Главная | Обратная связь

Библейская любовь. Бунтарь и «хорошая девочка»

На самом деле все было не так просто. Прошло почти шесть долгих лет, прежде чем судьбоносная для двоих встреча увенчалась бракосочетанием. И тут опять прослеживается роль всемогущих устоев и традиций. К тому моменту, когда состоятельная родня Беллы однозначно высказалась против ее брака с «оборванцем» с другого берега Двины, Марк Шагал уже слишком много испытал в своей жизни, чтобы отказываться от борьбы. Его путь к себе был сложен, в каждом новом эпизоде содержались новые испытания, которые научили его терпеть. Пять рублей, брошенные отцом под стол и предназначенные для похода с матерью в художественную мастерскую Иегуды Пэна, надолго запомнились искателю счастья. Из‑за непроглядной бедности он писал на старых холстах, но сделал этот факт своим неожиданным и неоспоримым оружием, «характерным для эстетики кубизма». Он отчаянно учился у всех встреченных на пути, не желая примкнуть к какому‑либо течению. Иначе и не могло быть: изворотливость, приспособляемость его народа должна была покрыть пробелы формального университетского образования. Все, что он разбрызгивал яркими цветами на полотнах, было овеществленными переживаниями детства, преломленными религиозными еврейскими истоками и восставшими символами, передающими напряжение. Он боялся растворить свой особый взгляд на вещи, ему надо было сохранить единственно свой, шагаловский стиль. Забегая вперед, надо сказать, что ему это удалось. Можно не принимать, критиковать, резко отвергать картины Шагала, но их нельзя не узнавать! Это было то главное, к чему он стремился. И это стремление напрямую связано со всеми остальными гранями его беспокойной и вместе с тем умиротворенной жизни. Это также связано и с Беллой. В картине‑подношении «Моей нареченной», написанной за несколько лет до их свадьбы, содержится вся сложная палитра его взглядов: от бурной сексуальности до напряженности, от печной накаленности его духовного пространства до леденящей невозмутимости по отношению ко всему миру. Кажется, его избранница очень хорошо распознавала дурман своего остроносого Люцифера, прирученного зверя с обостренным нюхом и особым, очень насыщенным миром желаний.

В то время за спиной у Шагала была крутая тропа поисков себя в Петербурге и Париже – творческая стезя оставалась главным делом жизни, семья должна была укрепить духовные силы, придать поиску нечто земное и осязаемое, наполняющее пониманием дыхания жизни через дыхание близкого человека. Но его полотна мало кому нравились. Сам же Шагал, только сливаясь со своей работой, осознавал: это единственный способ выплеснуть свою перевернутую с ног на голову индивидуальность, возможность запечатлеть те волнующие переживания детства, которые или покрылись бы болезненной плесенью, или стали бы причиной убийственной болезни, превратись он в такого же рабочего вола, как отец. Все, что давалось Шагалу, он берег и ценил так, как может ценить калека чудодейственное лекарство, возвращающее его к обычной жизни; то, что все причисляли к обыденному, в его глазах было опоясано сакральным ореолом, светилось лучезарным светом. Так было и с Беллой, встреча с которой ослепила его умиротворяющим покоем. Ласковая и нежная, она передавала ему свое спокойствие, заменяя мать. И в отличие от необразованных, замшелых, пропитанных селедочными парами родственников, Белла являлась кладезем живых знаний, которых порой так недоставало ему для движения вперед. Она была умна, притягательна и преданна: ее учили быть такой, с единственной оговоркой – не для такого сумасброда, каким казался Марк Шагал ее размеренно живущим родственникам, крепкими канатами привязанным к меркантильному достатку и прибылям.

Но он уже стал бунтарем, отшельником, воюющим художником. Ему нужна была любовь, чтобы построить отстраненные отношения с миром. Белла же была человеком, с которым можно было замкнуться в собственном пространстве, сделать его самодостаточным и закрытым, независимым от восприятия изысканным обществом и напыщенными критиками его работ. Белла, с ее окрыляющей духовностью, воздушной религиозностью и чисто женской стойкостью, оказалась способной заполнить все пустующее пространство вокруг него. Она жила его жизнью, не растворяя в ней свою яркую индивидуальность. Они понимали друг друга с полуслова и полувзгляда. Прежде всего потому, что искренне стремились это сделать, обходя с помощью компромиссов и улыбок остроту углов всегда ненадежного быта.

Белла также была очарована любовью. «Она по утрам и вечерам таскала мне в мастерскую теплые домашние пироги, жареную рыбу, кипяченое молоко, куски тканей для драпировок и даже дощечки, служившие мне палитрой», – так описывал Шагал место любимой в его жизни. Тут есть немаловажный нюанс: любя и желая заполнить собою его пространство, она никогда не заслоняла мольберта, понимая, что для мужчины главным остается самореализация, работа, творческий поиск. С ранних лет она продемонстрировала удивительную мудрость, свойственную только проникновенным женским натурам. Он же посвящал ей бесчисленные полотна и стихи, надрывно сообщая творениями, что она ему бесконечно дорога, подчеркивая, как он ценит, что она, всегда покорная решениям семьи, однажды ради него пошла ей наперекор, рассеяла грезы родителей и родственников о зяте «из хорошей семьи». Его чувство мужа, мужчины, привитое традицией, усилилось индивидуальным, очень эмоциональным восприятием любви. Он был как будто потрясен собственным счастьем, глубиной отношений, возникшей из детской романтичности каждого, усиленной тайным поиском юности, а затем рождением дочери, и из долгой совместной борьбой с законодателями мод в искусстве, упорно не желающими принимать Шагала‑живописца. Похоже, его автобиографическая «Моя жизнь», столь ранняя для любой творческой натуры, имела лишь одну, сугубо информативную цель: доступно объяснить свое экстравагантное творчество, адаптировать образы для понимания. Но и тут в каждом жизненном эпизоде Шагала просматривается его безмерная благодарность жене, ставшей неотделимой частью его самого. «Стоило только открыть окно, и она здесь, и с ней лазурь, любовь, цветы… С тех давних пор и по сей день она, одетая в белое или в черное, парит на моих картинах, озаряет мой путь в искусстве», – описывал он свое отношение к жене. Разве можно было после таких слов усомниться в избраннике, не следовать за ним безропотно на край света?

Их можно было бы причислить к однолюбам по натуре. Но эта натура не взялась из ниоткуда. Сама по себе жизнь Марка и Беллы кажется отражением духовности всего их народа, того лучшего, что евреи пронесли сквозь века, и ключевым штрихом тут, конечно, оказалась непоколебимая вера. Вера в исключительность, в способность прикоснуться к великому и сокровенному, стать на миг частью божественного – в этом заложена знаменитая и одновременно очень простая формула их успешности. Эта формула в преломлении одной семьи оказалась усиленной индивидуальностью каждого из них: он был поглощен поиском истины и борьбой за свое становление; она отдалась его воле, но сумела вовремя извлечь собственные внутренние силы для очень понятной и возвышенной миссии.

Мужчина и женщина плыли на воздушном шаре над миром, и шар тот был наполнен горячим воздухом веры, самопознания, вечной молитвы и религиозностью, стремящейся к искуплению. Он искал свою живопись, «не такую, как у других», она вселяла в него уверенность в несомненном успехе поиска. Важно, что ей оказалась близка формула ценностей своего мужа: Шагал, боготворя любые, и в том числе материализованные выражения духовного, не привязывался к территории, месту, быту, идеологическим концепциям. Ценность имело лишь то, что вызывало трепет в душе, что заставляло содрогаться от щемящего ощущения в сердце, душевного восприятия происходящего. И сознательно отошедшая с мужем от своей семьи Белла сумела дополнить и расширить взгляды мужа, усилить его самоактуализацию новыми знаниями. Знания образованной Беллы оказались серьезным подспорьем Марку; он пребывал в поиске, рисуя в автопортретах одержимые, дикие глаза – взор жаждущего высшего познания, на грани инфернального, непостижимого, исходящего из потустороннего мира. Им обоим в который раз повезло, когда выяснилось, что они вместе насквозь пропитаны лирикой, поэтичны до невесомости и при этом последовательны, как планеты, которые движутся по четко обозначенной траектории.

Как сообщает сам Шагал, Белла мечтала стать актрисой, но стала… идеальной женой. Не только любящей, верной и способной смотреть вдаль и в глубину, но и развивающейся вместе с мужем. В этом решении молодой женщины заложено определенное противоречие: она совершила довольно рискованный поступок, поставив на мужа и отказавшись от профессиональной самореализации. Тут от беспробудного счастья до ужасающей катастрофы один шаг, ибо окажись Марк Шагал неисправимой эгоцентричной личностью, подобно многим выдающимся творцам, она оказалась бы на обочине жизни, лишенная опоры, любви и поддержки. Но она рискнула, а Марк слишком ценил этот шаг, душой понимал его глубину, да и сама Белла досталась ему не без борьбы. Она же сумела, и это, кажется, оказалось сложнее всего, остаться подругой, не превратившись в немой придаток глубинной личности своего мужа. Ее духовный рост был постепенным и неизбежным, как взросление бутона, спокойно переживающего цветение и превращающегося в яркое неземное растение. Как пришло к ней понимание необходимости изменяться? По‑видимому, в этом помогли взаимная чуткость и откровенность суждений, ведь опыт борьбы мужа за признание был их совместным опытом, тем более скрепленным новой рожденной жизнью – Идой. Первой и, пожалуй, наиболее важной творческой работой Беллы оказался перевод на французский автобиографической книги мужа «Моя жизнь». А еще через несколько лет она настойчиво и неотступно начала писать свои собственные воспоминания, наполненные трепетной лирикой и твердым желанием запечатлеть и корни еврейской культуры, и свое чрезвычайно нежно‑одухотворенное отношение к любимому человеку. «Стиль, в котором написаны «Горящие огни» и «Первая встреча», – это стиль еврейской невесты, изображенной в еврейской литературе», – писал Марк Шагал о своей верной спутнице. Шагал, искавший подлинную глубину искусства, не мог не поддержать усилия жены. Они и тут были вместе: и переведенную автобиографию, и «Горящие огни» художник сопроводил собственными иллюстрациями, главная ценность которых в подчеркнутой и проникновенной близости ко всему, что содержало нить творческого поиска подруги. В этой вечной и неизменной близости двух людей можно без труда разглядеть и поощрение, и благодарность, и бесконечную, кажется даже отрешенную, любовь. Удивительно, но эта пара от первой встречи и до последнего совместно прожитого дня сумела сохранить высокие отношения, замешанные на участии в жизни друг друга, ободрении и уважении. Но в то же время многие биографы Шагала отмечают его удивительную замкнутость и какой‑то неистребимый индивидуализм. За исключением редких эпизодов общественной активности во время попыток наладить сотрудничество с ранней Советской властью Марк Шагал практически ни с кем не общался. Жена ему заменяла все, прежде всего потому, что она принимала его целиком. За пределами семьи была зона вечной мерзлоты, омертвелости душ, которые не принимали и не понимали его. Как живописец он долгие годы оставался невоспринимаемым, и это отложилось глубоким рубцом на его взаимоотношениях с окружающим миром. А вот с женой он был абсолютно открыт, он разговаривал с нею на одном языке, и она понимала этот язык, отвечала ему. Скорее всего, он слышал от жены то, что хотел слышать. Но разве в этом маленьком лукавстве любящего человека не содержится тайна счастливого общения двоих людей, отмежевавшихся от всего остального мира? Им двоим оказывалось достаточно друг друга, чтобы не искать еще кого‑то; со временем даже родственники отошли на дальний план.

Рождение дочери отмечено в творчестве Шагала заметным творческим подъемом, серией картин‑посвящений. Но они вместе с женой определили для себя: главное в короткой вспышке жизни – самореализация, которой ничто не должно мешать, тем более потомство. И он и она были выходцами из многодетных семей, они осознавали, что в тяжелое время социальных перемен и непримиримой борьбы за творческое признание посвящение себя потомству может оказаться губительным для созданного гармоничного бытия. Возможно, определенную роль в мировосприятии Шагала сыграло осознание того, что его эгоизм все‑таки создает гигантскую преграду для расширения семьи.

Сексуальная жизнь этой пары пронизана еврейско‑религиозным аскетизмом. Будучи неотъемлемой частью семейной жизни, делая ее полноценной, секс, кажется, никогда не превращался в область чувственного наслаждения тела ради самого наслаждения. Хотя глубинные корни этого явления следует искать в общем для обоих поклонении традициям, дело не только в этом. Время возвышенной любви стало временем трепетного, вожделенного ожидания брака, и это было результатом не только воспитания, но и книжно‑романтического, самоотреченного, схожего с монашеским самовоспитания. Долгое воздержание подстегивало ощущение величия любви, усиливало экспрессию и эмоции. Для путешествующего Марка сдерживающим фактором выступала необходимость добиться успеха, чтобы, вопреки нищете, соответствовать достаточно богатой невесте; только безоговорочное признание живописца могло позволить молодому человеку презреть меркантильные претензии родственников невесты. Годы формирования в нем мужчины – это волевая сублимация сексуальной энергии, силовое превращение ее в духовную силу художника. Нельзя сказать, что он не испытал на себе действие раздражителей. И «Моя жизнь», и книги Беллы ненароком указывают на присутствие раздражителей – от мастурбации учеников в школе до откровенного рассказа сельской женщины о том, как она приняла насилие милицейского патруля – около двадцати человек, – чтобы сохранить перевозимые мешки с мукой. Эта тема волновала молодого художника, ощутимо тревожила сознание, но происходило это уже тогда, когда личность и принципы были сформированы, когда платоническая любовь уже заняла более высокое место в ценностной ориентации, чем сексуальные приключения. Его чувства походили на коллекцию кристаллов, слившихся в драгоценном камне, обрамленном защитным металлом. В своей книге Шагал сообщает, как повесил в домашней мастерской нарисованную обнаженной Беллу. А мать назвала работу «срамом» и, пристыдив сына, велела убрать. Описанный эпизод является весьма полезным для оценки отношений Марка к сексуальной сфере вообще, потому что центральным мотивом для демонстрации рисунка являлось распирающее грудь, горделивое желание сообщить окружающим, что наготу любимой он способен воспринимать прежде всего как красоту, а уж потом как волнение плоти и чувственное сплетение тел. Хотя, очевидно, что сексуальное желание он также испытывал и не имел намерения скрывать этого, потому что осознанно сумел перешагнуть через него.