Главная | Обратная связь

Поворот колеса фортуны

 

В это время в обычной жизни людей все больше возрастало напряжение из-за воздействия Солиуненсиуса. Ежедневно в газетах писали только новости об опасностях и угрозах Гитлера и Муссолини, о жестоких убийствах Сталина, и ни о чем другом.

 

 

Гражданская война в Испании шла на полную мощь, вовлекая десятки тысяч людей одной страны в удовлетворение жажды «массового взаимного разрушения» - прелюдия к более масштабным ужасам, разразившимся в Европе и Азии. Все находились под влиянием напряжения, но особенно люди в Германии. Три деструктивные силы работали на планете: нацизм, коммунизм и западный капитализм. Я узнал кое-что о нацизме, когда вместе с двумя друзьями и женой поехал в Австрию. Переехав границу между Бельгией и Германией, мы как будто попадали в огромную отрытую тюрьму. Интенсивность основной взбудораженной отрицательной эмоции подавляла сверх меры; отели, кафе и рестораны были заполнены страхом. Две главные черты Германского поведения, надменность и угодничество, стали вопиющими – надменность носящих униформу и раболепие всех остальных людей. Дружественное, знакомое «Грасс Готт» уступило место угрожающе поднятой руке «Хайль Гитлер». Я разговаривал со многими «простыми» людьми. Они знали, что грядет война и боялись.

 

Гюрджиев называл англичан овцами, французов ослами, американцев осликами, а немцев – шакалами. Волк – благородное животное, он берет что хочет, и вы знаете, что он приближается. Про шакала вы никогда не знаете. Если вы боитесь, он атакует вас, но если вы ударите его большой палкой, он будет вилять перед вами хвостом.

 

Мюнхен был переполнен. Единственные комнаты, которые мы могли найти, находились в большом еврейском отеле, где вся атмосфера пропиталась свербящими негативными эмоциями - страхом и возмущением. Уезжая на следующее утро, мы заметили, что все машины посетителей отеля стояли со спущенными шинами; наша, к счастью, стояла в гараже. Казалось, истерический взрыв может случиться в любую минуту. Германия стала пристанищем безумца, ее народ управлялся сумасшедшим. Некоторые все же сохранили свою нормальную психику, но они оказались беспомощны перед силой могущественных негативных сил, берущих начало в планетарном напряжении.

 

В Австрии по-прежнему сохранилось что-то от старой Австрии, какой я ее знал, но вот возвращение через Германию походило на возвращение в тюрьму; проехав в Бельгию – даже Бельгию – мы будто вышли из душной комнаты на свежий воздух. Похоже, что Боги, разрушив Россию, решительно вознамерились уничтожить Германию и сделать немцев безумцами.

 

Гюрджиев говорил, что человека можно обвинять только отчасти. Причина кроется в космических законах, но человек, из-за сотворенной для самого себя ненормальной жизни, также повинен и должен принять ответственность за ужасы современной войны. Жизнь становится все более сложной, глупой, неудовлетворительной физически, эмоционально и интеллектуально, но наши знатоки предлагают только одно средство - больше денег, больше психологии, больше образования, больше науки, больше правительств, больше химических удобрений, больше ядовитых аэрозолей, больше инъекций, больше наркотиков – все, кроме простого здравого смысла. Нам угрожает смертью еще один потоп - хлынувшие потоком фальшивые ценности псевдо-цивилизации, он может утопить всех, у кого нет ковчега.

 

У нас есть ковчег, в нем мы можем найти спасение от потопа. Основанное на древнем объективном знании «Учение» – ковчег; и в этом ковчеге сберегаются семена, из которых может вырасти настоящая культура, настоящая цивилизация.

 

Жизнь человека похожа на жизнь Земли, на которой он живет, с ее жарой и холодом, штормами и землетрясениями, оазисами и пустынями, миром и достатком, борьбой и провалами; у нее есть свои взлеты и падения, устремления, полосы удачи и неудачи.

 

Если принимать во внимание внешние обстоятельства, моя жизнь со времени Первой мировой войны до смерти Орейджа была, как я уже говорил, настолько благоприятной, насколько возможно в духовном и материальном аспектах. Я обладал неограниченными возможностями, некоторыми из них я воспользовался, но многие, из-за недостатка понимания самого себя, я упустил. В любом случае, внешняя жизнь была интересной - с настоящими друзьями, широким кругом знакомых и сущностным удовлетворение семейной жизнью. Но внутри меня всегда, со времен Войны, присутствовало страдание. Не просто механическое страдание, а бремя чувств, доли страданий, ноши каждого живого существа. Последнее, даже после того, как я встретил Гюрджиева, не исчезло полностью, но я мог использовать часть его для собственного развития. И вот в чем заключалась разница: у меня был центр тяжести и реальная цель. Может случиться, человек потеряет все, что считается во внешней жизни хорошим – деньги, комфорт, собственность – но его внутренняя жизнь будет расти и развиваться.

 

Во внешней жизни существование становилось все более и более трудным. Три миллиона людей только в Англии жили впроголодь на пособие по безработице, в то время как продовольствие уничтожалась и фермерам платили за то, чтобы они не вели хозяйство; бизнес катился к банкротству – везде – подорванный банковской системой. Наше дело начало сталкиваться с трудностями; лишенные литературных советов Орейджа мы начали делать ошибки. Начались неприятности с моим домовладельцем в Хэмпстеде, итальянским евреем, который жил под нами и жаловался на шум от детей и пианино. На день рождественских подарков, поскольку мы опаздывали на один день с оплатой за квартиру, он привел судебного пристава, в надежде выдворить нас таким образом. Банки были закрыты, и у меня не было наличности; но так случилось, что пристав оказался родом из моей деревни; мы учились в одной и той же школе и, конечно же, знали друг друга. Так что, пока мы ждали следующего дня, когда мой отец пришлет деньги, мы непринужденно общались, и он предоставил мне много полезной информации как вести дела с хозяевами недвижимости и приставами, которые, до сих пор, к счастью, мне не понадобились. Немного спустя этого случая хозяин заплатил мне, чтобы я съехал, и мы отправились жить в сельскую местность.

 

Нам нравилась жизнь в нашем доме на ферме недалеко от Рэдбёрна. Мальчики, пяти и восьми лет, каждый день ходили в школу в Беркхэмстеде в семи милях от дома, которой руководил Бен Грин, брат Грэхэма Грина, и его жена. Мои родители жили в десяти милях от нас, по соседству с нами жили старые друзья; так что почти три года мы могли наслаждаться здоровой и простой сельской жизнью.

 

Мы боролись за наше дело. Издательские фирмы закрывались, директора трех различных издательских домов приходили к нам в поисках работы. Но мы также находились на пути к закрытию, и вскоре закрылись совсем. Это стало ударом – во-первых, потому что это было наиболее интересное дело, в котором я участвовал, и, во-вторых, потому что я выдержал унижения освидетельствования на встрече с кредиторами; в процессе «поедания собаки» мое самолюбие и тщеславие получили несколько отвратительных потрясений.

 

Я не знал тогда, что если бы мы продержались еще, то были бы спасены возникшим из-за войны спросом на книги. Теперь же, когда экономическая жизнь в селе ухудшалась с каждой неделей, я не смог найти никакую работу. В конце концов, мой отец предложил мне небольшую работу на своей фабрике в городе, на которую я согласился. Итак, я вернулся туда, где начинал в семнадцать лет, в условия, чуждые моей сущностной натуре. Снова в ситуации присутствовало что-то от «возвращения» Успенского. Фабрика находилась в пяти минутах ходьбы от первоначальной на Вуд Стрит, где мой отец начинал свое дело в 1890 году. Я вернулся в точности в те условия и ранние воспоминания моей ветви семьи Нотт. Я не обижался на свою семью – я чувствовал близость к ней; я чувствовал обиду на мое вынужденное возвращение в шляпное дело. Казалось, с каждым днем я опускаюсь все ниже и ниже, и на несколько дней я впал в состояние страданий и уныния. Но организм, если человек не дает воли отчаянию, может волшебным образом приспособиться к странным условиям; и после первых нескольких недель работы (которую, я думал уже трижды, оставил навсегда) я встряхнулся и начал пытаться извлечь максимум из этой неприятной ситуации. Я даже стал полезным для дела, так что, когда через несколько месяцев по рекомендации друга мне предложили хорошую работу в большом издательском доме, я отказался. Мне стало интересно на фабрике, мне нравились мужчины и женщины, которые работали здесь, и я был свободен. Снова я почувствовал, что прорабатываю что-то в шаблоне моей жизни, исправляя что-то в моем прошлом. Мне снова напомнили то, что было сказано в моем гороскопе: «Ты находишься под влиянием Сатурна. Сатурн - тяжелая холодная планета – но она учитель. Каждый раз, когда ты подумаешь, что двигаешься по собственной воле, тебя резко одернут. Всю жизнь ты будешь под влиянием Ноттов, твоей семьи, негативным влиянием, но ты будете работать над преодолением себя и, поступая так, будешь учиться. В алхимии Сатурн олицетворяет свинец, а из свинца делают золото».

 

В уме я держал высказывание Гюрджиева, что человек должен платить за свое существование, исполнив жребий своей судьбы, исправляя прошлое. Человек не может избежать шаблона, кроме как переработав его – сознательно, что я и пытался сделать. Если, как Брат Лоренс, мы принимаем неприятную ситуацию и остаемся собранными внутри, мы не только экономим много нервной энергии, но и можем использовать ее для нашего существования. Брат Лоренс называл это «практикой Божьего присутствия».

 

Вскоре после того, как я начал все сначала на фабрике отца, я ощутил опыт «бесконечного момента». Как обычно, я вошел в автобус до фабрики с Таймс в руке; и как только я сел, ко мне пришло странное чувство, будто я наполнен энергией и светом, пониманием, но я механически открыл Таймс и начал читать; сила, или что это еще было, исчезла, оставив после себя такое чувство физической усталости, что я подумал, что заболел. Я отложил газету и попытался вернуть это чувство, но оно исчезло. Весь день я думал о нем. А потом я вспомнил, что два или три похожих ощущения у меня уже были раньше, я осознал, что всегда должен стараться «наблюдать», быть пробужденным и помнить себя в эти моменты, быть осознанным о нем и позволять силе течь, переживать кратковременный опыт настоящей сознательности.

 

Обдумывая жизненный путь – последовательность событий, происходивших со мной, я припомнил большинство высказываний моего деда; эти высказывания берут начало из жизненного опыта и могут оказаться полезными, если человек помнит о них. Но человек не помнит. Вот некоторые из них:

 

Мельница не может крутиться от воды, которая уже утекла.

 

Одно дуновение ветерка может вывести нас из себя.

 

Хочешь узнать, что такое деньги? Попробуй их занять.

 

Вовремя приходит тот, кого посылает Бог.

 

Тот, кто однажды обманул, всегда находиться под подозрением.

 

Человек понимания не будет волноваться о том, чего он не может иметь.

 

Как только построят храм во имя Господа, сразу же Дьявол строит рядом часовню.

 

Гораздо больше сожалеют о сказанных словах, чем о молчании.

 

Мудрый и понимающий отец гораздо лучше, чем сотня «учителей».

 

Когда Господь наказывает человека, он первым делом отнимает понимание.

 

Для того, у кого есть воля, пути не нужны.

 

Хорошие мастера очень редко богаты.

 

Будь скуп на похвалу, так как все меняется.

 

Не отдавай много Петру, так как у тебя ничего не останется для Павла.

 

Красивые слова скрывают плохие дела.

 

Глупец может бросить в колодец камень так, что и сотня мудрецов его не достанут обратно.

 

Каждый думает, что его мешок самый тяжелый.

 

Бог там, где мир.

 

Великая сила скрыта в милой просьбе.

 

Эмоциональная любовь замутняет самый зоркий глаз.

 

Только тот, кто носит обувь, знает, где она жмет.

 

Здоровье без денег – наполовину болезнь.

 

Кратчайший ответ – это дело.

 

Тот, кто обижает, никогда не прощает сам.

 

В астрологии, несомненно, существует истина, но наши модные астрологи никак не могут ее отыскать.

 

Тяжелы три вещи: алмаз, гранит и знание самого себя.

 

Недовольство часто вырастает из наших желаний, а не из наших потребностей.

 

Тот, кто постоянно жалуется, никогда не вызывает сочувствия.

 

Нельзя охотиться на двух зайцев с одной собакой.

 

Тот, кто жениться по любви и без денег, ночью получает наслаждение, а днем – заботы.

 

Три женщины – уже рынок.

 

Один из китайских иероглифов, означающий «ссору», изображает двух женщин под одной крышей.

 

Осел, груженный золотом, все же остается ослом.

 

Отрицая ошибку - удваиваешь ее.

 

Тот, кто заботиться о том, что о нем говорят люди, никогда не будет знать покоя.

 

Время шло, и я опять начал обосновываться. Мы жили теперь в небольшой квартире на Гондар Гарденс в Хэмпстэде; дети ходили в школу Баджис Хилл неподалеку, а выходные и праздники мы проводили в доме в Хертфордшире. Вопреки упадку и борьбе за деньги, мои личные отношения и семейная жизнь, контакты с моими родителями и друзьями, оставались очень хорошими.

 

Однажды в субботу, весной, я поехал в Хаутен Реждис, чтобы повидать друга семьи, женщину, наполовину еврейку - наполовину цыганку. После чая, во время которого я рассказывал о своих трудностях, она, как обычно, достала свои карты и сказала: «Я посмотрю, что скажут карты». Она велела мне сдвинуть карты особым образом, проделала небольшой ритуал, разложила их особым образом и начала говорить мне различные вещи, все, как обычно, туманно. Неожиданно она подпрыгнула и произнесла: «Но он преодолеет это, он преодолеет это».

 

«Что вы имеете в виду?» - спросил я.

 

«Один из ваших сыновей. Но не волнуйтесь, он это преодолеет».

 

Я никогда не воспринимал предсказания судьбы серьезно и через день или два забыл о нем. Потом, около месяца спустя, одним прекрасным июньским утром ко мне пришло странное чувство, будто должно произойти что-то необычное; со мной или с кем-то другим, я не знал. Я находился в очень взвинченном состоянии и не знал покоя, гостившей у нас женщине я сказал: «Знаете, вы не можете быть уверенными в жизни. Вы никогда не знаете, что приготовлено для вас», - и еще в том же духе.

 

Катастрофа случилась на следующий день – несчастный случай, в котором наш младший сын шести лет едва выжил и остался навсегда с покалеченной ногой. Обстоятельства были таковы, что нас, казалось, парализовало горем; и я понял, как люди могут потерять рассудок или умереть от шока. К счастью для мальчика, сила самовосстановления человеческого организма, особенно у детей, такова, что через несколько недель он снова плавал и катался на своем велосипеде с искусственной ногой. Со временем он научился ездить на пони, мотоцикле, водить машину, плавать под парусом, танцевать и делать все, что может делать любой нормальный человек. Он стал загребным в судовой команде школы св. Павла, а затем в клубе Тэмз Роувинг. Но все это было в будущем. А пока мы, его родители, страдали. Я думал о том, что наша знакомая видела в картах. Она видела или скорее чувствовала что-то через мое присутствие и карты. Но как? Был ли несчастный случай предопределен? Видела ли она его в рисунке жизни моего сына?

 

Я вспомнил несчастный случай с Гюрджиевым, но не мог прояснить для себя, почему случаются подобные вещи – не внешнюю очевидную причину, но настоящую скрытую. Настоящие причины всего, что с нами происходит, лежат глубоко в нас самих, нашем прошлом, или в комбинации влияний. Но почему?

 

Не удивительно, что Хассин в Рассказах Вельзевула, хотя никогда не сомневался в существовании справедливости, спрашивал «Почему?»

 

Случилось так, что Джейн Хип именно тогда отправлялась увидеться с Гюрджиевым, и я дал ей небольшую сумму денег, чтобы передать ему – «в благодарность», - сказал я. Она писала: «Я увидела м-ра Г. в квартире, рассказала ему о несчастном случае и передала ему подарок, сказав, что он «в благодарность». Я увидела, как в его глазах появилась скорбь, и он произнес: «Почему благодарность мне?» Я ответила: «Я не знаю». Он выглядел задумчивым, а затем произнес: «Хорошо, хорошо».

 

Так скоро, как я смог, я отправился увидеть Гюрджиева и нашел его в Кафе де ля Пэ. Я упомянул несчастный случай, он сказал, что слышал о нем и начал говорить о подготовке к будущему. Я был слишком взволнован, чтобы слушать внимательно, и очень скоро он поднялся и ушел наверх. Когда он вернулся, он сказал: «У вас есть дела?» Я ответил: «Мое дело – быть с вами». Он сказал: «Сейчас я ухожу. Приходите на обед».

 

На обеде кроме меня присутствовали еще двое. Состоялся небольшой разговор, и вскоре, после того как мы закончили есть, он отослал их, сделал мне знак рукой и отправился в гостиную. Несколько минут мы просто сидели тихо, потом он поднял свою фисгармонию, и, пристально глядя на меня с глубоким сочувствием и силой, начал играть простую мелодию со странной гармонией, повторяя и повторяя ее, все время с различной комбинацией нот. Понемногу я начал осознавать, что он что-то передает мне и через музыку – комбинацию нот – и с помощью телепатического способа, которым он хорошо владел. Во мне начали происходить изменения; я начал понимать нечто, чувство сознательной надежды и сознательной веры начали вытеснять темную безнадежную тоску.

 

Музыка продолжалась около десяти минут. После того как он остановился, мы сидели в молчании. Затем я поднялся, взял его за руку и сказал: «Спасибо вам. Это то, что я пришел услышать».

 

Процесс излечения физических ран начался, и я вернулся в Англию в совершенно другом состоянии чувств и ума.

 

Две вещи я открыл в результате этого несчастья. Одна – то, что за страданием моего организма – инстинктивным, эмоциональным и интеллектуальным страданием – существовало нечто спокойное и неподвижное – сердцевина сущности, где, возможно, сохраняется объективная сознательность. Это разновидность чувства, которое я уже испытывал много лет назад на одном из адских полей сражений во Франции, когда я думал что меня убьют. Во время сильного страдания личности внешние проявления организма могут быть отброшены - и в дрожащей массе страдающей сущности открывается объективная сознательность, которая может воспринимать жизнь так ясно, и среди урагана горя и страдания нечто остается спокойным и не потревоженным: тихий небольшой голос.

 

Вторая – настоящая доброта и сострадание моих родителей, Успенских, пославших мне своего собственно доктора, и всех остальных наших друзей. Не столько в том, что они сделали – хотя это было немало – сколько в их отношении.

 

Дети могут забыть шрамы, физические и эмоциональные; у родителей эмоциональные шрамы остаются.

 

 

Вкус бюрократии

 

Спустя некоторое время из-за ухудшения экономической жизни в стране дело моего отца столкнулось с трудностями, его реорганизовали, и я снова оказался без работы. В течение трех месяцев я работал на правительственную организацию, учрежденную для помощи заполонившим страну спасавшимся от Гитлера чешским беженцам. Это был мой первый (и я надеюсь, последний) опыт – не считая жизни в армии – работы на официальную организацию. Глава моей секции был одновременно сообразительным и бестолковым, тщеславным человеком, который возмущался по поводу любого предложения человека ниже его и терял время и деньги на бесполезные проекты и планы. Тем не менее, мои коллеги ему соответствовали; они научились принимать все, что он говорил без вопросов. До тех пор, пока человек не использовал свой разум чтобы думать, все шло хорошо. Тщеславие и самолюбие, глупость некоторых обладающих властью – даже самой небольшой – существ в правительстве и муниципальных организациях часто невообразимы; чудо, что общественная жизнь вообще продолжается.

 

Мой опыт напомнил мне историю человека, который нашел трудным думать, и чтобы проверить, все ли у него в порядке с головой, отправился к доктору. Доктор осмотрел его и сказал: «Если вы оставите мне свои мозги, я их очень тщательно осмотрю; вы сможете вернуться за ними через несколько дней». Человек согласился, оставил свой мозг и ушел. Время шло, а он все не звонил. Спустя несколько недель доктор сам позвонил ему: «Помните, у меня ваши мозги. Вы придете за ними?»

 

«Ах, это, - ответил человек. - Мне они теперь не нужны. Я получил работу в правительстве».

 

В правительстве, в политике, в большом бизнесе и юридической сфере, настоящие чувства и настоящие мысли не только не нужны, но зачастую являются помехой. Человеку требуется только форматорный аппарат.

 

Работа в этой организации привела меня однажды в большой дом в Блумсбери, где опрашивали беженцев-евреев из Германии. В большом холле ожидали толпы евреев. Мне показалось, когда я вошел, будто в меня ударила осязаемая и пагубная сила, я понял, что она происходит из негативных эмоций сотен людей; они оставили своих близких и свои дома в Германии и находились теперь в Лондоне, полные страха, возмущения и опасений о своем будущем. Отрицательные эмоции отчаяния, страха, ненависти и горечи сжались в этом ограниченном пространстве, заставив атмосферу дрожать от пагубных вибраций.

 

Даже до того, как я встретил Учение, я обладал способностью в определенных состояниях заглядывать в людей, особенно когда они находились в состоянии ненависти к другому человеку и старались не показывать этого. Я мог наблюдать происходившие внутренние изменения, как бы сильно они не старались маскировать их; иногда это было столь неприятно, что я старался не смотреть на них. Как говорили, я был «медиумом»; что есть ни что иное, как нормальная сущностная реакция на вибрации людей – она присутствует у многих детей. И теперь, открывая в самом себе все более и более уродливые вещи, на которые прежде закрывал глаза, я стал осознавать и способность видеть других людей насквозь; всего лишь удерживая в уме факт, что я такой же, как они и они такие же, как я, я мог оставаться совершенно беспристрастным. Я достиг такого этапа, когда не мог и не желал обманываться, и другие обмануть меня уже не могли. Я думал об истории человека, который видел внутреннюю жизнь людей во всей ее неприглядности просто оборачиваясь и смотря на них через плечо; его опыт был столь болезненным, что, в конце концов, он отправился жить на необитаемый остров; поэтому никогда в жизни у него не было шанса взглянуть через плечо на себя и увидеть свою собственную внутреннюю жизнь, у него никогда не было зеркала.

 

 

Война

 

В июне или июле того же года Мадам Успенская сильно заболела, и когда я говорил о ней с одним из старших учеников, тот сказал: «Вы знаете, мы сделали все что смогли. В нашем распоряжении лучшие из возможных профессиональных консультаций, но ничто из сделанного не приносит изменений». Он добавил: «Я собираюсь сказать вам кое-что, что может показаться довольно странным, но вы должны дать мне слово, что мое имя никогда не будет упомянуто».

 

Я согласился, и он продолжил: «Я убежден, что только один человек может сделать что-нибудь для нее».

 

«Кто же?»

 

К моему удивлению он ответил: «Гюрджиев».

 

«Гюрджиев!» - воскликнул я.

 

«Да. Но он уже не тот человек, что был раньше. Не так ли?»

 

«Что вы имеете в виду?»

 

«Я понимаю, что после Ессентуков он потерял связь с источником, а со времени несчастного случая, ослабившего его разум, он передавал много учения».

 

«Во-первых, - сказал я, - я согласился не обсуждать его ни с кем из вас, но это касается благополучия Мадам, так что в этом случае я не хочу придерживаться договоренности. Я согласен с вами, что он - единственный человек, который может помочь. Что до того, что он не тот человек, которым был когда-то, я скажу, что он даже более является собой. К тому же он совершенствует себя и делает это своим собственным способом. Он не только не сумасшедший, как некоторые из вас, кажется, думают, наоборот - он абсолютно нормален – объективно нормален. Однако оставим это, вы думаете, может ли Мадам отправиться и повидаться с ним?»

 

«Нет, она не может сейчас путешествовать».

 

«Сомневаюсь, что сможет он».

 

«Посмотрите, что можно сделать, - сказал он. - Я сделаю, что смогу, но я должен вновь попросить вас дать мне ваше слово, что вы не будете упоминать мое имя в этой связи».

 

Конечно же, я согласился. В Париже я рассказал Гюрджиеву о ее болезни, и что она всегда хотела знать все о нем, и о том, что она делает и чему учит; я рассказал ему, что ученик Успенского сказал, что он, Гюрджиев, – единственный человек, способный действительно что-нибудь для нее сделать.

 

«Если бы это можно было организовать, - спросил я, - вы поехали бы в Англию увидеться с ней?»

 

Он серьезно и спокойно выслушал меня, подумал немного и сказал: «Если возможно, я поеду. Но она тоже должна сделать усилие».

 

Однако, в то время во мне присутствовало чувство, что может пройти очень много времени, прежде чем я снова увижу Гюрджиева. Гитлер кричал о войне и Муссолини угрожал нам своими «восемью миллионами штыков». Гюрджиев не ответил на мой вопрос о возобновлении войны, но сказал о том, что нельзя позволять себе быть захваченным массовым психозом, что мы должны стараться выйти достойно из любой складывающейся ситуации. Когда я спросил его, что я могу сделать для работы, он снова заговорил о роли, которую я могу играть и о том, что я могу сделать относительно групп; если не сейчас, то в будущем. Еще он снова довольно неопределенно говорил об имевших место ужасах на большой шкале. Когда придет война, сказал он, произойдет «отвратительное смешение». Когда я попрощался и уже стоял снаружи на тротуаре, он высунулся из окна и снова повторил, что мне нужно делать.

 

Прошло около шести лет, прежде чем я снова его увидел, и гораздо больше до того времени, когда я смог принять участие в работе, на которую он указывал. И все же это пришло со временем, и очень внезапно.

 

Наши планы привезти его в Лондон провалились. После больших предпринятых усилий уже не один и не два человека были взволнованы надеждой увидеть Гюрджиева в Лэйн Плейсе; но за несколько дней до его ожидаемого приезда в Лондон разразилась война. Жизнь снова превратилась в хаос. Мадам Успенской понемногу становилось лучше, и позже она смогла уехать в Америку, где, много лет спустя, и окончила свои дни.

 

В последний мирный год встречи Успенского проводились на Колет Гарденс 46, в большом здании с холлом и сиденьями на пять сотен мест. Здесь он сидел на сцене с одним из старших учеников, который принимал вопросы, и даже еще более философски отвечал на вопросы учеников. На встречах всегда было очень много людей, ощущение таинственности секретного общества и сдержанности стало более ощутимым.

 

На Колет Гарденс провели демонстрацию некоторых танцев и движений, которым научили мс-с Ховарт и моя жена. Успенский вкратце пояснил аудитории, что танцы, которые они увидят, были собраны некоторыми учениками м-ра Гюрджиева. Демонстрация сильно впечатлила, казалось, что упражнения и танцы могут стать тем необходимым толчком, способным привнести новую жизнь в работу в Лэйн Плейсе.

 

Как я уже говорил, хотя Успенский и не учил Методу, тем не менее, давал тысячам людей нечто, что в любом другом случае они никогда бы не получили; и я чувствовал, что придет время, когда многие из них могут захотеть больше узнать о внутреннем учении Гюрджиева.

 

Но, как часто случается на этой планете, когда расцветает что-то хорошее, его поражают негативные силы; оно засыхает или вынуждено борется за выживание. Казалось, Гюрджиевская работа может совсем исчезнуть; негативной силой явилась война.

 

В Париже Гюрджиев продолжал понемногу работать, в основном, со старой группой Орейджа - около тридцати человек в Нью-Йорке, небольшой группой американцев в Париже и несколькими английскими учениками – крупицы, по сравнению с тысячами Успенского. Всего один или два француза проявили интерес.

 

Великое напряжение возрастало, все это ощущали и чувствовали, но, тем не менее, надеялись и пытались верить, что все обойдется. Никто не мог и не смог бы ничего сделать, чтобы изменить направление событий. Гюрджиев во время Первой мировой войны говорил, что «Все происходит так, как должно происходить». И теперь все происходило так, как должно было. Причины заключались не в Гитлере, Муссолини, Сталине или Чемберлене, просто управляемых марионетках; хотя каждый из них и представлял наиболее плохие и глупые черты тех людей, которыми они управляли: Гитлер – невротическое состояние немцев, их высокомерие, жестокость, сентиментальность, жалость к себе; Сталин – жестокость русских, их безразличие к страданиям других; пустую помпезность итальянцев – Муссолини; алчность, злобу и мстительность французского характера - Лаваль; самодовольство, самоуспокоенность, лицемерие и тупое упрямство англичан – Чемберлен. Низшее и наихудшее в каждой нации проявилось в последовавшей вскоре открытой фазе разрушения. Тем не менее, я до сих пор могу согласиться с А.Р. Орейджем, что англичане самые лучшие и наиболее интеллигентные люди в мире, впрочем, это верхушка айсберга остальной человеческой расы.

 

Я жил в Америке, Франции, Германии и России, побывал еще в двадцати странах и, изучив их образ жизни, я все еще придерживаюсь мнения, что англичане наиболее интеллигентные люди. Тем не менее, когда рассматриваешь жизнь людей объективно и беспристрастно, ужас ситуации действует угнетающе.

 

По дороге вдоль Чансери Лэйн на встречу в офисе Нью Инглиш Викли с Филлипом Мэром меня остановила группа людей, слушавших радио: передавали новость о вторжении в Польшу; повторение новости столетней давности: «Наполеон пересек Неман». Чуть дальше по улице человек прикреплял на стенд объявление о правительства мерах по подготовке к обороне, с просьбой к тем, у кого не было срочных дел в Лондоне, уехать и отправиться в провинцию. Его читала молодая женщина. Мы грустно переглянулись, и я сказал: «Теперь она придет». «Да, - ответила она. - В конце концов». У людей не возникало чувства начала большого приключения, как это было в 1914 году; не было возбужденного трепета – только осознание приближающейся великой катастрофы, наподобие медленно сокрушающего наводнения или извержения вулкана, который даже сейчас все еще может успокоиться.

 

В это время я жил один в прекрасном доме, который я приобрел в Хэмпстеде год назад; моя жена находилась во Франции на встрече с Гюрджиевым, двое детей остались с друзьями в разных частях страны. Всего за несколько дней мы снова собрались вместе, но не в доме, а в доме возле Рэдбёрна. Все ждали бомбежек Лондона, и люди спешили уехать оттуда. Даже в этом доме мы находились слишком близко, поэтому, когда нам написали друзья и предложили свой дом в Дорсете возле Корфи Касл, который представлялся нам достаточно удаленным, мы упаковали личные вещи в машину и, сделав широкий крюк по дорогам, которыми не пользовались для массового бегства из Лондона, через Хай Вэйком и Тэйм, легко добрались до Корфи Касл.

 

Дом смотрел через поля на Кингстон, здесь было достаточно земли, чтобы прокормить нас овощами, домашней птицей и яйцами. Вскоре мы более или менее приспособились к новой жизни, и я уже планировал сделать то, что давно хотел – взять небольшой земельный участок и выращивать продукты, я даже с нетерпением предвкушал осуществление моего желания. Но когда появилось это чувство приятного предчувствия, во мне тут же начало расти и другое чувство. Грядущие события отбрасывали свою тень; еще до того, как мы покинули Лондон, я обнаружил, что раздумываю о Нью-Йорке, как мы иногда думаем о людях или местах задолго до того, как события приводят нас в соприкосновение с ними. Мысленные и чувственные ассоциации с Нью-Йорком сопровождались чувствами уныния и практически антипатии к этому городу, хотя не существовало ничего, что могло бы вызывать эти чувства. Мои воспоминания о Нью-Йорке были полезными и приятными - Орейдж и группа, Гюрджиев и первые демонстрации, наши хорошие друзья.

 

Однажды утром появилось сообщение, что Чемберлен будет говорить важную речь по радио. Мы знали, что это предвещает, и чтобы дети не могли слышать ее, отослали их играть в сад. После речи мы продолжали разговаривать, когда старший, девяти лет, вошел и сказал: «Это война, да?» Как часто родители думают, что умно скрывают факты от детей, тогда как дети все знают!

 

Англия объявила войну, и неделей спустя мы услышали о планах эвакуации детей в Канаду и Америку. После обсуждения моя жена сказала, что думает, что лучше всего ей отвезти детей в Америку; желание вернуться в родную страну для нее было естественным, особенно когда мы потеряли работу; там у нее остались связи и дети там будут в безопасности. Мои чувства протестовали – настоящая любовь к деревне, родителями и друзьям противилась отъезд из Англии, но, спокойно рассудив, я понял, что для них так будет лучше. Я подчинил чувства рассудку, и в тот раз оказался прав, хотя и осознал все это гораздо позже.

 

Как только было принято решение об отправке семьи в Америку, в моем солнечном сплетении появилась тупая боль, страдание; то, что называется «душевной болью» (солнечное сплетение это то, что мы называем «душой») и она не прекращалась около шести лет.

 

На следующий день я взобрался на кручу за домом, пешком прогулялся вдоль гряды и уселся возле трех древних холмов. Стоял один из дней одной из самых красивых осеней, которые я помню: шесть ясных и светлых, затянутых легкой дымкой, теплых недель. На северо-востоке располагался Корфи Касл, широкое пространство Пул Харбора и Бэдберри Рингс вдалеке. На западе – колокольни, или башни, пяти деревенских церквей, на юге - Свонэйдж и залив. Я думал о войне и удивлялся, как много раз за последние пять тысячелетий нашей истории, со времен Эйвбери, взаимное уничтожение приходило в Англию. Сколько раз люди чувствовали себя как я сейчас и видели крушение прежней жизни! Даже в наше время приходили римляне, скандинавы, англы, саксы, датчане, норманны – убивая, сжигая и разрушая. Пытались прийти французы, и вот теперь пытаются немцы. С того места на древних холмах, где я сидел, люди наблюдали битву между Альфредом и датчанами в заливе Свонэйдж. Так много «победоносной» истории, утопившей землю на милю глубиной в крови. Каждый раз старый, и часто хороший, образ жизни оказывался сломлен, и каждый раз человек отстраивал заново что-то новое, зачастую более плохое. И вот снова уклад жизни должен был быть разрушен тем, что Гюрджиев описывал как «ужас ужасов во всей вселенной», что проходит красной нитью через всю жизнь человека на Земле - войной.

 

В сельской местности Дорсета и Уилтшира разбросаны остатки одной из великих цивилизаций, чьим центром был Эйвбери а «Римом» - Древний Египет - цивилизации, о которой мы ничего не знаем. Будущие поколения, возможно, будут обозревать руины нашей собственной, любопытствуя какими мы были людьми, и что было не так с нами, отчего наша «великая» цивилизация превратилась в ничто.

 

Двадцать лет опасность и страх новой войны жил с нами и теперь: «то, чего я боялся, пришло ко мне». Каждый день дети играли на солнце, и каждый день я мог бы говорить себе: «Еще один день прошел, осталось всего ничего». Когда ранним октябрем пришел день отплытия, я отвез семью в Саутгемптон, стараясь не подавать признаков тупой боли в солнечном сплетении. Я смотрел, как они поднимаются по сходням и исчезают в корабле. Уходил я с чувством оконченного этапа моей жизни и заставлял себя не думать о том, что могу никогда их больше не увидеть. Инстинктивно-эмоциональный тип, как я, может сильно и бесполезно страдать, если позволяет себе становиться добычей чувств и мыслей. Впрочем, если человек не обладает инстинктивной любовью к детям и семье, он не полноценное человеческое существо; трудность заключается в том, чтобы, обладая этими чувствами не позволять себе полностью отождествляться с ними. «Животный» инстинкт иногда говорит о нас как о недостойных «человеческих существах». Мы принадлежим животному царству и у нас много положительного от сходства с животными – спаривание и любовь к молодому поколению. Когда я разводил овец в Новой Зеландии, я слышал нежные ноты в блеянии овец, зовущих своих ягнят, и удивлялся, что такое глупое существо как овца может подойти так близко к человеку в этом отношении. Все существа любят своих детей и заботятся о них до тех пор, пока те не вырастут. Один итальянец описывал случай в Африке, он видел, как самец слона громко топал, яростно трубя; за ним шел маленький слоненок, за которым шла его мама, время от времени подталкивающая его своим хоботом, от чего тот неуклюже растягивался на земле. Каждый раз, когда детеныш поднимался и шел, она еще раз его подталкивала, игнорируя его жалобные крики. Местные жители рассказали писателю, что юные слоны часто убегают от своих родителей, и родителям сложно потом их отыскать. Теперь они поменялись ролями и наказывали своего ребенка за то, что он доставил им столько беспокойства.

 

По пути назад в Хертфордшир я осознал, насколько глубока во мне необходимость в семье, как сильно я нуждаюсь в патриархальной жизни.

 

Я оставил удобный дом в Хэмпстеде и упаковал на хранение мебель, – ее позже разрушили бомбы. Вещами из Рэдбёрна я обставил предоставленный мне друзьями дом в Чилтерне, расположенный неподалеку от их усадьбы. Сначала я остановился у моих родителей в Харпендене, а позже у них. Я по-прежнему время от времени ходил в нашу небольшую группу в Лондоне и в группы Успенского, но Лондон выглядел ждущим разрушения городом – темный по ночам, с заграждениями из мешков с песком повсюду. В Гайд-Парке появились рвы, некоторые говорили - для защиты от бомб, а другие - для будущих захоронений тех тысяч людей, которых вскоре убьют. Никогда «нас»; Природа предохраняет «нас» от осознания возможности нашей собственной смерти. Тем не менее, мысль о смерти всегда находилась рядом; и, может быть, в этом заключалась причина, почему люди начинали лучше чувствовать друг друга, больше относиться друг к другу в соответствии с сущностью.

 

Мои друзья, у которых я остановился, принадлежали к одной из старых и знаменитых английских фамилий; они не были богаты, но очень хорошо известны. Они представляли все, что существовало самого лучшего и наиболее либерального в английской жизни; аристократы-землевладельцы, они были такой же частью английской души, как и мы, фермеры-йомены. Из-за этого я всегда чувствовал в их присутствии легкость, чувствовал нечто общее, тогда как я никогда не чувствовал ничего общего с богатым сословием, наподобие Чемберлена, коммунистами или псевдо-интеллигенцией. Один американец сказал о моих друзьях: «Эти люди - соль земли».

 

Однажды вечером, за ужином, я говорил о капризах судьбы в отношении меня самого. Несколько недель назад я жил в сравнительном достатке, интересной и разнообразной жизнью, а сейчас у меня не было ничего – ни дома, ни семьи, ни работы, ни денег, я пытался выжить на один фунт в неделю. «Вполне возможно, что это случиться и с нами, - сказали они. - Все рушиться, вся наша социальная жизнь; вы уезжаете, М. уезжает, Н. уезжает» - и так далее. «Даже если мы останемся в живых, жизнь не будет уже прежней. Война все уничтожит; главное, мы должны суметь начать, как муравьи, когда разрушают их муравейник, строить что-нибудь заново».

 

Через некоторое время они устроили праздник на сто пятьдесят человек в большом холле. Каждый, казалось, чувствовал, что этот праздник - последний, в котором многие из нас могут принять участие – последние из многих подобных собраний, но при этом не было ни уныния, ни преувеличенного веселья; мы намеревались получить удовольствие друг от друга. По сути это был последний раз, когда мы смогли собраться все вместе. Многих разбросало в разные стороны, некоторые были убиты, а другие, включая моих друзей - наших хозяев, умерли до окончания войны.

 

Жизнь для меня стала похожа на сон, кошмар, от которого я просыпался только во время посещения группы в Лондоне.

 

Три месяца я пытался найти работу, но во время, как мы называли, «ложной войны» ее не было для людей за сорок – даже работы на фермах. Более двух миллионов человек по-прежнему жили на пособие по безработице. Потом я получил новости от моей жены из Америки, что жизнь стала очень трудной, и она хотела бы, чтобы я к ним присоединился; я снова начал разрываться между желанием остаться в Англии и желанием быть с ними. В итоге я подал запрос на визу, после громадных трудностей получил ее, и оплатил проезд на датском корабле занятыми в долг деньгами.

 

Я провел последние две недели в Англии с моими родителями. Снова надо мной одержала верх идея возвращения, я начал испытывать те же давно пережитые чувства, когда в той же самой деревне, в старом доме возле дороги я ждал отплытия на Тасманию – чувства уныния и ностальгии от расставания с родителями и воспоминаний об этой части Англии. Как тогда, так и сейчас, я считал дни и просыпался каждое утро с чувством «прошел еще один день». В последнее утро, почти так же, как и двадцать пять лет назад, с тупой болью в солнечном сплетении я сказал отцу и матери «до свиданья».

 

Книга 3. Америка

 

Нью-Рошелл

 

 

В конце января 1940 года я отплыл из Саутгемптона в Нью-Йорк. В качестве багажа я взял только необходимую одежду и завернутые в клеенку два тома машинописного текста Рассказов Вельзевула.

 

Когда мы вышли в Ла-Манш за Нидлсом, я не отводил взора от удаляющейся земли до тех пор, пока она не скрылась от меня в дымке зимнего полдня; мне припомнились слова одной викторианской баллады: «Вечерние сумерки не скроют нас, ненадолго оставив нашу одинокую барку. Утренний свет не выдаст нас, тусклый остров там вдалеке… Остров Красоты, прощай».

 

Корабль оказался переполнен датскими и немецкими евреями – беженцами, как и я, спасающимися от надвигающейся ярости. Не хватало даже мест, чтобы сесть, атмосфера негативных эмоций и продолжающийся шум криков сделали эту поездку наиболее неприятной из всех, предпринятых мной.

 

По прибытии в Нью-Йорк, несмотря на радость воссоединения со своей семьей, начавшееся вместе с войной состояние сна усилилось, отягощенное приступом простуды с температурой. Прошло двенадцать лет с тех пор, как я покинул этот город, и первые три недели мне все казалось нереальным и очень странным, кроме моей семьи. «Я действительно в Америке? - спрашивал я себя, когда шел через снежную пургу по 42-й Стрит. - Это должно быть сон. Я знаю, что должен проснуться и очутиться в Хэмпстеде».

 

Результатом разнообразных ударов невезения, начавшихся со смертью Орейджа и достигших кульминации в потрясении войны, стал частичный паралич моих способностей. Я пытался помнить предупреждение Гюрджиева не позволять себе отождествляться с массовыми психозами, и спустя примерно три недели очнулся от своего сонного состояния и начал оценивать нашу ситуацию с намерением обосноваться. И все же, если бы моя семья могла отправиться со мной, я бы сел на следующий же корабль в Англию, так сильно меня туда тянуло – страстное желание, никогда не покидавшее меня на протяжении ряда лет до моего возвращения.

 

Мы оказались в такой же ситуации, как и все беженцы всех времен, особенно в Европе после Первой мировой войны. В нашем распоряжении была комната во временном домике в Нью-Рошелле, он принадлежал приятной женщине, чей муж устал от семейной жизни и оставил ее с четырьмя детьми, один из которых работал, а остальные ходили в школу и помогали по дому на выходных. Кроме нас в доме жили электрик, водитель грузовика и трое безработных. Это был беспорядочный дом с большой кухней, на которой мы все кружились, готовя завтрак на древней черной газовой плите. Дом обогревался горячим воздухом из подвала и пропах антрацитовым газом. Здесь не было морозильника – в нем не было необходимости, не требовался даже лед из холодильника, поскольку кухня всегда оставалась холодной; не было посудомоечной машины, а горячая вода для ванны появлялась только периодически. Дом обладал всеми недостатками дешевого английского сдаваемого в наем жилья; отличались мебель, сантехника и освещение в американском викторианском стиле, как в старом немом кино. И наша компания могла бы стать персонажами современной комедии. Но все люди были доброжелательными, и мы вместе хорошо уживались.

 

У нас почти не было денег; хотя моя жена зарабатывала немного преподаванием, найти работу для меня не представлялось возможным. Более семи миллионов людей оказались безработными, «на отдыхе», а я, почти в пятидесятилетнем возрасте и, не будучи американцем, найти работу не мог совершенно. Так что, в то время как магазины ломились от еды, мы обычно оставались голодными – два месяца у нас постоянно не хватало еды. В первый раз в свой жизни я узнал, как это - быть полуголодным, и волновался насчет детей; нас постоянно терзал похожий на зубную боль голод. Наши желудки наполнялись только по воскресеньям, на обеде у живущего неподалеку шурина, он буквально спасал нас от настоящего голода. «Много денег приносят много заботы, отсутствие денег – скорбь».

 

Мальчики ходили в среднюю школу, плохая замена для славной Высшей Школы Баджис в Хэмпстеде, где они по-настоящему получали удовольствие от учебы. Эта же оказалась большой фабрикой обучения на шесть сотен детей, по большинству центрально-европейцев из первого поколения, они насмехались над нашими сыновьями за проигрыш в войне за независимость, «наши прадеды сражались с вашими и победили их».

 

Однажды февральским вечером, когда я читал лежащим в постелях детям, я услышал с улицы напоминающий выстрел звук, затем еще и еще один. Треск и стрельба продолжались, и я подумал, что происходит сражение между соперничающими бандами, но потом, бегло взглянув в окно, я ничего не смог разглядеть. Звуки продолжались. Через некоторое время я осторожно открыл дверь. Шел небольшой дождь, когда я выглянул, раздался сильный треск, и неожиданно на землю с дерева рухнула ветка, потом еще одна; я обнаружил, что обсаженная деревьями дорога и сады покрыты упавшими ветвями - намочивший их дождь застыл на морозе, и под весом льда они ломались. На следующее утро округа казалась побывавшей под обстрелом, дорога была завалена ветками и сучками.

 

Месяц март прошел голодно и уныло. Мы встретили одного или двух старых друзей, они безуспешно попытались найти для меня работу, сам я обошел всех издателей - безрезультатно. Мы побывали на празднике в квартире Орсона Уэллса в Нью-Йорке, большая и высокая главная комната с галереей в ней походила на баронский холл. Ведущий наружу коридор был разрисован под кирпичную Лондонскую аллею с пивной в конце. В одной из спален над кроватью располагалось закрепленное длинное зеркало. На празднике предлагалась разнообразная и великолепная еда и питье на две сотни человек, и мне удалось припрятать достаточно много, чтобы отнести домой.

 

К концу марта мой дух все больше приходил в упадок. Я начал осознавать, чтобы достать денег необходимо сделать большое усилие, и единственный путь - это просить их. Беженцам-евреям их организация помогала найти работу, она же выделяла деньги на их поддержку, но для беженцев-англичан такой организации не существовало. Среди наших друзей были две или три богатые женщины, которые могли бы дать нам денег, но мое тщеславие, самолюбие и ложная гордость вставали глухой стеной каждый раз, когда я думал о подобной просьбе. С приходом весны в начале апреля дела стали настолько плохи, что сопротивление моего отрицательного отношения, наконец, было сломлено заботой о благополучии семьи. С мыслями о ней я вынудил себя сесть и написать письма к этим трем богатым женщинам. Несколько дней после отправки писем я провел как на иголках, размышляя, не оскорбятся ли они и что они обо мне подумают; когда пришли ответы, я с трудом смог заставить себя открыть их. Я мог бы сберечь много нервной энергии, поскольку ответы были не только дружелюбными и сострадательными, но и содержали чеки, в том числе и на круглую сумму. Перемена в нашем состоянии была невообразимой. После ужасной нищеты мы оказались обладателями, для нас, богатства – еженедельного пособия, равного половине заработка нашего приятеля-соседа, работающего водителем грузовика. Это изменило нашу жизнь. Первым делом я отправился в супермаркет и купил еды. С этого момента изменилось все. Предпринятое мною усилие оказало огромное воздействие на мое психологическое состояние; к тому же, с этого времени мы никогда не нуждались в действительно необходимом для планетарного тела. Так часто происходит при настоящем усилии – меняется не что-то одно, меняется все; меняется и сам человек, люди это замечают и соответственно реагируют.

 

У меня появилась возможность купить большой шестилетний Крайслер с открытым верхом за 20 фунтов, он, вместе с топливом по шиллингу за галлон и налогом в 5 фунтов в год, обходился для передвижений по Америке дешевле, чем мини-авто в Англии.

 

Позже, вместе с нашими старыми друзьями из группы Орейджа, я организовал сольный концерт музыки Гюрджиева в исполнении моей жены и Кэрол Робинсон в студии в Карнеги Холл, где Гюрджиев проводил групповые встречи. Приглашены были только те, кто встречался с Гюрджиевым или Орейджем. Даже при этом мы смогли отослать Гюрджиеву в Париж хорошую сумму денег, пожертвованную аудиторией.

 

Тем временем из Европы приходили плохие новости; англичан и французов повсюду разбили немцы; орды нацистов захватывали страну за страной. «Война чтобы закончить войну», на которой я побывал двадцать лет назад, «война, чтобы остановить тиранию Европы одной нацией», в которой погибли миллионы, вернулась. Коммунисты в Америке, как и везде, осуждали войну «империалистов и фашистов» и маленькую Финляндию за нападение на могущественную Россию. Когда огласили Советско-нацистский пакт, коммунисты, по-видимому, впали в стопор – они оцепенели, ни слова от них не было слышно. Возвращавшиеся из Лондона американцы говорили, что Англии пришел конец, через несколько недель Гитлер захватит Англию и будет править на Уайтхолл. Но, даже когда положение казалось хуже некуда и началась бомбежка Лондона, я знал (или что-то во мне знало), что Англия захвачена не будет; внутренняя твердая уверенность. В американцах по отношению к англичанам начало появляться новое, дружественное отношение; наши неудачи вызывали в них смесь удовлетворения и желания помочь, какая возникает у человека при неудаче друга, которому он завидуют из-за иллюзии обладания его чем-то, чем сам он не обладает.

 

Ни Гитлер, ни американцы не понимали англичан; не понимали, почему Англия не просит мира. Англичан не понимает никто; другие нации думают, что понимают, всегда ошибаются и платят за это. Причина, которую не понимают другие, проста: англичане сами себя не понимают. К тому же, англичане обладают доброжелательной терпимостью к новым идеям, даже когда они не принимают их; они легко позволяют и легко могут выдерживать долгое время любые оскорбления; но когда их задевают слишком сильно, они поворачиваются к обидчику лицом и никогда не отступят до тех пор, пока не зададут ему хорошую взбучку.

 

Новости из Европы усиливали боль в солнечном сплетении. Это была не вызванная тягой к чему-то в прошлом болезнь чувств, называемая ностальгией, а боль за родину человека, похожая на боль в солнечном сплетении от эмоциональной любви. Разновидность болезни эмоций. Когда я встречался и говорил с людьми – французами, норвежцами, датчанами, голландцами и другими, я обнаружил, что практически все первое поколение новых американцев страдали от того же самого. А позже, когда немцы вторглись в Россию, русские американцы подхватили ту же самую болезнь. В одном из магазинов Нью-Йорка, где можно было купить не белую промокательную бумагу под именем хлеба, а настоящий, черный хлеб, я разговорился с хозяином – русским. Он начал говорить о России, как он страстно хочет вернуться туда, по его щекам катились слезы. Я сказал: «Но вы же американец, вы живете здесь тридцать лет. Почему вы так чувствуете?» «Я не знаю, - ответил он, - я никогда не чувствовал ничего подобного до этой войны, и теперь я жажду только одной вещи - вернуться на родину». Американские друзья, с которыми я говорил об этом, отвечали: «Я не могу этого понять, я не могу понять, чтобы кто-нибудь так отождествлялся со своей страной; я никогда не чувствовал подобного по отношению к Америке». Тем не менее, когда американские солдаты отправились за океан, они тоже заразились этой болезнью тоски по родине, стремлением в родные земли.

 

Что в жизни служит причиной того, что за хорошей удачей следует неудача и за хорошей судьбой следует плохая? Нечто, связанное с пятым стопиндером закона октав, причина случайности, дающей нам толчки для того, чтобы цель природы была достигнута. Относительно спокойная и комфортная жизнь возможна только тогда, когда всего приходится поровну. Жизнь, в течение семи лет бывшая для меня борьбой с неудачами, начала, как я уже сказал, меняться. Фортуна начала мне улыбаться и даже по-хорошему смеяться.