Здавалка
Главная | Обратная связь

Марксизм и развитие исторической мысли в России.



Выступление Г.В. Плеханова положило начало экономического материализ­ма в России. Речь идет о его книге «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Далее были работы «Несколько слов в защиту экономического материа­лизма» (1896), «О материалистическом понимании истории» (1897), «К вопросу о роли личности в истории» (1898), «Не­что об истории» (1899); в 1908 г. он очень кратко изложил ос­новы своего социологического подхода в работе «Основные вопросы марксизма».

Стилю Плеханова (1856—1918) присущ резкий полемичес­кий тон. Потому, читая его работы, надо с осторожностью вос­принимать изложение им взглядов оппонентов. Так, к примеру, по вопросу о роли личности в истории Плеханов полемизиро­вал с якобы присущей субъективной социологии точкой зрения о противопоставлении деятельности критически мыслящей лич­ности и законов общественного развития. В действительности такого противопоставления не было. Речь шла о противопос­тавлении сознательной целеустанавливающей деятельности стихийному ходу вещей.

Изучение же самих взглядов Плеханова на историю неиз­бежно должно сопровождаться пониманием пафоса защиты идей экономического материализма. Так и при анализе роли личности в истории Плеханов считает своим долгом подчеркнуть, что марк­сизм не отрицает сознательного целенаправленного действия людей: «....общественные отношения суть отношения людей, и ни один великий шаг в истории не может совершиться без участия великого множества людей, то есть масс. Необходимость их уча­стия обуславливает необходимость воздействия на массы более развитых личностей. Таким образом, открывается простор для деятельности отдельных личностей».

Выходит, что личности благодаря данным своего характера могут влиять на судьбу общества. Иногда их влияние бывает даже очень значительным, но как сама возможность подобного влияния, так и размеры его определяются организацией обще­ства, соотношением в нем общественных сил.

Плеханов жестко и определенно формулирует свое кредо мар­ксиста при оценке роли базисных явлений в истории, отводя дол­жное место и географическому фактору: «Свойства географичес­кой среды обуславливают собой развитие производительных сил, развитие же производительных сил обуславливает собой развитие экономических, а вслед за ними и всех других обще­ственных отношений... Раз возникнув, данные общественные отношения сами оказывают большое влияние на развитие про­изводительных сил. Таким образом... между развитием произ­водительных сил и общественным строем возникает взаимо­действие. Порождаемые данной экономической структурой правовые и политические отношения оказывают решительное влияние на психику общественного человека». Раз «хозяй­ственная жизнь развивается под влиянием роста производи­тельных сил», то «изменяются и взаимные отношения людей в процессе производства, а с ними и человеческая психика». Так меняется способ производства. Такова схема накопления количественных признаков и перехода их в качественные. «Имущественные отношения, сложившиеся на данной ступе­ни роста производительных сил, в продолжение некоторого времени способствуют дальнейшему росту этих сил, а потом начинают мешать ему». Плеханов обнаруживает некоторую последовательность в действии выявленной закономерности: 1) состояние производительных сил, 2) обусловленные им эко­номические отношения, 3)социально-политический строй, вросший на данной экономической основе, 4) определяемая со­циально-политическим строем психика общественного чело­века, 5) различные идеологии, отражающие на себе свойства этой психики.

Плеханов — крупнейший теоретик марксизма. Он применял теорию экономического материализма к рассмотрению таких «идеологических надстроек» над «экономическим базисом», как религия, искусство, литература. Особый интерес с этой точки зрения представляет его фундаментальный исторический труд «История русской общественной мысли». Плеханов приступил к его написанию в 1909 г., завершить же так и не успел. Сама струк­тура работы, в которой сначала дается очерк развития русских общественных отношений, а затем раскрывается движение об­щественной мысли, уже служит пониманию концепции автора.

Общеметодологические установки Плеханова сохраняют­ся и в этом историческом труде. В качестве основного иссле­довательского метода он называет сравнительный, но подчер­кивает, что применение этого метода в его понимании означает выявление не только черт сходства, но и черт отличия одного исторического явления от другого.

Отталкиваясь от традиционного в российской историчес­кой литературе сравнения России и Запада Плеханов считает нужным подчеркнуть, что, «не будучи вполне своеобразным, русский исторический процесс все-таки отличается от фран­цузского некоторыми весьма важными чертами. И не только от французского. В нем есть особенности, очень заметно от­личающие его от исторического процесса всех стран европей­ского Запада и напоминающие процесс развития восточных деспотий». Так Плеханов выбирает вторую точку отсчета. Рос­сия в ее историческом развитии размещается между Западом и Востоком. Колебание ее истории склоняется то в одну, то в другую сторону: «Чем более своеобразным становился ход на­шего общественного развития в сравнении с западноевропей­ским, тем менее своеобразен был он по отношению к ходу раз­вития восточных стран, — и наоборот».

Исторические эпохи истории России по концепции Плеха­нова отличаются по их преимущественной родственности Во­стоку или Западу. Так, Московское царство ассоциируется с Востоком: «Надо думать, что если бы ожила мумия какого-ни­будь «холопа» или дьяка, — scribe, как выражаются француз­ские египтологи, — одного из египетских фараонов, скажем XII династии, и совершила путешествие в Московию, то, в противо­положность западному барону Герберштейну, она не нашла бы очень много удивительного для себя в общественно-политичес­ком быту этой страны. Она решила бы, что отношения моск­витян к верховной власти весьма близки к тому, что существо­вало на ее далекой родине, именно таковы, какими они должны быть в благоустроенной стране».

Разумеется, что при таком подходе вся деятельность Петра и последующая история России — это борьба с азиатчиной, с Россией Востока: «В конце XVII, в XVIII и в XIX столетиях, — не до Р.Х., а после него, необходимо было усвоить культуру ев­ропейского Запада или пойти назад, склониться к упадку и разложению». Заимствования с Запада были окружены ази­атской обстановкой. Это определяло и ход и темпы преобра­зований. И в итоге: «Говорил или не говорил Петр, что Россия со временем должна будет повернуться «задом к Европе», — ясно, что в настоящее время она уже совершенно лишена вся­кой возможности поступить так».

И все же Плеханов допускал и варианты общественного развития и в обозначенном контексте: «Вся последующая ис­тория нашей общественной мысли определится взаимными классовыми отношениями пролетариата и буржуазии. В ходе развития этих отношений на «восточной равнине» Европы пять будут, конечно, свои относительные особенности, кото­рые вызовут относительные особенности духовного развития. Бесполезно гадать теперь как о тех, так и о других».

Что же определяет глубину и характер освоения Россией привносимых влияний? Все привносимые в Россию с Запада формы и идеи определяются в конечном итоге тем содержа­нием, которое дают им общественные классы России. Так про­светительские идеи XVIII в. под влиянием состояния мещан­ского сословия, которое их восприняло, обернулись мистикой розенкрейцеров. Об Н.И. Новикове и его эволюции Плеханов высказался вполне определенно: «Он громко и восторженно пел замогильную песню, а более или менее образованные раз­ночинцы с удовольствием слушали ее и дружным хором под­хватывали ее кладбищенский припев. Трагедия, которую мы видим здесь, была трагедией не отдельных лиц, а целого обще­ственного слоя. Настроение, овладевшее Новиковым, оказа­лось соответствующим настроению весьма значительной час­ти европеизованного "мещанства"».

Размышляя об общественной мысли, выраженной в «изящ­ной» литературе, Плеханов опять ставит проблему зависимо­сти форм общественного выражения от состояния обществен­ных классов: «Но надо помнить, что содержание отстает от формы не тогда, когда литература только еще начинает разви­ваться, а тогда, когда она уже склоняется к упадку — чаще все­го вследствие упадка того общественного класса или слоя, вку­сы и стремления которого в ней выражаются».

Итоговый вывод, который находим в предисловии к труду, звучит парадоксально с учетом той системы приоритетов, к которым мы привыкли: «Мой анализ привел меня к тому вы­воду, что нелогичность, нередко проявляемая русскими идео­логами, объясняется в последнем счете логикой западноевро­пейского общественного развития. Как ни парадоксален на первый взгляд этот вывод, я считаю его совершенно неоспо­римым». В конечном итоге в окончательном виде все зависит от состояния и особенностей социальных групп и классов, дан­ных нам историческим развитием. Правда, есть еще и психо­логия эпохи: «Но чтобы правильно судить о тогдашних явле­ниях, необходимо принимать во внимание психологию тех эпох, к которым они относятся».

Взгляды Плеханова на историю России дали ему основа­ния для заключения о перспективах революционного преоб­разования, в принципе могущих изменить линию судьбы, намеченную Петром: «Если не будет объективных предпосы­лок для социалистической революции, то правительство вынуж­дено будет искать спасения в идеалах «патриархального и авто­ритарного коммунизма», внося лишь те изменения, что вместо «сынов солнца» и их чиновников национальным производством будет заведовать социалистическая каста».

Исторические взгляды Плеханова, изложенные им в «Ис­тории русской общественной мысли», были с большой долей скепсиса встречены его соратниками по политической борьбе. Из отзыва Троцкого: «Это труд в теоретическом отношении далеко не безупречный: соглашательские и патриотические тенденции плехановской политики... успели, по крайней мере частично, подкопать даже его теоретические устои. Запутав­шись в безысходных противоречиях социал-патриотизма, Плеханов начал искать директивы вне теории классовой борь­бы — то в национальном интересе, то в отвлеченных этичес­ких принципах. В последних своих писаниях он делает чудо­вищные уступки нормативной морали, пытаясь сделать ее критерием политики («оборонительная война — справедливая война»). Во введении к своей «Истории русской обществен­ной мысли» он ограничивает сферу действия классовой борь­бы областью внутренних отношений, заменяя ее для между­народных отношений национальной солидарностью». Исторический материал окрасил социологические концепции Плеханова в цвета, чуждые классовой позиции Троцкого. И это, скорее всего, неизбежное следствие реализации социо­логии на конкретно-историческом эмпирическом уровне.

Важный вклад в распространение марксисткой теории в России, в том числе и в сферу исторического знания внес В.И. Ленин. Этапы освоения ленинского теоретико-методологического наследия являются самостоятельной научной темой. Тема «В.И. Ленин и совет­ская историческая наука» может быть рассмотрена самостоя­тельно именно в силу того значения, которое имело его теоре­тико-методологическое наследие на разных этапах развития советской исторической науки, зачастую определяя тенденции этого развития.

Ленин был не только теоретиком, но и практиком обще­ственной жизни, публицистом. Сами социологические и исторические вопросы ставились и решались Лениным в по­стоянной связи с текущими событиями, с непосредственными практическими задачами революционной борьбы, с требова­ниями ее стратегии, тактики и технологии. Потому и основ­ные вехи в изложении его взглядов связаны с общественными реалиями. Так, впервые его взгляды были изложены в связи с полемикой с народниками. В основу его социологии изначаль­но была положена не личность, а социальная группа. Уже на том этапе, выступая солидарно с «легальными» марксистами, он внутренне расходится с объективизмом П.Б. Струве. «Что есть идеал для марксиста?» — задает он вопрос. И отвечает: «Марк­сист исходит из того же идеала, но сличает его не с современной наукой и современными нравственными идеями, а с существу­ющими классовыми противоречиями и формулирует его поэто­му не как требование науки, а как требование такого-то класса, порождаемое такими-то общественными отношениями...»

Это был этап защиты социологии марксизма, затем был этап защиты философии марксизма. И в работе «Материализм и эмпириокритицизм» Ленин формулирует: «Материализм во­обще признает объективно-реальное бытие (материю), неза­висимо от сознания, ощущения, от опыта и т. д. человечества. Материализм исторический признает общественное бытие независимым от общественного сознания человечества. Созна­ние и там и тут есть только отражение бытия, в лучшем случае приблизительно верное (адекватное, идеально точное) его от­ражение». Защита экономического, теперь исторического ма­териализма приобрела еще одну важную сторону. Это призна­ние старого партийного характера этого учения и вообще всей материалистической философии. «Новейшая философия так же партийна, как и две тысячи лет тому назад». Третий этап теоретической деятельности Ленина связан с революцией. Здесь возникает тема революции и государства, а также мно­гое другое. И все же в заключении к работе «Государство и ре­волюция» он напишет, выразив суть своего жизненного при­звания: «Приятнее и полезнее опыт революции проделывать, чем о нем писать».

В трудах Ленина учение об общественно-экономических формациях неразрывно органически соединено с классовым анализом исторического процесса и партийностью в его оцен­ке. Он применил к истории России метод, выработанный осно­воположниками исторического материализма. Ленин видел за­дачу в том, чтобы, «пользуясь выработанными приемами материалистического метода и теоретической политической экономии, исследовать русские производственные отношения и их эволюцию».

Ленин интегрально и ортодоксально воспринимал марк­сизм. Потому мы и можем говорить о ленинизме. Речь идет о таких сторонах учения, как материализм и диалектика, эконо­мическое объяснение истории, сведение истории к борьбе клас­сов, теория ценности, учение о социальной революции, о дик­татуре пролетариата, коммунизм и интернационализм. Ленин, применив теорию исторического материализма, пришел к вы­воду, что русская история развивалась в соответствии с общи­ми закономерностями всемирной истории. Именно потому, что Ленин был прежде всего политиком, его интерес к русской истории был достаточно избирателен и коррелировал с его политическими взглядами и методологическими установками. Впервые в исторической науке Ленин с марксистской по­зиции проанализировал весь процесс формирования и разви­тия капиталистических отношений в России. Классическим I следует в этом отношении считать его труд «Развитие капита­лизма в России»(1895). Сама работа была рождена необходи­мостью ответить по-марксистски на ряд вопросов, связанных с теоретической борьбой с народниками по вопросу о рынке и о развитии капитализма.

Ленин выдвигает свои критерии для определения форм то­варного производства, показывает сложное переплетение кре­постнических и капиталистических отношений в экономике пореформенной России и приходит к выводу, что Россия — страна капиталистическая. Применение марксистского мето­да при оценке социально-экономического развития России в конце XIX в. поставило задачу обращения и к более ранним этапам исторического развития для утверждения выявленной закономерности.

Так, занимаясь проблемами развития и функционирования государственного аппарата, он пытался проследить его станов­ление как общественного института. Кроме того, среди исто­рических сюжетов его привлекала проблема вызревания внут­ри феодального строя капиталистических отношений. Ленин отмечал, что основной процесс социально-экономического раз­вития «московского царства» представлял собой закрепоще­ние крестьян — «помещики и монастыри принимали крестьян из разных мест». Однако, по его мнению, в целом степень государ­ственного единства была в то время такова, что «о национальных связях в собственном смысле слова едва ли можно было гово­рить в то время: государство распадалось на отдельные «зем­ли», частью даже княжества, сохранявшие живые следы преж­ней автономии, особенности в управлении, иногда свои особые войска (местные бояре ходили на войну со своими полками), особые таможенные границы и т. д.».

«Московскому царству» Ленин противопоставлял «новый период русской истории (примерно с XVII века)», который «характеризуется действительно фактическим слиянием всех... областей, земель и княжеств в одно целое. Слияние это вызва­но было... усиливающимся обменом между областями, посте­пенно растущим товарным обращением, концентрированием небольших местных рынков в один всероссийский рынок. Так как руководителями и хозяевами этого процесса были капита­листы-купцы, то создание этих национальных связей было не чем иным, как созданием связей буржуазных». Итак, в соот­ветствии с ленинскими взглядами, действительное единство страны, которое возникло на основе роста общественного раз­деления труда, рыночных связей, возникает лишь в новый пе­риод истории, примерно с XVII в., когда наметился рост бур­жуазных элементов, который выразился, как это было характерно, по его мнению, для начальных этапов генезиса ка­питализма вообще, в росте торгового капитала.

Вообще представляется интересным, что именно Ленин понимал под «централизованным государством». В 1907 г. он писал о «капиталистическом государстве, которое централи­зовано не по произволу бюрократии, а в силу непреоборимых требований экономического развития». Таким образом, Ленин говорит о различных типах централизации: тех, которые дер­жатся на силе и произволе бюрократии, феодальных, и осно­ванных на экономическом развитии, капиталистических. Но и этот, последний, тип централизации тоже, по Ленину, еще не высший. В 1910 г. Ленин писал о том, что «в России дело идет только еще о создании современного буржуазного государства, которое будет похоже или на юнкерскую монархию (в случае победы царизма над демократией), или на крестьянскую бур­жуазно-демократическую республику (в случае победы демо­кратии над царизмом)... Этот вопрос исторически еще не решен. Буржуазные революции в России еще не закончены». Подлин­но централизованное государство возможно только в будущем. Ленин считал, что при любых условиях централизован­ное крупное государство «есть громадный исторический шаг

вперед от средневековой раздробленности к будущему социа­листическому единству». Эта идея противопоставления само­державного, чиновничьего, бюрократического государства и централизованного, буржуазного, которое возникает в эпоху падения абсолютизма, просматривается во многих ленинских работах. Вообще следует особо отметить, что Ленин не упот­реблял применительно к «московскому царству» термин «цен­трализованное государство».

В центре внимания Ленина находились проблемы револю­ционного движения в России. Особое внимание было уделено ; пролетарскому этапу движения. Ленин дал оценку предпосы-лок, характера, движущих сил российских революций. При этом революционные события и процессы в истории рассматривались ; как мощный творческий импульс. Именно в контексте анализа объективных возможностей революционного преобразования России была оформлена концепция империализма как моно­полистического капитализма, как высшей стадии капитализма.

В начале XX в. в России были созданы марксистские исторические концепции не только теоретиками марксизма, но и университетскими учеными. Сам факт создания этих кон­цепций, сознательной их пропаганды в научной и учебной сре­де не может не вызывать интереса. Для исследования истории народного хозяйства России имели значение концепции эко­номиста Петра Петровича Маслова (1867—1946). Он был ре­дактором известного в истории общественного движения из­дания «Самарский вестник». Внимание Маслова было сконцентрировано на учении о развитии производительных сил как основы роста народного хозяйства. Ученый размыш­лял о влиянии этого развития на разные формы и типы хозяй­ства и на перераспределение производительных сил между разными отраслями производства. Именно этому был посвя­щен его «Курс истории развития народного хозяйства от пер­вобытных времен до XX столетия» (СПб., 1914).

Историки, занимавшиеся научной и педагогической дея­тельностью в конце XIX в., в массе своей неоднозначно отно­сились к социологическим моделям и схемам. Сказывалась и логика развития научно-исторического знания и особенности теоретико-методологических исканий рубежа XIX—XX вв. Очевидно, что историки не стремились к какой-либо общей теории исторической эволюции. На историко-филологических факультетах и не было систематического преподавания общей философии истории, но зато существовала историческая ме­тодология в более узком смысле — теория исторического зна­ния: учение об источниках, критика их подлинности, досто­верности, вспомогательные дисциплины и пр.

С началом освоения частью историков идей экономическо­го материализма разъединение в известном смысле прекрати­лось, и все историки были втянуты в изучение проблем фило­софии истории. Мы имеем дело с прямым воздействием определенной социологической доктрины на историографию. Не надо думать, однако, что историки, подводив под обще­ственный строй экономический базис, находились тогда под непосредственным влиянием Маркса. Речь шла о признании важности экономической теории вообще.

Во второй половине XIX в. нельзя уже было ограничивать применение политэкономических подходов только при изуче­нии новейшей истории. Сама жизнь обнаруживала хозяйствен­ную подпочву исторического бытия и развития. Но историки, так размышлявшие, не теоретизировали на этот счет, не обна­руживали свои принципы относительно экономического ма­териализма. Хотя очевидно, что экономический материализм В.О. Ключевского, например, имеет ярко выраженную эти-ко-психологическую подоплеку: «В ветхом и пыльном свитке самого сухого содержания, в купчей, закладной, заемной, мено­вой или духовной, под юридической формальностью иногда прозвучит нравственный мотив, из-под хозяйственной мелочи блеснет искра религиозного чувства, — и вы видите, как темная хозяйственная сделка озаряется изнутри теплым светом, мерт­вая норма права оживает и перерождается в доброе житейское отношение, не соответствующее ее первоначальной природе».

Первым историком-марксистом называют Михаила Николаевича По­кровского (1868—1932). Генетически он вы­шел из учебно-научной практики социально-экономических исследований в школах П.Г. Виноградова и В.О. Ключевско­го в Московском университете. С середины 1890-х гг. Покров­ский эволюционировал в сторону экономического материа­лизма. Характерны его очерки в «Книге для чтения по истории Средних веков» (1896—1898) под редакцией П.Г. Ви­ноградова. В этой своей ранней работе Покровский развива­ет мысли о выдающейся роли обмена в Древней Руси и Мос­ковском царстве.

Как специалисту по русской истории ему принадлежит ряд общих работ и частных исследований, в том числе историко-тео-ретические работы и критический анализ немарксистских исто­рических и философских воззрений. Из числа методологических работ выделяются «Идеализм и законы истории. Риккерт Ген­рих. Границы естественно-научного образования понятий» (1903), «Идеализм и мещанство» (1906), «Экономический мате­риализм» (1906), «Строго научный метод» (1908). Все назван­ные работы написаны задолго до революции. В статье «Идеа­лизм и законы истории» проявился утилитаризм истории в отношении к исторической действительности, явленный через ус­тановление связи между исторически полезным и истинным.

Историческую концепцию Маркса Покровский изложил в брошюре «Экономический материализм». Под экономическим материализмом он понимал «объяснение всех исторических пе­ремен влиянием материальных условий, материальных потреб­ностей человека». Классовая борьба воспринималась им как «дви­жущее начало истории», но в целом Покровский скорее поддержал теорию историческими примерами. «Экономическая обусловленность всех исторических фактов нисколько не меша­ет тому, что непосредственно та или другая перемена может быть результатом сознательного действия людей, т.е., вульгарно выра­жаясь, результатом влияния идей», только сами-то идеи суть «не что иное, как отражение экономики в человеческом мозгу». По вопросу о роли личности в истории Покровский исходил из того, что индивидуальные особенности исторических деятелей были «безошибочно продиктованы экономикой их времени».

Центральная работа Покровского по истории — четырех­томная «Русская история с древнейших времен» (1909). По ней, а также по «Истории России в XIX веке» (1907—1911) можно судить о первом варианте исторической концепции Покровского. Проблемы, им рассматриваемые: история паде­ния крепостного права, декабристы, внешнеполитическая ис­тория и др. Развитие аграрного и промышленного капитализ­ма приходится, по его мнению, на XVIII—XIX вв. Движение декабристов выросло из монополии дворян на хлебном рын­ке. Боевой, разоблачительный по отношению к царизму харак­тер носит в этих дореволюционных трудах изложение внеш­неполитической истории.

Задачу «Русской истории» он видел в рассмотрении разви­тия первобытно-общинного и феодального строя, а также ка­питализма с точки зрения экономического материализма. Если

говорить о связи его воззрений с концепциями других истори­ков, то следует отметить его близость концепции вотчинной тео­рии в трудах П.Г. Виноградова. В оценке Киевской Руси Покров­ский повторяет азгляды Ключевского. Киевская Русь оценивается им как совокупность «городовых волостей». В социально-эко­номическом смысле социально-политический строй определяет­ся как коалиция феодальной аристократии и купеческого капи­тала. В вопросе о феодализме первый русский историк-марксист последовал за концепцией Н.П. Павлова-Сильванского. Товар­но-денежные отношения виделись ему несовместимыми с фео­дализмом. Преобразования Петра в соответствии с историогра­фической традицией воспринимались как закономерный результат развития России во второй половине XVII в.

Феодальный период, по мнению Покровского, охватывал X— XIX вв. (до 1861 г.). Отчетливо проступала и теория «торгового капитала». Торговый капитал являлся значимой социально-эко­номической величиной. При всем преувеличении его роли в ран­них работах Покровского торговый капитал выступал как сила, подчиненная феодально-крепостническому порядку. Он получает часть совокупной феодальной ренты и принимает участие в по­литической жизни через союз с феодальной аристократией.

Дореволюционный этап развития исторических взглядов Покровского обнаруживает объективный характер его инте­реса к экономическому материализму. Этот подход был при­сущ нашей исторической школе в целом. Вопрос стоял а пре­имущественной тенденции в рассмотрении экономического фактора либо с позиции нравственно-этической, либо с пози­ции сугубо материалистической.

Николай Александрович Рожков (1868-1927) Еще в 1889 г. Рожков не был марксистом. Он не усматри­вал в марксизме законченной системы и полагал, что истори­ческие работы не оправдывают марксизм. И все же он возла­гал надежды на развитие этой теории в будущем. Причем надежда связывалась с потенциалом, заложенным в коллек­тивной психологии. Постепенно эти сомнения ушли, и Рож­ков становится историком-марксистом.

В 1898 г. Рожков писал в статье «Успехи современной социо­логии в их отношении с историей» для журнала «Образование»: «Для разрешения вопроса о современных направлениях в ис тории и их вероятной будущности важны не столько социальные приобретения исторической науки, сколько те социологические принципы, которые принимаются в основу исторических иссле­дований». В 1907 г. Рожков формулирует «Основные законы раз­вития общественных явлений» с подзаголовком «Краткий очерк социологии». Его основная идея в том, что есть общий законо­мерный порядок прохождения народами одних и тех же стадий развития. Это дает возможность определить «тот период, какой переживает данная страна». И он же допускает возможность на­хождения конкретных приемов и средств «к облегчению появле­ния на свет новых форм». Появление же новых форм связано в том числе и с существованием групп с одинаковыми хозяйствен­ными интересами и их общей социальной психологией, выраста­ющей на этой основе.

Так, Рожков вводил в историю психологический момент, ставя его рядом с экономическим. Создается впечатление, что психологический подход он считал даже более перспективным. Именно психологический подход даст, по его мнению, возмож­ность конкретного изучения истории. После того как будут научно классифицированы человеческие характеры, их типы, будет изучена их историческая эволюция и причинная связь психологии с другими эволюционными моментами. В истории очередная задача — «изучение экономических процессов».

Первый труд Рожкова, содержащий попытку применить мар­ксизм, — «Русская история с социологической точки зрения» (1910). Самый крупный его труд 12-томная «Русская история в сравнительно-историческом освещении». Первый том вышел в 1919 г. Подходы здесь были уже иные, чем в ранних работах: «...история постоянно повторяется не в меньшей степени, чем явления жизни в природе». Существует некая обязательная для всех народов схема развития. Рожков установил девять стадий развития: 1) первобытное общество, 2) общество дикарей, 3) до­феодальное, 4) феодальная революция, 5) феодализм, 6) дво­рянская революция, 7) господство дворянства, 8) буржуазная революция, 9) капитализм. Работа Рожкова призвана была под­твердить эту схему параллельным изложением истории России и других стран. Историческая наука делалась материалом для построений социолога. Произвольность схемы и истории Рож­кова была отмечена его единомышленниками. Его марксизм на­зывают вульгарным, расценивая его как отход от диалектичес­кого материализма. Покровский пустил термин «рожковщина». Марксизму предстоял долгий путь в отечественной исто­рической науке. С учетом этого и следует^ оценивать то, что было сделано практиками—политиками и учеными, осуще­ствившими первый шаг.

 

СТРУВЕ Петр Бернгардович (1870-1944) Научная литература о П.Б.Струве в отечественной историографии советского периода была крайне скудна и необъективна. О нем писали по принципу: или ничего, или очень плохо. В отличие от этого на Западе авторитет Струве был довольно высок. Его знали, преж­де всего, как выдающегося ученого-энциклопедиста, в том числе и как историка России.

Тяга Струве к познанию истории России проявлялась не только в его публицистических выступлениях на страницах газет и журналов. Первое серьезное научное исследование он провел еще в конце XIX в. и результаты его обнародовал сначала в виде доклада в Москов­ском юридическом обществе в декабре 1899 г., а затем в виде серии очерков в журнале «Мир божий» (№№ 10, 11, 12). Это был полноценный научный труд, основанный на самостоя­тельных архивных разысканиях автора. Дополненные и доработанные, эти очерки с прило­жением нескольких статистических таблиц были изданы в 1913 г. отдельной книгой под на­званием «Крепостное хозяйство. Исследования по экономической истории России в XVIII—XIX вв.».

Как и во всех последующих исторических исследованиях, Струве стремился и в данном сочинении опровергнуть устоявшиеся или по крайней мере наиболее распространенные взгляды. Пафос работы состоял в парадоксальном отрицании вывода о том, что барщинное крепостное хозяйство стало в конце концов экономически невыгодным, а переход на об­рочную систему окончательно подточил крепостническую систему изнутри. На основе ана­лиза архивных источников и большого количества специальной литературы Струве пришел к прямо противоположным выводам. По его наблюдениям, с конца XVII вив начале XVIII в., особенно после освобождения дворян в 1762 г. от обязательной службы, они стали в массовом порядке оседать на своей земле, в поместьях, превратились в помещиков, в зем­левладельцев-предпринимателей. Дворяне стали стремиться к производству излишков сельскохозяйственных продуктов путем внедрения передовой культуры земледелия, приме­нения передовой сельскохозяйственной техники, производство которой в начале XIX в. резко возросло (все это Струве иллюстрирует статистическими данными).

Однако, при этом помещики вскоре убедились, что гораздо выгоднее вести хозяйство на барщинном принципе, нежели на оброчном. Струве показывает, что, будучи на оброке, крестьяне выступали в роли арендаторов. В том случае, если арендная плата была «нату­ральной», получение ее зависело от урожая, на размер которого помещик ни технически, ни экономически повлиять не мог и его доход, как правило, был довольно низким. Если же помещик пытался брать оброк деньгами, то его доход был еще ниже, ибо крестьянин про­давал выращенный им продукт за бесценок перекупщикам. И вообще, делает вывод Струве, обобщая наблюдения помещиков, русский крестьянин-земледелец — плохой предприни­матель: «Он производит мало продукта, и это малое количество он не в силах реализовать на рынке»16.

На основе анализа письменных свидетельств помещиков того времени и статистичес­кого материала Струве заключает, что многие помещики приходили к убеждению: гораздо выгоднее взять все хозяйство в свои руки и на базе интенсивного барщинного труда доби­ваться в нем наивысшего дохода. На основе анализа архивных данных поуездных сводок и несведенного материала из описаний помещичьих имений, состоящих более чем из ста душ (6 томов для «редакционных комиссий»), Струве отклоняет вывод В.И.Семевского о повсе­местном росте числа оброчных крестьян накануне крестьянской реформы. По его подсче­там, число барщинных крестьян в черноземных губерниях с конца XVIII в. до освобожде­ния крестьян не упало, а скорее возросло. Затем Струве приходит к еще более важному вы­воду: «Барщинное хозяйство в момент своей ликвидации было наиболее производительной организацией земледельческого труда и объективно, и в особенности с точки зрения полу­чателей прибавочной ценности». «Ликвидировано» оно было в момент своего расцвета, во­преки интересам помещиков. Именно поэтому, считал исследователь, оно оказалось таким живучим, «в значительной мере оказалось ликвидированным только на бумаге»17.

Струве признает, что повышение эксплуатации вызывало недовольство и сопротивле­ние крестьян. Но главную причину отмены крепостного права автор видел в том, что оно стало тормозом развития капитализма в стране, в отставании развития рынка от производ­ства. Развитие же рынка, считал Струве, упиралось в отсутствие путей сообщения. Отсюда его категорическое заключение: «Нет ничего неисторичнее того взгляда, который не видит органической связи между железнодорожным строительством в царствование Александра IIи предшествующим развитием нашего народного и, в частности, сельского хозяйства». По его глубокому убеждению, Россия, «прорезанная и перерезанная железными дорогами, проведение которых означало целую революцию и в экономических условиях, не могла бы вынести уз несвободного труда»18.

 

В своем первом крупном историческом труде Струве ссылался на труды историков про­шлого и современников. В нем присутствуют ссылки на В.И.Семевского, Н.А.Рожкова, В.О.Ключевского, П.Н.Милюкова, С.Ф.Платонова, И.И.Иванюкова, М.И.Туган-Баранов-ского. Но большой дискуссии новаторский подход Струве к указанной теме не вызвал. Кри­тические отклики Семевского и Рожкова не отличались глубиной и основательностью, к тому же они больше полемизировали между собой, чем со Струве. В следующем году нача­лась Первая мировая война, которая надолго отвлекла внимание от поднятой им проблемы.

В эмиграции первой попыткой Струве возобновить историческое осмысление пережи­той Россией катастрофы была его небольшая книга «Размышления о русской революции», изданная в 1921 г. в Софии. В ней Струве выступает не только как свидетель и участник произошедших событий, но и как историк-мыслитель, рассматривающий свершившееся через призму всеобщей и российской истории. Вот некоторые характерные в этом отноше­нии тезисы: «Мировая война была начата Германией и вытекала из ее стремления к миро­вому господству». «Германия в 1914 г. начала войну против России и вела ее против Ивана Грозного и Петра Великого, т.е. вела ее с целью сокрушения и расчленения России». В об­щественном мнении европейских стран — союзников России во время войны наблюдались разные оттенки враждебности к России. «В этой враждебности отчасти виноваты мы сами. Мы слишком безоглядно критиковали и порочили перед иностранцами свою страну. Мы более чем недостаточно бережно относились к ее достоинству, ее историческому прошло­му». Это проявилось в двух военных столкновениях с Францией, в одном — с Англией, в «польском вопросе» — во всех этих случаях возможное падение «царизма» Запад рассмат­ривал как положительный факт, опираясь на мнение радикальной и либерально-западни­ческой русской интеллигенции. «Мы потерпели крушение государства от недостатка наци­онального сознания в интеллигенции и в народе. Мы так долго жили под щитом крепчай­шей государственности, что мы перестали чувствовать и государственность, инашу ответ­ственность за нее». «Россию погубила безнациональность интеллигенции, единственный в мировой истории случай забвения национальной идеи мозгом нации». Отсюда главная за­дача, как ее увидел Струве через призму исторического опыта: «Единственное спасение для нас — в восстановлении государства через возрождение национального сознания»20. По сути дела, это был один из первых опытов научного, исторического анализа происшедшего катаклизма.

В 1937—1938 гг. у Струве окончательно созрел замысел создания большого научного труда по социальной и экономической истории России. Она была издана в 1952 г. в Париже под названием «Социальная и экономическая история Рос­сии (с древнейших времен до нашего, в связи с развитием русской культуры и ростом рос­сийской государственности)». Сверхзадача книги, как ее сформулировал сам Струве, — найти исторические корни происшедшего в России революционного катаклизма. Одновре­менно ему хотелось поделиться с читателем многолетними размышлениями над русской историей, результатами своего переосмысления ее с позиций не только историка, но и фи­лософа, социолога, экономиста.

Огромное, можно сказать первостепенное значение автор придает исторической памя­ти народа для его самосохранения, а следовательно, чрезвычайно важное значение — ис­торической науке. Логика Струве проста: без национального самосознания народ обречен на гибель, а без исторической памяти нет национального самосознания. Историческая па­мять дается в свою очередь историческим знанием. Вывод Струве: «Мы должны поэтому блюсти нашу историческую память и памятовать о тех людях, которыми одухотворялась и строилась русская общественность». Учить исторической науке он предлагал так, «чтобы учащихся охватывал национальный трепет и в них зажигалось неугасимое пламя патрио­тизма»22.

Книга Струве «Социальная и экономическая история России» была по своему содержа­нию во многом новаторской, во всяком случае — в то время. Это было вполне осознанное новаторство, доходящее местами до парадоксальности. Слова Струве, предпосланные в ка­честве эпиграфа к его труду, достаточно ярко свидетельствуют об этом: «Я живу своей ра­ботой, трудность ее состоит в том, что я должен обосновать, т.е. сделать убедительными, новые положения, к которым я пришел относительно всей допетровской эпохи и которые тем, кто проникся тезисами большинства предшествующих историков, покажутся ерети ческими. Этого нельзя кратко рассказать, но я свои новые выводы прямо-таки переживаю, т.е, ими живу. Это, конечно, связано с тем, что для меня историческое «прошлое» не есть то, что прошло, а как-то живет в современности и существует для нее

На основе анализа социально-экономических процессов на протяжении всей россий­ской истории Струве предлагает ее следующую периодизацию: Раннее средневековье (850— 1240); Среднее средневековье (1240—1500); Позднее средневековье (1500—1648); Новая русская история: период московский (1648—1700), период петербургский (1700—1800), пе­риод всероссийский (1800—1917). Большевистский переворот по его периодизации откры­вает период культурной, социальной и политической реакции, период атеистического мес­сианизма.

По-своему трактует Струве многие вопросы истории России, например, вопрос о нор­маннах. Считая факт проникновения варяжских дружин согласно летописей бесспорным, он категорически отвергает версию о завоевании и заселении ими славянских земель. Столь же бесспорным считает ученый факт их быстрого ославянения. В образовании русской го­сударственности он отводит большую роль принятию христианства. Культурно-националь­ное единство славян на территории Руси, подчеркивает Струве, сложилось еще до прихода норманнов. Дважды в своем труде он повторяет мысль, что единая русская нация старше своего государства23.

Разъясняя вопрос об образовании трех ветвей русского народа, Струве отвергает вер­сию, что процесс разделения был предопределен развитием их «исконных» племенных осо­бенностей. По его мнению, это разделение произошло в результате более поздних истори­ческих коллизий и объясняется «культурным влиянием и политическим давлением на Русь польской культуры в рамках литовской и литовско-польской государственности», а также католицизма. Это «есть важнейшее историческое утверждение, которое должно быть поло­жено в основу и русской исторической этнографии, и русской культурной истории»24.

В Древней Руси Струве отмечает дуализм власти — наряду с княжеской властью, суще­ствовало аристократическое народоправство. Это порождало дуализм права: одно право было княжье, другое — народное, вечевое. Постепенно в большинстве земель утверждается, по его наблюдению, монархический порядок. Он категорически отвергает как миф версию о первобытнообщинном строе, то есть — о первобытном «коммунизме», свойственной якобы всем народам в их начальном развитии. Струве считает, что социальное неравенство существовало и в доисторических обществах, где наблюдалось социальное расслоение по принципу личной годности. Столь же решительно отвергает он «семейно-общинную» тео­рию быта древних славян. По его мнению, изначально у славян существовала племенная государственность. Он пишет о племенных князьях: «Социально они были старейшинами, политически — начальниками племен, и этим начальникам и племенным старейшинам в неоформленных, несложившихся еще правовых и бытовых очертаниях принадлежала какая-то государственная власть». Образование обшин историк относит к более позднем)' сроку25.

Весьма своеобразно толкует Струве события, связанные с татаро-монгольским игом Что касается причин поражения русских от татарского нашествия, то тут он не оригинален, называет общеизвестные факторы: военно-техническое превосходство татар (стенобитные орудия), неподготовленность русских к нашествию, их разрозненность и взаимные усоби­цы. Но объясняя причины конечного поражения татаро-монгол, ученый проявляет опреде­ленное своеобразие. Согласно Струве, огромное патриархально-военное татаро-монголь­ское государство отличалось отсутствием важной скрепляющей его силы — «своей собст­венной подлинной и прочной духовно-национальной культуры». И потому они, «создав свою империю, подчинились чужой арабско-туреикой культуре и в ней духовно раствори­лись. Это одна из причин непрочности и недолговечности этой империи... Китай духовно и культурно покорил своих завоевателей»26. Что касается их власти в покоренных русских землях, то она, по мнению Струве, отличалась отсутствием религиозного прозелитизма» стремления к ассимиляции. На первом, довольно кратковременном этапе, агентам ханской власти удавалось реально, хотя и не вполне регулярно, управлять покоренными землями, но на втором этапе они «довольствовались сюзеренитетом и связанными с шгм выгодами, не требовавшими интенсивного вмешательства в русскую жизнь». Струве приходит к выво­ду, что татарское нашествие «не было ни «завоеванием», ни простым «покорением». Оно было насильственным установлением протектората некой нерусской власти в вассальные отношения к верховной чужестранной власти». Начиная с 1380 г., более ста лет, длился пе­риод, когда «ослабленный татарский мир начинает постепенно попадать в подчинение к Руси и в зависимость от нее»27.

В своем фундаментальном труде Струве выступил решительным противником обосно­вания существования периода феодализма в русской истории в работах Н.П.Павлова-Сильванского. Струве исходит из того, что правильный ответ на этот вопрос может дать только «сопоставление существовавших у нас в древности отношений с точным юридическим (или социологическим) понятием феодализма». Существование двух элементов «жалование-служба», как полагал Павлов-Сильванский, по мнению Струве, недостаточно для феодаль­ного правопорядка, ибо это сочетание «характерно для юридического отношения государ­ственной службы как в полицейском, так и в правовом государстве». По его мнению, «для феодального отношения характерно еще другое: его происхождение из договора и обоснован­ность на договоре, т.е. договорность в сочетании с наследственностью. Там, где жалованье-служба основано не на договоре, учреждающем наследственную и принципиально нерас­торжимую связь, там нет законченного и цельного феодального правопорядка». Причем, «душа» такого договора — «обязательство взаимной верности». В связи с этими обстоятель­ствами Струве утверждал: «Юридически и фактически западный феодальный порядок был в корне отличен от порядка древнерусской службы», при котором «существовало право вольного отъезда без потери права собственности вотчины». В конечном итоге, подчерки­вает Струве, в России, в отличие от Запада, «отсутствовала связь между правом на землю и обязанностью служить. Отсутствовало в отношении между Государем и слугой то обязатель­ство взаимной верности, которое составляло душу и определяло дух феодального права-»2®, Струве был не единственным, кто отвергал наличие в истории России периода феодализма и полемизировал по этому вопросу с Н.П.Павловым-Сильванским. Но он делает из факта отсутствия этого периода или его весьма кратковременного существования в истории Рос­сии свой, поистине оригинальный вывод: в русском народе это отложилось отсутствием чувства собственности. И поэтому, считает Струве, русский народ оказался так восприим­чив к идеям социализма.

Струве — убежденный государственник, и это нашло отражение во всех его историчес­ких работах. Основную опасность для русской государственности он видел не только и не столько вовне, сколько внутри Российского государства в лице интеллигенции. Самый главный вопрос, который занимал его как историка почти всю жизнь — сумеет ли она от­решиться от безрелигиозного государственного отщепенства. «От решения этого вопро­са, — считал ученый, — зависят в значительной мере судьбы России и ее культуры»29. При этом под «интеллигенцией» он имел в виду отнюдь не весь образованный слой населения, а только ту его часть, которая отличалась склонностью к анархизму, к бунтарству, к отри­цанию всяческих традиций, к бездумному перенесению на российскую почву различных социальных западных теорий. В противовес этой интеллигенции Струве создал целую гале­рею научно-публицистических портретов выдающихся общественных деятелей, мыслите­лей, писателей, которыми по праву могла гордиться Россия. Он оставил также ряд статей и воспоминаний о выдающихся русских ученых, в том числе об историках А.Н.Пыпине, Н.А.Попове, С.М.Соловьеве, В.И.Ламанском, А.И.Линниченко, В.И.Семевском, В.И.Сер­геевиче, В.О.Ключевском, С.Ф.Платонове, А.А.Кизеветтере. Работы многих из них Петр Бернгардович прорецензировал в своих журнальных и газетных публикациях. Особенно высоко ценил он В.О.Ключевского, С.Ф.Платонова и историка права В.И.Сергеевича.

Струве неоднократно указывал, что никогда не был абсолютным сторонником учения К.Маркса. В философском плане это проявилось вполне определенно в его статье «К ха­рактеристике нашего философского развития», опубликованной в сборнике «Проблемы идеализма» (1902 г.), в его идее об иррациональности исторического процесса. В статьях, вышедших после революции 1905 г., он с еще большей определенностью утверждает эту мысль: «Всякий исторический процесс иррационален и индивидуален... Понимание инди­видуальности и иррациональности исторического процесса есть едва ли не самое важное приобретение философской мысли XIX века»30. С позиций нарастающей религиозности он все более склоняется к утверждению метафизичности исторических процессов. «Струве видит теперь, — писал В.В.Зеньковский, — только в одной религии, как «строящей и освя­щающей жизнь силе», единственную положительную идею»31. Однако, надо учесть, что признавая волю Божью в истории человечества, Струве считал, что Бог предоставляет че ловеку право выбора во всех ситуациях, и поэтому на человеке, а тем более на лидере, царе или вожде, всегда лежит огромная ответственность за правильный выбор. Он всегда при­держивался правила: «Христианское воззрение на исторический процесс покоится на при­знании свободного делания истории людьми, ответственными за свое делание»32.

Еше до большевистского социалистического эксперимента Струве чисто теоретически пришел к отрицанию социалистической перспективы в полном объеме. Он писал, что «с реалистической точки зрения речь может идти только о частичном осуществлении задач со­циализма, а не о всецелом разрешении проблемы социализма»33. Очевидная несостоятель­ность надежд на построение социализма кроется, по Струве, в исходном тезисе социалис­тов «о коренной зависимости добра и зла в человеке от внешних условий»34. Как человек верующий, Струве напоминает, что добро в человеке всецело зависит от его подчинения высшему началу, что «Царство Божие внутри вас есть». Он отвергает социализм потому, что для «религиозного миросозерцания» не может быть «ничего более дорогого и важного, чем личное самосовершенствование человека, на которое социализм принципиально не обра­щает внимания»35. Люди слишком слабы, чтобы осуществить социализм по полной про­грамме — к такому выводу приходит Струве и в 1909 г. решительно заявляет: «... я перестал быть социалистом в обычном смысле, т.е. перестал верить в решающую силу «внешнего устроения» человеческой жизни, на основе ли проповеди или насилия»36.

Исторический метод мышления Струве проявлялся, прежде всего, в его публицистике. Она насыщена экскурсами в историю, историческими примерами и параллелями, в ней не­редки историософские размышления.

Возьмем его рассуждения о «либеральном консерватизме»11. Разъясняя эту формулу, которая с первого взгляда воспринимается как некий нонсенс, как сочетание несовмести­мых элементов, Струве иллюстрирует ее рядом исторических экскурсов. И хотя на позиции либерального консерватизма он перешел в период после революции 1905—1907 гг., полно­весное обоснование ему Струве дал лишь в эмиграции, после анализа еще одного, более грандиозного и разрушительного революционного катаклизма, потрясшего Россию. В пер­вом номере газеты «Возрождение» он подробно остановился на содержании каждого из двух составляющих компонентов этой формулы и с помощью исторических примеров по­казал их совместимость. Для Струве «либерализм» означает «вечную правду человеческой свободы, славной традицией записанной и на страницы русской истории». Он отнюдь не отрывает дух этой свободы в прошлом, дух подлинного либерализма от отдельных страниц истории русского «царизма». По его мнению, к «свободе вело и начатое великой Екатери­ной гражданское устроение нашей Родины, и восславленное величайшим русским писате­лем «дней Александровых прекрасное начало»; духом свободы рождены были великие ре­формы Александра II, «затоптанные и растоптанные коммунистическим нашествием», и великие реформы 1905 г., «давшие России гражданские свободы и народное представитель­ство». Как видим, в этой трактовке либерализм представлял собой необходимую созида­тельную силу в развитии России. Но не менее важное условие развития страны автор видит и в консерватизме. «Он означает, — пишет Струве, — великую жизненную правду охрани­тельных государственных начал, без которых государства вообще не стоят, без действия ко­торых не было бы и никогда вновь не будет Великой России»12.

Струве считал, что страны, которые руководствуются идеологией и политикой либе­рального консерватизма, как правило, достигают наибольшего благополучия. (Следует за­метить, что сегодня многие «струвоведы» считают эту формулу своеобразным открытием Струве в области социологии закона наиболее эффективного развития любой страны по пути прогресса). По его представлению те, кто в прошлом России исповедовали либераль­ный консерватизм, приносили ей наибольшее благо. К таковым он относил, например, в политике — Екатерину II, в государственной деятельности — Н.-Х.Бунге и П.А.Столыпина, в общественной деятельности — Б.Н.Чичерина, в науке — Д.И.Менделеева, в искусстве — А.С.Пушкина.

Консерватизм, по Струве, хранитель традиций государства и народа, без чего нет ни го­сударства, ни народа. Консерватизм, разъяснял он своим читателям, противостоит не либе­рализму, а радикализму: «Консерватор опирается на такую предпосылку: то, что искони есть и отстоялось, должно оставаться, потому что в нем заложено доброе начало. Отсюда принципиально бережное охранительное отношение к исконно существующему, пиетет к истории, любовное отношение к быту». Радикал же, поясняет Струве, говорит: по таким-то и таким-то соображениям должно быть только так, а если нет — долой этот порядок! И далее Струве продолжает: «Консерватизм есть возведенная в принцип почвенность и осознанное почитание отцов. Радикализм есть принципиальное отрицание исторической почвы и вы­сокомерное доктринерское презрение к отцам. В пределе противоположности консерватиз­ма и радикализма есть противоположение истории и утопии. Недаром слово «утопия» даже терминологически отвечает слову «беспочвенность»»13.

 







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.