 |
|
Ч.С.Нотт. Путешествие через этот мир
Содержание
Предисловие переводчика.. 3
Пролог.. 6
Книга 1. Англия.. 9
1. Коммивояжер. 9
2. Орейдж... 12
3. Мэпем.. 34
4. О некоторых поэтах.. 35
5. Прощание с Орейджем.. 41
6. Вестник грядущего добра.. 46
7. Последнее посещение Института Гармонического развития Человека.. 52
8. Беседы с Гюрджиевым.. 55
9. Беседы продолжаются.. 59
10.Ф.С. Пиндер. 66
Книга 2. Успенский.. 68
11. Успенский в Лондоне. 68
12. Группа Успенского. Беседы с Успенским.. 73
13. Поворот колеса фортуны... 80
14. Вкус бюрократии.. 86
15. Война.. 87
Книга 3. Америка.. 92
16. Нью-Рошелл.. 92
17. Талиесин и чета Райтов. 95
18. Нью-Йорк и Успенский.. 108
19. Школа Патни, Вермонт. 115
20. Мэндем.. 129
21. Локаст Уолли, Лонг-Айленд.. 133
Книга 4. Англия.. 135
22. Возвращение в Англию: заметки Орейджа о Махабхарате. 135
23. Окончание войны. Париж... 142
24. Дорсет. Окрашивая корзины... 147
25. О некоторых гностиках.. 150
26. Постройка дома.. 155
27. Гюрджиев в Париже. Группы... 157
КРАТКИЕ КОММЕНТАРИИ К НЕКОТОРЫМ МЕСТАМ, ИМЕНАМ И СОБЫТИЯМ, УПОМЯНУТЫМ В КНИГЕ. ВСЕ ПРЕДСТАВЛЕННЫЕ В ПРИЛОЖЕНИЯХ МАТЕРИАЛЫ ВЗЯТЫ ИЗ ОТКРЫТ.. 166
Предисловие переводчика
Георгий Иванович Гюрджиев родился на территории современной Армении, в своих путешествиях посетил множество стран и регионов Средней Азии, Африки, Индию, Тибет, перед октябрьской революцией приехал в Россию, затем через Турцию, Германию и Англию переехал во Францию, где и прожил более четверти века, периодически посещая Англию и США. По его собственному признанию он знал не один десяток языков; достоверно известно, что он свободно общался на греческом, турецком, армянском, русском, английском языках. Среди его учеников были русские и евреи, англичане, американцы, немцы и французы, представители других наций. И все же, несмотря на подобное языковое и национальное многообразие, после его смерти больше всего повезло с литературой англоязычному миру. Кроме произведений самого Георгия Ивановича и одобренных им «Фрагментов неизвестного учения» П.Д. Успенского, на русский переведены книги Т. де Гартманна, М. Андерсон, Ф. Питерса, Ч. Нотта, Дж. Беннета и других его непосредственных учеников. И все же, большая часть написанных книг остаются не переведенными, и недостаточно знакомый с английским языком человек, если он, конечно же, хочет ознакомиться с ними, испытывает определенные трудности. Первый перевод настоящей книги на русский язык предназначен внести свой вклад в решение этой проблемы.
Хотя принято считать, что ни один из учеников Гюрджиева не достиг его собственного уровня развития, нельзя не признать того факта, что люди, подвергшиеся в какой-либо степени его влиянию, отличаются на фоне обычной серой массы среднего современного человека. И это отличие совершенно иного типа, нежели распространяемое сегодняшней глобальной цивилизацией и основанное на человеческих пороках: тщеславии, глупости, жадности, самовлюбленности и похоти. Такие люди как А.Р. Орейдж, П.Д. Успенский, Т. де Гартманн, М. Андерсон, П. Треверс, Дж. Пентланд и многие, многие другие совсем не похожи на современных обожествляемых кумиров: певцов, политических деятелей, финансистов, кинозвезд, сумасбродных любителей эпатажа и приверженцев «оригинальной» сексуальной ориентации. Их отличие совсем другого рода, оно — в их необычайной человечности.
По этой причине все написанное первым поколением учеников Георгия Ивановича представляет чрезвычайный интерес, в основном, для небольшого круга заинтересованных во внутренней работе людей. В книгах, статьях, эссе содержаться высказанные по различным поводам и в различных ситуациях слова самого Гюрджиева, проявляется загадочная персона Учителя, передается неповторимый дух «Работы». Сами ученики в своих записях часто признаются, что Гюрджиев остался для них такой притягательной, заманчивой, жизненно важной, но все же неразрешимой загадкой. И каждый из учеников описывает его по-своему: у Успенского он - «загрязненный источник», у Беннета — мистический учитель, у антагониста Повеля — темная личность.
Среди непосредственных учеников Гюрджиева можно выделить несколько отличающихся друг от друга групп последователей. Сам он говорил о получивших от него нечто учениках и оставшихся ему верным, и покинувших его. Из последних, например, - Успенский и Николл. Среди оставшихся верными учителю тоже есть две значительные группы: те, кто его покинул по разным причинам (причем, в ряде случаев Гюрджиев отдалял от себя учеников намеренно) и те, кто оставался рядом до самой смерти. От Гюрджиева отделились, например, Томас и Ольга де Гартманны, очень тяжело переживавшие разрыв, и А.Р. Орейдж, вернуться к учителю ему помешала безвременная смерть. Среди остававшихся рядом тоже было много замечательных людей — включая Чарльза Нотта и основателя и вдохновителя Гюрджиевского фонда Жанны де Зальцманн.
Чарльз Стэнли Нотт познакомился с Гюрджиевым на одной из демонстраций танцев в Америке в 1923 году, работал в американской группе А.Р. Орейджа, с Гюрджиевым в Приорэ, встречался с П.Д. Успенским в Англии и Америке, интенсивно участвовал в работе Гюрджиевских групп в Англии и Австралии после смерти учителя. Первая книга «Учение Гюрджиева: Дневник ученика» описывает встречу молодого Нотта с Гюрджиевым, а также его жизнь и работу с 1924 по 1927 год в Институте Гармонического Развития в Фонтенбло под Парижем. Перед вами книга вторая.
Произведения учеников, в основном, - это воспоминания о встречах и работе с Георгием Ивановичем или изложение основ его идей. В замечательных «Нашей жизни с господином Гюрджиевым» Томаса и Ольги де Гартманн, «Детстве с Гюрджиевым» Фритца Питерса, «Непостижимом Гюрджиеве» Маргарет Андерсон, в первой книге самого Чарльза Нотта, а отчасти даже во «Фрагментах неизвестного учения» Петра Успенского и некоторых других, доступных на русском языке книгах, в ореоле особой таинственности просматривается фигура этого необычного греко-армянского учителя удивительной судьбы и поразительной внутренней силы. Его ученики в высшей степени старательно отнеслись к передаче читателю опыта необычного воздействия на них своего учителя, описанию методов его работы, необычных событий, происходящих благодаря жизни рядом с ним. Указанные произведения - о внутренней трансформации авторов при соприкосновении с миром чудесного, представителем которого Георгий Иванович, без сомнения, был.
«Путешествие через этот мир» отличается от этих книг. Самого Гюрджиева здесь не так уж и много, она - о человеке Чарльзе Нотте. Она не рассказывает прямо о внутренней трансформации ее автора, она - о жизни, основанной на такой трансформации. Персона Гюрджиева возникает на страницах и пропадает вновь, но его влияние, его идеи, его незримое присутствие, его авторитет и пример всегда остаются фоном описываемых событий. Трудно назвать кого-то более «ортодоксальным» последователем Гюрджиева, чем Нотта. Через всю свою жизнь, со времени встречи с учителем, он пронес верность ему, свое собственное понимание идей работы, свою собственную борьбу против механичности и сна. Чарльз Нотт, знакомый с выдающимися людьми из интеллектуальной элиты Британии и Америки своего времени — Томасом Элиотом, Бернардом Шоу, Бертраном Расселом, Фрэнком Ллойд Райтом и другими, все же в заключительной части второй книги пишет «…я сомневаюсь, что сегодня кто-то на Западе обладает чем-то сравнимым с силой, энергией, пониманием Г.И. Гюрджиева…».
Несмотря на разнообразные внешние жизненные обстоятельства, удары судьбы, напряженную работу и борьбу за существование, потерю близких людей, животворный источник внутренней жизни автора, найденный им благодаря Георгию Ивановичу Гюрджиеву, никогда не иссякал. И благодаря его литературному труду мы также можем слегка прикоснуться к этому чудесному источнику.
И. Гамаюнов
Ч.С.Нотт. Путешествие через этот мир
Тот, кто храбро идет,
Не желая свернуть,
Твердый пусть обретет
Вслед за Мастером путь.
В этом трусости нет,
Позволь ему уступить:
Он надеждой согрет
Смелым странником быть.
Джон Баньян
К читателю
В этом, моем втором, дневнике описаны некоторые события моей жизни в период с 1926 по 1949 годы в Европе и Америке – старом и новом свете, события моей внешней и внутренней жизни, неразрывно связанной с Гюрджиевым, Орейджем и Успенским. Это рассказ о некоторых моих действиях, чувствах и мыслях.
Как сказал Джон Баньян, наша жизнь - паломничество сквозь пустыню нашего мира. Как будто каждый из нас был послан пройти свой собственный путь, чтобы получить возможность извлечь необходимый опыт, который, используя Учение, можно трансформировать в самосовершенствование.
Путешествие Паломника – великолепная аналогия того, что иногда называют «Работой». Я сам по прошествии многих лет поисков нашел то, что хочу и в чем нуждаюсь, в учении Гюрджиева; и, найдя это, я понял, что мое паломничество началось. Есть тысячи препятствий – наша инерция, образование, воспитание и т.д. Всегда существует Топь Уныния, иногда длительные периоды депрессии, переход через засушливые эмоциональные пустыни, подъем на Холм Трудностей, соскальзывание и новый медленный подъем; периоды сна и забытья, периоды угрызений совести и самобичевания, нападки бесов обидчивости, ревности и злобы – последствия суеты и самолюбия; периоды отдыха и расслабления. И есть моменты воздаяния: моменты блаженного видения, понимания, высшей осознанности и силы, которые придают всему этому значение; присутствие Бога, благословляющего нас в нашем теперешнем положении. И всегда в отдалении Небесный град как цель самосовершенствования.
И все же я могу сказать, что, несмотря на усилия, борьбу и препятствия, периоды удач и неудач, разочарования, прохождение практически через все, что может дать обычная жизнь, никогда, ни на один момент я не сомневался в том, что для меня Учение, в какой бы форме оно ни давалось, это единственный Путь из лабиринта, который мы называем жизнью. Для меня Гюрджиевская передача Учения и есть Путь.
Ч.С. Нотт
Сидней 1962, Чешам 1967
[1] См. приложения переводчика.
Пролог
Вскоре после смерти Успенского здоровье Гюрджиева стало ухудшаться, и через восемнадцать месяцев его не стало. Однако до самого конца он прилагал громадные усилия: разговаривал с людьми, вел классы новых движений и танцев, отвечал на вопросы учеников из Англии и Америки. Он знал, что его работа завершена и давал инструкции своим старшим ученикам.
В начале октября 1949 года моя жена уехала в Париж, чтобы увидеть Гюрджиева. По возвращении она сказала, что он очень болен, и она посоветовала ему лечь в больницу или хотя бы немного отдохнуть от его энергичной деятельности. Гюрджиев отказался. Он знал лучше, чем доктора, что его организм, его земное тело не сможет долго существовать, что он должен вскоре умереть, что он должен работать так долго, насколько это возможно: и он продолжал видеться с людьми и редактировать сакральные танцы.
Я отправился в Дорсет, чтобы постараться достроить свой дом, где и жил, как обычно, в своей одинокой хижине на холмах. Утром 29 Октября 1949 года в мою дверь раздался стук. Мой сосед прошел полмили с сообщением от моей жены о том, что мистер Гюрджиев умер.
Человек, которому я обязан практически всем ценным, что у меня есть, который был моим, так сказать, центром тяжести на протяжении более чем двадцати лет ушел, и никогда больше не вернется. Я заплакал. И все же плакал я не как тогда, когда умер Орейдж - его преждевременная смерть была потрясением. Смерть Гюрджиева была предсказуема, он закончил свою работу. Я плакал из благодарности и нежности, из осознания кратковременности нашей жизни в этом теле на этой планете, нашей смертности.
Я собрал вещи, сел на поезд в Лондон и тем же вечером на лодке вечерним рейсом отправился во Францию. На следующее утро я уже был в Париже и отправился прямо в часовню при Американском госпитале, где лежало тело. Маленькая часовня была полна людей, стоящих вокруг совершенно неподвижно. Когда одни люди выходили, другие тихо входили. Дежурные были здесь день и ночь с момента смерти: каждый стоял один час, два часа, три часа. Сильные вибрации, исходящие от общего молчаливого состояния присутствующих, заполнили место. Казалось также, что в воздухе витают эманации или излучения, существующие сами по себе.
Царила атмосфера сознательной любви, благоговения и почтения. В ней не было тягостного горя, плача и причитаний, даже если кто-то не мог сдержать катящихся слез. Атмосфера умиротворения, как будто каждый осознавал, что Гюрджиев завершил свою работу и свое сущностное существование на этой планете.
В положенное время спустя три дня те, кто все еще находились в часовне тихо вышли, по очереди целуя холодный лоб мертвого человека. Остались только несколько учеников, которые должны были нести тело. И в это время произошел случай, который без сомнения вызвал бы у Гюрджиева улыбку. Он всегда шутил даже в самые серьезные моменты. Тело не поместилось в гроб – оно было слишком большое.
Таким образом, пока собравшиеся ожидали в Русском кафедральном соборе в Рю Дарю, послали за другим гробом. Потом мы погрузились в катафалк и поехали в собор. Собор был переполнен учениками – французами, англичанами и американцами. Гюрджиев однажды сказал, что похоронная церемония не важна; необходимо похоронить планетарное тело традиционно и скромно – ведь это уже не тот, кто когда-то жил; душа, если она, конечно, существовала, уже покинула тело.
Похороны Гюрджиева, несмотря на впечатляющее число учеников заполнивших церковь, были очень простыми, хотя сопровождались красивым ритуальным пением в русской церкви.
Вот выдержки из литургии:
«О Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.
Слава отцу и сыну, и святому духу, ныне и присно и вовеки веков. Аминь.
Помолимся Господу с миром.
Господи помилуй.
Во имя мира горнего и во спасение души помолимся Господу.
Для отпущения грехов усопшего и благословения памяти о нем, помолимся Господу.
Вечная память рабу Божьему, Георгию Гюрджиеву, покойся с миром. Вечная память, помолимся Господу.
Да простятся ему прегрешения вольные и невольные.
О, Господь души и тела, превзошедший смерть и низвергший дьявола, дающий жизнь миру. Господи, дай отдохновение душе усопшего слуги твоего Георгия Гюрджиева в мире света, свежести, отдохновения, где все болезни, горести и печали уходят прочь. Прости ему все грехи в мыслях, в словах и в делах. Ты, творец добра и человеколюбец; воистину, нет человека без греха, лишь ты безгрешен, твоя праведность безгранична, твое слово – истина.
Воистину все лишь суета, а жизнь - лишь тень и сон. Тщетны дела каждого родившегося на этой земле. Как говорит Священное Писание, после того, как мы приходим в мир, мы обретаем пристанище в могиле, где короли и бродяги лежат вместе. Бог наш Иисус Христос, дай отдохновение слуге, покинувшему этот мир, о, милосердный.
Да упокоится в вечности, о Господи, душа раба твоего Георгия Гюрджиева, покинувшего этот мир, вечная память.
Вечная память!
Вечная память!»
После паузы священник начал так:
«Среди людей, которые собрались сегодня здесь, чтобы отдать дань памяти Георгию Гюрджиеву есть не только люди нашей Православной Русской церкви, но также французы и француженки, множество англичан и американцев, которые, не испугавшись расстояний, прибыли сюда по морю и суше, чтобы увидеть в последний раз того, кого они любили, и отдать ему последний долг.
Это говорит о том, как широк круг тех, кто чтил этого, поистине, необычного человека и как велико было его значение для всех знавших его.
Георгий Иванович Гюрджиев родился в Александрополе, возле границы с Персией в очень религиозной семье. Его отец, человек очень необычного восприятия и ума, привлекал к себе таких же людей. Среди них был священник местной церкви, очень образованный и уважаемый в округе человек. Он пробудил в сыне своего друга его первый интерес к древним сказаниям Востока: сказаниям не только письменным, но и передававшимся из уст в уста. Он также вложил в него определенный истины, которых Г.И. Гюрджиев придерживался всю свою жизнь, жизнь нескончаемого поиска. Религия – это духовная мать человека, и человек должен быть предан ей до самой смерти. Но, в то же время, в мире разбросаны жемчужины мудрости, и необходимо знать, как найти их. В юности м-р Гюрджиев отправился в Персию, где встретился с некоторыми старцами, почитаемыми местными жителями как мудрецы. Позже он встретил пожилого человека, князя К., и вместе с ним сумел проникнуть в очень отдаленные части Азии. Во время своих поисков, м-р Гюрджиев обнаружил древние эзотерические техники, слышал древнюю религиозную музыку и видел сакральные танцы, служившие упражнениями для всестороннего развития человека. Найдя то, что он искал, он отправился в Европу и посвятил остаток своей жизни передаче знания сначала немногим избранным, а позднее все большему числу людей.
Книги, посвященные м-ру Гюрджиеву и его работе, уже появились в Америке и Англии. Книги, написанные его рукой, и содержащие суть его учения очень объемны и это его последний подарок человечеству.
Давайте завершим его собственными словами: «О, Творец, и все его помощники, позволь нам всегда и во всем «помнить себя», поскольку только так мы предотвращаем неосознанные шаги, ведущие только ко злу».
Последовало долгое молчание, а потом люди один за другим проходили, ненадолго останавливаясь, мимо гроба. Кто-то крестился, некоторые преклоняли колени, а затем выходили из церкви к ожидающим автобусам и машинам. Кортеж медленно тронулся, проехал мимо квартиры на Рю де Колонель Ренар и далее, на главную дорогу на Фонтенбло-Авон. Здесь катафалк набрал скорость и на неровных участках венки и букеты цветов вокруг гроба начали подплясывать вверх и вниз.
Я сидел около Фомы де Гартманна. Он спросил про задержку прибытия в Собор, и когда я объяснил ему про гроб, он улыбнулся, и указал на пляшущие венки. «Я думаю, - сказал он, - если бы Георгиванч мог знать об этом, он бы от души посмеялся».
Гюрджиева похоронили рядом со своей матерью, женой и братом. Когда мы уходили с кладбища, я думал о том, что он говорил после похорон своего брата Дмитрия: «Церемонии не важны. Давайте устроим пикник».
Я не вернулся сразу в Париж, а поехал с несколькими друзьями в Приорэ. На каменном воротном столбе была надпись, что здесь жила Кетрин Менсфилд, и не было ни слова о Гюрджиеве. Я позвонил в колокол, объяснил, что останавливался здесь много раз и спросил, можно ли мне осмотреться. Нас пригласили войти.
Прошло шестнадцать лет с тех пор, как я был здесь в последний раз. Все здесь осталось прежним, но все изменилось. Теперь это была maison de sante (пансионат для больных). Там, где был Стади Хаус, теперь располагались комнаты для пациентов, Параду перестроили. Лес и сады были все теми же, на дороге лежала груда камней, которые мы укладывали около двадцати лет назад, и место, где я копал в поисках источника живительной для меня воды, не изменилось.
Мы вернулись в квартиру Гюрджиева в Париже, где был приготовлении огромный праздник с изысканными угощениями, арманьяком и вином. Вскоре все разъехались: англичане, французы, американцы - каждый в свой город или страну. Гюрджиев умер, его земное тело похоронено. И все же то, что было настоящим в Гюрджиеве (то, что было намного более настоящим, чем его земное тело) все еще существовало где-то во вселенной.
Сознательным трудом и добровольным страданием он усовершенствовал самого себя. В сравнении со всеми, кого я знал: бродячими собаками, как говорил Орейдж, – сверхчеловек, в настоящем понимании этого слова.
И все же осталось его учение – его писания, танцы, музыка, и все это может быть источником добра для людей настоящего и будущего.
Нет причины для слез, для стенаний и плача
Не ругай, не позорь и о нас не грусти.
Лишь добро и тепло нам спокойно и зряче
Даст в посмертьи великий покой обрести.
Книга 1. Англия
Коммивояжер
Как я уже рассказывал в моем первом Дневнике ученика, результатом выполнения данного мне задания в лесу Шато де Приорэ (или Институте Гармонического развития человека) в Фонтенбло было то, что отношения с Гюрджиевым и остальными с этого времени перешли на другой уровень. Но, ни один человек, который пытается работать над собой, не может долго оставаться на одном месте. Как сказал Гюрджиев, сила и понимание приходят «понемногу», «через терпение и настойчивость»: «Каждый день кап, кап. Это займет годы, века, возможно жизни».
Мы провели зиму 1927-1928 годов в Монморенси и часто видели Гюрджиева, но это была зима напряжения и потрясений.
Весной мы с друзьями поехали в Санари, тихую маленькую рыбацкую деревушку возле Тулона. В мае я оставил свою семью в Санари и вернулся в Приорэ, где Гюрджиев строго выразил свое неодобрение по поводу некоторых глупых вещей, которые я бессознательно сделал, и из-за которых я сознательно чувствовал угрызения совести.
В начале лета 1928 года я вернулся в Лондон и снял квартиру на Белсайз Сквер. Несмотря на то, что я все еще был взволнован порицаниями Гюрджиева, я думал о событиях прошлого года и видел, насколько полезным было то время, как многому я научился и как я, «молодой человек», как сказал Гюрджиев, добился определенной ответственности.
В Лондоне я обнаружил, что нахожусь в странном финансовом положении. Когда в 1923 году я продал свою долю в торговом агентстве, связанном с австрийской мануфактурой по производству фетровых шляп, я говорил себе: «Спасибо тебе, Господи, что я оставил шляпный бизнес навсегда». Бог, очевидно, имел совсем другие планы по этому поводу. В моей жизни мне выпадали всего три профессии – шляпный бизнес, фермерство и книги. Теперь я был увлечен книгами, публикацией или издательством, но, как я ни старался, двери в это дело мне не открылись. Мой отец и брат владели большими фабриками по производству шляп, и в конечном итоге, через них я получил работу по открытию торгового агентства для одного австрийского производителя. Какая-то часть меня протестовала против этого, но так как оплата и перспективы были очень хорошими, я с неохотой согласился. Австриец был одним из тех умных, резких, пронырливых людей с гладкой «доброй» наружностью, про которых русские говорят: «мягко стелет, да жестко спать». Те, кто уже занимался этим делом, предупредили меня, что в своей профессии у него репутация «не дотягивающего до образца» - доставленный заказ соответствовал предоставленному ранее образцу качества – и его бизнес страдал. Они же рассказали мне, что у него и раньше были агенты, но как только те налаживали бизнес, австриец находил предлоги избавиться от них и не платить комиссионные. Этот человек имел две большие фабрики в Австрии, где производились знаменитые велюровые капюшоны или конусы, их выделывали из прекрасного заячьего меха и продавали английским производителям, которые делали из них шляпы для мужчин и женщин.
Итак, под давлением обстоятельств и семейных связей я в третий раз стал одновременно агентом и коммивояжером, повторяя в своей жизни то, что ненавидела моя сущность. Нужно отметить, что есть определенный тип людей, которые любят такую работу: покорно идти к покупателям и льстиво принимать от них заказы. Когда же я торговал до войны 1914 года, дело моего отца буквально сделало меня больным. Теперь я снова столкнулся с подобным и со всеми сопутствующими ассоциациями. Агент – это низшая, но необходимая форма коммерческой жизни; он не производит как производитель и не рискует финансами как торговец. Он просто должен снять офис и как «Чистильщик обуви и Пивовар» Чарльза Диккенса «ходит повсюду». Как профессиональная сваха он должен выглядеть изящной личностью и притворно улыбаться; он должен быть вежливым и вкрадчивым, готовым сносить без содрогания пренебрежительное отношение и оскорбления. Я думаю, что лучше быть владельцем торговой палатки на рынке Портобелло Роад, который, по крайней мере, предоставлен сам себе и не обязан важничать.
Несмотря на то, что работа была чужда мне, возможно, она соответствовала моей судьбе или року; как бы то ни было, она была на моем пути, и я решил, что могу выполнять ее даже в состоянии негодования или разочарования, или могу попытаться делать ее как сознательное задание. Я спросил себя: «Что хорошего в работе, которую я проделал с Гюрджиевым, если я не могу использовать это в жизни?» Мне подвернулась отличная возможность применить все то, чему я научился. Упражнение нужно было выполнить не любительски, а сделать все так же хорошо, как сделал бы профессионал, и даже лучше; я должен был сыграть роль коммивояжера. Поступая так, я мог проработать эту неприятную роль в моем жизненном сценарии. Итак, я погрузился в дело, и сыграл ее не так уж плохо.
Я ошибся лишь однажды. Это произошло, когда мы, вместе с австрийцем, разговаривали с богатым производителем в Вест Энде, который начал излагать нам тайны торговли дамскими шляпками, представляя себя всезнайкой в этом деле и человеком, который выстроил великолепное дело. Наблюдая за ним, я думал: «Что за пустой человек; со всеми его деньгами и властью над рабочими внутри у него нет ничего, кроме ветра в пустоте». Неожиданно, он поймал мой взгляд и остановился. «Посмотрите на старину Нотта, - сказал он. - Он философ. Он видит вас насквозь и знает про вас все». «По правде говоря, - солгал я, - я настолько увлекся тем, что вы говорили, что не мог оторвать от вас взгляда. Хотел бы я быть таким же хорошим предпринимателем, как вы». Осклабившись, он поговорил о чем-то еще, и выдал нам большой заказ.
«Запомни, для агента очень важно, - говорил мой брат, - никогда не принимать ответ «нет». Продолжай звонить покупателям. В конце концов, они настолько устанут от тебя, что дадут тебе заказ, только чтобы избавиться от тебя». Эта формула действительно работает. Я звонил одному производителю каждую неделю в течение года, и в итоге он дал мне маленький заказ, послуживший мне причиной больших трудностей. Тем не менее, в течение шести месяцев этот заказ на капюшоны вырос до двадцати тысяч фунтов. В конце трехлетнего периода моей работы агентом из ничего, при помощи одного ассистента, мой доход вырос до более чем шестидесяти тысяч фунтов в год. Тем не менее, иногда я мог пойти к производителю, ждать у задней двери, стоять в очереди, как говорила моя бабушка, «на голодный желудок».
Мой маленький офис располагался в местечке Барбикан, где жил Милтон. В доме шестнадцатого века, в нескольких шагах от церкви св. Джайлса, в которой венчались мои бабушка и дедушка, и недалеко от церкви св. Луки, где венчались мои отец и мать. Две вещи скрашивали мою ненавистную работу: деньги и частые путешествия в Вену – город, который я любил; а также я всегда мог остановиться в Париже и увидеть Гюрджиева.
В годы экономической депрессии мое агентство приносило достаточно денег для комфортной жизни; и я был сам себе хозяином. В периоды личной депрессии я вдохновлялся воспоминаниями об усилиях, которые предпринимал Гюрджиев, чтобы собрать деньги для своих целей, и о его разнообразной деятельности, описанной, во Встречах с замечательными людьми.
Однажды меня пришел повидать один американец – стяжатель большого бизнеса. После того, как мы обменялись «пустыми любезностями» он сказал: «Мистер Нотт, я думал, что вы бизнесмен, большой бизнесмен. Но вы больше похожи на профессора!» Несомненно, дома я позволял своей внешности измениться.
Мой австриец, мистер Чадбанд, являлся примером неосознанной смены личности. Перед потенциальным покупателем представал маслянистый, притворно улыбающийся, елейный, льстивый и угодливый, очень простой – Чадбанд и Урия Хип в одном лице. Пред рабочими и служащими же представал заносчивый пруссак. Даже его офисные служащие стояли по стойке смирно, когда он разговаривал с ними. Холодные вспышки блестели в его глазах, когда он рыскал по своей фабрике. Тем не менее, как только появлялся покупатель, пруссак уступал место мистеру Чадбанду.
Три года я проработал агентом. Как сказал мой партнер, он вынужден был отправить меня в отставку; но согласился рассчитаться со мной. Затем он написал мне из Австрии, сообщая, что он «сделал для меня все, что мог», что означало, что он не собирается платить. К счастью, в Лондоне у меня был хороший друг, один из лучших юрисконсультов в Сити. Как говориться, не стоит связываться с законом, за исключением крайних случаев и только тогда, когда имеются достаточные основания, поскольку закон и справедливость обычно не означает одно и то же. На этот раз были достаточные основания. Австриец с помощью своих адвокатов пытался извернуться всеми путями, но мой друг был слишком умным для них. И хотя разбирательство заняло шесть месяцев, значение имеет то, что в итоге он урегулировал дело в суде, и я получил свои деньги. Тем временем, австриец убедил банки дать ссуду в триста тысяч фунтов для покупки большой фабрики в Англии. Менее чем за три года его фирма обанкротилась. Он вернулся в Австрию со ста тысячами фунтов, которые из-за ограничений на движение денежных средств, не смог получить. Банки потеряли три четверти своих денег. Так он и жил в Вене, пока не умер. Таков бизнес.
Если вы имеете дело с законом, лучше дружить с хорошим адвокатом. Все остальное нужно оставить провидению; но, как говорила моя бабушка: «Там наверху есть те, кто видит, что провидение не ведет слишком далеко».
Пока я занимался шляпным бизнесом, я научился в какой-то мере применять знания о законе октав. Раньше, когда я достигал точки, где для прохождения интервала нужно было прилагать сверхусилия, я сдавался и начинал что-то другое. Теперь я был способен удержать себя и не сдаваться, заставить себя сделать еще больше усилий, чтобы преодолеть интервал. «Наши возможности – наше проклятие». Оглядываясь назад, я вижу, как ценен опыт работы агентом, который позволил мне открыть внутреннюю силу, пытаясь преодолеть мои слабости и принуждая себя терпеть неприятные проявления других без негодования.
Для того чтобы напомнить нам, новичкам, о нашей цели в Приорэ был Гюрджиев, в Нью-Йорке – Орейдж. В одиночку же человек постоянно забывает о ней. И я часто находил себя жалующимся и стонущим о порабощении меня отвратительным шляпным бизнесом, забывая, как он может быть использован для моей цели. Вопрос выполнения своих повседневных обязанностей так хорошо, насколько это возможно. Помня, что каждый день - это этап, последовательность событий, которые никогда не вернутся. Как я уже говорил, Гюрджиев часто говорил о необходимости терпения и упорства, в больших и малых вещах. «Если вы можете делать маленькие вещи хорошо, вы будете делать хорошо большие вещи», - говорил он ученикам. Ученик спрашивал: «Мистер Гюрджиев, что вы можете посоветовать мне? Что я могу сделать?» Гюрджиев отвечал: «Понимаете, вы хотите стать большим человеком, иметь большую машину, большой дом, быть президентом компании». «Да, - говорил ученик. - Я спрашиваю у вас, с какого небольшого упражнения я мог бы начать?» «Вы действительно хотите знать? Я скажу вам. Когда вы идете в туалет, никогда не забывайте смыть за собой».
Орейдж
Когда, после года проведенного с Гюрджиевым, я уехал в Лондон и постарался обосноваться, оставив жену и маленького сына во Франции, я осознал, что прошло более семи лет с тех пор, как я покинул Лондон. И хотя я восстановил связи со многими моими друзьями, я почувствовал, что мне необходимо общаться хотя бы с двумя-тремя людьми, заинтересованными в идеях Гюрджиева. Но все они посещали Успенского, и среди них я знал только одну женщину. Мы встретились, но после короткого разговора она сказала: «Знаете, я боюсь, что мы не можем больше встречаться. На самом деле я не должна сейчас говорить с вами. Правило таково, что никто из групп Успенского не должен разговаривать с учениками Гюрджиева или Орейджа. Если мы встречаем их в обществе, мы не должны говорить ни о чем, связанном с системой; если правило нарушается, мы должны уйти».
Все повторилось, когда приехала моя жена. Даже д-р Николл, которого она хорошо знала во время тех четырех месяцев, когда жила в Приорэ, не мог с ней видеться. В конечном итоге я написал Успенскому, что мы хотим снова встретиться с ним и мадам Успенской. Мне пришел ответ от одного из старших учеников, д-ра Х., в котором он приглашал на встречу. Очевидно, мои ответы на вопросы, почему я хочу увидеть Успенского, были неудовлетворительными, так как я ничего более от него не услышал.
В январе 1930 года я узнал, что Гюрджиев намеревается ехать в Америку в феврале (впервые с января 1924 года) и что Орейдж, который до сих пор находится в Нью-Йорке, планирует приехать в Англию после визита Гюрджиева. Я написал Орейджу, спрашивая, мог ли я чем-то быть ему полезен. В феврале я оказался в Париже и отправился увидеться с Гюрджиевым в кафе де ля Пэ. Он был настолько занят встречами с людьми перед своим отъездом несколькими днями спустя, что у меня было немного возможности поговорить с ним. Но я запомнил ответ на одну из моих реплик. Он сказал: «Если ты осознаешь свой проступок и чувствуешь угрызения совести от осознания, что ты сделал что-то неправильно, то твой проступок уже прощен. Если ты продолжаешь делать что-то, зная, что это неправильно, ты совершаешь грех, который трудно простить».
Я был среди провожающих его и его группу на вокзале Сен-Лазар в Париже, и кое-что произвело на меня тогда сильное впечатление. Когда прозвучал первый свисток, Гюрджиев зашел в вагон с тремя или четырьмя старшими учениками. Он подошел к окну - от него исходила такая умиротворяющая сила, бытие и свет, что мы, стоявшие на перроне, казались сущими карликами. Его абсолютная невозмутимость контрастировала с нервозностью окружающих его пассажиров и провожающих. Когда поезд тронулся, он остановил свой пристальный взгляд на стоявшем на платформе м-ре де Зальцманне. Гюрджиев улыбнулся ему, сделал странный жест руками и отошел от окна.
Неделю или две спустя ответил Орейдж.
«Большое спасибо за ваше письмо! - писал он. - Нет нужды много писать, поскольку мои планы приехать весной в Англию, по крайней мере, на полгода, не изменились. Но мы не предполагали жить в Лондоне или жить Лондонской жизнью. Я не планирую вести группы где бы то ни было, но я бы очень хотел время от времени видеть своих старых друзей по Институту. Я планирую поселиться в сельской местности, чтобы на машине или поезде можно было бы доехать до Лондона и до моря, и главным образом собираюсь писать. Боюсь, это означает, что я должен заработать для этого денег. Нам потребуется недорогой дом с мебелью, который сдается на срок от шести до девяти месяцев. Если вы слышали о таком, не могли бы вы навести справки для меня? Мы заказали поездку на де Грасси на 22 мая.
Гюрджиев вчера прибыл в Нью-Йорк! Ему для Института снова нужны деньги, которые я собираю, хотя я сомневаюсь, что сейчас он сможет собрать много. Он снова говорил о завершении книги в месячный срок. Его приезд, разумеется, нарушил собрания моей группы и безжалостно бросил меня на поиски доходов, но я должен быть «умным», я полагаю, и найти себе замену. В любом случае это бесполезный разговор.
С любовью к вам обоим. С надеждой увидеться с вами и со всеми старыми друзьями.
Всегда Ваш
А. Р. Орейдж».
Я начал поиски дома для Орейджа и время от времени стал собирать вместе тех немногих, кто вернулся в Англию из Института. Нас было только десять – чисто «Гюрджиевская» группа в Англии. Мы собирались раз в неделю у нас, моя жена играла музыку к танцам, которые мы время от времени практиковали. Это уже было что-то.
Ранней весной 1930 моя жена была представлена Бертрану Расселу, который недавно открыл «современную» школу в Хартинге, графство Суссекс. В конечном итоге он предложил ей должность учителя музыки, так что мы упаковали вещи в машину и уехали на весенний триместр. Нам сразу понравилась свободная и доброжелательная атмосфера этого места. Нам понравились Расселы и персонал, особенно сам Бертран Рассел – один из самых добрых людей, которых я встречал. Во время разговора с «Берти», как его в основном называли, мы почувствовали - его идеи современного обучения столь разумны, что школа просто обречена на успех. Они следовали в том же ключе, что и Дартингтон, с тем отличием, что у Дартингтона были в распоряжении миллионы, тогда как Расселы опирались на весьма скромное финансирование. Идеи Рассела были очень простыми: дети должны получать хорошую физическую нагрузку, хорошее погружение в необходимые дисциплины и эмоциональные переживания, получаемые через музыку, рисование и т.д.
Рассел рассказывал, что всегда чувствовал себя обделенным, поскольку никогда в детском возрасте не привлекался к ручному труду – он совершенно не мог выполнять физических упражнений, таких как работа в саду или мелкий ремонт в доме. При великолепном интеллектуальном центре, два других остались неразвитыми. Отчасти из-за этого Расселы, как и многие другие интеллектуалы, лишены были здравого смысла не только в больших, но и в практических повседневных делах. Например, нас, вместе с другими служащими, поселили в Бэттин Хаус в Ист Мардене, в миле или даже далее от школы. Мы приехали за несколько дней до приезда детей. Дом стоял неубранным, стены и пол столовой оказались покрыты грязью и жиром. Когда мы об этом заговорили, он ответил: «В последнем триместре у нас распространилась ветрянка, но мы все продезинфицировали, включая столовую, так что сейчас должно быть все нормально».
«Можно ли привести столовую в порядок?»
«Я боюсь, что обслуживающий персонал кухни сейчас перегружен».
«Вы не возражаете, если мы сами сделаем это?»
«Совсем нет. А это так необходимо?»
Мы, вместе с учителями, решили что необходимо, принялись за работу и убрали, за исключением кухни, весь дом. Но четверка работников кухни, включая повара - молодого человека и двух не очень привлекательных девиц, пригрозили уйти в отставку; они решили, что мы оскорбляем их, выполняя их работу. Тем не менее, при помощи лести мы убедили их смягчиться, и даже стать дружелюбными к нам.
Школа должна была стать успешной современной школой, и если бы Расселы смогли более практично управлять ей, она могла бы стать моделью обучения будущего. По сравнению с двумя школами, в которые я ходил – муниципальной Школой в Харпендене и маленькой школой Дотбойс Холл в Йоркшире, - рай с открытыми холмами и морем неподалеку. Чтобы наладить жизнь подходяще для естественного развития потенциала детей прилагались большие усилия. В атмосфере витало ощущение пульсирующей жизни и свободы. Дети были счастливы и учились в школе гораздо лучше, чем я в свое время. Они пользовались многочисленными свободами. Однажды утром в Бэттин Хаус, где жили некоторые дети, воцарилась неестественная тишина. Ни одного ребенка не было вокруг, и несмотря на наши поиски мы не нашли даже следов. Когда наш ужас практически достиг апогея, пришло сообщение от местного священника, что дети у него в гостях. Еще затемно они тихо поднялись и ушли на маленький церковный дворик. Чтобы увидеть восход солнца они простояли там до рассвета, замерзнув и проголодавшись, они разбудили священника, который пригласил их в дом и угостил какао с печеньем.
Из Лондона мы привезли с собой русскую девушку, она приехала из Франции, чтобы пожить с нами и выучить английский язык. Ее отец принадлежал к древней русской фамилии и был другом Толстого. Когда Сталин, царь того времени, начал руководить страной, ее отец посоветовал своим сыновьям и дочери уехать во Францию, и они после множества приключений очутились в Париже. Здесь, в школе, после первого обеда, который проходил за длинным столом вместе с обслуживающим персоналом и четой Расселов, она спросила меня по-французски: «Это и есть господин Рассел? Но ведь он еврей». «Это невозможно», - ответил я. «Я совершенно уверена, - возразила она. - Понимаете, почти в каждой аристократической фамилии в России есть еврейская кровь. Многие аристократы женились на богатых еврейках, чтобы сохранить свое положение. Мы знаем об этом». Немного позже я заметил большую картину, висевшую над лестницей в телеграфном пункте, на которой была изображена красивая женщина, несомненно, еврейка. Я спросил кто она, и получил ответ: «Это мать м-ра Рассела».
У англичан происходило то же самое, что и у русских. Без примеси еврейской крови сохранились лишь несколько аристократических английских фамилий; доведенные до разорения владельцы поместий часто роднились с богатыми еврейскими семьями. Говорят, что еврейская кровь в королевской семье появилась при Альберте Консорте. Орейдж говорил о евреях, что они были маленьким кланом великой семитской расы, продуктом сознательного эксперимента Моисея. Моисей, а не Бог, выбрал их. Он получил «Учение» от египетских жрецов и научил ему евреев таким образом, что они должны были стать источником добра в их разрушающемся мире. Но, согласно его же предсказанию, они стали высокомерными, упрямыми и агрессивными людьми, всегда действующими наперекор настоящему учению. Суфии говорят, что, в конце концов, они отбросили учение, стали опасными в космическом масштабе и были рассеяны по миру. И все же, поскольку сила учения Моисея не совсем потеряла свой эффект, на протяжении двух тысяч лет евреи имели грандиозное влияние, хорошее и плохое, на благополучие цивилизации. Он сказал, что Оливер Кромвель, чья настоящая фамилия Вильям, был более чем наполовину евреем – отсюда такая терпимость к ним. Внутреннее учение иудейской религии сохранили нетронутым Ессеи; многое еще можно найти в Зохаре, письменном источнике каббалы. Профессор Дени Сора указывал, что влияние каббалы (и учения суфиев) можно найти в оккультной традиции, проходящей через всю английскую литературу от Спенсера до Милтона и Блейка. Существует даже частичное описание энеаграммы в «Королеве Фей».
Термин антисемитизм ошибочен, надо говорить об антиеврействе, поскольку евреи - это только часть великой семитской расы, которая включает в себя ассирийцев, финикийцев и арабов.
Я начал поиск дома для Орейджа. После нескольких недель и многих миль поездок между Суррейем и Суссексом я нашел подходящее место в Рогейте, недалеко от школы Рассела; обставленный с комфортом старый каменный деревенский дом.
Орейдж писал: «Кажется, вы описываете именно то, что нам нужно. Прошлым вечером у нас состоялась прощальная встреча группы, и если бы вы могли быть ее свидетелем, она произвела бы на вас хорошее впечатление. Я люблю нашу группу; и мысль о том, что я долго не смогу с ними видеться, непереносима. Но мои новости могут подождать до личной встречи. Тем не менее, я был бы очень благодарен Розмари, если бы она приобрела детскую кроватку для двухлетнего малыша и приготовила дом для нас. Как кто-то справедливо заметил, вы с Розмари настолько находчивы, что Джесси и я просто дети по сравнению с вами. Я прошу прошения за те неудобства, которые я вам уже, вероятно, доставил; но, благодаря Гюрджиеву, я думаю, что этого не происходит. Теперь я уже в Англии никуда от вас не денусь.
Всегда Ваш».
Я поехал в Плимут поприветствовать его. С нашей последней встречи прошло два года, и когда я поднялся со шлюпки на борт де Грасси, Орейдж обхватил меня и крепко обнял.
Два дня спустя мы приехали к нему из Бэттин Хаус. Пока Орейдж и моя жена говорили в жилой комнате, остальные готовили обед. Она начала играть Гюрджиевскую музыку, и, проходя мимо открытой двери в комнату, я заглянул внутрь. Орейдж вытирал со щек слезы. В чем дело? Возможно, причина была в том, что он долгое время напряженно работал в Нью-Йорке - особенно во время визита Гюрджиева - и теперь, в этом тихом местечке в Англии, эмоции выплеснулись наружу? Музыка высвободила источник в его сердце и заставила бежать слезы? Я думал о профессоре Скридлове, плачущем на горе вместе с Гюрджиевым.
Почему англичане так боятся показывать свои эмоции? Вплоть до конца восемнадцатого века в Англии не было зазорным плакать, когда ты глубоко тронут. Идея о том, что это плохая форма демонстрации переживания глубоких чувств, возникла в темные годы девятнадцатого века, и только в Англии. Карл Маркс громоздко описал трагедию капитализма; но никто не написал о трагедии подавления эмоций и сексуальной энергии англичанами в Англии в девятнадцатом и начале двадцатого столетия. Идея что секс - это величайший грех и очень плохая форма выражения чувств эмоционально покалечила англичан. Ужасные жертвы, приносимые во имя английской «респектабельности» были второй движущей силой этой трагедии. Девятнадцатый век, с его жестокостью, сентиментальностью и лицемерием был частью Кали Юги - железного века, в котором мы живем. Века, в котором жизнь человека: внешняя социальная и внутренняя индивидуальная, дегенерирует с все возрастающей скоростью, сопровождаясь войнами и крушением старых цивилизаций по всему миру.
Орейдж не был чем-то расстроен, наоборот, очень радовался. Мы все были в хорошем настроении. Рабочие дни я проводил в городе, продавая фетровые шляпы, а долгие вечера мы проводили в Бэттин Хаус, прогуливаясь вместе с женой и Орейджами. Мы ездили по дорогам Суссекса, останавливаясь чтобы перекусить хлебом, сыром, маринованным луком, и выпить пива в деревенских закусочных. Наши разговоры, в которых сердце и ум соединялись вместе, всегда вдохновляли, а иногда и опьяняли. Когда Орейдж приезжал в Лондон, он останавливался у меня на квартире в Хэмпстеде, и мы обедали в Сохо, вместе с его друзьями по «Нью Эйдж».
Орейдж и Бертран Рассел встречались только на бумаге, и я очень хотел, чтобы они встретились лично. Но Рассел соглашался с трудом, а Орейдж постоянно колебался. Рассел был рассержен тем, что Орейдж написал в Нью Эйдж: «Проблема в том, что м-р Рассел не верит в то, что он пишет»; хотя по большому счету это было правдой. Тем не менее, в конце концов, они согласились, и я устроил нашу общую встречу на пляже в Вест Виттеринге, где мы обычно купались, и который в это время, даже в разгар лета, был более или менее свободен. Рассел и мы сами прибыли на место, и пока ждали Орейджа с семьей, успели искупаться. Время шло, а его все не было. Наконец Рассел потерял терпение и сказал, что должен ехать. Как только его машина исчезла, на пляже появился Орейдж с семьей. Его задержала проколотая шина. Таким образом, из-за нескольких минут мы упустили одну из самых блестящих бесед, которая так никогда и не состоялась.
Мои отношения с Орейджем происходили теперь на ином уровне. Вместо отца-воспитателя-учителя, которого я оставил в Нью-Йорке, он был теперь старшим братом и хорошим другом.
Это лето было одним из самых счастливых в моей жизни.
Орейдж с семьей вернулись в Нью-Йорк осенью, прибыв туда несколькими днями позже приехавшего в очередной раз Гюрджиева. Это была действительно трудная зима для Орейджа.
1 марта 1931 года он писал: «Я живу как попрыгунчик, с тех пор как вернулся; и до тех пор, пока не уедет Г., я думаю это продолжиться. Во всех других отношениях все хорошо, в том числе семья. Но, в отсутствии даже пенни дохода от моих старых групп, я вынужден вести четыре литературных класса в неделю! И даже при этом в карманах гуляет ветер. Не знаю, изменит ли положение дел к лучшему отъезд Г. Эффект, произведенный им, убил интерес, по крайней мере, у трех из каждых четырех старых членов групп. Я не знаю, вернуться ли они, даже если я решу попробовать собрать их вместе. Г. говорит так, будто ожидает, чтобы я продолжал все как раньше; но вопреки моим представлениям, связанным с ним самим, я не чувствую ни малейшего тяготения к групповой работе. Он чудом преобразился за десять дней. Он намеревается, и это действительно видно, опубликовать часть Рассказов Вельзевула здесь, в Нью-Йорке. Если это произойдет, у нас будет что-то осязаемое. Но он ставит такие невероятные условия, что ни один издатель на них не соглашается; и, фактически, Г. не может действительно этого ожидать. Но все же, я думаю, мы уже близко подошли к тому, чтобы опубликовать что-нибудь.
Мы провели хорошее лето в Суссексе, не так ли? Я не могу просить о более подходящем обществе даже в Раю!
Есть тысячи вещей, о которых я хотел бы рассказать вам, но, к сожалению, у меня нет на это времени. Они подождут до лета. Я все еще думаю вернуться в Англию на полгода, несмотря на то, что вестей о Нью Эйдж нет. Приободритесь – все вы, а особенно вы лично. Небесам известно, что у вас за спиной нет Г., и на самом деле у вас нет повода для уныния.
С любовью,
А.Р.О.»
Письмо от 14 марта:
«Гюрджиев отплыл вчера вечером, оставив после себя почти безнадежно разбросанную и враждебно настроенную группу. Он ясно, как никогда раньше, дал понять, что нуждается только в деньгах, и что он думает о людях Нью-Йорка только в этом свете. Конечно же, это не так, но я отчаялся в попытках показать какие-либо примеры, исключая то, что он отверг богатых участников, так же как и бедных. Сегодня я не могу сказать, что произойдет с группой. Г. ждет, что они будут ежемесячно присылать деньги, но, во-первых, я не хочу собирать деньги для него, а во-вторых, добровольно группа не даст много. Недели уйдут на то, чтобы снова завоевать их веру – даже в меня. Но, говорят, время лечит.
Мне жаль, но я не удивлен, что вы не смогли найти издателя для Психологических Упражнений; такая же судьба, я предполагаю, ждет О любви и другие статьи. Я все же думаю, что последняя будет продаваться; и вы можете рискнуть опубликовать ее. Только помните, что я не советую делать этого, мне светит несчастливая звезда в публикации работ. Гюрджиев, возможно, не знал этого - иначе он не поручил бы мне издать избранные главы из Вельзевула. Это четыре главы – Предостережение, Глава 1, Вельзевул в Америке и Эпилог - всего около 70000 слов. Я найду издателя – если это возможно – и выпущу книгу как можно быстрее. Так что удача мне понадобиться!
Сегодня первый день, когда я дышу свободно, с тех пор как я высадился в Америке. Успенский так же плох, как Гюрджиев в части писательства и издания работ – даже хуже, поскольку ему есть меньше что сказать».
10 апреля:
«Паралич, оставленный Г., до сих пор не прошел. До сих пор у нас не было ни одной встречи группы. Нужно что-то новое и я не могу ни представить, ни изобрести это что-то».
В апреле я оставил нашу квартиру на лето и снял меблированный загородный дом в Бовингтоне, Хертфордшир. Дела привели меня в Нью-Йорк, я прибыл туда через несколько дней после отплытия Гюрджиева во Францию. Я сразу же отправился на квартиру Орейджа у Грэмерси-Парк. Там уже собралось несколько человек, в том числе и австралийский карикатурист, старый друг Орейджа, Уилл Дайсон. В тот вечер я услышал историю визита Гюрджиева, позже дополненную подробностями. Во время пребывания в Нью-Йорке он написал первые главы Третьей серии писаний, в которых описал то, что происходило в это время и почему. Еще он дал несколько сложных упражнений для внутренней работы, некоторые только для старых учеников, серьезно работавших над собой длительное время. Как сказал Орейдж: «Мои психологические упражнения не более чем детский сад, в сравнении с этими, но Гюрджиев по-прежнему говорил, что дает упражнения для новичков».
Гюрджиев сказал, что группа Орейджа застряла, как любая группа время от времени. Он объяснил, что каждая группа имеет тенденцию концентрироваться на том или ином аспекте работы, поэтому работа получается однобокой. И дал учениками новые сильные толчки. Он сказал, среди прочего, что они становятся «кандидатами в сумасшедший дом». В конце первой недели, проведенной с Гюрджиевым, люди не знали: стоят ли они на ногах или на голове. Он собрал всех на встречу прямо перед приездом Орейджа и сказал, что все должны подписать декларацию о том, что никто не будет иметь никаких дел с м-ром Орейджем; которая, несомненно, послужила причиной сомнений, что они должны делать. Несколько дней спустя, когда эксперимент достиг апогея, на встречу Гюрджиева с учениками неожиданно вошел Орейдж, прочитал и незамедлительно подписал декларацию. Он начал говорить, и сказал, что м-р Гюрджиев прав и что он сам решительно не будет иметь дела с м-ром Орейджем, которым он был; работа должна начаться сначала, в другом ключе.
Орейдж умер сам для себя. Новый, более легкий, но более основательный Орейдж появился. (Этот случай послужил причиной утверждений Т. С. Мэттьюса и Дж. Г. Беннета много лет спустя, что Г. «уволил», удалил от себя Орейджа. Они не знали Г. так же, как знал его Орейдж, поэтому невозможно ожидать от них понимания в этом вопросе).
Что-то подобное случилось в 1923 году с группой Успенского в Лондоне. Но, в то время как Орейдж смог извлечь выгоду из этого потрясения, Успенский не смог этого сделать и пошел своим собственным путем.
Вскоре после возвращения Гюрджиева во Францию после визита в 1931 году, Орейдж отправился увидеться со своим старым другом Дж. К. Повисом, который жил он в Нью-Йорке в Патчин Плэйс, сестра его состояла в группе. Повис писал ему:
«Дорогой Орейдж,
Ни я, ни мой друг П. не можем выбросить вас из головы. Мы согласны с тем, что ваш визит был наиболее значимым событием этой зимы в Патчин Плейс. Мы пришли к заключению, что какой бы двусмысленной ни была природа вашей мифологии, должно быть нечто очень правильное в вашем отношении к ней. Есть что-то очень «вальяжное», елейное и самодовольное в этих индийских свами и эзотерических учителях, так же как и в христианских ученых, что-то непонятное и не резонирующее с течением реальной жизни, что-то, что видит жизнь как бы через завесу или вату. Мы совсем потерялись в догадках – что же это такое, что делает вашу философию отличной от других; что же делает вашу философию такой свежей и натуральной, нерешительной и беспокойной – такой, каким должно быть правильное отношение к жизни. Тонкая и почти хрупкая, со специфическим оттенком гуманности – нет! совсем не хрупкая; но - меняющаяся, нерешительная и беспокойная – как Ницше и Унамуно, Паскаль и Гераклит. Впечатление, которое вы оставили, было тем, что Шпенглер называл магией – как у первых христиан или как у их первых еретиков. У нас такое стойкое ощущение, что какими бы неудовлетворительными и даже негодными не были ваши боги, ваше отношение к ним, как ни странно, правильно и наполнено неясным светом, как у Иисуса к Яхве. Каков бы ни был ваш культ осознанности, оно оказывает удивительный, для таких сведущих в определенных вещах людей как я и П., эффект на ваших слушателей. Вы без сомнения правы, проявляя так много смирения. Этот Органон исследования, этот бросок в соленое море, этот живот мудрой змеи, эта ищущая свой путь даосская вода не только были отвергнуты греками и римлянами, но и полностью отвергаются, и даже более того - с которым незнакомы, и о котором не слышали эти глупые толстокожие горе-идеалисты нашего времени. У нас сложилось впечатление, что мы действительно – не сердитесь! – встретили настоящего Святого в тот день. Это очень странное ощущение. Как будто Вы были человеком в доспехах, но он истекает кровью от невидимых ран. Вы ни на один миллиметр, даже на одну сотую часть миллиметра не обратили нас в веру в ваших богов, или ритуал, или доктрину, или мастера. Но вы вынудили нас, и до сих пор принуждаете, принять вас в вашем нынешнем состоянии как обладателя некоторого экстраординарного психологического секрета (большая часть которого - это ваша трансцендентальная человечность или что еще это может быть такое).
Я думаю, мы оба уловили небольшую каплю этого достоинства, или ауры, или эманации и используем ее с тех пор как мерило духовных ценностей. Это экстраординарно. Вы первый изо всех людей духа, которых я когда-либо встречал, который, как кажется, совершенно победил гордость. И когда думаешь о том, каким глупым делает гордость человека; как портит она их искусство – например, Виктора Гюго, Д’Аннунцио, Толстого, то кажется триумфом настоящего Маккиавелизма духа дорыться через этот гигантский блок портландцемента к изумительным вкраплениям лунного агата и лунного камня под ним.
Но я убежден, что все дело в демонической святости, которой вы без сомнения каким-то образом, с помощью овладения каким-то невероятным трюком, достигли. Эти «секреты», ради овладения которыми, как вы сказали, вы готовы последовать за самим Дьяволом – мы должны признать (мой друг П. и я) – имеют незначительную ценность в сравнении с магическим эффектом, чье «смирение поиска», после того, как оно было вызвано, само по себе подтолкнуло нас почувствовать разновидность Абсолюта и чего-то бесконечно высшего по отношению к любой силе; эффектом, который подталкивает вас к подобному пути или к любому реальному «секрету», к которому такой путь может вести. Нехорошо, что вы сказали мне, что Иисус через Иегову был таким же «благим», как Он Сам. Мы знаем, что Иегова лучше, чем Иисус! Но, конечно же, если вы положили Жизнь ради Иеговы, истина в том, что любой человек исключительной гениальности, наподобие вас, становится ближе к Жизни оставаясь, нагим, так сказать, (обнаженным в смирении), а не обмотанным этими фланелевыми пеленками Августа, согласно Светонию; или даже облаченный в горделивые доспехи Люцифера. Это женское письмо, мой добрый господин, так же как и мужское, поэтому этот специфический тон (исполненный комплиментов), практически «материнский», который будет сносно дерзким в устах профессора, для столь значительной литературной и философской критики – естественный и безобидный (совсем не дерзкий или холодный и нахальный) от нас обоих, объединивших свои умы. Я полагаю, что всегда необходимо объединять два ума - мужчины и женщины, чтобы иметь дело со столь нежной демонической святостью, как ваша! Как мы в тайне думаем, вы, в конечном счете, достигнете пункта, когда вы добьетесь наивысшей покорности, так что больше не будете подвергаться даже малейшей опасности Люциферовой гордости – мы придерживаемся такой точки зрения... Итак, пусть это произойдет... Мы ничего достоверно об этом не знаем. Но иногда из уст бестактных зевак – вы знаете – даже мудрец может кое-что почерпнуть... В любом случае, вы заставили нас обоих много размышлять, а что касаемо «фантастического» во всем этом – мы целиком на вашей стороне. В «фантастическом» заключается сущность вещей.
Но – я должен остановиться. Если в будущем вы не только не будете подчиняться, но и сможете отделиться ото всех внешних авторитетов, кроме Демона в вашем собственном существе, то только тогда, я думаю, когда ваше планетарное смирение, показавшее себя столь блистательно, расправится и вырастет на всю длину своего змеиного хвоста! И до этого может быть не столь далеко. – Жизнь гораздо больше, чем любой авторитет. Все они только определенные стадии и трамплины.
Итак, удача сопутствует Орейджу, вы, несомненно, завоевали не просто наше восхищение, но нашу наиболее заботливую в вашем отношении любовь, но это должно быть обычный опыт для вас в вашем странном движении через мир.
Удачи вам,
Джон Купер Повис».
Это письмо дает достоверную картину внутреннего мира Орейджа; результаты чуда, которое преобразило старого Орейджа в нового, нельзя описать лучше. Главной отличительной чертой Орейджа можно назвать то, что он никогда не говорил «я не знаю»; в своей ментальной самоуверенности он всегда давал ответ на любой вопрос. Гюрджиев говорил ему, что он «супер идиот» в негативном смысле; теперь он превратился в «супер идиота» в позитивном смысле, и последний приезд Гюрджиева завершил изменения. В противоположность старому отношению «может быть я не всегда прав, но я никогда не ошибаюсь», Орейдж теперь часто характеризовался выражением «я могу ошибаться, я часто это делаю». Тем не менее, люди по прежнему писали о сломленном Гюрджиевым Орейдже, об их разочаровании в нем; возможно, они искали облегчения своих собственных внутренних страданий и пустоты в злословии о ком-то или о чем-то высшем по отношению к ним.
Во время моего короткого визита в Нью-Йорк Орейдж рассказал, что у него в банке на специальном счете достаточно денег, пожертвованных учениками, для публикации Вельзевула. Узнав об этом, издатель Кнопф подошел к Гюрджиеву и довольно льстиво провозгласил, что как издатель книг Успенского и других книг подобного характера, был бы рад издать Рассказы Вельзевула. Выслушав его, Гюрджиев ответил: «Да, возможно. Но потребуется кое-что определенное».
«Каковы ваши условия, м-р Гюрджиев? Уверен, мы сможем удовлетворить ваши требования. Что вы хотите сделать?»
«Не условия. Одно. Одна небольшая вещь».
«И какая же?»
«Сначала уберитесь в доме – в вашем доме, затем возможно вы получите мою книгу!»
Как бы то ни было, Гюрджиев не стал отдавать книгу издателю; время для публикации еще не пришло. Орейдж тем временем предпринял усилия и сделал сотню копий книги с его машинописного экземпляра (единственного за исключением того, который был у Гюрджиева), которые он должен был продавать по десять долларов за книгу людям из групп, а деньги передавать Гюрджиеву. Пятьдесят копий были вскоре проданы, но остальные расходились еще около десяти лет. Последняя была продана в 1940 году за тысячу долларов. Я был очень рад получить свою, и как только вернулся в Англию начал ее чтение в группе.
Пока я находился в Нью-Йорке я ходил на групповые встречи и присутствовал на последней в квартире Мюриэль Дрэпер. Орейдж сказал тогда: «По странному совпадению это последняя встреча цикла и последняя возможность встретиться в этой почти священной комнате за неполные семь лет. Сложно будет воспроизвести атмосферу, которая создана здесь. Когда я думаю о Нью-Йорке, я думаю именно об этой комнате.
Как вы знаете, Гюрджиев сказал, что он может вернуться. Если это произой