Главная | Обратная связь

Глава первая. Свои и чужие 19 страница

Дело, разумеется, не в простой замене одного слова другим: гой – вервь – миръ – община и т. д. Внутренний образ перечисленных слов когда-то связывал постоянно возникавшие новые обозначения с самыми общими и основными представлениями о сути каждого нового сельского коллектива, создавал понятие о самом специфическом его признаке, которым различались подобные коллективы, В приведенном выше перечне слов-понятий это выглядит следующим образом: «жизнь рода» – «своя граница» – «мирное сожительство в ее пределах»– «общность земли». Развитие социально-экономических отношений требовало изменений понятий о них, и средневековый человек, нуждаясь в новых обозначениях, пользовался единственно доступным ему способом: он переносил сходные по смыслу слова из одной группы именований в другую, подмечая признаки сходства, и попутно не препятствовал развитию новых значений у давно известных слов. Косвенные данные, подтверждающие логически оправданную цепочку подобных образных переносов, можно извлечь из тех же источников. Укажем для примера некоторые из них.

Одновременно с тем в вариантах «Русской Правды» наглядно изменяется и отношение к наказанию за убийство свободного человека – члена рода, а затем и общины. Ранняя редакция признает еще кровную месть и требует голову убийцы. Но тут же внедряется уже и новая форма расплаты – вира, т. е. плата за убийство, внесенная в пользу потерпевших членов рода. Феодальные времена несколько усложняют понятие о чести взрослого мужчины, особенно воина. Срезать ему ус в пьяной драке – столь же оскорбительно, как и ненароком проломить голову. Вира постепенно заменяется обидой – это также плата, но уже не за смерть, а за оскорбление чести во всех ее видах. Нет уже ни родовой кровной мести, ни откупа золотом или быками за пролитую кровь, любое оскорбление личности воспринимается как проступок, требующий «обиды». Происходит это в начале XI в., в период княжения Ярослава Мудрого. Наконец, укрепившаяся центральная власть не может пройти мимо столь важного для казны источника, как обида одного из ее подданных, поэтому в перечень «расплат» и вводит продажу, т. е. все тот же денежный штраф, но уже не в пользу оскорбленного, а на благо княжеской казны. Мepa столь же непонятная, сколь и мудрая: обижаемый лишается возможности заработать, провоцируя противника на незначительное преступление. За сменой одних лишь терминов мы получаем возможность увидеть, как происходит стремительное развитие восточных славян от патриархально-общинного строя к развитому феодализму начала XIII в.

В списках «Русской Правды» находят отражение и изменявшиеся формы судопроизводства. Свидетелем на процессе издавна мог быть только тот, кто непосредственно видел проступок,– видокъ, очевидец. Зрение лежит в основе свидетельских показаний. Постепенно, в новых редакциях текста, видока сменяет послухъ – тот, кто что-нибудь слышал о деянии. Теперь уже и слух принимается во внимание при разбирательстве дела. Несколько позже, с XIV в. появится и знакомый нам свидетель – съведокъ, тот, кто знает (ведает) о преступлении, даже если он ничего не видел и не слышал. Впоследствии это слово заменится современным свидетель; на самом деле это церковнославянское слово съведетель, которое означало обвинителя, знатока, знакомого с законами. Теперь во внимание стала приниматься не только простая информация о деянии или преступлении, но и соучастие в судебном разбирательстве. Какой бы странной ни казалась мысль о безмерном увеличении числа свидетелей в судебном разбирательстве, слова – названия очевидцев преступления – указывают, что от патриархально-общинного строя с определенным и четким контактом двух знакомых друг другу лиц (ты – я) общество поднимается на новый уровень отношений, в которых может быть замешано третье лицо (тот, т. е. он наравне с я и ты), не входившее в систему кровного родства, внешнее по отношению к нему территориально (вервь, а не гой), субъективно (холоп, а не челядь) и потому отличавшееся характером достоверности показаний даже в органах чувств (слышал, а не видел) и степенями наказания (продажа, а не обида).

«Третье лицо», войдя в тесные пределы родовой семьи, раздвинуло пространство мира, в котором также оказалось возможным вполне мирное сосуществование людей.

Христианская литература, особенно переводная, способствовала становлению нового значения слова. Выражение «въ мире семь»– общее место многих поучений и слов. «Сей миръ» противопоставлен «оному свету», так что исходная противоположность близкого и своего (сего) мира беспредельно далекому и таинственному (оному) свету поддерживалась и идеологическими противоположностями. Послалъ в миръ, пришелъ в миръ, явился в миръ, жилъ в миру, ходилъ по миру, отходя от мира, оставить миръ и т. д.–все это обычные выражения, за которыми скрывается теперь почти позабытое представление о том, что земная жизнь человека (и человека-бога, т. е. Христа) протекает на широком пространстве земли. Специфика древних обозначений проявляет себя и здесь. Слово миръ в значении пространственном также синкретично, т. е. обозначает одновременно и пространственные пределы известного мира, и саму землю, воплощающую собой пространство, и людей, на ней живущих, и т. д.

Даже «научная» картина средневекового мира не противоречила подобному распределению представлений о единстве мира и человека. Хорошо известны и часто переписываются переводы с греческого («из Галена», «Галеново» – по имени известного античного естествоиспытателя): «Миръ от четырих вещи съставися: от огне, от въздуха, от земля и от воды. Съставлен же бысть и малый миръ, сиречь человекъ, от четыре стихия, сиречь от кръви, от мокроты, от чръмну жльчь и от чръну» (Устроение, с. 192).

Чтобы убрать подобную многозначность слов и вместе с тем как-то определеннее различить миръ и мiръ, древнерусские книжники стали использовать старославянское сочетание вьсь миръ 'вселенная'; последнее средство не было в особенной чести у наших книжников, хотя они спокойно переписывали его, читая южнославянские переводы с греческого языка. Писатели и переводчики киево-печерской школы, начиная с ее основателя Феодосия Печерского, вводят это сочетание в наш оборот. «Тружающеся въ бдении и въ молитвахъ молящеся за весь миръ»,– говорит Феодосий (Поуч. Феодос., с. 4). Весь миръ – спокойствие мира, свидетельство братского единения всех людей. «Мiръ – велик человек» – соглашается с этим по-своему и народная поговорка.

В заключение следует заметить одну подробность в развитии представлений обо «всем мире», хотя и случилось это уже гораздо позднее, за пределами Древней Руси.

Представление о мире как населенном людьми пространстве сохранялось до XVII в., всегда противопоставляясь понятию «всего света». Сразу же после открытия «Нового света» –Америки–в русской литературе (в трудах Максима Грека) появилось обозначение «новый мир». Да, новый мир, а не новый свет. «И ныне тамо новый мир и ново составление человеческо!»–писал в 30-е годы XVI в. этот реформатор русского книжного языка (Казакова, 1980, с. 130). Подобное представление могло сохраняться только потому, что в крестьянском быту слово мир вообще понималось именно как населенные «мужиками» земли («составление человеческо»), а бытовое значение слова всегда оказывало определенное воздействие на все возникавшие с этим словом сочетания и выражения.

Со временем «весь мир» обернулся «целым миром» – но это случилось еще позже. И. С. Тургенев в одной рецензии издевался над плохим переводом с немецкого, в котором использовалось это сочетание слов: «А в кудрях его целый мир мог бы утонуть,– шутка сказать, целый мир!». Значение слова целый не допускало подобных соединений по крайней мере до XVIII в. Целый означает не 'полный', а 'здравый', так как же может он быть «всем»?

По-видимому, сочетание весь мир должно было снять исконную противоположность, существовавшую между представлением о свете и о мире, объединить их в общем понятии, слить свое и чужое в общности надчастных интересов мира. Однако сознанию средневекового человека этот синтез еще не был свойствен.

Сохранению противоположности способствовала двойственность средневекового мира. Все, что связано с признаком «свет», мало-помалу сосредоточилось в церковном варианте иерархии и покрылось ореолом святости. «Свет» ведь «свят». Напротив, «человекъ простый – истецъ мирянинъ» (Пск. Судн. гр., с. 26). Мирское противопоставлено и светскому, и освященному, которые сливались в какой-то точке общей противоположности власти к «мирным мирянам». Но вместе с тем мирское и светское одинаково противопоставлены духовному как воплощение земного в жизни. В подобных противоположностях особое значение и получает слово миръ, уже в первой половине XVI в. очень редкое и весьма неопределенное по смыслу. Историк полагает, что в момент становления российского самодержавия миром «вообще называли общество – в городе и в деревне... "Мир" считался значительной общественной, силой» (Шмидт, 1973, с. 91, 110), следовательно –уже не просто «коллектив», а его действия, его воля, потому что «в таком смысле [слово] употреблялось только по отношению к массовым и достаточно организованным действиям народа» (там же, с. 67). Значение слова как бы взорвалось изнутри. Мир в классовом обществе – не покой, мирское бродит в крови, восставая на мир и согласие, и все оттого, что мир – одновременно и человек, и общество, в котором он живет. Мир и свет сошлись в единоборстве, исход которого не предрешен. Развитие понятий о мире, воплощенных в истории слов, показывает, что вплоть до нового времени славяне никак не противопоставляли человека миру. Нет и мысли о возможности грани, которая отделяла бы человека от мира, в котором он живет, и действует. Человек всего лишь составная часть этого мира, а мир очерчен границами верви. Но как бы ни ширился мир на протяжении всего средневековья, человек остается его достойной частицей, и он всегда сознает это.

 

Покорение мира

«Чужое» становилось «своим» путем освоения прежде неведомых просторов, присвоения посредством действий, обработки земли. В русском языке много слов, которые отразили в своей истории неуклонный процесс колонизации новых земель мирными земледельцами. Экономические основы этого хорошо известны: подсечное земледелие требовало переходов с места на место. Лес подсекали, палили, удобряли землю и снимали урожай, пока это было возможно, а потом уходили дальше. Расчищая очередной участок, превращая ниву в село, человек постоянно соотносил эти два понятия: росчисть леса и селение, которое затем возникло на этом месте. Лес отступал, а за сохой земледельца поднимались все новые и новые села.

Если схематично описать последовательность всех этих действий во времени, представление о «чистых просторах» последовательно прошло в таких словах: поле – село – деревня – починок – росчисть (или в иных говорах – причисть); «освежение» словесного образа: росчисть – то же «чистое поле», но только рукотворное. Всегда поначалу такое место было общим для всех, чужим, сторонним, и чтобы сделать его своим, нужно вложить в это много труда и пота. В трудовом процессе рождаются и все иные именования пространства, «места», которое занимает род и семья.

Подсечное земледелие – земледелие лядинное. Ляда – слово, которое, несмотря на множество значений в современных русских говорах, вполне определенно предстает как древнейшее обозначение лесного места, годного для обработки, а нива– уже готовое, таким образом подготовленное поле, подсека (Порохова, 1966, с. 177–178): «Поськоши весь лесъ, умыслиша сице: как начнемь ляда жещи, да и келия его огнемь згоритъ, и егда запалиши древне, тогда пошла сила огнена велика» или «[Варлаам] неослабно тружался постомъ и бдением, делая беспрестани: древа посекаю и нивы творя» – это в высоких по слогу житиях XV в.; в летописи же (946 г.) древляне «делають нивы своя и земле своя» (Лавр. лет., л. 166). Хотя уже с начала XIV в. развивается и паровое земледелие, подсечное существовало еще долго, а в «Домострое» говорилось о разных возможностях: «или чюжую ниву попахалъ или лесъ посекъ или землю переоралъ» (с. 100)–все одинаково нехорошо. Старинное выражение «нивы делати» по летописям известно с XI по XV в. В земледельческом статуте, переведенном на Руси в XI или XII в., была сделана первая попытка разграничить «ляду» от готовой «нивы» посредством разных слов. В древнейших переводах с греческого вообще различались село – это agros, т. е. 'поле', и нива–это chōra, т. е. собственно 'земля' (Ягич, 1902, с. 393), но позже и агрос стали понимать как 'поле, готовое для пашни', т. е. 'нива' (там же, с. 447, 456). Греческие оригиналы не оказали влияния на древнерусскую систему обозначений, которая уже сложилась у восточных славян. И село – это также поле. В переводе «Книг законных» «чюжей нивой» называются и межа соседского поля (en allotria aulaki – Кн. закон., с. 55), и само поле (agros, с. 51), и виноградник (ampelos, с. 54), и просто возделанная земля (chōraphia, с. 61), и последнее является самым точным выражением значения слова нива – 'земля, готовая к «делу»'. «Делати свою ниву» или «делати свою землю» для переводчика пока одно и то же, хотя в оригинале в одном случае речь идет о поле (agros, с. 51), а в другом –о земле, (chōra, с. 44 и 45); но «делати свое село» (с. 46) соответствует тому же, что и слово нива – agros. Есть также слово, специально выражающее понятие о заброшенном и заросшем подлеском участке,– стернище: «Аще кто стернище своея нивы хотя сжечи...» (с. 57), «аще кто огнь вложить въ свое стернище или селище» (с. 55) и др. Стернище соответствует выражению en hylē оригинала, что означает 'в лесу', 'в своем лесу' (лядина!). Возникает попытка противопоставить пространство обработанной земли людям, живущим на такой земле: «аще две селе сваряться о межи или о селищи» (с. 44) – два селения спорят о своих полях (в греческом тексте duo chōria и agru). Все такое население кажется чем-то связанным, это общинники. «Аще разделение селища земли будеть, обрящеть кто въ своей доли место...» (с. 61), т. е. будет разделена земля села.

Неопределенность в обозначении поля – общинного поля?– искупается разграничением между «лядой» и «нивой» как двумя различными стадиями общей производственной деятельности. В середине XII в. Климент Смолятич упрекает тех, «иже прилагают Домъ к дому и села к селомъ, изгои же и сябры, и бърти, и пожни, ляда же и старины» (Клим., с. 104). Ляда здесь еще противопоставлена селам-пашням, как и в «Слове» Серапиона Владимирского, который в 1281 г. горестно восклицал, видя разорение русской земли: «Села наша лядиною поростоша!» (Серапион, с. 8). Позже и особенно в XVII в. слово село уже редко используется для обозначения пашни, слова же нива и поле – постоянно. Так в 1607 г. у Т. Фенне (с. 41), так и в «Уложении 1649 года»: «и в поле всякого хлеба нарочно не травити» (с. 18), «и чюжие нивы или огорода не отнялъ» (с. 67). Село к этому времени стало уже селением.

Историческая преемственность слов в обозначении деревенских поселений у восточных славян, в свою очередь, определяется словами весь – село– деревня. Вьсь при украинском и белорусском вёска можно сравнить со словами многих родственных языков; например в санскрите vis и 'жилище' и 'селение'; слово в конечном счете связано с нераздельным понятием «род~ дом», род как дом, (по) селение и (на) селение вместе (Мартынов, 1972). Когда Епифаний Премудрый на рубеже XIV и XV вв. составлял «Житие Сергия Радонежского», в обычном для своего стиля троекратном повторении связал он вместе «весь», «село» и «городок», т. е. поэтически выразил известное еще и в его время различие между ними, но неожиданным образом – в глаголах: «Яко некую весь наплънит или яко некую населит селитву и яко некый възградить градець» (Жит. Сергия, с. 310). Село населяют населением, весь же наполнена искони, поскольку она является родовым гнездом; внимание с «рода» переносится на «место», культурно обработанное и заселенное. Что же касается городка–его возводят как ограду, как защиту, все равно – около дома (как двор) или около села (как градец). В XV в. слова весь и село постоянно встречаются рядом: «Не исходити того ради из монастыря въ весь некую или в село и не просити у мирянъ» (Жит. Сергия, с. 342), «еже села и веси добръ строяше» (Сл. Фомы, с. 300), и т. д. Вчитываемся в противопоставления, которые указывает нам, например, Фома. Город одинаково противоположен и селу и веси: «Благословенъ и в граде, благословенъ и на селе» (Сл. Фомы, с. 302), «смышляетъ грады... и веси строить» (там же, с. 288, 290), потому что все села и все веси – это область, подвластная граду: «великий князь Борис Александрович препиталъ есть многыя области и веси» (с. 282). То, что для града– «здание» (т. е. созидание), то для села «делание», т. е. земледельческий труд: «и вижьте градъ его здания и вижьте чюдныхъ весей делание» (с. 302); но самая важная подробность, которая долго казалась существенной,– это то, что села, в отличие от весей, составляли собственность государя: «но елико приходящихъ в села великого князя Бориса Александровича!» (с. 278). Вот сколько особенностей можно обнаружить в одном лишь тексте середины XV в.

Положение решительно меняется на протяжении XV в. Во-первых, все чаще традиционная формула получает добавочное слово, терминологически изменяется обозначение обработанного участка земли: село земли (появляется в XI в. и действует до XV в.: Дерягин, 1971, с. 119; Бондарчук, 1968, с. 119), затем деревня земли (в двинских грамотах XV в., но довольно скоро исчезает), починок земли (с XVII в.: Горбунова, 1967, с. 89). Поскольку слово, прежде обозначавшее пашню-поле, становится, сменяя другие слова, обозначением населенного пункта, использовавшиеся для этого старые слова оказываются архаичными и постепенно переходят в торжественный высокий стиль книжной речи. С XVI в. весь – высокий церковнославянизм в русском языке, последовательно встречается, например, в житиях святых и подвижников. Вместо прежнего слова весь стало употребляться село. Почему так случилось, скажем ниже.

Во-вторых, прежнее, очень устойчивое выражение весь и село заменяется теперь сочетанием село и деревня. О «селах и деревнях» в XVII в. постоянно говорится в «Уложении 1649 года» (с. 22, 68, 71, 79, 167 и др.). Место «веси» заняла «деревня», или «деревня», потеснив «село», сменила старинную «весь»? Но об этом также речь впереди.

В-третьих, там, где сохраняется древний многозначный смысл корня в одном слове (село), а не дробится во множестве производных слов вроде селение, сельцо, селище и др.,– в таких текстах село можно понимать еще неопределенно и как 'участок земли', и как 'селение'. У Епифания Премудрого «единого поселянина, чиномь орачь [т. е. пахарь], земледелець, живый на селе своемъ» (Жит. Сергия, с. 352), «но и до простыхъ, иже на селе живущих» (там же, с. 364). «На сели» означает все-таки не 'в селе', а 'на своей земле'; на селе живут самые простые по чину люди – пахари, земледельцы.

Теперь уточним терминологическое значение слова село, как оно изменялось, наполняясь новым смыслом. Уже из примеров мы заметили, что село противопоставлено городу, славно своим «селом» (землей, пашней, нивой), населено людьми самого простого чина и принадлежит определенному господину. В уставных и наследственных грамотах XIV–XV вв. вполне точно описывается, что такое село феодала: «И село Верх-Дубенское с деревнями и с починки, и с лесом и со всем тем, что потягло к тому селу, куды плуг ходил и соха и топор и коса...» (грамота Дм. Донского 1380 г.); а вот село феодала помельче: «есьмъ продалъ село... дворъ и дворище... с поля... орамая земля [пахотная] да пожня наволокъ... и притеребы и заполъки и репища и ловища и в речки участок ловити...» (Двинская грамота XV в.–Бондарчук, 1968, с. 119); такой феодал перечисляет свои владения рачительнее, чем великий князь, который не мелочился. Н. Н. Воронин, изучив древнерусские тексты, пришел к определенному выводу относительно того, что понималось под селом на Руси (Воронин, 1925, с. 43–44; с ним полностью согласны современные историки, см.: Рыбаков, 1982, с. 366–367, 432). Поначалу село – «освоенное» князем или боярином в качестве феодальной собственности поселение; в отличие от погоста, верви, «дыма», веси и т. д. село является владельческим поселком. Поэтому-то села и веси упоминаются рядом вплоть до XV в., после чего, надо понимать, все прежде свободные веси стали уже селами. Летопись под 947 г. описывает села княгини Ольги, и в таком виде на Руси существовали они до XIX в. почти тысячу лет. Село подчинено князю или боярину – владетельному феодалу, который за это берет на себя обязанность защищать пахарей от невзгод. Обычно говорится, что в таких селах было много челяди, полона, зависимых от воли господина смердов, даже изгоев. Это не волостная, не государственная, а господская земля. Под 1146 г. в летописи описывается крупное княжеское село, и это фактически «двор» со своими дворовыми и придворными, которые, разумеется, еще не называются так (Воронин, 1925, с. 44). По этой причине и много позже село непременно упоминается в связи и наравне с «волостью» – властью, под которой оно находится. «Или в сели на волости» (Пск. Судн. гр., с. 8), «волости и села жгуще и воююще» (Пов. Тохтам., с. 194), «колико волостей и селе повоеваша» (там же, с. 204), «да бабины села и волости» (Сев. свод,с. 432), «царь же стоа у града десять дни и отъиде, а волости и села повоева» (там же, с. 420, 1439 г.). О господской власти над селом особенно часто говорят судебники. «Изорникъ на селе седелъ» (Пск. Судн. гр., с. 13), а в «Уложении 1649 года» говорится о вотчинных слободах и селах и деревнях (с. 136), также о государевых селах (с. 135), постоянно различаются «дворцовые села и черные волости» (с. 14 и др.), иногда присоединяются к ним уже и деревни: «дворцовые села и бортныя деревни и черные волости» (с. 115), вдобавок в протокол включаются все новые обозначения: «или на своихъ угодьяхъ деревни и починки поставят вновь» (с. 113), «и у нихъ техъ земель и деревень и починковъ по тому же отъималъ» (с. 114). В представлении средневекового человека принадлежность к определенному «селу» накладывала на его жителя особый отпечаток, делала его «своим»: «Доброй ты человекъ, да из лихого сёла!» (Фенне, с. 209).

На русском Севере не было господских сел, там жили «вольные» мужики, вот почему на рубеже XV–XVI вв. слово село там вообще исчезло из употребления, даже в значении 'участок земли' (село земли). Древнерусскую «весь» там сменили «деревни».

Развитие значений слова деревня прошло тот же путь, что и слова село, только несколько позже и притом не везде. Деревня образовано из дервь (от действия «дьрати»)–то, что «выдирается» с корнем (лес и заросли), чтобы дать простор крестьянской ниве. А. А. Потебня полагал, что развитие значений прошло такие этапы: сначала «вытеребливаемое и очищенное от леса и зарослей место для нивы», затем – как результат этого – пахотное поле и уже отсюда –двор, т. е. хутор, который стоит на этом участке земли; и позже всего (объясняется это тем, что собираются близко друг к другу и вместе живут мужики) возникает понятие о «селении, селе, деревне» (Потебня, 1883, с. 18). На всем пространстве Восточной Европы развитие значений слова шло именно таким образом –где раньше, где позже. В XVI в. «деревня уже не значит росчисть из-под леса для пахоты, но еще не значит и мелкий населенный пункт без церкви, без волостного правления (как стало это позже, с XVIII в.)» (Ларин, 1948, с. 57). Деревня в это время – это двор земледельца на его участке земли. Именно тогда и стали брать подати «с деревни», а не «со двора», как было в Древней Руси. В XVII в. Московская Русь знает уже слово деревня и как 'населенный пункт'; вот в 1698 г. кому-то досталась «деревня: дворъ и з дворовыми хоромы и местомъ дворовымъ и с пашенными землями и съ сенными покосами» (Горбунова, 1967). На Севере же это значение слова – деревня как многодворное крестьянское поселение – появилось не ранее XVIII в. (Дерягин, 1971), ибо только в это время деревни и возникают, сменяя одинокие дворы-хутора, бывшие «села земли».

Терминологическое значение слов село и деревня в Московском государстве установилось в XVII в. Внимательно вчитываясь в придворные «Вести-Куранты» 1600–1650 гг., непременно заметим одну подробность. Оба слова употребляются часто, но если село обозначает обычно 'селение' (используется только это, ставшее уже обычным значение слова), то деревня (особенно в форме единственного числа) обычно употребляется с именем собственным: в деревню такую-то, т. е. по смыслу определения, принадлежащую такому-то.

Итак, пройдя значительный путь смыслового развития, обозначая поначалу реальный, весьма конкретный, данный клочок земли, а затем–всё расширяя свое содержание, включая в себя всё новые, возникавшие в жизни перемены,– каждое слово прочно вошло в систему феодальной иерархии, стало, в свою очередь, и социально важным термином. Природа – хозяйство – общество – таков был путь в освоении мира, такими оттенками смысла, безгранично варьировавшимися, воплотилась в истории слов история народа. Наряду со средневековым феодальным селом долгое время существовала на Руси и свободная общинная деятельность; меняя названия и определения, таила она в себе и древние отношения хозяйственного быта семьи. Весь – деревня – и что еще? Расширение мира перед глазами пахаря не стало победой над пространством. Куда ни шел за волей мужик в средневековые времена, всюду встречал его пристальный взгляд господина.

Вот только «поле» не поддалось присвоению – оно навсегда осталось тем «чистым полем», отстраненно чужим и заманчивым, какое не раз упоминается в раздольной русской песне, песне – мечте и надежде. Потом приходили, сменяя старые, более точные слова: слово росчисть сменило починок, как и слово починок в свое время пришло вместо деревня, а деревня– вместо весь. Но и эти слова, теряя исконный смысл «освобожденной земли», вступали в ряд названий населенных пунктов. Починок как поселение на росчисти – с XVI в., деревня – с XIV в., село – с XII в., каждый раз вытесняя одно другое проходят эти слова свой путь развития.

Устойчиво и постоянно, из рода в род, поколение за поколением идет освоение мира, земли и просторов, но раз уж стало какое-то слово по смысловому рангу выше, чем прежде, оно не может, как раньше, значить то, что когда-то значило. Скажем так: в XIV в. где-то на Севере село обозначало поселение, деревня– росчисть, а поле – неведомые дали, всех же прочих слов в этом ряду еще нет. В каком-то месте навсегда предпочли одно слово (например, село), в другом – иное (деревня), в третьем же сохранили исконное славянское слово (весь). Иные из слов так никогда и не стали обозначением селения, сохранив свой исконный смысл некой условной, одному лицу принадлежащей, площади земли (выть, кол или кулига). Все такие частные особенности местной речи дела не меняют, поскольку в них никак не отражается общее и неуклонное движение восточнославянских земледельцев в направлении ко все новым «селам земли», к деревням на дерви и к росчистям на починке. Известный публицист Н. В. Шелгунов еще в 1885 г., описывая последовательность расширения селений в русской провинции, говорил иронически: «Где начало, где конец провинции? Начинается провинция, конечно, с ее основной ячейки, какого-нибудь починка, теряющегося в лесах Севера. Но вот починок вырастает в деревню и делает первый шаг к цивилизации, обзаводясь кабаком. Затем деревня делает второй шаг и присоединяет к кабаку лавочку с баранками, лаптями, веревками и дегтем. Теперь потребности бывшего починка начинают расти быстро и в нем возникают уже зачатки государственных учреждений. К кабаку и лавочке присоединяются волостное управление, урядник, школа, и починок становится селом» (Шелгунов, 1893, с. 17). Традиционный путь «разрастания» освоенной земледельцем лядины до «губернского города» остается одним и тем же; экономические условия быта как бы фиксируют качественный переход из одного состояния в другое. Публицист XIX в. не знал истории рассмотренных здесь слов, но удивительно точно отметил путь, который можно проследить в истории этих слов. Слишком многое еще оставалось в XIX в. от средневекового быта, от старых понятий о ниве и тех, кто живет на ней. Устойчив такой быт, он складывался веками; вот почему и у нас есть надежда, что, сопоставляя слова и тексты, в смене названий и оттенков смысла мы не растеряли никаких важных особенностей и примет древнерусской хозяйственной жизни.

Впереди мужика, за плугом идущего, нет никого. Он открывает мир, неоглядный и странный в своей красоте и силе. И если, вступая на поле, купец и воин сражаются с черной силой и между собой, пахарь в труде покоряет землю, оставляя за своей спиной города и веси, и всю эту русскую землю, сделав ее своей.

 

Глава пятая

Власть и держава

Родовой строй отжил свой век. Он был взорван разделением труда и его последствием – расколом общества на классы. Он был заменен государством.

Ф. Энгельс

 

Отчина и отечество

Прежде всего,– говорит историк русского быта,– надобно установить самое понятие о государстве, ибо иначе мы будем спорить о словах. Что же такое государство?» (Чичерин, 1856, с. 776). Столетие спустя положение не изменилось: историки и теперь, говоря о древнерусском государстве, чаще всего спорят о словах. Так, может быть, имеет смысл взглянуть на историю с точки зрения самих слов? Так сказать, изнутри, из тех обстоятельств жизни, которые порождали представление о государстве и власти в самом русском народе, отражаясь в сложных и противоречивых изменениях смысла слов?

На первых листах древнерусской летописи (Лавр. лет., л. 16 – 3) находим рассказ о расселении племен и народов согласно библейским легендам. После потопа первые сыновья Ноя «разделиша землю» по частям света, Хам при этом взял «полуденную страну» (в списках XV в. использовано слово часть) с реками, текущими к востоку, Иафету достались «полунощные страны» и западные с реками, которые текли «в часть Симову», на восток. Как раз в Иафетовой части находим такие «языци», которые нам нужны: литва, прусы, варяги, мурома, весь и др., «седять они до земле Агняньски и до Волошьски». При этом варяги – всего лишь «колено Афетова племени», как и многие другие германские, славянские и волошские (романские) племена. Землю делят по жребию, а направление своей части выбирают «по стране», т. е. по стороне света; на этих сторонах до времен летописца живут «языки», разделившиеся после вавилонского столпотворения, по коленам прежних племен. Мозаичная старинная компиляция не упускает из виду главного: каждому владетелю, который воплощает собой род, принадлежит его часть земли в определенной стране. Однако ни одно из всех этих слов не имеет еще значения социального термина – ни то, ни другое, ни третье еще не волость, не область, не государство, не держава. Трудолюбивый кочевник блуждает по просторам земли, правясь по солнцу, подчиняясь своей участи.