Главная | Обратная связь

Консервативное направление: М.П. Погодин, Н.Г. Устрялов.

Михаил Петрович Погодин (1800-1875) — историк, публицист, литератор, общественной деятель, чья жизнь подобна поучительной книге, повествующей о пути к вершинам ученой карьеры сына крепостного крестьянина, посвятивше­го себя служению Отечеству.

Погодин родился в Москве, в доме на Тверской, где проживала семья крепостного «домоправителя» графа И. П. Салтыкова. Отец его, Петр Моисеевич Погодин, уроженец села Никольского-Галкина Медынского уезда Калужской губернии, был отпущен с женою и детьми «вечно на волю» после смерти фельдмар­шала и московского губернатора его сыном П. И. Салтыковым в 1806 г. «в знак признательности»¹.

Гимназические годы определили выбор жизненного пути, важным этапом в котором стало чтение Н. М. Карамзина. «История государства Российского», приобретенная на последние деньги в 1818 г., вызвала у Погодина множество вопросов. Читая Карамзина, он составил целую тетрадь примечаний. Погодин усомнился в происхождении русского государства от норманнов; сюжет этот вскоре станет главной темой его исторических исследований.

В 1818 г. Погодин поступил на словесное отделение Московского университета, где ровно занимался всеми предметами, отличаясь аккуратностью и исполнительностью.

Помимо лекций, студентов тех лет развивали общие чтения и беседы между собой. В таких беседах Алексей Кубарев, будущий профессор истории Московского университета, обратил внимание товарищей на сочинение А. Л. Шлёцера «Нестор», которой стал с тех пор для Погодина идеалом в составлении исторических исследований. До конца жизни он считал Шлёцера самым высоким образцом истори­ческой критики: на его изучении Погодин строил собственную исследовательскую методику; со Шлёцера советовал начинать знакомст­во с историей своим ученикам³. Над рабочим столом Погодина висел портрет Шлёцера, подаренный ему сыном знаменитого историка. Своим посетителям Михаил Петрович любил показывать шлёцеровского «Нестора» с собственноручными пометами автора, также подаренный ему сыном — профессором X. А. Шлёцером в знак глубокой призна­тельности за уважение к отцу⁶.

Вскоре Погодин поместил в «Вестнике Европы» свои первые статьи, посвященные Нестору. Но вскоре между редактором «Вестника Европы» М. Т. Каченовским и Погодиным произошел разрыв по вопросу о происхождении Руси; острая дискуссия между ними продолжалась почти 30 лет.

После окончания университета получил место учителя географии в университетском благородном пансионе, Погодин познакомился с молодым поколением русских шеллингианцев — СП. Шевыревым, В. Ф. Одоевским,

другими. Философией Погодин так и не занялся. Однако он раньше других шеллингианцев попытался применить усвоенные им общие начала учения Ф. Шеллинга к объяснению истории. Сделав перевод «Введения к истории» шеллингианца Ф. Аста, Погодин увлекся идеей написать собственный «Взгляд на историю человеческого рода», посвятив его Шеллингу.

Мысли, навеянные новой философией и желанием применить ее к объяснению исторических явлений, нашли отражение в погодинском дневнике 1823-1826 гг., а также были изложены им в форме «Исторических афоризмов» (1827). В них он делился своими взглядами о предмете и методе истории, о задачах исследователя и формах научного исследования. По мнению Погодина, главной для историка должна быть задача синтеза и анализа исторических событий, систематизации их и установления в них «какого-нибудь порядка, гармонии». Только после этого можно «прочесть историю так, как глухой Бетховен читал партитуры»⁹.

Погодин доказывал «непохожесть» русской истории на западноев­ропейскую; четко разграничивал предмет политической, социальной и ментальной истории, акцентируя внимание на последней. «Получим ли мы надлежащее понятие о живом человеке, если опишут нам порознь (хотя бы верно) его руки, ноги, лицо, туловище, -если даже покажут его остов?» — рассуждал историк. Отвечая на поставленный вопрос, Погодин подчеркивал необходимость дополнить политическую, т. е. «материальную, телесную, внешнюю» часть истории, «внутренней, душевной»: «Предметом истории полагают обыкновенно действия человеческого рода, происшествия. Но почему ж не удостоить сей чести помышления, чувствования? Они суть семена и плоды действий, и необходимо в них отражаются. История ума и сердца человеческого должна составлять важнейшую часть истории, и в определению сей последней непременно быть упомянуты»¹⁰.

Стремясь к созданию цельной картины исторического прошлого во всей его многоликости, Погодин указывал на важность изучения не только фундаментальных проблем, но и быта народного, истории повседневности. «Доселе, — отмечал он, — рассуждают более всего об одной политической истории. Нужна история жилищ человеческих: пещера, шалаш, изба, дом, дворец. Пищи: вода, сырое мясо, соус; мореплавания: выдолбленный пень, лодка, корабль, пароход. Политики, ремесел и т. д.»".

Сюжеты, связанные с изучением жизни простого народа, нашли отражение на страницах многих погодинских трудов. Особенно изобилует живописанием занятий и событий, возникающих на фоне повседневности, традиций различных социальных групп российского общества, художественная проза Погодина.

Всю жизнь Погодин стремился быть ученым-эмпириком, собирате­лем фактов, основывать свои выводы на изучении первоисточников. По мнению Погодина, для историка существует только один путь в постижении прошлого — обращение к первоисточникам, к историческим фактам и их многочисленным описаниям. Заслуга его в том и состоит, что он «внес в науку требование строгой шлёцеровской документальности, а с тем вместе свой русский инстинкт, почти всегда указывающий на истинное значение событий и побудивший его почти никогда не позабывать тесной связи прошедшего с настоящим»¹ – писал К.Н. Бестужев-Рюмин о Погодине.

Определяя специфику каждой науки через ее «таинства», Погодин видел «таинство истории» в « связи законов необходимости с законами свободы». Механизм ее, раскрывающий причинно-следственные линии и изломы исторических судеб, представлялся ему как связь цели со средством; закономерность заменялась у него целесообразностью. В результате самоценность в истории, в понимании Погодина, имел лишь некий последний, итоговый момент; все остальные исторические события и факты служили необходимым средством для осуществления определенной цели, ниспосланной Провидением. Суть философии истории Погодина в том и заключалась, что он признавал случайность

: главной движущей силой исторического процесса; сама история несла на себе печать обреченности, превращаясь в сознании исследователя из «вечной памяти» в «судьбы божий»¹⁶.

В 1823 г. Погодин успешно выдержал экзамен на магистра, а через год представил к защите диссертацию «О происхождении Руси», являвшую собой, по мнению современников, «лучший свод главных доказательств норманизма». Посвященная Карамзину, которому Погодин был представлен лично, и направленная против теории хозарского происхождения русских князей Каченовского, диссертациябыла с одобрением встречена многими именитыми историками. Отрывки из нее, опубликованные в «Вестнике Европы», принесли Погодину известность в ученом мире.

Ученую карьеру в Московском университете Погодин начал в
1.826 г. с чтения всеобщей истории. В 1835 г., после перевода Каченовского
на вновь открытую кафедру истории и литературы славянских наречий,
Погодин был назначен на кафедру русской истории.

С 1838 г. Михаил Петрович получил возможность заниматься только русской историей. Курсы, прочитанные им в 1838-1844 гг., стали основой для его последующих научных изданий..

Большое значение имела публикаторская и собирательская деятельность Погодина. В 1830-е гг. он положил начало своего знамени­того «Древлехранилища», включавшего впоследствии более тысячи грамот, около двухсот образов,-порядка двух тысяч старинных монет, 500 крестов медных и 150 серебряных, 20 печатей — в том числе митрополита Киприана, современника Дмитрия Донского, множество лубочных картин, старинных портретов, вещей и т. д. Более 50 шкафов и несколько коробок занимала коллекция, для пополнения которой историк не жалел ни сил, ни средств. Погодин открыл и ввел в научный оборот сочинения И. Т. Посошкова, «Первое слово Илариона, митрополита Киевского», «Слово на день святых Бориса и Глеба, сказанное до монголов», собрание древних поучений и др. «Древлехранилище» было открыто для ученых и любителей российской старины. В 1852 г. книжную его часть, содержавшую около 400 старопечатных книг, многочисленные рукописи и автографы, приобрел император Николай I. Вскоре коллекция была передана в Петербургскую публичную библиотеку.

В 1846 г. увидели cbеt первый том «Историко-критических отрывков» и первые три тома «Исследований, замечаний и лекций». Появление этих погодинских трудов было скептически встречено молодыми университетскими преподавателями: С. М. Соловьёв назвал их «черновыми тетрадями», а К. Д. Кавелин опубликовал «сердитую рецензию». Но Погодин продолжил свой труд, борясь, как он считал, «за чистоту русской истории». Еще в 20-х гг. Михаил Петрович вступил в полемику с представителями так называемой скептической школы во главе с М. Т. Каченовским, которые опровергали достоверность первоначальной летописи. Итогом многолетней борьбы сталакнига Погодина «Нестор, историко-критическое рассуждение о начале русских летописей» (1839), составившая первый том «Исследований, замечаний и лекций». По полноте материала и стройности изложения это одно из лучших научных сочинений Погодина. Для усиления аргументации он пошел по пути восстановления древней русской истории без помощи первоначальной летописи, преимущественно на основе иностранных источников. Использовав работы 64 авторов, ученый доказал подлинность первоначальной летописи и всех ее свидетельств. «Защита исторического православия», древнего периода русской истории от всевозможной критики стала главным делом его жизни.

В 1860 г. Погодин (единственный раз после ухода из университета) принял участие в открытом диспуте с Н. И Костомаровым, котда, по словам П. Н. Милюкова, «перед несимпатизировавшей ему публикой проиграл правое дело»²³, Погодин ставил перед собой задачу — «оборонить русскую историю, с славными ее деятелями, для нас любезными, от дерзких нападок моды и легкомыслия, указать на ее драгоценные источники, вразумить читателей о несостоятельности новых толков». Но публика видела в участниках диспута не ученых, а прежде всего представителей различных общественных течений. В результате аргументация Погодина не была принята во внимание.

Окончание диспута не означало прекращения научного спора. В то время как Костомаров выдвигал теорию литовского, «жмудского» происхождения Руси, Погодин доказывал ее норманское происхожде­ние. В работе «Борьба, не на Живот, а на смерть, с новыми историческими ересями» (1874) Погодин выступил, по существу, против научного метода Костомарова, стал в позицию «защитника» русской истории и ее героев. «За Скопина-Шуйского», «За князя Пожарского», «За Минина», «За Сусанина» — так назвал историк главы своей книги. Здесь он подверг критике концепцию начала государства российского Д. И. Иловайского.

На научных трудах Погодина в полной мере отразились его общественно-политические воззрения. Совмещая в 30-40 гг. увлечение Шеллингом с «патриархальной московской закваской», он придержи -вался в своих взглядах теории официальной народности, исповедовал триединые начала русской самобытности: православие, самодержавие и народность. В издаваемом им журнале «Москвитянин» (1841-1856) Погодин отмечал «безусловную покорность», «равнодушие» русского народа, его преданность монархии, отрицательное отношение ко всякого рода новшествам, крайний консерватизм. «Словене были и есть народ тихий, спокойный, терпеливый», они «всегда довольны своей участью»²⁶, — писал Погодин.

В период подготовки реформы 1861 г. Михаил Петрович увлекся историей происхождения крепостного права в России. В статье «Должно ли считать Бориса Годунова основателем крепостного права» (1858) он отстаивал тезис о постепенности процесса закрепощения крестьян и приписывал эту инициативу помещикам, отрицая роль государства в закрепощении. Тем самым Погодин стремился доказать, что государство, готовясь к проведению реформы, совершало по отношению к крестьянам акт благодеяния и избавляло их от помещичь­ей неволи, установление которой произошло без его участия.

С начала 1860-х гг. мысль Погодина все больше занимала идея 1
необходимости сближения России с Западной Европой. Удаляясь от
славянофилов, он провозглашает тезис о «неизбежном присутствии в
образованных русских людях европейской стихии». Под этим углом
зрения ученый анализировал объективную необходимость петровских
преобразований. Погодин сделал попытку рассмотреть «время, в
которое Петр жил, среду, в которой обращался, обстоятельства, в коих
действовал, обстоятельства, в коих находилась и находится Россия в
отношении к Европе». Только на основе многостороннего изучения
вопроса, считал историк, «можно подать голос, имеющий право на
внимание»^.

Отмечая, что в истории России и Запада много общего и сходного, Погодин сравнивал роль варягов на Руси со значением викингов для Западной Европы, монгольское нашествие с крестовыми походами и т. д. Вместе с тем он подчеркивал существенные различия между Россией и Западом: «бытейские» (фактические), физические (пространство, «народочислие», населенность, почва, климат, система рек), нравственные (народный характер, религия, образование). Погодин придерживался тезиса о том, что государство в России образовалось в результате добровольного призвания, а не путем завоевания, как это происходило в Западной Европе. Отсюда — отсутствие в России социальных конфликтов, многие другие ее отличия, которые он сводил к единой формуле: в России в основе государства были заложены любовь и единение, в Европе — ненависть и рознь .

Погодин не чуждался мировоззренческих вопросов, хотя и не стремился к созданию собственной философско-исторической системы. Теоретическая мысль никогда не была его сильной стороной. Сознательное желание «сделать российскую историю охранительницею и блюстительницею общественного спокойствия»³² — главное, что составляло цель научной и общественной деятельности Погодина. Он прекрасно умел разыскивать и собирать факты, что и обеспечивало ценность его исторических трудов. Его научные воззрения отличались постоянством. Как отмечал Ф. И. Буслаев, своеобразный погодинский консерватизм, за который его жестко порицали многие современники и потомки, «был воспитан методом и материалом самой науки, которой он посвятил всю свою жизнь. Это был консерватизм беспристрастного историка и критика исторических материалов». Устремленный в прошлое, исследователь и ценитель русской старины, Погодин видел в ней живые начала будущего своей страны.

Николай Герасимович Устрялов (1805-1870). Жизнь русского историка Устрялова не изобиловала яркими событиями или происшествиями. Не при­нимал он активного участия и в литературно-общественной борьбе своего времени; в отличие от многих коллег публицистические вы­ступления не пополняют список его трудов. Далек был историк от светских салонов северной столицы, где прошла большая часть его сознательной жизни. Избегал публичных диспутов относительно достоинства собственных научных изысканий. Мемуарные свиде­тельства однозначны: Устрялов был "всегда одиноким, всегда зам­кнутым в своей ученой сфере, чуждым всяких знакомств за исклю­чением обязательных сношений по службе или поддержания род­ственных связей"¹. Впрочем, продолжает мемуарист, и "отношения его к сословию товарищей по науке были вообще сдержаны и хо­лодны".

После смерти тень забвения быстро легла на работы ученого. Возобладавшая в XX в. партийно-классовая ин­терпретация историографического процесса отбросила наследие "дворянского" ученого на периферию исторической науки прошло­го столетия. Место, которое отводилось Устрялову в советских ис­ториографических учебниках и пособиях, решительно не соответ­ствовало реальному значению его творчества в 30-50-е гг. XIX в.

С именем Устрялова, возглавлявшего четверть века кафедру русской истории Петербургского университета, академика и док тора философии, связан важный этап становления высшего и сред­него исторического образования России. Он был автором первых учебников по русской истории, обнимавших период с древнейших времен до царствования Николая I. Более двух десятилетий они принадлежали к числу основных пособий для обучения русской истории в школе. Не менее очевидны его научные заслуги в публи­кации источников, развитии вспомогательных и специальных ис­торических дисциплин, методики исторических исследований, ре­шении теоретических проблем исторического познания. Заметен вклад в изучение петровской эпохи.

Николай Герасимович Устрялов родился Орловской губернии в семье крепостного, управляющего имением отставного подполковни­ка князя И.Б.Куракина. Его детство проходило в спокойствии и безмятежности: князь ни­чем и никогда "не тревожил" родителей. Николай рано — шести лет—начал читать. Любовь к словесности пробудили в нем М.В Ломо­носов, Г.РДержавин, Н.М.Карамзин, В.А.Жуковский, французские ро­манисты.

В 1815 г. юный Устрялов поступил в Орловскую гимназию. Все четыре года он числился одним из первых учеников. Летом 1820 г. окончившего гимназический курс пятнадцатилетнего сына отец на собственной повозке отвез в Петербург, в пансион профессора русской словесности Я.И.Толмачева. Пребывание в пансионе обо­шлось в тысячу рублей ассигнациями. Спустя год Устрялов — сту­дент историко-филологического факультета только что открывше­гося Петербургского университета, через три года он выпущен со степенью действительного студента. Вскоре ему присваивается сте­пень кандидата.

Девятнадцатилетним выпускником университета начались поиски службы. Они завершились поступлением в канцелярию ми­нистерства финансов. В 1827 г. Устрялов побеждает в конкурсе на вакантное место старшего учителя истории в 3-ей петербургской гимназии. Присут­ствовавший при испытаниях товарищ министра народного про­свещения Д.Н.Блудов обратил внимание на молодого учителя и предложил ему заняться разбором кабинетских бумаг императора Александра I.

Весной 1830 г., не порывая с канцелярией Е.Ф.Канкрина и гим­назией, Устрялов определяется в университет "лектором" русского языка "без жалованья". Через год ему поручается чтение лекций по русской и всеобщей истории. Никому дотоле не известный учи­тель и чиновник становится популярным. С ним начинают искать знакомства. Преисполненный энтузиазма и энергии, Устрялов в короткий срок подготавливает и публикует три тома "Сказаний со­временников о Дмитрии Самозванце", они удостоились высо­чайшего одобрения и "подарка", а также поощрительной Демидов­ской премии.

Вслед за "Дмитрием Самозванцем" в свет выходит двухтом­ник "Сказаний князя Курбского"; за подготовку этих "полезных трудов по части отечественной истории" Устрялов удостаивается двух "бриллиантовых перстней" и ордена св. Анны 3-ей степени.

Напряженные научные занятия отразились на здоровье уче­ного. До ухода из гимназии весной 1832 г. на него падало 50 часов нагрузки в неделю (а кроме гимназии, по настоятельной просьбе директора Крузенштерна, Устрялов преподавал еще и в Морском кадетском корпусе). Немало сил отнимали "тяжкие хлопоты по ис­правлению ветхого дома", приобретенного переехавшей в Петер­бург матерью историка.

В начале 1834 г. Устрялов определяется экстраординарным профессором русской истории, через полгода зачисляется в штат университета в должности профессора. Тогда же он становится чле­ном Археографической комиссии. В должной мере деятельность ис­торика на этом поприще до сих пор не получила развернутой оцен­ки. Между тем проект издания Полного собрания русских ле­тописей принадлежал именно Устрялову.

Отношение к источнику было решающим фактором станов­ления Устрялова как ученого. В своих построениях он неизменно шел от частного к общему, от известного к неизвестному, от источ­ника, факта к обобщению, системе. Сближаясь с М.П.Погодиным в первом случае, он удаляется от него во втором, когда московский профессор, пренебрегая "системами", отдавался во власть глобаль­ных провиденциальных мистико-романтических идей, С С.М.Соло­вьевым Устрялова роднил систематизм. Однако происхождение его было разным. Устрялов шел к нему от прагматизма, С.М.Соло­вьев — от органицизма. Методологические расхождения Устрялова с СМ.Соловьевым были более принципиального характера, неже­ли с М.П.Погодиным. Справедливости ради отметим, что М.П.По­годин субъективно никогда не ощущал близость своих позиций к устряловским и относился к ним более чем сдержанно. Вследствие этого было бы правомерным выделение прагматического направ- ' ления в особое и самостоятельное в русск6й~йсторичёской мысли в , середине XIX в. Своеобразным преемником Устрялова по линии "прагматической школы" был К.Н.Бестужев-Рюмин. Во всяком слу­чае, эта "школа" являлась жизнеспособной вплоть до начала XX в.

1836 и 1837 гг. были роковыми и "самыми тяжелыми" для Ус­трялова. Тем не менее они не приостановили его творческий рост. В эти годы он выпустил в свет ставшую широко известной "Рус­скую историю" и защитил диссертацию "О системе прагматиче­ской русской истории". Она доставила ему степень доктора фило­софии, явление беспрецедентное в русской историографии прошлого столетия. Избрание адъюнктом Академии наук в начале 1837 г. явилось признанием со стороны ученого сообщества за­слуг Устрялова и еще больше укрепило его престиж. Опубликован­ные в 1839 и 1840 гг. "Начертания..." и "Руководства..."¹⁰ по русской истории означали de facto получение Устряловым статуса офи­циального историографа.

В начале 40-х гг. новая тема привлекает внимание Устрялова. Тема эта — история современности. "Историческое обозрение цар­ствования императора Николая I" было начато в 1841-1842 гг. и до­ведено до "усмирения Польши", т.е. до 1831 г. Летом 1847 г. книга была опубликована, Устрялову вновь вручили "для памяти" бриллиантовый перстень. Однако ведущей темой исследований Устрялова в 40-е годы была петровская эпоха. "Истории царствования Петра Ве­ликого" в шести томах выходила в свет в течение 50-х гг.

Устрялов скончался "от водянки" на 66 году жизни, 8 июня 1870 г. в Царском селе. Похоронен на Смоленском кладбище в Пе­тербурге.

Общество осталось равнодушным к смерти историка. Печать ограничилась двумя-тремя дежурными некрологами. Ни Акаде­мия, ни университет, ни ученые общества не проявили интерес к бу­магам историка.

Научное наследие Устрялова до сих пор систематически не изучено. В будущих монографиях и учебниках истории науки рус­ской истории его творчество, несомненно, займет подобающее ме­сто. Мы обратим внимание лишь на самые примечательные стороны деятельности ученого, связанные как с теоретическими представлениями, так и опытами следования им в конкретно-ис­торической практике.

Ключом к пониманию творческой манеры Устрялова являет­ся созданная им и в свое время широко известная "система прагма­тической истории".

Что же понимал Устрялов под "системой прагматической истории"? Прагматическое изложение истории, писал он в доктор­ской диссертации, предполагает "объяснение влияния одного со­бытия на другое, с указанием причины и следствий". Этот рацио­нально-дидактический акт предполагает соблюдение двух условий. Первое заключается в подробном, верном и отчетливом зна­нии фактов, достигаемом постоянным изучением памятников старины и освоением литературы по избранной проблеме. Это — начало работы историка, "приуготовительная стадия". Однако даже исчерпывающее знание фактов не принесет существенной пользы, если не привести их В "стройную" систему. Каждый факт, вклю­ченный в эту систему, должен занять в ней свое место как следст­вие предыдущего и причина последующего. Но каким образом со­единяются, связываются факты в одну "живую картину минувше­го"? Фундаментальная проблема исторического синтеза разреша­ется Устряловым следующим образом. Через изучение единичных фактов историк "вникает" в общий характер исторического про­цесса и нащупывает "нить", связывающую все явления прошлого в одну непрерывную цепь. Так формируется концептуальный стер­жень истории. При этом исследователь освобождается от вольного или невольного искушения "поправить" историю в угоду личным пристрастиям. Концепция вытекает из "самого хода событий". Ис­торику остается определить "влияние века", "гения народа", изме­няющих вектор исторического развития, а также точки историче­ских изломов, когда характер событий становится иным, чем пре­жде. Затем факты группируются и располагаются на бумаге так, чтобы соблюсти перспективу и ретроспективу, точность, сораз­мерность, "правильное освещение". Иначе говоря, к мастерству ис­торика предъявляются такие требования, как к творчеству живо­писца. Отождествление им сообщения достовер­ного источникам историческим фактом ЕГ исторической истиной объективизировало историю. Драма историка, продолжал Устря­лов, заключается в "безотчетной доверчивости" и "умышленном искажении истины каким бы то ни было образом". Критическое от­ношение к текстам и морально-этические качества историка дол­жны служить непреодолимой стеной для возможной фальсифика­ции прошлого

"Система прагматической истории" прямо или косвенно включала в себя оценку прошлого и современного состояния исто­рической науки в России. При этом естественно, что особым внима­нием Устрялова пользовалась "История государства Российского" и ее автор, Н.М.Карамзин.

В докарамзинской историографии Устрялов не видел ни од­ной яркой мысли, ни одного светлого взгляда. Все, что было сдела­но до Н.М.Карамзина, представлялось ему только "младенческими лепетаниями", бесполезными "хлопотами", лишенными и "тени прагматической истории". К предшественникам Н.М.Карамзина, историкам XVIII в., Устрялов относился с пренебрежительно высо­комерной иронией, что, в общем, соответствовало складывавшейся благодаря "скептической школе" традиции

В диссертации 1836 г. была предпринята попытка опроверже­ния карамзйнской периодизации русского исторического процесса, те. его трехчленного деления на древнюю, среднюю и новую. Эта схема казалась Устрялову шагом назад по сравнению со шлёцеровскими представлениями. При этом основную цель своей критики Устрялов видел в доказательстве отсутствия "средней истории" в России, концептуальная ошибка Карамзина заключалась, по Устрялову, в том, что он следовал "западному" убеждению, согласно ко­торому "древняя" история представляет мир исчезнувший, а "сред­няя" является переходом к "новой" и объясняет происхождение тех элементов, из которых образуется современная жизнь. Приложе­ние подобной схемы-матрицы к русской истории неизбежно ведет к ложному понятию о древнерусском мире. Поскольку гранью, от­деляющей древнюю русскую историю от средней, для Карамзина являлось княжение Ивана III, необходимо предположить, что в его время прежний государственный порядок был потрясен в своих основах, а на смену ему пришел новый. Однако связывать со вто­рой половиной XV столетия кардинальные изменения русской го­сударственной жизни нет оснований. Ни Иван III, ни его преемни­ки ничего принципиально нового не создали, они обеспечили лишь континуитет между древними и новыми принципами государст­венного строительства. Все они трудились над развитием той же идеи, которая родилась задолго до них и связана с именем Ивана Калиты, .идеи объединения всех русских земель в одно государст­во, избавления от чуждого ига и утверждения русского государства за одним княжеским родом. И все московские государи после Ка­литы вплоть до Петра Великого действовали в одном и том же на­правлении, в одном и том же духе, только более или менее удачно. А при Иване III все в сущности "оставалось по-старому", если это старое не противоречило потребностям текущей политики. Так, удельная система продолжала существовать еще более ста лет, до угасания династии Рюриковичей; борьба с татарами продолжалась в XVI в. и позже. Что касается законодательства Ивана Ш и Ива на IV, то оно послужило лишь юридическим оформлением старин­ного обычного права, существовавшего с давних пор. Если и назы­вать эпоху Ивана Ш переломной, то только в том смысле, в каком переломными считаются времена Ярослава Мудрого, вторжения монголов, правление Ивана Калиты, наконец, воцарение новой ди­настии Романовых.

Но трехчленное деление Карамзина Устрялов считал капи­тальной ошибкой еще и потому, что следование ему'приводит к ложному взгляду не только на общий ход событий русской исто­рии, но и на отдельные вопросы.

В частности, речь идет о феодализме в России. При Иване Ш не^ьшо не только перехода к "другому порядку вещей"; но также не было и явлений, аналогичных западному феодализму и папиз­му. Переход, точнее, скачок из древней истории совершился, но не при Иване III, а при Петре I и не в среднюю, а сразу в новую исто­рию. Время Петра — вот "предел древнерусского мира и начало тех элементов, из которых образуется нынешняя сфера наша

Упрекал Устрялов автора "Истории государства Российского" и в изображении им не исторической "нити событий", а ряда вели­ких княжений и царствований. "Его главы заключают не общие яв-Гления, что-нибудь целое, а. биографии великих князей и государей". I В связи с этим он указывал на ряд противоречий, вызванных за­труднениями Карамзина при сведении им разнообразных фактов "в одну раму". Поэтому Карамзину ничего не оставалось, как дер­жаться "тона летописного", вести хронологическую, а не прагмати­ческую "нить событий". Устрялов, однако, оговаривается: хроноло­гический порядок изложения событий, конечно, есть необходимое условие исторического сочинения. Но этот порядок должен подчи­няться целям историка. "Карамзин заставил нас забыть почти всех предшествовавших ему бытописателей и оказал величайшую ус­лугу отечественной истории тем, что привел в известность почти все ее источники, выбрал из них факты с редкой отчетливостью и добросовестностью, не упустив ни одной черты, ни одного замеча­тельного слова, представил события в строго хронологическом по­рядке и приготовил материалы для прагматического бытописате­ля... Прагматический бытописатель должен искать в нем одних фак­тов и каждую догадку и предположение его подвергать строгой ис­торической критике, ибо вследствие принятого историографом пла­на, при недостатке критического воззрения, выводы его не всегда могут быть верны".

Естественно, что для "прагматического бытописателя" перво­степенное значение имели вопросы научной критики историческо­го источника. Его опыты в этом направлении способствовали офор­млению источниковедения как специальной исторической дисци­плины. В своих представлениях историк опирался на известную традицию, связанную с А.Л.Шлёцером и Н.М.Карамзиным. Естест­венно, не прошли мимо его внимания соображения Г.Ф.Эверса и М.Т.Каченовского.

Специальный курс "прагматической" "Русской истории" пред­лагает читателям вполне оригинальную классификацию источни­ков. Весь источниковый массив разделяется на два класса — "пись­менных" и "неписьменных" памятников. К первому относятся "ска­зания современников", "акты государственные", "произведения на­ук и изящной словесности". Ко второму — "изустные предания", а также "остатки искусств и ремесел". Исторический источник -— это любой "памятник отечественной старины", изучение истории по ис­точникам является непременным и единственным условием ее "основательного знания".

На первое место среди письменных источников Устрялов ста­вит свидетельства очевидцев, передавших потомству память об увиденном и услышанном через летописи, дневники, записки, письма и т.д. Они выступают в качестве "основыисторического знания. Ценность ("любопьггность'') источника определяется степенью его достоверности. Последняя выясняется: в ходе критики "сказания". От историка безусловно требуется выяснить, по крайней мере, два вопроса: "Мог ли современник знать достоверно описыва­емые события" и так ли он передал потомству, как знал"?

Представленная Устряловым классификация исторических источников стала многозначительным симптомом расцвета рус­ской исторической мысли 30-50-х гг. XIX в. По своим ученым дос­тоинствам устряловская классификация вплоть до работ К.Н.Бес-тужева-Рюмина не имела себе равных. Впрочем, классификация К.Н.Бестужева-Рюмина вполне укладывается в русло устряловской традиции, вобрав в себя ее основные структурные элементы.

Особое и совершенно исключительное место в творчестве Уст­рялова заняла петровская эпоха. Обратившись к ней, Устрялов пред­принял целенаправленные, масштабные архивные изыскания. Бо­лее десяти лет у него ушло на самостоятельные поиски и обработку архивных источников. Устрялов исключал самую возможность постановки вопроса об альтернативе петровским реформам. "Могла ли Россия обойтись без петровских реформ? Историк ... не может и не должен входить в исследование подобных вопросов: одному Богу известно, что было бы с Россией..." Историк "может и должен сказать, в какой степени обнаружилось у нас внутреннее стремление к лучшему, усовер­шенствованию", или, короче, "чувство цивилизации". Верный сво­ей системе прагматического изложения истории, Устрялов, как и другие историки, искал ответ на ключевой вопрос национальной культуры в русской жизни XVII в. в сочетании ее "светлых" и "тем­ных" сторон. Наиболее выдающейся "светлой" чертой допетров­ского времени Устрялов считал феномен самобытного государст­венно-политического устройства Московского царства совершен­но в духе Карамзина. Земские соборы не имели и "тени власти законодатель­ной", церковь хранила веру "тихо и спокойно", "без фанатизма и мирских расчетов". Русское самодержавие XVII в. в глазах Устрялова становится идеалом монархии, осуществляющей управление "с такой осторожностью, с таким уважением к святости закона, с та­кой заботливостью о выгодах и благосостоянии каждого сословия", которые в то время нигде не имели аналога.

"Темные" стороны Руси находились в вопиющем противоре­чии с идеальным политическим режимом. Культурный уровень русского общества в изображении его Устряловым — не что иное как настоящее варварство. Понятие о ремеслах "едва имелось", еще менее обнаруживалось знакомство с "художествами и искусствами изящными"; "идея образования" оставалась недоступной, зато ши­рокое распространение получили суеверия вкупе с "отвратитель­ными пороками". ".Чувство „ци­вилизации", заключает Устрялов, продолжало оставаться русским людям незнакомо и чуждо.

Историк указывал „на наиболее характерные черты перехода Московского царства в Российскую империю. Петровские реформы носили исключительно интенсивный характер: в одночасье все, ис­ключая веру, верховную власть, язык приняло иной вид. Глобаль­ные преобразования не затронули фундаментальные ценности рос­сийской государственности. Петр I работал "за два века", что поз­волило России догнать Европу и аккумулировать накопленные ею в течение столетий достижения. Аналогичные переходные эпохи на Западе — крестовые походы, Реформация, революции — сопро­вождались всегда "жестоким переломом", влекущим за собой "все­общее долголетнее потрясение". В России преобразования проходи­ли "совершенно без всякого потрясения, после кратковременной борьбы внутренней

Особенностью реформ первой четверти XVIII в. является и их долговременность, прочность преобразований. Их колоссальная инер­ционная сила определила направление исторического развития Рос­сии на целые десятилетия вперед. В Европе же творения реформато­ров "исчезли вместе с ними, оставив после себя только славу".

Сравнивая Петра I с Карлом Великим, Людовиком XIV, Наполеоном, Устрялов замеча­ет, что ни один из них "не шел наперекор веку". С Петром I было как раз наоборот: он шел именно "наперекор всему: сражался со всеми сословиями, со всеми понятиями, предрассудками, со всем, что было дорого народу, боролся со всеми соседями, боролся с при­родой, с семейством, женой, сестрой, сыном, наконец, с самим со­бой..." Реформа была делом рук исключительно Петра I, исключи­тельно государственной власти, которая, "угадав" потребности ве­ка, шла "впереди народа". Народу оставалось подчиниться воле верховной власти.