Главная | Обратная связь

Партия и государство 5 страница

Основными мишенями неоконсерваторов были вовсе не маоистские романтики, которые даже в те мрачные дни в начале 1990-х гг. пользовались весьма скромным влиянием. Самая большая опасность для КПК исходила от политических либералов, что в китайском политлексиконе соответствует правому крылу. Неоконсерваторы винили их в беспрестанном лоббировании интересов частной экономики, а также в разнузданном критиканстве партии, что якобы и привело к разжиганию волнений 1989 г. Либералы, утверждал манифест, потребовали «тотальной реформы системы собственности и в итоге нацелились и на политическую систему, в первую очередь КПК, желая довести дело до развала всего текущего порядка». Неоконсерваторы решили не уклоняться от схватки, а напротив, повысили ставки, заявив, что партия должна переоформить собственность на крупнейшие государственные активы на свое имя.

Проштамповка имени партии на документах о праве собственности принесет массу выгод, заявляли они. Годами не получается решить болезненный и запутанный вопрос о том, кто чем владеет. Многочисленные формы государственной собственности, расписанной по министерствам, предприятиям, военным и правительственным ведомствам, плюс непонятные отношения в правах на различные виды активов и потоки прибыли, напрочь лишают возможности обмениваться общественными благами и извлекать из них пользу. Неоконсерваторы утверждали, что прямое владение партией решит проблемы одним росчерком пера. Вдобавок это было политически выгодным шагом, коль скоро КПК встанет в один ряд с растущими госпредприятиями, чтобы отражать зарождающуюся политическую конкуренцию со стороны частников.

Частный сектор, говорили неоконсерваторы, вообще «никакого отношения не имеет к партии», и его следует держать в узде. Что же касается экспериментов с приватизацией и диверсификацией видов собственности госкомпаний, это дело надо прекратить. Подобные изменения допускаются лишь в случае «мелких предприятий с серьезным дефицитом». Другими словами, всяческий нежизнеспособный шлак, образовавшийся в госсекторе, можно распродать, а вот крупные компании в ключевых отраслях надо сохранить для государства.

Одна из причин, почему либеральные оппоненты с энтузиазмом принялись громить манифест, заключается в именах участников группы, его разработавшей: уж очень это были высокопоставленные лица. В паре с Ян Пином, партийным ветераном-активистом, главным организатором совещания был Пань Юэ, занимавший в ту пору пост замглавреда газеты «Чжунго цин-няньбао» («Молодежь Китая»), который проводил рабочее время «пустив побоку свои обязанности, и знай себе размахивал сотовым телефоном». В ту пору владение мобильником — размером чуть ли не с кирпич — было символом либо особого статуса, либо принадлежности к гонконговской триаде, и вот почему в Китае сотовый телефон первой волны в шутку называют «Старшим братом»: здесь звучит отголосок титула, под которым известны мафиозные боссы Гонконга. У Пань Юэ не было связей с уголовным миром, однако имелось право привилегированного доступа к системе благодаря тестю, высокопоставленному военному. Пань доказал, что обладает собственными навыками энергичного политического дельца. В конце 1990-х гг. он преобразился в самого громогласного чиновника от экологии, а после XVII-ro съезда КПК (2007 г.) его влияние пошло на убыль.

Сыновья революционных «бессмертных» и прочих высших руководителей более года посещали семинары, организованные Панем и Яном. Апофеозом стала встреча в гостинице «Пекин» в конце 1991 г. Окончательная версия документа в 14 тысяч иероглифов была подготовлена чуть позднее под надзором Чэнь Юаня. Интеллектуалы и либеральные обозреватели, зачахшие в ссылках на периферии или высланные за границу по следам событий 4 июня, с особым наслаждением принялись бичевать происхождение участников этой встречи. Они приклеили им ярлык «Клуб плейбоев», а сам манифест назвали «Белой книгой партийной фракции царевичей». Один из критиков высказался так: «По сути, это предложение без особых церемоний переводит активы, номинально принадлежащие народу численностью 1,1 миллиарда человек, в руки КПК, которая составляет лишь 4 % от этой цифры». Критика оказалась настолько дискредитирующей, что газета «Молодежь Китая» отмежевалась и от конференции, и от ее документов. Впрочем, идея была убита более прагматичным политическим соображением: прямое владение государственными активами подаст фатальный сигнал о слабости партии, а вовсе не о ее силе. «Предложение такого рода может оказаться весьма рискованным, — сказал один из участников встречи. — Если партия заберет себе право собственности, это станет сигналом, что она готовит страховочную сетку, потому как судно дало течь и тонет».

В тот период предчувствие кораблекрушения витало в воздухе. К середине 1990-х гг. финансовые столпы коммунистической системы и центрального правительства начали разрушаться. Пекинский экономист Ху Аньган привлек внимание вождей, высказав зловещее сравнение, словно ледяным душем окатившее тех членов Политбюро, которые беспокоились о своем месте в истории. Собираемые Пекином налоги, заявил он, уже упали ниже уровня, который наблюдался в Югославии непосредственно перед ее распадом.

Из-за многочисленности экономических проблем разработчики политического курса Китая не знали, с чего начать. Во время визита в Сычуань в 1993 г. экономист Милтон Фридман дал тогдашнему губернатору недвусмысленный совет, как мгновенно внедрить рыночную дисциплину в экономику, где доминирует государство. «Не следует, — сказал Фридман, высший жрец Чикагской школы экономики и апологет свободного рынка, — отрезать мышиный хвост по одному дюйму. Чтобы уменьшить боль, надо отсечь хвост одним махом». Губернатор ответил в том же духе, распространив эту метафору и желая показать Фридману, что подобные реформы вряд ли столь уж просты. «Мой дорогой профессор, — промолвил он, — у нашей мыши столько хвостов, что мы даже не знаем, с какого именно начинать». Как вспоминает Стивен Чонг, коллега Фридмана по Чикагской школе экономики, Милтон потерял дар речи.

В конце концов именно Дэн Сяопин разработал проект новой модели, хотя, в отличие от конца 1970-х гг., на сей раз было предусмотрены два связанных между собой пути, 10 июня 1989 г., буквально через несколько дней после того, как с улиц вокруг площади Тяньаньмэнь была смыта кровь, на телеэкранах появился сияющий Дэн. Он пожимал руки командирам, выбившим студентов из центра города. Выступая перед ними с пропагандистской речью, Дэн заявил, что самая главная ошибка, допущенная руководством в 1980-е гг., заключалась не в переходе к открытой экономике, как яростно утверждали критики, а в недостаточном идеологическом и политическом воспитании. «Мы должны принять все меры, чтобы никакая вредная тенденция не достигла вновь такой точки», — сказал он, имея в виду 4 июня.

Партия вскоре приступила к реализации плана Дэн Сяопина, защитив его дополнительной линией обороны. В министерствах, судах и военных частях были укреплены или заново созданы политотделы, призванные стать системой раннего оповещения о появлении потенциальных аномалий. «Они обеспечивают прямой партийный контроль над всеми важнейшими институтами», — сказал Цзян Пин, профессор юриспруденции в отставке. Отдел пропаганды ЦК КПК был наращен, его снабдили дополнительными ресурсами и установили более четкие правила, под каким соусом подавать экономическую реформу обиженному населению. Кроме того, подкрутили и гайки в системе кадровых назначений в лице Орготдела ЦК КПК, чтобы гарантировать лояльность не только госслужащих, но и работников системы просвещения, СМИ и прочих многочисленных ведомств, находящихся под контролем партии.

Что касается второго пути, на его подготовку ушло больше времени. В начале 1992 г. под давлением лефтистов, которые желали положить конец либеральной экономической реформе, Дэн Сяопин от отчаяния позаимствовал у Мао тактический прием, чтобы заручиться поддержкой своего курса. Великий Кормчий прославился, в частности, тем, что во время политической свары исчезал из Пекина, а возвращался в наиболее выгодный момент, ошарашивая своих оппонентов и перехватывая инициативу. Хотя поездка Дэна и явилась отголоском тактики его предшественника, сам он целился совсем в другую мишень. В ходе этого символического турне по югу страны, в Шэньчжэне (бизнес-Эльдорадо, выстроенном на голом месте, где лишь два десятилетия назад не было ничего, кроме рисовых полей), Дэн Сяопин раз и навсегда покончил с затянувшимся маоистским влиянием на экономическую политику.

Рецепт Дэна был прост. Партия продолжит внедрять рыночные реформы, но только в тандеме с более жесткой и скорректированной политической властью центра. Далее, пусть КПК и не будет владеть государственными активами напрямую, она сохранит за собой право нанимать и увольнять менеджеров, которые управляют этими активами. Для процветания экономики необходимо перевернуть вверх ногами громадные госпредприятия, которыми в свое время непосредственно руководили коммунистические комиссары, а их партийных работников — приструнить. Вместо того чтобы заниматься плановым выпуском товаров и обеспечивать пожизненную занятость, отлично зная, что Минфин все равно покроет любые убытки, государство должно делать деньги, если хочет выжить.

Рыночные реформы Дэн Сяопина, запущенные в 1978 г., уже принесли Китаю симпатичные дивиденды, породив в 1980-е гг. такой тип национального богатства и предпринимательской энергии, который оказался недостижим для нефтезависимого Советского Союза. Однако 4 июня и коллапс коммунизма в Европе стали тревожным звонком, давшим понять, что неверное управление свободным рынком может погубить и КПК. Партийный лозунг новой эпохи был прост: «В экономических вопросах — ослабленный контроль, в политических — усиленный».

Вслед за южным турне Дэн Сяопина экономика стряхнула с себя мрачные настроения, вызванные 4 июня, и сорвалась с места. В страну хлынул поток иностранных инвестиций. Местные предприниматели воспрянули духом. «Всемирная фабрика», промышленная зона на юге Китая, обеспечивающая многомиллиардные поставки товаров широкого потребления, начала набирать критическую массу. Однако вместе с резким всплеском объемов производства накатила и волна запутанных проблем, инфляции и общественного недовольства, подпитываемая массовыми увольнениями из госкомпаний и гневом на чиновничье растаскивание оставшихся активов. В первой половине 1990-х гг. КПК отнюдь не производила впечатления, что у нее все под контролем. Вместо объединения страны и возвращения полной власти центру, первоначальным результатом реформистской перезагрузки Дэн Сяопина был хаос.

На протяжении следующего десятилетия около полусотни миллионов человек потеряли работу в госсекторе, что составляет суммарный объем рабочей силы Италии и Франции; еще 18 миллионов нашли себе места на фирмах, которые уже не предоставляли былых привилегий. Три «железных» обещания — «железный стул», то есть пожизненная должность; «железная чашка с рисом», то есть гарантия занятости; и «железная зарплата», то есть гарантия средств на существование и пенсии — были отозваны. Лишь за десять лет (с 1993 г.) численность рабочих на городских госпредприятиях центрального подчинения упала с 76 до 28 миллионов человек. Госсектор, который всегда был средоточием партийного контроля за экономикой, подвергся подлинному опустошению. Сугубо прагматичная реализация этих реформ отозвалась мощной негативной реакцией на политику Дэн Сяопина; раздались апокалиптические пророчества: Китай, дескать, на грани жесточайшего системного кризиса.

Многие обозреватели за рубежом решили, что КПК также начала фундаментально меняться, но они спутали перестройку госсектора с приватизацией в западном стиле. Чжу Жунчзи, грубоватый и энергичный протеже Дэн Сяопина, отвечавший за экономическую политику в середине 1990-х гг. и ставший премьером в начале 1998 г., вспоминал собственный шок, каким отреагировал на вопрос Джорджа Буша-старшего: «Как продвигается программа приватизации?» Чжу возразил, что Китай занимается «реализацией государственной собственности», сиречь, переводом крупных активов из-под государственного контроля в самостоятельное управление. На это Буш толкнул его в бок, подмигнул и сказал что-то вроде: «Называйте как хотите, а мы-то знаем, что творится». Буш не единственный из западных лидеров недопонял Чжу, который в глазах внешнего мира слыл разрушителем самих основ государственной экономики. Этот образ, считавшийся на Западе комплиментом, раздражал Чжу и вдобавок вынуждал занимать оборонительную позицию дома. Еще в бытность свою мэром Шанхая он совершал поездку по США, где его превозносили как «китайского Горбачева». Та же самая фраза, но повторенная в Китае, означала бы крайне серьезное политическое обвинение. Неудивительно, что Чжу раздраженно отвечал: «Я — китайский Чжу Жунчзи, а не Горбачев».

Внутри КПК он противостоял легиону критиков, недовольных его резкими манерами и, как выразился Цзян Цзэминь, «неистощимой способностью гладить людей против шерсти», но зато никто не мог обвинить его в преступной приватизации крупных госпредприятий. При всех своих расхождениях во взглядах, высшие пекинские политразработчики были по большей части едины, когда речь заходила о необходимости консолидировать и укреплять власть партии и государства, не давая ей зачахнуть без присмотра. Предложение о прямом праве собственности партии, прозвучавшее на совещании в гостинице «Пекин», умерло, однако остался жить принцип, гласивший, что КПК и государство должны сохранить контроль над господствующими высотами экономики.

На XV партийном съезде (1997 г.) Чжу сумел одной фразой в афористичном китайском духе выразить квинтэссенцию реформы госпредприятий: «Держись за большое, отпускай маленькое». КПК и государство сохраняли контроль за крупными компаниями в стратегических отраслях: энергетика, черная металлургия, транспорт, телекоммуникации и т. п. Один из рецептов, прописанный для десятков госкомпаний, предполагал размещение их акций за рубежом, в то время как в руках государства оставалось 70–80 % акционерного капитала. Многие иностранцы ошибочно приняли продажу миноритарных долей за приватизацию. В свою очередь менее крупные, убыточные предприятия были распроданы или же переданы в управление местным органам власти, как и пророчествовали неоконсерваторы шестью годами ранее. Политика Чжу Жунчзи во многих смыслах действует и поныне, особенно когда идет речь об укреплении госсектора путем его рационализации, о повышении профессионализма управленцев и о требовании, чтобы компании сами заботились о здоровье своих финансов.

Со стороны Чжу-лаобань, или «Хозяин Чжу», как его именовали дома, выглядел всесильным. Зарубежная пресса окрестила его «экономическим царем Китая»: титул, подразумевавший неограниченную власть. О Чжу ходили легенды; рассказывают, что он бил кулаком по столу и в бешенстве орал на чиновников, которые, по его мнению, пытались пустить реформы под откос. А еще ходят слухи, будто, став вице-премьером, он заявил: «Я заготовил сто гробов. Девяносто девять для взяточников, а последний — для себя». Позднее Чжу открещивался от этой сентенции, среди прочих приводя следующий аргумент: девяноста девяти гробов никак не хватит на всех продажных чиновников. Чжу всячески давал понять, что способен за счет власти центра добиться желаемых результатов в любом уголке государства. В действительности же опора Чжу на пекинскую бюрократию была оборотной стороной его слабости за пределами столицы. «Выжить он мог лишь путем общенациональных а так, чтобы укрепить свои позиции внутри центрального правительства. Он вел себя жестко оттого, что не имел выбора, — сказал один известный пекинский ученый. — В противном случае он бы продержался очень недолго».

Чжу не мог одним взмахом волшебной палочки в Пекине добиться полного подчинения в каждом отдаленном городе и провинции страны. Оба предыдущих десятилетия экономика претерпевала децентрализацию, а вместе с этим в руки регионов переходила и финансовая власть. Кончина централизованного планирования усугубила аналогичное размежевание в финансовой системе. Крупные банки были общенациональными институтами и устоявшимися брендами, однако назначение менеджеров высшего звена в значительной степени контролировалось на провинциальном и муниципальном уровнях. Кроме того, произошла локализация регулирующего механизма посредством создания тридцати одного регионального представительства Центробанка. Вплоть до 2003 г. в Китае не имелось полностью автономного национального банковского регулятора.

Представьте на секунду, что банковская группа HBSC («Гонконг-Шанхай Банкинг Корпорейшн») в Великобритании вдруг уступила право назначать руководство региональных филиалов провинциальным политикам, которые за это могли бы еще требовать кредиты. Аналогично штаб-квартира HBSC оказалась бы бессильна реализовывать свои предписания за пределами Лондона, потому как утратила бы контроль над тем, что происходит вне столицы. Стоит распространить такой сценарий по всему громадному Китаю, и станет ясен масштаб сложностей, с которыми столкнулись Чжу и центральное правительство. Чжу знал, что без возвращения контроля над широчайшей сетью отделений пяти основных заимодавцев, играющей роль кровеносной системы национальной промышленности, на долю которой приходилось порядка 60 % всех выданных кредитов, его великий план экономического развития будет выброшен на помойку. Чжу сетовал, что вмешательство властей на всех уровнях давно превратило банки в виртуальные «банкоматы для чиновников и близких к ним бизнесменов». С этого момента, надеялся Чжу, единственный подобный банкомат будет находиться в самом Пекине.

Для гальванизации системы требовался кризис. К счастью для Чжу, он оказался под рукой в первый же год его премьерства. Азиатская финансовая катастрофа, начавшаяся в середине 1997 г., крепко ударила по китайской экономике и ее скрипучим финансовым институтам. К 1998 г. свыше половины — а если точнее, порядка 57 % — всех займов, выданных Промышленно-коммерческим банком Китая, крупнейшим кредитором страны, оказались безвозвратными. Что же касается банковской системы в целом, то среди кредитов, выданных до 2000 г, доля безнадежных долгов составила 45 %. Наследие многих лет неумелого, а зачастую и коррумпированного менеджмента государственных банков перестало быть бременем для одного лишь Минфина: сейчас это была смертельная угроза для всей экономики.

Покамест система лежала в кризисе, Чжу тихонько достал ленинскую монтировку, чтобы с ее помощью подчинить банки своей воле. Великий централизатор Чжу убедил Политбюро учредить две высшие партийные комиссии для возвращения децентрализованной экономической системы под контроль Пекина. В конце 1990-х гг. эти комиссии, в обоих случаях возглавляемые членами Политбюро, взяли на себя управление финансовой системой всей страны посредством очень простого механизма. Пекинский партийный аппарат в тандеме с Орготделом ЦК КПК отодвинул в сторону региональных «шишек», вернув центру право назначать и увольнять старшее руководство банков и госпредприятий в любой точке КНР. Региональным банковским филиалам, которые отказывались подписываться под программой Политбюро, грозило закрытие. Стратегия Чжу вызывала в памяти пусть грубоватую, но верную поговорку, бытовавшую в годы войны во Вьетнаме насчет «понуждения к миру» вьетконговских деревень силами американских военных. Одним словом, партия решила, что банковских менеджеров надо с самого начала ухватить за причинное место. Не исключено, что после этого они наконец поймут, что к чему.

На поверхности государственная регуляторная система оставалась целостной. Местные банки и региональные надзорные власти выглядели непотревоженными. Но только со стороны, потому что в недрах системы Политбюро создало настоящее параллельное пространство, «могучий, но вместе с тем почти невидимый партийный механизм контроля за финансовым руководством». Ни Чжу, ни Политбюро не озаботились приданием легитимного статуса этим всемогущим партийным комиссиям за счет проведения каких-либо законопроектов через парламент. Не было и официального сообщения об их формировании. Впрочем, тот факт, что обе комиссии не имели правового базиса, не играл никакой роли. Поддержки Политбюро и прямой угрозы увольнения провинциальных банковских руководителей оказалось более чем достаточно, чтобы встряхнуть местных чиновников и заставить их подписаться на план Пекина по обеспечению экономической базы КПК.

В мае 2001 г. гонконговское «Фар истерн экономик ревью» («Дальневосточное экономическое обозрение») указало на досадный факт, что управляющий Центробанка не вошел в финансовую комиссию ЦК. Реакция последовала незамедлительно. Публикация прямо намекала, что теневой партийный механизм полностью узурпировал функции Центробанка. Партия быстренько ввела тогдашнего управляющего в состав комиссии, однако не стала корректировать масштабы ее всеобъемлющей власти. Отчетливо понимая щекотливость темы, Отдел пропаганды ЦК КПК приказал местным СМИ воздержаться от обсуждения работы комиссий, не говоря уже о разглашении их состава. Первые более-менее серьезные репортажи о двух могущественных партийных органах, контролирующих работу банковской системы, появились в китайской прессе лишь пять лет спустя, в 2003 г., когда работа была по большей части сделана.

Может показаться странным, что партия с такой поспешностью отреагировала на одну-единственную публикацию в региональном журнале, вдобавок англоязычном. Однако начиная с того момента, когда Пекин решил реструктурировать госпредприятия и продать отдельные их части на зарубежных фондовых рынках, партия намеренно принижала свою роль в этих операциях, прятала ее от собственного народа и остального мира.

Лощеные инвест-банкиры из «Меррилл Линч» оказались в совсем другом мире, с инспекционной поездкой посетив «Шанхайскую нефтехимическую корпорацию» в 1992 г. Это предприятие, построенное на мягком насыпном грунте в заливе Ханчжоу, обеспечивало существование 40 тысяч рабочих вместе с семьями. Бытовая инфраструктура включала жилье, школы, магазины, поликлиники; выплачивались пенсионные пособия. «У них было все; не хватало разве что похоронного бюро, — сказал один из консультантов, занимавшийся вопросами биржевого размещения акций этой корпорации в 1993 г. — Имелся даже свой полицейский участок, который функционировал под юрисдикцией как МВД, так и самого предприятия». Своего рода автономная экономическая экосистема, «Шанхайский нефтехим» был традиционным госпредприятием до самого последнего болтика.

Когда Пекин решил реструктурировать компании вроде «ШНХ Корп.» — которая на тот момент была девятым по счету крупнейшим предприятием Китая, — и продать часть акций за рубежом, он столкнулся с необходимостью принять массу сложнейших, судьбоносных решений. Как быть со всеми социальными услугами, которые доселе обеспечивались этими компаниями: здравоохранением, школьным образованием, пенсионным обеспечением? Что делать с многотысячной армией лишних рабочих: просто выкинуть их за ворота или же выплачивать пособия из средств, вырученных при продаже акций за границей? Сумеют ли компании внедрить у себя жесткие требования аудита, предписанные иностранными биржами? Удовлетворят ли они тщательным проверкам, которые проводят менеджеры зарубежных инвестиционных фондов? И самый щекотливый вопрос: каким образом прикажете объяснять роль внутренних парторганизаций, которые годами заправляли делами предприятий без каких-либо пут вроде корпоративной отчетности, норм и требований, предъявляемых к системе управления?

Те самые качества, которые в 1993 г. делали «Шанхайский нефтехим» маловероятным кандидатом для мобилизации капитала на Нью-Йоркской или Гонконгской фондовых биржах, оказались идеальными для переделки госсектора, на которую нацелилось китайское руководство. Продавая часть акций предприятия за рубежом, партия по сути дела рекрутировала союзников для предстоящего слома системы. После увольнения тысяч рабочих и раскрытия финансовой отчетности «ШНХ Корп.» партия смогла бы заявить, что иностранцы тоже приложили руку к этой ситуации. Но когда речь заходила о раскрытии роли партии, которая напрямую контролировала предприятие, все, кто был связан со сделкой, замыкались в молчании. Впоследствии та же самая битва разыгрывалась много раз на протяжении многих лет с одним и тем же результатом.

«С самого начала поднимался вопрос: что нам раскрывать насчет КПК? Разве не компартия заправляет всеми делами? Над этим мы бились очень долгое время», — вспоминает один из консультантов по сделке с «Шанхайским нефтехимом». Еще один специалист выразился более откровенно: «Сейчас ситуация изменилась, но в ту пору никто не сомневался, что партия и есть кукловод, который дергает за ниточки всех событий в обществе и компании. Единственной силой была вертикаль власти, которая и принимала решения».

Рекламный проспект «Шанхайского нефтехима», разработанный с участием гонконгского отделения «Меррилл Линч» и их юридических консультантов и аудиторов, толщиной напоминал телефонную книгу доинтернетовской эры. Документ трещал по швам от обилия подробнейших сведений о производственных линиях, потребляемых ресурсах, имущественной собственности и численности работников. Риски, характерные для предприятия, находящегося во владении государства и функционирующего в обстановке, где властвуют как рыночные, так и могущественные силы, капризные бюрократы, были выложены на всеобщее обозрение. Однако, если не считать простой декларации, что парочка управленцев в совете директоров занимает партийные посты, проспект полным молчанием обошел роль единственной наиболее важной директивной силы, действующей на предприятии.

На момент биржевой регистрации кровавые пекинские события 1989 г. еще не поблекли в памяти Вашингтона. Годом ранее успешная президентская кампания Билла Клинтона обвиняла Джорджа Буша-старшего в потворстве «пекинским мясникам», так что вряд ли было уместно привлекать внимание инвесторов США к тому факту, что китайские коммунисты контролируют предприятие, пытающееся мобилизовать биржевой капитал в Нью-Йорке. Впрочем, надежда на то, что теневые партийные органы, ведущие тайную жизнь и надзирающие за госпредприятиями, вдруг решат открыто заявить о своей власти, все равно не имела опоры. «Компания отчаянно не желала этого делать, — сказал второй консультант. — Стоит только начать такую дискуссию, как ты вмиг оказываешься на скользком грунте. Крайне нежелательно документировать тот факт, что один-единственный орган отвечает за все кадровые и хозяйственные решения».

Жесткая установка на изъятие упоминаний о партии из текста документа приводила порой к комическим ситуациям. Относительная новизна биржевой регистрации китайских госпредприятий за рубежом вызвала необходимость объяснить иностранным инвесторам, как работает китайская политическая система, приведя такое описание прямо в рекламном проспекте «ШНХ Корп.». Вот так и вышло, что даже в Китае, в стране, где КПК контролировала правительство и весь госбизнес, документ обошел молчанием факт существования партии. К примеру, проспект вообще не упоминает КПК в разделе «Политический обзор», который, по идее, должен описывать политическую систему Китая. Вместо этого в текст вставлена лукавая фраза: «Согласно Конституции, высшим органом государственной власти является Всекитайское собрание народных представителей», хотя в самой Конституции, конечно же, сказано, что высшим органом политической власти является КПК, которая, в свою очередь, диктует государственную политику и кадровые решения властей и предприятий.

Китайские компании вместе со своими консультантами ссылаются на букву закона, когда их спрашивают, почему они не раскрывают роль КПК в их работе. Они заявляют, что за принятие решений по бизнес-стратегиям и кадрам отвечают советы директоров и управленцы. «Но замалчивается тот факт, что советы директоров подвержены внешнему влиянию, — говорит один из юристов, который консультировал множество китайских компаний по вопросам офшорных сделок. — Такие вещи в США не раскрываются. «Ситибанк», к примеру, не упоминает, что перед увольнением председателя правления им приходится совещаться с саудовцами». Подобные аргументы, позаимствованные из арсенала крючкотворов, стороной обходят тот факт, что саудовцы — всего лишь акционеры, которые могут завтра же распродать свои доли и покинуть «Ситибанк». А вот КПК институционализировала свое негласное присутствие в госкомпаниях, и это-то присутствие не подлежит продаже. По признанию того же адвоката, «корпоративное законодательство формально гласит, что правления [китайских госпредприятий] могут не прислушиваться к советам партии. На деле же такая ситуация невозможна».

С момента биржевой регистрации «Шанхайского нефтехима» государственные предприятия Китая сильно изменились. Множество других компаний выставили свои акции и развивают бизнес за рубежом, в коммерческой атмосфере, которая своей напряженностью превосходит любые ожидания китайских компаний даже десятилетие назад. Многие предприятия сформировали офшорные партнерства и ввели иностранных директоров в свои правления. Партийным органам пришлось отступиться от мелочного вмешательства в повседневные деловые решения, потому как хозяйственная деятельность компаний слишком сложна для микроменеджмента чисто политическими методами. При всем при этом, однако, КПК не уступила ни пяди на целом ряде фронтов. Например, не затронут партийный контроль за кадровыми назначениями, сведено к минимуму обсуждение роли партии в компаниях за рубежом. Впрочем, к моменту, когда крупные госбанки начали привлекать средства на иностранных фондовых рынках (с 2005 г. и далее), омерта,[7]окружавшая роль КПК на отечественной почве, дала трещину.

Не будет преувеличением сказать, что модернизация и последующая биржевая регистрация китайских банков за границей стала поворотным пунктом для всей мировой экономики. Если бы реструктуризация банков не удалась, великий проект финансово-экономической реформы Китая понес бы непоправимый ущерб. Государство вложило чудовищные средства в банковскую реструктуризацию. По оценкам, банковская реформа обошлась китайским налогоплательщикам в 620 миллиардов долларов, или 28 % экономического выхода страны за 2005 г.; если же учесть капиталовложения, заявленные в 2008 г., этот показатель еще возрастет. Для сравнения упомянем, что резко раскритикованный план спасения финансовых институтов, принятый администрацией Буша в конце 2008 г. и предусматривавший покупку «токсичных активов», также обошелся примерно в 700 миллиардов долларов, хотя и составил куда более скромную цифру в относительных единицах (5 % от ВВП за тот же год).