Главная | Обратная связь

И.С.Тургенев. «ОТЦЫ И ДЕТИ»

Николай Николаевич Страхов

 

Чувствую заранее (да это, вероятно, чувствуют и все, кто у нас нынче пишет), что читатель всего больше будет искать в моей статье поучения, наставления, проповеди. Таково наше настоящее положение, таково наше душевное настроение, что нас мало интересуют какие-нибудь холодные рассуждения, сухие и строгие анализы, спокойная деятельность мысли и творчества. Чтобы занять и расшевелить нас, нужно нечто более едкое, более острое и режущее. Мы чувствуем некоторое удовлетворение только тогда, когда хоть ненадолго в нас вспыхивает нравственный энтузиазм или закипает негодование и презрение к господству­ющему злу. Чтобы нас затронуть и поразить, нужно заставить заговорить нашу совесть, нужно коснуться до самых глубоких изгибов нашей души. Иначе мы останемся холод­ны и равнодушны, как бы ни были велики чудеса ума и таланта. Живее всех других потребностей говорит в нас потребность нравственного обновления и потому потребность обличения, потребность бичевания собственной плоти. К каждому владеющему словом мы готовы обратиться с тою речью, которую некогда слышал поэт:

Мы малодушны, мы коварны,

Бесстыдны, злы, неблагодарны;

Мы сердцем хладные скопцы,

Клеветники, рабы, глупцы;

Гнездятся клубом в нас пороки...

……………………………………

Давай нам смелые уроки! (Из стихотворения Пушкина «Поэт и толпа», 1828,

печатавшегося под заглавием «Чернь»).

Чтобы убедиться во всей силе этого запроса на пропо­ведь, чтобы видеть, как ясно чувствовалась и выражалась эта потребность, достаточно вспомнить хотя немногие фак­ты. Пушкин, как мы сейчас заметили, слышал это требова­ние. Оно поразило его странным недоумением. «Таин­ственный певец» (из стихотв. «Арион», 1827), как он сам называл себя, то есть певец, для которого была загадкою его собственная судьба, поэт, чувствовавший, что «ему нет отзыва» (из стих. «Эхо», 1830), он встретил требо­вание проповеди как что-то непонятное и никак не мог от­нестись к нему определенно и правильно. Много раз он обращался своими думами к этому загадочному явлению. Отсюда вышли его полемические стихотворения, несколь­ко неправильные и, так сказать, фальшивящие в поэтичес­ком отношении (большая редкость у Пушкина!), например «Чернь», или

Не дорого ценю я громкие права. (начало стих. «Из Пиндемонти», 1836).

 

Отсюда произошло то, что поэт воспевал «мечты не­вольные», «свободный ум» (из стих. «Поэту», 1830) и приходил иногда к энерги­ческому требованию свободы для себя как для поэта:

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи..,

Вот счастье, вот права!.. (из стих. «Из Пиндемонти», 1830)

 

Отсюда, наконец, та жалоба, которая так грустно зву­чит в стихотворениях «Поэту», «Памятник», и то негодо­вание, с которым он писал:

Подите прочь! Какое дело

Поэту мирному до вас?

В разврате каменейте смело,

Не оживит вас лиры глас. (из стих. «Поэт и толпа», 1828)

Пушкин умер среди этого разлада, и, может быть, этот разлад немало участвовал в его смерти.

Вспомним потом, что Гоголь не только слышал требо­вание проповеди, но и сам уже был заражен энтузиазмом проповедования. Он решился выступить прямо, открыто, как проповедник в своей «Переписке с друзьями». Когда же он увидел, как страшно ошибся и в тоне, и в тексте своей проповеди, он уже ни в чем не мог найти спасения. У него пропал и творческий талант, исчезло мужество и доверие к себе, и он погиб, как будто убитый неудачею в том, что считал главным делом своей жизни. В то же самое время Белинский находил свою силу в пламенном негодовании на окружающую жизнь. Под конец он стал с некоторым презрением смотреть на свое призвание критика; он уверял, что рожден публицистом. Справедливо замечают, что в последние годы его критика вдалась в одно­сторонность и потеряла чуткость, которою отличалась преж­де. И здесь потребность проповеди помешала спокойному развитию сил.

Этих примеров можно бы было набрать еще много. Сам Тургенев, о новом романе которого мы хотим теперь гово­рить, может быть поставлен в пример. Уже не раз он обнаруживал дидактические стремления. Некоторые его произведения даже заканчиваются голым нравоучением — напри­мер, «Фауст». Другие очевидно имеют в виду научить и на­ставить. Так, роман «Накануне» справедливо подвергался упреку, что его лица заметно пригнаны и приспособлены к выражению задней поучительной мысли автора.

Что же все это значит? На что указывает такая настоя­тельная потребность в проповеди? Легко согласиться, что она есть признак тревожного, болезненного, напряженного состояния нашего общества. При более здоровых состояни­ях люди бывают более расположены к чисто умственным трудам, способнее к наслаждению художественными красо­тами. Человеку здоровому нужен труд, нужны обширные занятия как правильное упражнение его способностей. Че­ловеку больному душою, потерявшемуся, нужна проповедь как единственная путеводная нить, как заявление верховно­го требования, которое одно может спасти его от упадка духа. Вот отчего сильная потребность в проповеди есть всегда признак упадка душевных сил. Византийцы во времена са­мого глубокого нравственного растления любили пропове­ди. Говорят, что они всем зрелищам и всем своим удоволь­ствиям предпочитали наслаждение слушать Златоуста. Их утомленное и равнодушное сердце могло шевелиться толь­ко от его едких укоризн и обличений. До конца погрязшие в пороке, они находили отраду в пробуждении нравственного чувства; тревога совести была для них наслаждением.

Но болезнь не всегда оканчивается смертью. Она часто составляет только перелом, сопровождает переход из одно­го возраста в другой, служит средством быстрого развития организма. Вероятно, так нужно смотреть на то преоблада­ние нравственных требований, которое заметно у нас. Веря в наше выздоровление мы можем даже желать, чтобы это стремление к нравственным задачам шло как можно глуб­же, чтобы оно не осталось бесплодным поверхностным вол­нением.

Как бы то ни было, но только требование урока и по­учения как нельзя яснее обнаружилось у нас при появле­нии нового романа Тургенева. К нему вдруг приступили с лихорадочными и настоятельными вопросами: кого он хва­лит, кого осуждает, кто у него образец для подражания, кто предмет презрения и негодования? какой это роман — про­грессивный или ретроградный?

И вот на эту тему поднялись бесчисленные толки. Дело дошло до мелочей, до самых тонких подробностей. Базаров пьет шампанское! Базаров играет в карты! База­ров небрежно одевается! Что это значит, спрашивают в недоумении. Должно это или не должно? Каждый решил по-своему, но всякий считал необходимым вывести нравоучение и подписать его под загадочною баснею. Реше­ния, однако же, вышли совершенно разногласные. Одни нашли, что «Отцы и дети» есть сатира на молодое поколе­ние, что все симпатии автора на стороне отцов. Другие говорят, что осмеяны и опозорены в романе отцы, а моло­дое поколение, напротив, превознесено. Одни находят, что Базаров сам виноват в своих несчастных отношениях к людям, с которыми он встретился; другие утверждают, что, напротив, эти люди виноваты в том, что Базарову так трудно жить на свете.

Таким образом, если свести все эти разноречивые мне­ния, то должно прийти к заключению, что в басне или вов­се нет нравоучения, или же что нравоучение не так легко найти, что оно находится совсем не там, где его ищут. Не­смотря на то, роман читается с жадностью и возбуждает такой интерес, какого, смело можно сказать, не возбуждало еще ни одно произведение Тургенева. Вот любопытное яв­ление, которое стоит полного внимания, Роман, по-види­мому, явился не вовремя; он как будто не соответствует потребностям общества; он не дает ему того, чего оно ищет. А между тем он производит сильнейшее впечатление. Г. Тургенев во всяком случае может быть доволен. Его таинственная цель вполне достигнута. Но мы должны отдать себе отчет в смысле его произведения.

Если роман Тургенева повергает читателей в недоумение, то это происходит по очень простой причине: он приводит к сознанию то, что еще не было сознаваемо, и откры­вает то, что еще не было замечено. Главный герой романа есть Базаров; он и составляет теперь яблоко раздора. База­ров есть лицо новое, которого резкие черты мы увидели в первый раз; понятно, что мы задумываемся над ним. Если бы автор вывел нам опять помещиков прежнего времени или другие лица, давно уже нам знакомые, то, конечно, он не подал бы нам никакого повода к изумлению, и все бы дивились разве только верности и мастерству его изобра­жения. Но в настоящем случае дело имеет другой вид. По­стоянно слышатся даже вопросы: да где же существуют Базаровы? Кто видел Базаровых? Кто из нас Базаров? На­конец, есть ли действительно такие люди, как Базаров?

Разумеется, лучшее доказательство действительности Базарова есть самый роман; Базаров в нем так верен само­му себе, так полон, так щедро снабжен плотью и кровью, что назвать его сочиненным человеком нет никакой воз­можности. Но он не есть ходячий тип, всем знакомый и только схваченный художником и выставленный им «на всенародные очи» (Реминисценция из «Мёртвых душ» Гоголя, гл. 7). Базаров во всяком случае есть лицо созданное, а не только воспроизведенное, предугаданное, а не только разоблаченное. Так это должно было быть по самой задаче, которая возбуждала творчество художника. Тургенев, как уже давно известно, есть писатель, усердно следящий за движением русской мысли и русской жизни. Он заинтересован этим движением необыкновенно силь­но; не только в «Отцах и детях», но и во всех прежних своих произведениях он постоянно схватывал и изображал отношения между отцами и детьми. Последняя мысль, последняя волна жизни — вот что всего более приковывало его внимание. Он представляет образец писателя, одаренного совершенной подвижностью и вместе глубокою чут­костью глубокою любовью к современной ему жизни.

Таков он и в своем новом романе. Если мы не знаем полных Базаровых в действительности, то, однако же, всемы встречаем много базаровских черт, всем знакомы люди, то с одной, то с другой стороны напоминающие Базарова. Если никто не проповедует всей системы мнений Базарова, то, однако же, все слышали те же мысли поодиночке, отрывочно, несвязно, нескладно. Эти бродячие элементы, эти неразвившиеся зародыши, недоконченные формы, не­сложившиеся мнения Тургенев воплотил цельно, полно, стройно в Базарове.

Отсюда происходит и глубокая занимательность рома­на, и то недоумение, которое он производит. Базаровы на­половину, Базаровы на одну четверть, Базаровы на одну сотую долю не узнают себя в романе. Но это их горе, а не горе Тургенева. Гораздо лучше быть полным Базаровым, чем быть его уродливым и неполным подобием. Противни­ки же базаровщины радуются, думая, что Тургенев умыш­ленно исказил дело, что он написал карикатуру на молодое поколение: они не замечают, как много величия кладет на Базарова глубина его жизни, его законченность, его непрек­лонная и последовательная своеобразность, принимаемая ими за безобразие.

Напрасные обвинения! Тургенев остался верен своему художническому дару: он невыдумывает, а создает, не ис­кажает, а только освещает свои фигуры.

Подойдем к делу ближе. Система убеждений, круг мыс­лей, которых представителем является Базаров, более или менее ясно выражались в нашей литературе. Главными их выразителями были два журнала: «Современник», уже не­сколько лет проводивший эти стремления, и «Русское сло­во», недавно заявившее их с особенною резкостью. Трудно сомневаться, что отсюда, из этих чисто теоретических и отвлеченных проявлений известного образа мыслей взят Тургеневым склад ума, воплощенный им в Базарове. Тур­генев взял известный взгляд на вещи, имевший притяза­ния на господство, на первенство в нашем умственном дви­жении; он последовательно и стройно развил этот взгляд до его крайних выводов, и — так как дело художника не мысль, а жизнь — он воплотил его в живые формы. Он дал плоть и кровь тому, что явно уже существовало в виде мыс­ли и убеждения. Он придал наружное проявление тому, что уже существовало как внутреннее основание.

Отсюда, конечно, должно объяснить упрек, сделанный Тургеневу, что он изобразил в Базарове не одного из пред­ставителей молодого Поколения, а скорее главу кружка, порождение нашей бродящей и оторванной от жизни лите­ратуры. Упрек был бы справедлив, если бы мы не знали, что мысль, рано или поздно, в большей или меньшей степени, но непременно переходит в жизнь, в дело. Если базаровское направление имело силу, имело поклонников и пропо­ведников, то оно непременно должно было порождать Ба­заровых. Так что остается только один вопрос: верно ли схвачено базаровское направление?

В этом отношении для нас существенно важны отзывы тех самых журналов, которые прямо заинтересованы в деле, именно «Современника» и «Русского слова». Из этих отзывов должно вполне обнаружиться, насколько верно Тургенев понял их дух. Довольны ли они или недовольны, поняли Базарова или не поняли, — каждая черта здесь характеристична.

Оба журнала поспешили отозваться большими статья­ми. В мартовской книжке «Русского слова» явилась статья г. Писарева, а в мартовской книжке «Современника» — ста­тья г. Антоновича. Оказывается, что «Современник» весь­ма недоволен романом Тургенева. Он думает, что роман написан в укор и поучение молодому поколению, что он представляет клевету на молодое поколение и может быть поставлен наряду с «Асмодеем нашего времени», соч. Аскоченского.

Совершенно очевидно, что «Современник» желает убить г. Тургенева во мнении читателей, убить наповал, без всякой жалости. Это было бы очень страшно, если бы только так легко было это сделать, как воображает «Современник». Не успела выйти в свет его грозная книжка, как явилась статья г. Писарева, составляющая столь радикальное противоядие злобным намерениям «Современника», что лучше ничегоне остается желать. «Современник» рассчитывал, что ему поверят на слово в этом деле. Ну, может быть, найдутся такие, что и усумнятся. Если бы мы стали защищать Тургенева, нас тоже, может быть, заподозрили бы в задних мыслях. Но кто усумнится в г. Писареве? Кто ему не поверит?

Если чем известен г. Писарев в нашей литературе, так именно прямотою и откровенностью своего изложения. Конечно, не менее знаменит своею откровенностью г. Чер­нышевский; но он откровенен более в отношении к своей личности, например, открывает нам, как он думает о своем характере, о своем уме, о своем значении в литературе и т. д. Прямодушие г. Писарева совершенно другого рода. Оно состоит в безутайном и ничем не ограничиваемом про­ведении своих убеждений до края, до последних выводов. Г. Писарев никогда не лукавит с читателями; он договари­вает свою мысль до конца. Благодаря этому драгоценному свойству роман Тургенева получил блистательнейшее под­тверждение, какого только можно было ожидать.

Г. Писарев, человек молодого поколения, свидетель­ствует о том, что Базаров есть действительный тип этого поколения и что он изображен совершенно верно. «Все наше поколение, — говорит г. Писарев, — со своими стрем­лениями и идеями может узнать себя в действующих лицах этого романа». «Базаров — представитель нашего молодо­го поколения; в его личности сгруппированы; те свойства, которые мелкими долями рассыпаны а массах, и образ этого человека ярко и отчетливо вырисовывается перед воображением читателей». «Тургенев вдумался в тип Базаров» и понял его так верно, как не поймет ни один из молодых реалистов». «Он не покривил душою в своем последнем произведении». «Общие отношения Тургенева к тем явлениям жизни, которые составляют канву его романа, так спокойны и беспристрастны, так свободны от поклонения той или другой теории, что сам Базаров не нашел бы в этих отношениях ничего робкого или фальшивого».

Тургенев есть «искренний художник, не уродующий действительность, а изображающий ее, как она есть», Вследствие этой «честной, чистой натуры художника» «его образы живут своею жизнью; он любит их, увлекается ими, он привязывается к ним во время процесса творчества, и ему становится невозможным помыкать ими по своей при -хоти и превращать картину жизни в аллегорию с нравственною целью и с добродетельною развязкою».

Все эти отзывы сопровождаются тонким разбором дей­ствий и мнений Базарова, показывающим, что критик понимает их и вполне им сочувствует. После этого понятно, к какому заключению должен был прийти г. Писарев как член молодого поколения.

«Тургенев, — пишет он, — оправдал Базарова и оценил его по достоинству. Базаров вышел у него из испытания чистым и крепким». «Смысл романа вышел такой: тепе­решние молодые люди увлекаются и впадают в крайности: но в самых увлечениях сказываются свежая сила и непод­купный ум; эта сила и этот ум дают себя знать в минуту тяжелых испытаний; эта сила и этот ум без всяких посторонних пособий и влияний выведут молодых людей на пря­мую дорогу и поддержат их в жизни.

Кто прочел в романе Тургенева эту прекрасную мысль, тот не может не изъявить ему глубокой и горячей признательности как великому художнику и честному гражданину России!

Вот искреннее и неопровержимое свидетельство того, как верен поэтический инстинкт Тургенева; вот полное торжество всепокоряющей и всепримиряющей силы поэзии! В подражание г. Писареву мы готовы воскликнуть: честь и слава художнику, который дождался такого отзыва от тех, кого он изображал!

Восторг г. Писарева вполне доказывает, что Базаровы существуют если не в действительности, то в возможности и что они поняты г. Тургеневым по крайней мере в той степени, в какой сами себя понимают. Для предотвраще­ния недоразумений заметим, что совершенно неуместна придирчивость, с которою смотрят на роман Тургенева. Судя по его заглавию, они требуют, чтобы в нем было вполне изображено все старое и все новое поколение. Почему же так? Почему не удовольствоваться изображе­нием некоторых отцов и некоторых детей? Если же База­ров есть действительно один из представителей молодого поколения, то другие представители должны необходимо находиться в родстве с этим представителем.

Доказав фактами, что Тургенев понимает Базаровых по крайней мере настолько, насколько они сами себя понимают, мы теперь пойдем дальше и покажем, что Турге­нев понимает их гораздо лучше, чем они сами себя пони­мают. Тут нет ничего удивительного и необыкновенного: таково всегдашнее преимущество, неизменная привиле­гия поэтов. Поэты ведь — пророки, провидцы; они прони­кают в самую глубину вещей и открывают в них то, что оставалось скрытым для обыкновенных глаз. Базаров есть тип, идеал, явление, «возведенное в перл создания»; понятно, что он стоит выше действительных явлений база­ровщины. Наши Базаровы — только Базаровы отчасти, тогда как Базаров Тургенева есть Базаров по превосходству, по преимуществу. И следовательно, когда о нем ста­нут судить те, которые не доросли до него, они во многих случаях не поймут его.

Наши критики, даже и г. Писарев, недовольны Базаро­вым, Люди отрицательного направления не могут поми­риться с тем, что Базаров дошел в отрицании последова­тельно до конца. В самом деле, они недовольны героем за то, что он отрицает 1) изящество жизни, 2) эстетическое наслаждение, 3) науку. Разберем эти три отрицания подробнее; таким образом нам уяснится сам Базаров.

Фигура Базарова имеет в себе нечто мрачное и резкое. В его наружности нет ничего мягкого и красивого; его лицо имело другую, не внешнюю красоту: «оно оживля­лось спокойною улыбкою и выражало самоуверенность и ум». Он мало заботится о своей наружности и одевается небрежно. Точно так же в своем обращении он не любит никаких излишних вежливостей, пустых, не имеющих значения форм, внешнего лаку, который ничего не покры­вает. Базаров прост в высшей степени, и от этого, между прочим, зависит та легкость, с которою он сходится с людьми, начиная от дворовых мальчишек и до Анны Сер­геевны Одинцовой. Так определяет Базарова сам юный друг его Аркадий Кирсанов: «Ты с ним, пожалуйста, не церемонься, — говорит он своему отцу, — он чудесный малый, такой простой, ты уви­дишь».

Чтобы резче выставить простоту Базарова, Тургенев противопоставил ей изысканность и щепетильность Павла Петровича. От начала до конца повести автор не забывает подсмеяться над его воротничками, духами, усами, ногтя­ми и всеми другими признаками нежного ухаживания за собственною особой. Не менее юмористически изображе­но обращение Павла Петровича, его прикосновение усами вместо поцелуя, его ненужные деликатности и пр.

После этого очень странно, что почитатели Базарова недовольны его изображением в этом отношении. Они на­ходят, что автор придал ему грубые манеры, что он выста­вил его неотесанным, дурно воспитанным, которого нельзя пустить в порядочную гостиную. Так выражается г. Писа­рев и на этом основании приписывает г. Тургеневу коварный умысел уронить и опошлить своего героя в глазах читателей. По мнению г. Писарева, Тургенев поступил весь­ма несправедливо; «можно быть Крайним материалистом, полнейшим эмпириком и в то же время заботиться о своем туалете, обращаться утонченно-вежливо со своими знакомыми, быть любезным собеседником и совершенным джентльменом. Это я говорю, — прибавляет критик, — для тех читателей, которые, придавая важное значение утон­ченным манерам, с отвращением посмотрят на Базарова, как на человека mal eleve mauvais ton (с франц. «плохо воспитанного и дурного тона»). Он действительно mal eleve mauvais ton, но это нисколько не относится к сущ­ности типа...»

Рассуждения об изяществе манер и о тонкости обраще­ния, как известно, предмет весьма затруднительный. Наш критик, как видно, большой знаток в этом деле, и потому мы не станем с ним тягаться. Это тем легче для нас, что мы вовсе не желаем иметь в виду читателей, которые придают важное значение утонченным манерам и заботам о туалете. Так как мы не сочувствуем этим читателям и мало знаем толку в этих вещах, то понятно, что Базаров нимало не возбуждает в нас отвращения и не кажется нам ни mal eleve, ни mauvais ton. С нами, кажется, согласны и все действующие лица романа. Простота обращения и фигуры Базарова возбуждают в них не отвращение, а скорее внушают к нему уважение; он радушно принят в гостиной Анны Сергеевны, где заседала даже какая-то плохенькая княжна.

Изящные манеры и хороший туалет, конечно, суть вещи хорошие, но мы сомневаемся, чтобы они были к лицу Базарову и шли к его характеру. Человек, глубоко преданный одному делу, предназначивший себя, как он сам говорит, для «жизни горькой, терпкой, бобыльной», он ни в каком случае не мог играть роль утонченного джентльмена, не мог быть любезным собеседником. Он легко сходится с людьми; он живо заинтересовывает всех, кто его знает; но этот интерес заключается вовсе не в тонкости обращения.

Глубокий аскетизм проникает собою всю личность Базарова; это черта не случайная, необходимая. Характер "этого аскетизма совершенно особенный, и в этом "отношении должно строго держаться настоящей точ­ки зрения, то есть той самой, с которой смотрит Тургенев. Базаров отрекается от благ этого мира, но он делает между этими благами строгое различие... Он охотно ест вкусные обеды и пьет шампанское; он не прочь даже поиграть в кар­ты. Г. Антонович в «Современнике» видит здесь тоже ко­варный умысел Тургенева и уверяет нас, что поэт выставил своего героя обжорой, пьянчужкой и картежником. Дело, однако же, имеет совсем не такой вид, в каком оно кажется целомудрию г. Антоновича. Базаров понимает, что простые или чисто телесные удовольствия гораздо законнее и про­стительнее наслаждений иного рода. Базаров понимает, что есть соблазны более гибельные, более растлевающие душу, чем, например, бутылка вина, и он бережется не того, что может погубить тело, а того, что погубляет душу. Наслаждение тщеславием, джентльменством, мысленный и сердечный разврат всякого рода для него гораздо противнее и ненавистнее, чем ягоды со сливками или пулька в преферанс Вот от каких соблазнов он бережет себя; вот тот высший аскетизм, которому предан Базаров. За чувственными удовольствиями он не гоняется, он наслаждается ими толь­ко при случае; он так глубоко занят своими мыслями, что для него никогда не может быть затруднения отказаться от этих удовольствий; одним словом, он потому предается этим простым удовольствиям, что он всегда выше их, что они никогда не могут завладеть им. Зато тем упорнее и суровее он отказывается от таких наслаждений, который могли бы стать выше его и завладеть его душою.

Вот откуда объясняется и то более разительное обстоятельство, что Базаров отрицает эстетические наслаждения, что он не хочет любоваться природою и не признает искус­ства. Обоих наших критиков это отрицание искусства привело в великое недоумение.

«Мы отрицаем, — пишет г. Антонович, — только ваше искусство, вашу поэзию, г. Тургенев; но не отрицаем и даже требуем другого искусства и поэзии, хоть такой поэзии, ка­кую представил, например, Гете». «Были люди, — замечает критик в другом месте, — которые изучали природу и на­слаждались ею, понимали смысл ее явлений, знали движе­ние волн и трав прозябанье, читали звездную книгу ясно, научно, без мечтательности, и были великими поэтами».

Г. Антонович, очевидно, не хочет приводить стихов, ко­торые всем известны:

С природой одною он жизнью дышал.

Ручья разумел лепетанье,

И говор древесных листов понимал,

И чувствовал трав прозябанье;

Была ему звездная книга ясна,

И с ним говорила морская волна. (Из стих. Е.А.Баратынского «На смерть Гете» ,1832)

 

Дело ясное: г. Антонович объявляет себя поклонником Гете и утверждает, что молодое поколение признает по­эзию великого старца. От него, говорит он, мы научились «высшему и разумному наслаждению природой». Вот нео­жиданный и, признаемся, весьма сомнительный факт! Дав­но ли же это «Современник» сделался поклонником тай­ного советника Гете? «Современник» ведь очень много го­ворит о литературе; он особенно любит стишки. Чуть, бы­вало, появится сборник каких-нибудь стихотворений, уж на него непременно пишется разбор. Но чтобы он много толковал о Гете, чтобы ставил его в образец, — этого, ка­жется, вовсе не бывало. «Современник» бранил Пушкина: вот это все помнят; но прославлять Гете — ему случается, кажется, в первый раз, если не поминать давно прошедших и забытых годов. Что же это значит? Разве уж очень пона­добился?

Да и возможное ли дело, чтобы «Современник» восхи­щался Гете, эгоистом Гете, который служит вечною ссыл­кою для поклонников искусства для искусства, который представляет образец олимпийского безучастия к земным делам, который пережил революцию, покорение Германии и войну освобождения, не принимая в них никакого сер­дечного участия, глядя на все события свысока!.. (См. статью А.В.Дружинина «Критика Гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения» в томе «Критика 50-х гг. Х1Х века» и примечания к ней).

Не можем мы также думать, чтобы молодое поколение училось наслаждению природой или чему-нибудь другому у Гете. Дело это всем известное; если молодое поколение читает поэтов, то уж никак не Гете; вместо Гете оно много-много читает Гейне, вместо Пушкина — Некрасова. Если г. Антонович столь неожиданно объявил себя привержен­цем Гете, то это еще не доказывает, что молодое поколение расположено упиваться гетевскою поэзией, что оно учится у Гете наслаждаться природою.

Гораздо прямее и откровеннее излагает дело г. Писарев, Он также находит, что, отрицая искусство, Базаров завира­ется, отрицает вещи, которых не знает или не понимает, «Поэзия, — говорит критик, — по его мнению, ерунда; чи­тать Пушкина — потерянное время; заниматься музыкою — смешно; наслаждаться природою — нелепо». Для опровер­жения таких заблуждений г. Писарев не прибегает к авто­ритетам, как сделал г. Антонович, но старается собственно­ручно объяснить нам законность эстетических наслажде­ний. Отвергать их, говорит он, нельзя: ведь это значило бы отвергать наслаждение «приятным раздражением зритель­ных и слуховых нервов». Ведь, например, «наслаждение музыкою есть чисто физическое ощущение». «Последова­тельные материалисты, вроде Карла Фохта, Молешотта и Бюхнера ( Фохт Карл (1817-1895) – немецкий естествоиспытатель; Молешотт Якоб (1822-1893) – немецкий философ и физиолог), не отказывают поденщику в чарке водки, а дос­таточным классам в употреблении наркотических веществ. Они смотрят снисходительно даже на нарушения должной меры, хотя признают подобные нарушения вредными для здоровья». «Отчего же, допуская употребление водки и наркотических веществ вообще, не допустить наслаждения природою». И точно так, если можно пить водку, то отчего же нельзя читать Пушкина? Отсюда мы уже должны ясно видеть, что так как Базаров допускал питье водки и сам ее пил, то он поступает непоследовательно, смеясь над чтени­ем Пушкина и над игрою на виолончели.

Очевидно, Базаров смотрит на вещи не так, как г. Писа­рев. Г. Писарев, по-видимому, признает искусство, а на са­мом деле он его отвергает, то есть не признает за ним его настоящего значения. Базаров прямо отрицает искусство, но отрицает его потому, что глубже понимает его: Очевид­но, музыка для Базарова не есть чисто физическое занятие, и читать Пушкина не все равно, что пить водку. В этом отношении герой Тургенева несравненно выше своих пос­ледователей. В мелодии Шуберта и в стихах Пушкина он ясно слышит враждебное начало; он чует их всеувлекающую силу и потому вооружается против них.

В чем же состоит эта сила искусства, враждебная База­рову? Выражаясь как можно проще, можно сказать, что искусство есть нечто слишком сладкое, тогда как Базаров никаких сладостей не любит, а предпочитает им горькое. Выражаясь точнее, но несколько старым языком, можно сказать, что искусство всегда носит в себе элемент прими­рения, тогда как Базаров вовсе не желает примириться с жизнью. Искусство есть идеализм, созерцание, отрешение от жизни и поклонение идеалам; Базаров же реалист, не созерцатель, в деятель, признающий одни действительные явления и отрицающий идеалы.

Все это верно чувствовалось и чувствуется многими, между прочим и «Современником». «Современник» стя­жал себе немало лавров в борьбе против искусства, начи­ная от хвалебной рецензии на диссертацию г. Чернышевс­кого «Эстетические отношения искусства к действительности» (1854) и до последних экономических соображений самого г. Чернышевского, по которым художники не зас­луживают никакого вещественного вознаграждения за свои произведения, а наслаждаться этими произведениями по­зволительно только тогда, когда уже ничем полезным заняться невозможно («Современник», 1861 г., № II).

Вражда к искусству составляет важное явление и не есть мимолетное заблуждение; напротив, она глубоко коренится в духе настоящего времени. Искусство всегда было и всегда будет областью вечного: отсюда понятно, что жрецы искусства, как жрецы вечного, легко начинают презрительно смотреть на все временное; по крайней мере, они иногда считают себя правыми, когда предаются веч­ным интересам, не принимая никакого участия во вре­менных. И, следовательно, те, которые дорожат времен­ным, которые требуют сосредоточения всей деятельнос­ти на потребности настоящей минуты, на насущных делах, — необходимо должны стать во враждебное отноше­ние к искусству.

Что значит, например, мелодия Шуберта? Попробуйте объяснить, какое дело делал художник, создавая эту мело­дию, и какое дело делают те, кто ее слушает? Искусство, говорят иные, есть суррогат науки; оно косвенно способ­ствует распространению сведений¹⁶. Попробуйте же рас­смотреть, какое знание или сведение содержится и распро­страняется в этой мелодии. Что-нибудь одно из двух: или тот, кто предается наслаждению музыки, занимается со­вершенными пустяками, физическим ощущением; или же его восторг относится к чему-то отвлеченному, общему, беспредельному и, однако же, живому и до конца овладевающему человеческой душою.

Восторг — вот зло, против которого идет Базаров и ко­торого он не имеет причины опасаться от рюмки водки. Искусство имеет притязание и силу становиться гораздо выше приятного раздражения зрительных и слышательных нервов: вот этого-то притязания и этой власти не признает законными Базаров.

Как мы сказали, отрицание искусства есть одно из со­временных стремлений. Напрасно г. Антонович испугался Гете или, по крайней мере, пугает им других: можно отри­цать и Гете. Недаром наш век называют антиэстетическим. Конечно, искусство непобедимо и содержит в себе неисто­щимую, вечно обновляющуюся силу; тем не менее веяние нового духа, которое обнаружилось в отрицании искусст­ва, имеет, конечно, глубокое значение.

Оно особенно понятно для нас, русских. Базаров в этом случае представляет живое воплощение одной из сторон русского духа. Мы вообще мало расположены к изящному; мы для этого слишком трезвы, слишком практичны. Сплошь и рядом можно найти между нами людей, для ко­торых стихи и музыка кажутся чем-то или приторным, или ребяческим. Восторженность и высокопарность нам не по нутру; мы больше любим простоту, едкий юмор, насмешку. А на этот счет, как видно из романа, Базаров сам великий художник.

Пойдем далее. Базаров отрицает науку. На этот раз наши критики разделились. Г. Писарев вполне понимает и одобряет это отрицание, г. Антонович принимает его за клевету, взведенную Тургеневым на молодое поколение.

«Курс естественных и медицинских наук, прослушан­ный Базаровым, — говорит г. Писарев, — развил его при­родный ум и отучил его принимать на веру какие бы то ни было понятия и убеждения; он сделался чистым эмпири­ком; опыт сделался для него единственным источником познавания, личное ощущение — единственным и после­дним убедительным доказательством. Я придерживаюсь отрицательного направления, — говорит он, — в силу ощу­щений. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен – и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любить яблоки? Тоже в силу ощущения — это все едино. Глубже этого люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет; дай я в другой раз тебе этого не скажу». «Итак, — заключа­ет критик, — ни над собой, ни вне себя, ни внутри себя Базаров не признает никакого регулятора, никакого нравственного закона, никакого (теоретического) принципа».

Что касается до г. Антоновича, то такое умственное настроение Базарова он считает чем-то весьма нелепым и позорным. Весьма жаль только, что, как он ни усиливается, он никак не может показать, в чем же состоит эта неле­пость.

«Разберите, — говорит он, — приведенные выше воззре­ния и мысли, выдаваемые романом за современные: разве они не походят на кашу? (А вот посмотрим!) Теперь «нет принципов, то есть ни одного принципа не принимают на веру»; да самое же это решение не принимать ничего на веру и есть принцип!»

Конечно, так. Однако же, какой хитрый человек г. Ан­тонович: нашел противоречие у Базарова! Тот говорит, что у него нет принципов, — и вдруг оказывается, что есть!

«И ужели этот принцип нехорош? — продолжает г. Ан­тонович. — Ужели человек энергический будет отстаивать и проводить в жизнь то, что он принял извне, от другого, на веру, и что не соответствует всему его настроению и всему его развитию?»

Ну вот это странно. Против кого вы говорите, г. Анто­нович? Ведь вы, очевидно, защищаете принцип Базарова; а ведь вы собрались доказывать, что у него каша в голове. Что же это значит?

Но чем дальше, тем удивительнее.

«И даже, — пишет критик, — когда принцип принима­ется на веру, это делается не беспричинно (кто ж говорил, что нет?), а вследствие какого-нибудь основания, лежа­щего в самом же человеке. Есть много принципов на веру; но признать тот или другой из них зависит от личности; от ее расположения и развития; значит, все сводится к авторитету, который заключается в личности человека (т.е., как говорит г. Писарев, личное ощущение есть единственное и последнее убедительное доказательство?); он сам опре­деляет и внешние авторитеты, и значение их для себя. И когда молодое поколение не принимает ваших принсипов, значит, они не удовлетворяют его натуре; внутренние по­буждения (ощущения?) располагают в пользу других прин­ципов». Яснее дня, что все это суть базаровские идеи; г. Антоно­вич, очевидно, против кого-то ратует; но против кого, неиз­вестно; но все, что он говорит, служит подтверждением мнений Базарова, а никак не доказательством, что они представляют кашу.

И, однако же, почти тотчас вслед за этими словами г. Антонович говорит: «зачем же роман старается предста­вить дело так, будто бы отрицание происходит вследствие ощущения: приятно отрицать, мозг так устроен и — бас­та; отрицание — дело вкуса: одному оно нравится так же, как другому нравятся яблоки?»

Как зачем? Ведь вы же сами говорите, что это так и есть; а роман и имел целью изобразить человека, разделяю­щего такие мнения. Разница между словами Базарова и вашими только та, что он говорит просто, а вы высоким слогом. Если бы вы любили яблоки и вас спросили бы, почему вы их любите, вы, вероятно, отвечали бы так: «я принял этот принцип на веру; но это не без причины: ябло­ки удовлетворяют моей натуре; к ним меня располагают мои внутренние побуждения». А Базаров отвечает просто: «я люблю яблоки вследствие приятного для меня вкуса».

Должно быть, сам г. Антонович почувствовал, наконец, что из его слов выходит не совсем то, что нужно, и потому он заключает так: «Что значит неверие в науку и непризна­ние науки вообще, — об этом нужно спросить у самого г. Тургенева; где он наблюдал такое явление и в чем оно обнаруживается, нельзя понять из его романа».

По этому случаю мы могли бы многое вспомнить, на­пример, хотя бы то, как г. Чернышевский смеялся над историей, как г. Антонович намекал, что можно обойтись и без философии и что немцы нынче дошли до такой пре­мудрости, что опровергли некоторые науки целиком. Гово­рим это для примера, а не то чтобы мы указывали важней­шие случаи. Но — не станем отвлекаться от дела.

Не говоря о проявлении образа мыслей Базарова в це­лом романе, укажем здесь на некоторые разговоры, кото­рые могли бы навести г. Антоновича на не дающееся ему понимание.

«— Это вы всё, стало быть, отвергаете? — говорит База­рову Павел Петрович. — Положим. Значит, вы верите в одну науку?

— Я уже доложил вам, — отвечал Базаров, — что ни во что не верю; и что такое наука, наука вообще? Есть науки, как есть ремесла, знания, а науки вообще не существует вовсе».

В другой раз не менее резко и отчетливо возразил База­ров своему сопернику.

«— Помилуйте, — сказал тот, — логика истории требует...

— Да на что нам эта логика? — отвечал Базаров, — мы и без нее обходимся.

— Как так?

— Да так же. Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике для того, чтобы положить себе кусок хлеба в рот, когда вы го­лодны. Куда нам до этих отвлеченностей!»

Уже отсюда можно видеть, что воззрения Базарова не представляют каши, как старается уверить критик, а, на­против, образуют твердую и строгую цепь понятий. Враж­да против науки есть также современная черта, и даже бо­лее глубокая и более распространенная, чем вражда против искусства. Под наукою мы разумеем именно то, что разу­меется под наукою вообще и что, по мнению нашего героя, не существует вовсе. Наука для нас не существует, как скоро мы признаем, что она не имеет никаких общих требова­ний, никаких общих методов и общих законов, что каждое знание существует само по себе. Такое отрицание отвле­ченности, такое стремление к конкретности в самой облас­ти отвлечения, в области знания, составляет одно из вея­ний нового духа. Представителем его был и есть тот знаме­нитый философ, которого некоторые мыслители у нас про­возгласили последним философом, а себя при этом случае его верными учениками. Ему принадлежит отрицание на­уки в ее чистейшей форме, в форме философии: «Моя фи­лософия, — говорит он, — состоит в том, что я отвергаю всякую философию. (Людвиг Фейербах (1804 -1872) писал в «Фрагментах к характеристике моей философской биографии»: «Никакой религии! – такова моя религия; никакой философии! – такова моя философия».) Конечно, г. Антонович легко бы пой­мал его, точно так, как он поймал Базарова: «Ну вот, – сказал бы он, — вы отрицаете всякую философию, а между тем самое это отрицание уже и составляет философию!» Дело это, однако же, гораздо серьезнее, чем может поду­мать склонный к шутливости г. Антонович.

Отрицание отвлеченных понятий, отрицание мысли составляет следствие более крепкого, более прямого при­знания действительных явлений, признания жизни. Это разногласие между жизнью и мыслью никогда так сильно не чувствовалось, как теперь. Оно проявляется в бесчис­ленных формах и есть важное современное явление. Ни­когда философия не играла такой жалкой роли, как в на­стоящее время. Над нею, кажется, сбывается пророчество Шеллинга (1806): «Тогда, — говорит он, — пресыщение отвлеченностями и голыми понятиями само укажет нам единственное средство исцелить душу, — именно погру­зиться в частные явления». И действительно, всего более разрабатываются, всего более уважаются всеми естествен­ные науки, т. е. науки, для которых исходом служат факты, частные явления. Другие науки потеряли то уважение, ко­торым некогда пользовались. Мы даже привыкли к мысли, что они несколько портят человека, уродуют его, а не возвышают. Мы знаем, что занятия науками отвлекают от жизни, порождают доктринеров, мешают живому сочувствию к современности.

Ученость стала для нас подозрительною; кафедра поте­ряла свое значение, история — свой авторитет. Это обрат­ное движение ума, это самоотвержение мысли совершается с глубокою силою и составляет один из существенных эле­ментов современной умственной жизни.

Чтобы еще указать некоторые его характеристические черты, приведем здесь места из романа, поразившие нас необыкновенною проницательностью, с которою Тургенев понял дух базаровского направления.

« – Мы ломаем, потому что мы сила, — заметил Аркадий.

Павел Петрович посмотрел на своего племянника и ус­мехнулся.

— Да, сила, так и не дает отчета, — проговорил Аркадий и выпрямился.

— Несчастный! — возопил Павел Петрович, — хоть бы ты подумал, что в России ты поддерживаешь твоею по­шлою сентенцией?.. Но — вас раздавят!

— Коли раздавят, туда и дорога! — промолвил База­ров, — только бабушка еще надвое сказала. Нас не так мало, как вы полагаете».

Это прямое и чистое признание силы за право есть не что иное, как прямое и чистое признание действительнос­ти; не оправдание, не объяснение или вывод ее, — все это здесь лишнее, — а именно простое признание, которое так крепко само по себе, что не требует никаких посторонних поддержек. Отречение от мысли как от чего-то совершенно ненужного здесь вполне ясно. Рассуждения ничего не мо­гут прибавить к этому признанию.

«Наш народ, — говорит в другом месте Базаров, — рус­ский, а разве я сам не русский?» «Мой дед землю пахал». «Вы порицаете мое направление, а кто вам сказал, что оно случайно, что оно не вызвано тем самым народным духом, во имя которого вы ратуете?»

Такова эта простая логика, сильная именно тем, что не рассуждает там, где рассуждения не нужны; Базаровы, как скоро они стали действительно Базаровыми, не имеют никакой нужды оправдывать себя. Они не фантасмагория, не мираж: они суть нечто крепкое и действительное; им нет нужды доказывать свои права на существование, потому что они уже действительно существуют. Оправдание нужно только явлениям, которые подозреваются в фальши или которые еще не достигли действительности.

«Я пою, как птица поет», — говорил в свое оправда­ние поэт (из стих.. Гёте «Певец», 1783). «Я Базаров, точно так, как липа есть липа, а береза — береза», — мог бы сказать Базаров. Зачем ему подчиняться истории и народному духу, или как-нибудь сообразоваться с ними, или даже просто думать о них, когда он сам и есть история, сам и есть проявление на­родного духа?

Веруя таким образом в себя, Базаров несомненно уверен в тех силах, которых часть он составляет. «Нас не так мало, как вы полагаете».

Из такого понимания себя последовательно вытекает еще одна важная черта в настроении и деятельности истинных Базаровых. Два раза горячий Павел Петрович приступает к своему противнику с сильнейшим возражением и получает одинаковый многознаменательный: ответ.

«— Матерьялизм, — говорит Павел Петрович, — кото­рый вы проповедуете, был уже не раз в ходу и не раз оказы­вался несостоятельным…

— Опять иностранное слово! — перебил Базаров. — Во-первых, мы ничего не проповедуем; это не в наших при­вычках...»

Через несколько времени Павел Петрович опять попа­дает на эту же тему.

«— За что же, — говорит он, — вы других-то, хоть бы тех же обличителей честите? Не так же ли вы болтаете, как и все?

— Чем другим, а этим грехом не грешны, м произнес сквозь зубы Базаров».

Чтобы быть вполне и до конца последовательным, Ба­заров отказывается от проповедования, как от праздной болтовни. И в самом деле, проповедь ведь была бы не чем иным, как признанием прав мысли, силой идеи. Проповедь была бы тем оправданием, которое, как мы видели, для Ба­зарова излишне. Придавать важность проповеди значило бы признать умственную деятельность, признать, что людь­ми управляют не ощущения и нужды, а также мысль и обле­кающее ее слово. Пуститься проповедовать — значит пус­титься в отвлеченности, значит призвать в помощь логику и историю, значит сделать себе дело из того, что уже при­знано пустяками в самой своей сущности. Вот почему Ба­заров не охотник до споров и разглагольствований и не придает им большой цены. Он видит, что логикой много взять нельзя; он старается больше действовать личным ? примером и уверен, что Базаровы сами собою народятся в изобилии, как рождаются известные растения там, где есть их семена. Прекрасно понимает этот взгляд г. Писарев. На­пример, он говорит: «Негодование против глупости и под­лости вообще понятно, но, впрочем, оно так же плодотвор­но, как негодование против осенней сырости или зимнего холода». Точно так же он судит и о направлении Базарова: «Если базаровщина — болезнь, то она болезнь нашего вре­мени, и ее приходится выстрадать, несмотря ни на какие паллиативы и ампутации. Относитесь к базаровщине как угодно — это ваше дело, а остановить не остановите; это та же холера».

Отсюда понятно, что все Базаровы-болтуны, Базаро­вы-проповедники, Базаровы, занятые не делом, а только своею базаровщиною, — идут по ложному пути, который приводит их к беспрерывным противоречиям и нелепос­тям, что они гораздо непоследовательнее и стоят гораздо ниже настоящего Базарова.

...Вот какое строгое настроение ума, какой твердый склад мыслей воплотил Тургенев в своем Базарове. Он одел этот ум плотью и кровью и исполнил эту задачу с удивительным мастерством. Базаров вышел человеком простым, чуждым всякой изломанности, и вместе крепким, могучим душою и телом. Все в нем необыкновенно идет к его сильной натуре. Весьма замечательно, что он, так сказать, более русский, чем все остальные лица романа. Его речь отличается простотою, меткостью, насмешливостью и совершенно русским складом. Точно так же между лицами романа он всех легче сближается с народом, всех лучше умеет держать себя с ним.

Все это как нельзя лучше соответствует простоте и прямоте того взгляда, который исповедуется Базаровым. Че­ловек, глубоко проникнутый известными убеждениями, составляющий их полное воплощение, необходимо должен выйти и естественным, следовательно, близким к своей на­родности, и вместе человеком сильным. Вот почему Турге­нев, создававший до сих пор так сказать, раздвоенные лица, например, Гамлета Щигровского уезда, Рудина, Лаврецкого, достиг, наконец, в Базарове до типа цельного человека. Базаров есть первое сильное лицо, первый цельный харак­тер, явившийся в русской литературе из среды так называ­емого образованного общества. Кто этого не ценит, кто не понимает всей важности такого явления, тот пусть лучше не судит о нашей литературе. Даже г. Антонович это заме­тил и заявил свою проницательность следующею стран­ною фразою: «По-видимому, г. Тургенев хотел изобразить в своем герое, как говорится, демоническую или байрони­ческую натуру, что-то вроде Гамлета». Гамлет — демони­ческая натура! Как видно, наш внезапный поклонник Гете довольствуется весьма странными понятиями о Байроне и Шекспире. Но действительно, у Тургенева вышло что-то в роде демонического, то есть натура, богатая силою, хотя эта сила и не чистая.

В чем же состоит действие романа? Базаров вместе со своим приятелем Аркадием Кирса­новым, оба студенты, только что кончившие курс, — один в медицинской академии, другой в университете, — приез­жают из Петербурга в провинцию. Базаров, впрочем, чело­век уже не первой молодости; он уже составил себе некото­рую известность, успел заявить свой образ мыслей. Арка­дий же — совершенный юноша. Все действие романа про­исходит в одни каникулы, может быть, для обоих первые каникулы после окончания курса. Приятели гостят боль­шею частью вместе, то в семействе Кирсановых, то в семей­стве Базаровых, то в губернском городе, то в деревне вдовы Одинцовой. Они встречаются со множеством лиц, с кото­рыми или видятся только в первый раз, или давно уже не видались; именно Базаров не ездил домой целых три года. Таким образом, происходит разнообразное столкновение их новых воззрений, вывезенных из Петербурга, с воззре­ниями этих лиц. В этом столкновении заключается весь интерес романа. Событий и действий в нем очень мало. Под конец каникул Базаров почти случайно умирает, зара­зившись от гнойного трупа, а Кирсанов женится, влюбив­шись в сестру Одинцовой. Тем и кончается весь роман.

Базаров является при этом истинным героем, несмотря на то что в нем нет, по-видимому, ничего блестящего и поражающего. С первого его тягу к нему приковывается внимание читателя, и все другие лица начинают вращаться около него, как около главного центра тяжести. Он всего меньше заинтересован другими лицами; зато другие лица тем больше им интересуются. Он никому не навязывается и не напрашивается. И, однако же, везде, где он является, возбуждает самое сильное внимание, составляет главный предмет чувств и размышлений, любви и ненависти.

Отправляясь гостить у родных и приятелей, Базаров не имел в виду никакой особенной цели; он ничего не ищет, ничего не ждет от этой поездки; ему просто хотелось отдохнуть, проездиться; много-много что он желает иногда по­смотреть людей. Но при том превосходстве, которое он имеет над окружающими его лицами, и вследствие того, что все они чувствуют его силу, сами эти лица напрашива­ются на более тесные отношения к нему и запутывают его в драму, которой он вовсе не хотел и даже не предвидел.

Едва он явился в семействе Кирсановых, как он тотчас возбуждает в Павле Петровиче раздражение и ненависть, в Николае Петровиче уважение, смешанное со страхом, рас­положение Фенички, Дуняши, дворовых мальчишек, даже грудного ребенка Мити, и презрение Прокофьича. Впос­ледствии дело доходит до того, что он сам на минуту увле­кается и целует Феничку, а Павел Петрович вызывает его на дуэль. «Экая глупость! экая глупость!» — повторяет Ба­заров, никак не ожидавший таких событий.

Поездка в город, имевшая целью смотреть народ, так­же не обходится ему даром. Около него начинают вертеть­ся разные лица. За ним ухаживают Ситников и Кукшина, мастерски изображенные лица фальшивого прогрессиста и фальшивой эманципированной женщины. Они, конечно, не смущают Базарова; он относится к ним с презрением, и они служат только контрастом, от которого еще резче и рельефнее выступают его ум и сила, его полная неподдель­ность. Но тут же встречается и камень преткновения — Анна Сергеевна Одинцова. Несмотря на все свое хладно­кровие, Базаров начинает колебаться. К величайшему удив­лению своего поклонника Аркадия, он раз даже сконфу­зился, а другой раз покраснел. Не подозревая, однако же, никакой опасности, твердо надеясь на себя, Базаров едет гостить к Одинцовой, в Никольское. И действительно, он владеет собою превосходно. И Одинцова, как и все другие лица, заинтересовывается им так, как, вероятно, никем не интересовалась во всю свою жизнь. Дело оканчивается, од­нако же, плохо. В Базарове загорается слишком сильная страсть, а увлечение Одинцовой не достигает до настоящей любви. Базаров уезжает почти отвергнутый совершенно и опять начинает дивиться себе и бранить себя: «Черт знает, что за вздор! Каждый человек на ниточке висит, бездна под ним ежеминутно разверзнуться может, а он еще сам приду­мывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь».

Но, несмотря на эти мудрые рассуждения, Базаров все-таки продолжает невольно портить свою жизнь. Уже после этого урока, уже во время вторичного посещения Кирсано­вых он наталкивается на губки Фенички и на дуэль с Пав­лом Петровичем.

Очевидно, Базаров вовсе не желает и не ждет романа; но роман совершается помимо его железной воли; жизнь, над которою он думал состоять властелином, захватывает его своею широкою волною.

Под конец рассказа, когда Базаров гостит у своих отца и матери, он, очевидно, несколько потерялся после всех вынесенных потрясений. Не настолько он потерялся, что­бы не мог поправиться, не мог через короткое время вос­креснуть в полной силе; но все-таки тень тоски, которая и в самом начале лежала па этом железном человеке, под конец становится гуще. Он теряет охоту заниматься, ху­деет, начинает трунить над мужиками уже не дружелюб­но, а желчно. От этого и выходит, что на этот раз он и мужик оказываются не понимающими друг друга, тогда как прежде взаимное понимание было до известной сте­пени возможно. Наконец, Базаров несколько оправляется и увлекается медицинскою практикой. Заражение, от ко­торого он умирает, все-таки как будто свидетельствует о недостатке внимания и ловкости, о случайном отвлече­нии душевных сил.

Смерть — такова последняя проба жизни, последняя случайность, которой не ожидал Базаров. Он умирает, но и до последнего мгновения остается чуждым этой жизни, с которою так странно столкнулся, которая встревожила его такими пустяками, заставила его наделать таких глупостей и, наконец, погубила его вследствие такой ничтожной причины. Базаров умирает совершенным героем, и его смерть производит потрясающее впечатление. До самого конца, до последней вспышки сознания, он не изменяет себе ни единым словом, ни единым признаком малодушия. Он ошеломлён, но не побеждён.

Таким образом, несмотря на короткий срок действия романа и несмотря на быструю смерть Базарова, он успел высказаться вполне, вполне показать свою силу. Жизнь не погубила его, — этого заключения никак нельзя вывести из романа, — а пока только дала ему поводы обнаружить свою энергию, В глазах читателей Базаров выходит из искуше­ния победителем. Всякий скажет, что такие люди, как Ба­заров, способны много сделать, что при этих силах от них можно многого ожидать.

Базаров, собственно говоря, показан только в узкой рам­ке, а не во всю ширину человеческой жизни. Автор ничего почти не говорит о том, как развился его герой, каким обра­зом могло сложиться такое лицо. Точно так же быстрое окончание романа оставляет совершенною загадкою вопрос: остался ли бы Базаров тем же Базаровым, или вообще, — какое развитие суждено ему впереди. И, однако же, то и дру­гое умолчание имеет, как нам кажется, свою причину, свое существенное основание. Если не показано постепенное раз­витие героя, то, без сомнения, потому, что Базаров образо­вался не медленным накоплением влияний, а, напротив, бы­стрым, крутым переломом. Базаров три года не был дома. Эти три года он учился, и вот он вдруг является нам напитанным всем тем, чему он успел выучиться. На другое утро после приезда он уже отправляется за лягушками, и вообще он продолжает учебную жизнь при каждом удобном случае. Он — человек теории, и его создала теория, создала незаметно, без событий, без всего такого, что можно бы было рассказать, создала одним умственным переворотом.

Базаров скоро умирает. Это нужно было художнику для простоты и ясности картины. В своем теперешнем, напряженном настроении Базаров остановиться надолго не мо­жет. Рано или поздно он должен измениться, должен перестать быть Базаровым. Мы не имеем права сетовать на ху­дожника за то, что он не взял более широкой задачи и ограничился более узкою. Он решился остановиться только на одной ступени в развитии своего героя. Тем не менее на этой ступени развития, как вообще бывает в развитии, пе­ред нами явился весь человек, а не отрывочные его черты. В отношении к полноте лица задача художника исполнена превосходно.

Живой, цельный человек схвачен автором в каждом действии, в каждом движении Базарова. Вот великое дос­тоинство романа, которое содержит в себе главный его смысл и которого не заметили наши поспешные нравоучители. Базаров — теоретик; он человек странный, одно­сторонне-резкий; он проповедует необыкновенные вещи; он поступает эксцентрически; он школьник, в котором вместе с глубокою искренностью соединяется самое гру­бое ломанье; как мы сказали — он человек, чуждый жизни, то есть он сам чуждается жизни. Но под всеми этими вне­шними формами льется теплая струя жизни; при всей рез­кости и деланности своих проявлений — Базаров человек вполне живой, не фантом, не выдумка, а настоящая плоть и кровь. Он отрицается от жизни, а между тем живет глу­боко и сильно.

После одной из самых удивительных сцен романа, именно после разговора, в котором Павел Петрович вызы­вает Базарова на дуэль и тот принимает его предложение и условливается с ним, Базаров, изумленный неожиданным поворотом дела и странностью разговора, восклицает: «Фу­ты черт! Как красиво и как глупо! Экую мы комедию отло­мали! Ученые собаки так на задних лапках танцуют!» Муд­рено сделать более ядовитое замечание; и однако же, читатель романа чувствует, что разговор, который так характеризуется Базаровым, в сущности весьма живой и серьез­ный разговор; что, несмотря на всю уродливость и фаль­шивость его форм, в нем отчетливо выразилось столкнове­ние двух энергических характеров.

То же самое с необыкновенною ясностью указывает нам поэт в целом своем создании. Беспрестанно может пока­заться, что действующие лица, и особенно Базаров, коме­дию ломают, что они, как ученые собаки, танцуют на зад­них лапках; а между тем из-под этой видимости, как из-под прозрачного покрывала, читателю отчетливо видно, что чувства и действия, лежащие в основании, совсем не соба­чьи, а чисто и глубоко человеческие.

Вот с какой точки зрения всего вернее можно оценить действия и события романа. Из-за всех шероховатостей, уродливостей, фальшивых и напускных форм слышна глу­бокая жизненность всех явлений и лиц, выводимых на сце­ну. Если, например, Базаров овладевает вниманием и со­чувствием читателя, то вовсе не потому, что каждое его слово свято и каждое действие справедливо, но именно по­тому, что в сущности все эти слова и действия вытекают из живой души. По-видимому, Базаров человек гордый, страшно самолюбивый и оскорбляющий других своим са­молюбием; но читатель примиряется с этой гордостью, потому что в то же время в Базарове нет никакого самодо­вольства, самоуслаждения; гордость не приносит ему никакого счастия. Базаров пренебрежительно и сухо обхо­дится со своими родителями; но никто пи в каком случае не заподозрит его в услаждении чувством собственного превосходства или чувством своей власти над ними; еще менее его можно упрекнуть в злоупотреблении этим пре­восходством и этою властью. Он просто отказывается от нежных отношений к родителям, да и отказывается не вполне. Выходит что-то странное: он неразговорчив с от­цом, подсмеивается над ним, резко уличает его либо в невежестве, либо в нежничанье; а между тем отец не только не оскорбляется, а рад и доволен. «Насмешки Базарова нис­колько не смущали Василия Ивановича; они даже утешали его. Придерживая свой засаленный шлафрок двумя пальцами на желудке и покуривая трубочку, он с наслаждением слушал Базарова, и чем более злости было в его выходках, тем добродушнее хохотал, выказывая все свои черные зубы, его осчастливленный отец». Таковы чудеса любви! Никогда мягкий и добродушный Аркадий не мог так осчастливить своего отца, как Базаров осчастливил своего. Базаров, конечно, сам очень хорошо чувствует и понимает это. За­чем же ему было еще нежничать с отцом и изменять своей непреклонной последовательности!

Базаров вовсе не такой сухой человек, как можно бы думать по его внешним поступкам и по складу его мыс лей. В жизни, в отношениях к людям Базаров не последователен себе; но в этом самом и обнаруживается его жизненность. Он любит людей. «Странное существо человек, — говорит он, заметив в себе присутствие этой любви, — хочется с людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними». Базаров не есть отвлеченный теоретик, порешивший все вопросы и совершенно успокоившийся на этом решении. В таком случае он был бы уродливым явлением, карикатурою, а не человеком. Вот почему, несмотря на всю свою твердость и последовательность в словах и действиях, Базаров легко волнуется, все его задевает, все на него действует. Эти волнения не изменяют ни г чем его взгляда и его намерений, большею частью они только возбуждают его желчь, озлобляют его. Однажды он держит своему другу Аркадию такую речь: «Вот ты се­годня сказал, проходя мимо избы вашего старосты Филиппа — она такая славная, белая, — вот, сказал ты, Рос сия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать... А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет... да и на что мне его спасибо. Ну будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну а дальше?» Не правда ли, какие ужасные, возмутительные речи?

Через несколько минут после них Базаров делает еще хуже: он обнаруживает поползновение задушить своего нежного приятеля, Аркадия, задушить так, ни с того ни с сего, и в виде приятной пробы уже растопыривает свои длинные И жесткие пальцы...

Отчего же все это нимало не вооружает читателя против Базарова? Казалось бы, чего хуже? А между тем впечатление, производимое этими случаями, служит не во вред Базарову, до того не во вред, что сам г. Антонович (разительное доказательство!), который для того, чтобы доказатьковарное намерение Тургенева очернить Базарова, с чрезмерным усердием перетолковывает в нем все в дурную сторону, — совершенно упустил из виду эти случаи!

Что же это значит? Очевидно, Базаров, столь легко сходящийся с людьми, столь живо интересующийся ими и столь легко начинающий питать к ним злобу, сам страдает от этой злобы более, чем те, к кому она относится. Эта злоба не есть выражение нарушенного эгоизма или оскорблённого себялюбия, она есть выражение страдания, томление, производимое отсутствием любви. Несмотря на все свои взгляды, Базаров жаждет любви к людям. Если эта жажда проявляется злобою, то такая злоба составляет только оборотную сторону любви. Холодным, отвлеченным человеком Базаров быть не мог; его сердце требовало полноты, требовало чувств; и вот он злится на других, но чувствует, что ему еще больше следует злиться на себя.

Изо всего этого видно по крайней мере, какую трудную задачу взял и, как мы думаем, выполнил в своем последнем романе Тургенев. Он изобразил жизнь под мертвящим влиянием теории; он дал нам живого человека, хотя этот человек, по-видимому, сам себя без остатка воплотил в отвле­ченную формулу. От этого роман, если его судить поверх­ностно, мало понятен, представляет мало симпатического и как будто весь состоит из неясного логического построе­ния; но в сущности, на самом деле, — он великолепно ясен, необыкновенно увлекателен и трепещет самою теплою жизнью.

Почти нет нужды объяснять, почему Базаров вышел и должен был выйти теоретиком. Всем известно, что наши живые представители, что носители дум наших поколений уже с давнего времени отказываются быть практиками, что деятельное участие в окружающей их жизни для них из­давна было невозможно. В этом смысле Базаров есть пря­мой, непосредственный продолжатель Онегиных, Печори­ных, Рудиных, Лаврецких. Точно так, как они, он живет пока в умственной сфере и на нее тратит душевные силы. Но в нем жажда деятельности уже дошла до последней, крайней степени; его теория вся состоит в пря