всему миру квартеронских балов, которые проходят на Бурбон‑стрит.
Когда их сыну Джеймсу исполнилось пять, им пришлось переехать во Францию. Умному мальчику в возрасте восемнадцати лет суждено было вернуться в страну, где он родился, и стать знаменитым врачом и гордостью своих родителей. Он прочел обо всех чудесах Америки, и в глазах у него горела надежда на великое будущее. Его зачислили в колледж со стипендией, и по прибытии у него было с собой мало денег. Он слышал, что в студенческом городке для него найдется приработок. Нужно только зарегистрироваться в конторе по трудоустройству и получить разрешение на работу.
Он даже не задумывался о своей расе. Во Франции он не был негром. Его мама почти не упоминала об этом.
Через два дня его вызвали в администрацию. За столом сидел мужчина, перед ним лежало его разрешение на работу.
– Мистер Ле Гард, – сказал он несколько виноватым голосом, – боюсь, у нас возникла проблема. Я посмотрел ваши присланные документы, в них не было упоминания, что вы негр.
– Нет, сэр, это ошибка, я не негр. Я пытался объяснить той леди, что это у моей бабушки было немного негритянской крови, но не у меня. Она ошиблась. Я пытался объяснить, она не слушала.
Мужчина смотрел на юношу. Ненавидел он такие ситуации, но что поделать, это его работа. Ему не впервой.
– Мистер Ле Гард, простите, мы негров не принимаем. Такая у нас политика. Но я скажу, что я сделаю. Я напишу своему другу в Говард‑колледж, может, они вас возьмут.
Джеймс недоумевал. Он только что приехал из Франции, получив, как и его отец, образование в строжайшей католической школе, и его научили верить, что лгать – значит грешить против Бога. Ему не объяснили, что обозначает буква «Н» рядом с твоим именем и почему это становится твоей самой важной характеристикой. Он не понимал, что в Америке одна шестнадцатая негритянской крови перевешивает пятнадцать шестнадцатых белой и перед законом делает тебя негром. Как это можно понять?
– Но меня приняли в эту школу, я хочу учиться здесь.
– Простите, но больше я ничего не могу для вас сделать. Говард‑колледж – прекрасное заведение, и, думаю, вы почувствуете себя счастливее со своим народом. У вас великолепные оценки, и я знаю, что в один прекрасный день вы станете гордостью своей расы.
Джеймс вышел из кабинета со своими документами, рекомендательным письмом и засевшими в голове словами «гордостью своей расы». Он не знал, что делать. У него не было денег, чтобы вернуться во Францию. Через несколько недель он прибыл в Говард‑колледж и, обнаружив там еще несколько светловолосых, голубоглазых «негров», смирился с судьбой, приняв ее за волю Божью.
После окончания колледжа он подал заявление о продолжении обучения у врача в Вене, чьими опубликованными работами он восхищался, и возликовал, когда его выбрали из более чем сотни других молодых людей. В бланке заявления пункт «раса» отсутствовал. Они не спрашивали, а Джеймс не рвался рассказывать, все‑таки Европа не Америка. Два года он практиковался в Вене, работая ассистентом у доктора Теодора Карла Люггера. Иногда по субботам они с дочкой Люггера и ее друзьями садились в трамвай и ехали по Рингерштрассе на гигантское колесо обозрения, откуда видна вся Вена. Город был прекрасен, молодость была прекрасна, и они полюбили друг друга. Жизель без ума влюбилась в американского доктора и хотела за него замуж. Джеймс не рассчитывал на это, ибо не хотел везти ее домой, в Америку, проводящую политику расового разделения. Он пытался объяснить, какие у них могут возникнуть проблемы. Но Жизель, темноволосая, темноглазая, с кожей темнее его собственной, только рассмеялась. Не мог он быть негром. У него голубые глаза и прямые, медового цвета волосы. А он не мог ей объяснить. Тогда попытался объяснить ее отцу, мол, из‑за принадлежности к расе чернокожих он не сможет работать в больнице для белых и жить в квартале для белых. Доктор Люггер сидел, слушал, а когда Джеймс закончил, медленно снял очки, протер их платком и тихо проговорил: «Доктор Ле Гард, если вы не желаете жениться на моей дочери, наберитесь мужества сказать ей прямо, а не морочьте голову такой фантастической чепухой».
Джеймс был в отчаянии, чувствуя вину за то, что роман с Жизель так далеко зашел. Поворачивать вспять было слишком поздно, тут уж не обойтись без двух разбитых сердец. Всю ночь он гулял по улицам Вены, задавая себе один и тот же вопрос: что делать? Окончательно подавленный, постоял над Дунаем, глядя на огни в черной воде. К рассвету решение было принято. Он знал, что делать. В конце концов, им‑то он сказал, что он негр, правда? Но Жизель он не повезет в Америку. Нет, он ее слишком любит и не подвергнет такому испытанию. Он женится на ней, и они останутся в Вене и будут растить детей здесь, вдали от расовых предрассудков. Но Джеймс не учел Адольфа Гитлера.
Вернувшись в Вашингтон на должность руководителя «Фриман Хоспитал», доктор Ле Гард незамедлительно обнаружил себя среди тех, кого У. Дюбуа[53]назвал «одаренной десяткой». Вскоре он стал членом Городской лиги, Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения, Ассоциации образования американцев, Музыкального и литературного общества – всех клубов и организаций элиты черного общества. Его, разумеется, признавали одним из ведущих чернокожих аристократов Вашингтона, которых пускают в эксклюзивные места отдыха – Сарасота‑Спрингс, Хайлэнд‑Бич, Мэриленд. Он парил в разреженном воздухе высот.
Но его жена и дети не были счастливы. Доктор Ле Гард за многие годы привык верить, что должен быть гордостью своей расы, помогать своему народу, дети же его таких взглядов не разделяли.
Доктор Ле Гард часто думал о том дне, когда рядом с его фамилией в разрешении на работу появилась буква «Н». Это заняло всего секунду, но эта одна секунда, эта одна буква изменили весь ход его жизни и жизни его детей. И даже сегодня, сидя в своем кабинете столько лет спустя, он спрашивал себя, правильно ли поступил, сказав правду. Видя, как его жена умирает несчастливой, как страдают его дети, он спрашивал себя: а если бы ему дали сейчас шанс вернуться и солгать, сделал бы он это?
Он был глубоко религиозным человеком, но не знал ответа. Он знал только, что потерял своего любимого сына. Его любимый Тео исчез, и теперь он, возможно, потеряет и дочь, Маргарет. Он чувствовал, как она удаляется, ускользает.
Он открыл ящик и вынул единственную вещь, оставшуюся от Тео. Потом перечитал письмо, как перечитывал каждый день вот уже пять лет.
Дорогой папа,
Пожалуйста, прости, но я больше не могу быть твоим сыном. Я старался чувствовать то, что чувствуешь ты, но я не похож на тебя, я не чувствую родства к негритянской расе, а защищать дело, не чувствуя к этому тяги, и добра не принесет, и самого меня разрушит. Пусть выступают другие, те, чьи чувства глубже, а убежденность сильнее. Я должен пробиваться сам, себя искать, а не тащить на плечах целую расу.
Разве ты не понимаешь, папа, я стану не просто человеком, играющим на скрипке, а чернокожим, играющим на скрипке. Каждый мой шаг станет делом политики. Музыка не судит того, кто ее играет, а люди судят. Ты говоришь, что лгать – грех, но, папа, вся моя жизнь – ложь. Я застрял между двух лживых фактов. Я не негр и не белый, я ничто, нечто среднее. Я говорю одну ложь, только чтобы не говорить другую, но что бы я ни сказал, я все равно лгу. Ты говоришь – да будет воля Господня, но я не верую в Бога, который требует, чтобы я принес себя в жертву из‑за каких‑то придуманных людьми законов. Я не от тебя ухожу, я ухожу от негритянской расы, которая только и делала, что оскорблялась по поводу моей белой кожи и причиняла тебе сердечную боль. Это не мой народ, папа. Мой талант им не принадлежит. Он мой и только мой. Я еду туда, где смогу быть свободным. Пожалуйста, не ищи меня. Забудь обо мне. Я буду всегда любить тебя.
Тео
Слезы набежали на глаза старика. Бедный Тео. Как будто он мог забыть о мальчике, которого любит, мальчике, которого держал на руках. Он сложил потертый листок.
Такое часто случалось. Тысячи человек не выдержали давления расового разделения и беззвучно растворились, ускользнув в мир белых, но и там их ждала нелегкая жизнь.