Здавалка
Главная | Обратная связь

Нью-Йорк и Успенский



 

Вместе с обоими сыновьями я отправился в Нью-Йорк через Айову к реке Миссисипи, затем в Молайн и Кентукки; здесь, хотя уже наступил ноябрь, погода стояла ясная и жаркая, но когда мы въехали в Западную Виржинию, пошел дождь. В Виржинии шел снег и всю десятидневную дорогу, пока мы не прибыли в Нью-Йорк, погода стояла холодная и морозная. Наше путешествие прошло очень интересно, с разнообразными приключениями и неприятными происшествиями.

 

 

Мы обосновались в комнате на Лексингтон Авеню на границе с Йорквиллом, районом проживания немцев. Америка пока что не вступила в войну; но при переходе через улицу он будто попадал из Америки в Германию, в атмосферу ненависти, возмущения и враждебности; в ресторанах официанты и официантки относились к нам с типичной немецкой заносчивостью. Мы побывали в кино на просмотре фильма о нацистской Германии, полный криков и возгласов Гитлера, военных оркестров и строевого шага, завершающийся сбором средств для «Зимней помощи» Германии. Атмосфера сложилась такая же, какую я ощущал в Берлине незадолго перед войной и я прошептал своей жене, почти опасаясь говорить по-английски: «Мы действительно в Америке?»

 

Это была не Америка. Это был Йорквилл, город из сотни тысяч немцев нееврейского происхождения, чья неприязнь ко мне, когда они слышали мой английский акцент, становилась очевидной. Они относились так: «Мы завоевали Польшу, Данию, Францию, и совсем скоро покорим Англию». Атмосфера напоминала движение отравленного газа. Немцы, так же как и русские, принимали добрую волю за слабость, терпимость за бездействие.

 

Жители центральной Европы и владельцы небольших магазинов в Нью-Йорке зачастую вели себя резко и бесцеремонно. Вначале это смущало меня, из-за моей привычки к доброжелательности некрупных торговцев в Англии и Франции; потом я понял, что это не лично из-за меня, а только потому, что я был путешественником. Мелкие бизнесмены излучали страх – гангстеров, вымогателей, полиции и политиков; но как только они нас узнавали, то становились вполне дружелюбными. Американцы от них полностью отличались – никакого страха, только дружелюбие.

 

В Нью-Йорк прибыли друзья из Англии, некоторые из групп Успенского, и теперь мы не чувствовали эмоциональной и интеллектуальной изоляции и одиночества; с их помощью наши сыновья получили возможность полноценно учиться в школе Далтона, одной из лучших и дорогих школ Нью-Йорка. Я начал искать работу, но даже Британский информационный офис не мог меня трудоустроить, не говоря уж об американцах. В конечном итоге я получил непостоянную работу в небольшом журнале, которая, хотя и не приносила много денег, позволяла мне общаться со всеми типами людей, особенно с английскими беженцами, которые теперь приезжали сотнями, в основном дети. Теперь, с работой, друзьями из Англии и старыми друзьями из групп Орейджа, жизнь снова стала богатой и полной. Как говорил мой дед: «Здоровье без денег – наполовину болезнь». Так было в Нью-Рошелле; сейчас, в Нью-Йорке, у нас было здоровье и достаточно денег для наших нужд, и, вместе с группой Орейджа, мы по-прежнему могли посылать деньги Гюрджиеву во Францию.

 

Зимой я с удивлением осознал, что никогда не мерзну. Хотя временами мороз достигал двадцати градусов, шли сильные снегопады, и хотя я носил тонкое нижнее белье, мне никогда не было холодно. В Лондоне зимой, со времен первой войны, я всегда страдал от холода. Одно из недоразумений Англии в том, что теплый дом скорее опасен - если вы не богаты и у вас нет слуг, зажигающих огонь в каждой комнате; промозглая Английская сырость пробирает до костей; в Нью-Йорке же холод сухой.

 

Весной мы услышали, что приезжает Мадам Успенская, она собиралась остановиться у своих американских учеников в Рамсоне, Нью-Джерси, недалеко от Нью-Йорка. Мы немедленно с ней связались и отправились повидаться. Перемены пошли ей на пользу, выглядела она хорошо. Здесь, вдали от Лэйн Плейса, такой же беженке, как и мы, ей не было необходимости окружать себя защитным внешним видом. Она оказалась теплой, сочувствующей и понимающей; высокоразвитая женщина с внутренней силой. Мы много говорили об идеях Гюрджиева, о нас самих, и возвратились в Нью-Йорк вдохновленные и оживленные массой новых впечатлений – третьей пищей. Немного позже приехал сам Успенский; он пригласил меня на обед в отель в Нью-Йорке с двумя из его английских учеников, во время беседы он говорил о том, чтобы начать группы, спрашивал, чем я занимаюсь. Я рассказал ему о группе Орейджа и сказал, что мы пытаемся сделать так, чтобы Гюрджиев приехал и начал работу с нами в Нью-Йорке. «Если он приедет, - сказал Успенский, - я отправлюсь в Калифорнию».

 

Я поговорил с группой Орейджа об Успенском и предложил встретиться с ним, они согласились. Успенский дал согласие, но попросил не обсуждать Рассказов Вельзевула (понятно почему, так как он не читал ту копию, которую я ему дал); в назначенный вечер я позвонил ему в отель и сопроводил до дома Мюриэль Дрепер на Мэдисон авеню. Я нервничал, Успенскому тоже было нелегко; в первый раз я видел его немного нервничающим, и я надеялся, что не будет сказано ничего, что его оттолкнет. Собралось около двадцати вполне серьезных, выдержанных людей. После того, как я его представил, последовало несколько вопросов, но с большими паузами между ними. На интеллектуальном уровне никто не мог совладать с его внушительным арсеналом, но когда вопрос касался персонального учения Гюрджиева, я чувствовал, что некоторые ученики Орейджа обладают пониманием, приобретенным через мучительное Гюрджиевское зондирование, которого Успенский не достиг.

 

Задали вопросы о новой написанной им книге, Фрагменты неизвестного учения, и он дал нам понять, что можно послушать кое-что из написанного, но этого так никогда и не произошло. Примерно спустя час пала тишина. Ни у кого больше не было, что сказать; тогда Успенский встал и ушел. Я пошел провожать его вниз до двери, и он предложил мне вернуться с ним в отель, но я хотел узнать мнение группы о нем.

 

«Ваши впечатления?», - спросил я.

 

«Не впечатляюще», - сказал один из учеников. «Он говорит из своего разума», - сказал другой. «Слишком интеллектуален», - сказал третий. Еще один прокомментировал: «Кажется, он хотел произвести на нас впечатление, когда говорил, что у него около тысячи учеников в Лондоне, но Гюрджиев говорил, что ему нужно не количество, а качество». Только одна женщина, и она не работала много с Гюрджиевым, выразила мнение, что Успенский как человек лучше, чем их учитель, хотя позже и изменила свое мнение.

 

Для меня пятилетнее общение с Успенским создало некую разновидность связи; а так как я очень сильно нуждался в какой-то деятельности, связанной с идеями, я помог Успенскому сформировать группу, в которую пришли некоторые из людей Орейджа. Для нас он не ставил условий не говорить о Гюрджиеве, за исключением того, что мы не должны были задавать вопросов о Рассказах Вельзевула на встречах, и он сказал, что не примет от нас никаких денег; мы должны отсылать их Гюрджиеву. Его группа удовлетворяла определенные интеллектуальные потребности, хотя и не могла удовлетворить потребности сущностные, как это делали Гюрджиев и Орейдж; мы потеряли теплоту и взаимные обсуждения группы Орейджа, а также огонь и силу фундаментального учения Гюрджиева.

 

Группа росла в основном за счет прибывающих из Англии учеников Успенского средних лет, жители Нью-Йорка, читавшие книги Успенского, также присоединялись к группе. Многие из последних приходили из любопытства, и уходили после посещения нескольких встреч; тем не менее, набралось около пятидесяти или шестидесяти серьезных людей; но практически с самого начала возникло разграничение, барьер между людьми из группы Орейджа и учениками Успенского из Англии. Ученикам Успенского, несмотря на войну и абсолютно новое окружение, не позволялось говорить с нами о Гюрджиеве: отсюда возникло странное отношение, контрастирующее с чувством братства группы Орейджа.

 

Однажды писатель Клод Брэгдон, с которым я дружил еще во времена торговли книгами, поделился со мной: «Успенский сказал мне, что Гюрджиев страдает от паранойи, что и объясняет его странное поведение. Много хороших людей говорят об этом».

 

«Успенский зациклился на этой идее и ничто не может этого изменить, - ответил я. - Никто из непосредственных учеников Гюрджиева так не думает. В том числе и Орейдж и профессор Сора говорили, что Гюрджиев обладает абсолютно здравым рассудком. Практически все серьезные люди, даже в обычной жизни, с глазу на глаз соглашаются с тем, что в основном жизнь на этой планете – разновидность лунатизма; настоящие сумасшедшие страдают от него в наиболее острой форме. Нет, по моему мнению, Успенский сам лишь в незначительной степени коснулся феномена Гюрджиева. Знаете, Гюрджиев говорил нам, что временами играет роль эксцентричного человека для того, чтобы держать подальше от себя интеллектуалов; так что мир обычных интеллектуалов игнорирует его. Как может человек, страдающий паранойей, написать книгу, подобную Рассказам Вельзевула, сочинить такую прекрасную музыку, эти восхитительные танцы?»

 

Я предложил Брэгдону копию Рассказов Вельзевула, но он объяснил, что работает по своей собственной системе йоги и не хочет смешивать их. Он добавил: «Мне понравилась музыка Гюрджиева на концерте, который давали ваша жена и Кэрол Робинсон; и, конечно же, я поправлю эту историю Успенского о Гюрджиеве, если ее кто-нибудь будет рассказывать».

 

Брэгдон, хорошо известный писатель, был ответственным за перевод и публикацию в Америке «Tertium Organum» Успенского. Из-за этой книги Гюрджиев сказал Успенскому: «Если бы вы понимали то, что вы написали, я бы пришел к вам, склонился и попросил стать моим учителем».

 

Успенский только однажды упомянул Рассказы Вельзевула на нашей группе, сказав, что она предназначается только для некоторых людей и требует для понимания большой интеллектуальной подготовки и если Гюрджиев опубликует ее, он не будет публиковать Фрагменты неизвестного учения. И вновь я сказал, что Рассказы Вельзевула не требуют интеллектуальных приготовлений, а только определенного эмоционального отношения.

 

Я очень часто виделся с Успенским в то время, часто с глазу на глаз в его квартире; я уже чувствовал, что он больной человек, страдающий от слабостей и закономерной возрастной немощи, так же как от некоторых специфических болезней; он пил сильные отвары – я их пить не мог. «У вас должно быть зубы из железа, - сказал я однажды, когда он предложил мне один из них. - Он слишком силен для меня».

 

Он ответил: «Это единственная вещь, которая помогает от приходящих время от времени тоски и уныния». В этот период его одиночества и депрессии я чувствовал к нему глубокое сочувствие, любовь и желание помочь, но, кроме бесед, я не мог ничего для него сделать. Эмоционально и инстинктивно я чувствовал себя старше его; но, как я уже говорил, за исключением идей Гюрджиева, по уровню интеллекта в сравнении с ним я был ребенком. Тем не менее, я не завидовал его мощному уму; он был чрезмерно развит за счет остальных центров. В наших разговорах о Гюрджиеве Успенский мог выражать несогласие с ним, как бы защищая себя, критикуя его «глупое поведение». Он говорил о необходимости отделять Гюрджиева - человека от его учения - его интерпретации и изображения вечных истин; для Успенского существовали Гюрджиев - «невозможный» человек, у которого «не все дома», - и Гюрджиевская «система», которой Успенский учил. Благодаря способности отделять свой ум от чувств, Успенский получил возможность объективно записать услышанное от Гюрджиева в России. Интеллектуальная энергия Успенского позволила ему произвести хотя и не «объективное» но все же произведение искусства – Фрагменты неизвестного учения. Я никогда не соглашусь с ним, что Гюрджиев «сошел с ума» и могу сказать, что мы не можем судить его со своего собственного уровня; невозможно отделять учителя от учения. Гюрджиев жил своим учением и то, что согласно субъективной морали западного мира в его поведении выглядело глупостью и ошибкой, согласно учению являлось объективной моралью. Гюрджиев совершенствовал себя и использовал в конечном итоге для этого любой повод. Он говорил, что объективная мораль – это то, что способствует цели самосовершенствования, приобретения и увеличения «бытия» и понимания; объективно неизменным остается все сужающее бытие и препятствующее пониманию, неосознанные произвольно принятые ограничения и комплексы, «интеллектуальные оковы», растрачивающие драгоценную энергию. Объективная мораль взращивает бытие и понимание и не причиняет вреда другим; субъективная мораль их ограничивает и сокращает, делает нас более механичными. Гюрджиев жил согласно Объективной морали; но этого Успенский, Николл и большинство их последователей никогда не понимали.

 

Однажды Успенский позвонил мне в офис и попросил меня приехать, чтобы увидеться - это было срочно. Когда я приехал, он воскликнул: «Посмотрите на это!» Он показал мне аннотацию на обложке нового издания Новой модели, в ней утверждалось, что Успенский работает с Гюрджиевым в большой коммуне, организованной неподалеку от Лондона, и т.д.

 

«Что я могу с этим сделать? - спросил он. - Я спрашиваю вас потому, что у вас есть опыт в издательстве, и вы понимаете мое положение».

 

«Зачем что-то делать? - спросил я. - Это имеет значение?»

 

«Для меня - имеет. Я должен прояснить мою позицию. Эта аннотация ставит меня в глупое положение. Могу я заставить издателя переделать обложку?»

 

«У вас есть соглашение?»

 

Он не знал, где находиться соглашение, возможно где-то в Англии, так что я предложил ему связаться с издателем Альфредом Кнопфом и попросить его переделать обложку, но, так как книга уже выпущена, не следовало делать на этом акцент.

 

«Я напишу ему, - сказал Успенский, - и скажу, что до тех пор, пока он не сделает новую обложку с измененными словами, я не возьму авторский гонорар за книгу и откажу в дальнейших публикациях». Он также спросил, не мог бы я поместить в газете интервью с ним, чтобы он мог публично объяснить свое отношение. Я сказал что посмотрю, что можно сделать, если он не будет принижать Гюрджиева и его работу в Америке. Он ответил, что это не является его целью. Но Успенский не обладал новостями: он приехал уже давно, у него не было недавно опубликованных книг и, следовательно, он был неинтересен для газет и журналов.

 

Что произошло дальше, я не знаю, поскольку вскоре я прекратил посещать группу на некоторое время. Меня не удовлетворяло то, что я мог дать, и что способен получить. Успенский хотел, чтобы я отвечал на вопросы в группе и принимал в ней активное участие, но поскольку я не мог делать это без опоры на мой собственный опыт работы с Гюрджиевым и мое понимание Рассказов Вельзевула, мне казалось неправильным поступать подобным образом. В это же время произошел один глупый случай; так случилось, что однажды вечером, как раз перед тем как я начал обзванивать группу, из оккупированной Франции прибыла наш друг, американка, бежавшая оттуда с тремя детьми. Ее муж – французский доктор спас мне жизнь в Париже, когда я заболел пневмонией. Мы сразу же отправились повидать ее и провели с ней и ее семьей весь вечер, что стало причиной возобновления наших близких отношений. Но ее неожиданное прибытие взбудоражило бурю эмоций, мой ум не напомнил мне позвонить Успенскому и предупредить о моем отсутствии на группе. День или два спустя от Успенского пришел один из младших членов группы Орейджа и сказал, что я больше не являюсь секретарем собранной мною группы, и что он занял мое место. Этого никогда бы не могло произойти при Орейдже, и я был настолько ошеломлен, что, вместо того чтобы отправиться к Успенскому и объяснить ему обстоятельства, я глупо промолчал.

 

Тем временем жизнь для меня изменилась, и обстоятельства вынудили меня покинуть Нью-Йорк. Журнал, в котором я работал, закрылся, и я очень много раздумывал о том, как заработать денег. В конце концов, я представил издателю идею книги; идея его не заинтересовала, но он спросил меня, не мог бы я сделать книгу о молодом Уинстоне Черчилле, книгу для мальчиков и девочек; если да, - то ее нужно подготовить через девять недель. Я написал две неопубликованных рукописи, и сделать книгу за девять недель казалось мне невозможным. Но нужда в деньгах помогает иногда добиваться невозможного. Я принял предложение, собрал несколько доступных книг о Черчилле и поговорил с двумя людьми, знавшими его по школе. Моя жена с младшим сыном отправилась в Талиесин, а старший остался с Элмхирстами на Мартас-Виньярде. Друзья в Коннектикуте предоставили мне свой дом, где я, не видясь ни с кем, работал по двенадцать часов в сутки, отправляя партии рукописи издателю для перепечатки. Книга была закончена во время и в итоге ее опубликовали. К моему удивлению она получила хорошие отзывы и принесла доход. Это доставило мне удовольствие, и я подумал, что мог бы выпускать по книге в год и хорошо жить при этом. Увы, мои усилия оказались напрасными; все мои попытки удовлетворить издателя пропали втуне. Объективно, я не был писателем, книга была, как они выражались, «обыкновенной» - просто так случилось. Это произошло за четырнадцать лет до того, как я написал следующую книгу.

 

Работа над книгой истощила мои нервные и физические силы, поэтому я поехал в Бедфорд, Массачусетс, где забрал сына, и вместе с ним мы проделали весь путь до Талиесина другим, нежели год назад, путем, чтобы больше посмотреть Америку. В Талиесине мы зажили прежней жизнью, как будто бы не прошел год, и два месяца повторялись события нашего первого визита. Хотя, конечно же, ощущения и опыта оказались не такими интенсивными, как в первый раз, тем не менее, лето в Талиесине выдалось спокойным и умиротворяющим. Мы возвращались в Нью-Йорк через Чикаго, посетив по пути построенное для компании Джонсон Вакс здание Френка Ллойд Райта, - оазис функциональной красоты в пустыне безобразных фабрик, заехали на Ниагарский водопад, а потом вернулись домой, в Нью-Йорк. Здесь мы сняли квартиру в пустынном районе на 114-й Стрит около Колумбийского университета и Кафедрального собора св. Ионна Богослова.

 

Поскольку сегодня организованная религия теряет свою внутреннюю живительную силу совсем не удивительно, что этот собор, будучи американским, сегодня является самой большой церковью в мире; собор – последний из построенных в готическом стиле, и обладает всем, кроме сердца и сущности.

 

Наша квартира на четвертом этаже была темной, в окна никогда не заглядывало солнце, но она располагалась по соседству с нашими старыми друзьями, была дешевой, и таким образом служила своему назначению.

 

По приезду мы узнали что Успенский, через некоторых своих учеников, приобрел Франклин Фармс в Мендэме, Нью-Джерси – очень большой сельский дом с тремя сотнями акров земли. Нас туда пригласили, и мы приехали чудесным жарким октябрьским днем индейского лета. Казалось, Лэйн Плейс американизировали и перенесли в Нью-Джерси; не только дом и парк, сады и лужайки были схожи, но во многом присутствовали те же самые люди, воспроизведена была даже атмосфера Лэйн. Здесь присутствовала та же самая роскошь и тот же самый тип работы, установлены те же самые правила – никаких разговоров во Франклин Фармс о Гюрджиеве или Рассказах Вельзевула, никаких разговоров об организации в целом с посторонними людьми; не было никаких детей, хотя они приглашались на специальные группы; ученикам, даже из группы Орейджа, было сказано, что они не должны обращаться друг другу по именам.

 

Тем не менее, если вы голодны и хотите краюху хлеба, и если кто-то предлагает вам четвертушку, вы не будете ее отталкивать. Мой инстинктивный центр страстно жаждал физической работы, а здесь, по крайней мере, имелась возможность удовлетворить эту жажду. Я снова начал посещать группы Успенского, в которые теперь приходило много учеников – старых и новых. Не имея в то время определенной работы, я спросил, не мог бы я приехать и работать во Франклин Фармс. Поскольку я согласился с условиями - не говорить здесь о Гюрджиеве или Рассказах Вельзевула с учениками, мне позволили. Я наслаждался физической работой, хорошей едой и окружением; и мне нравились люди, хотя я и чувствовал себя здесь паршивой овцой. В то же время я смог повернуть обстоятельства к собственной выгоде. Например, я всегда был готов и желал обсуждать идеи и способ работы Гюрджиева с любым, кто этим интересовался; а здесь, задание не обсуждать их в то время, пока я работал на Франклин Фармс, стало хорошим стимулом вспоминать себя. Ученики Успенского чрезвычайно любопытствовали о Гюрджиеве, и время от времени даже упоминали при мне его имя, как будто в надежде научиться чему-нибудь, но я четко следовал соглашению не обсуждать Гюрджиева или Рассказы Вельзевула во Франклин Фармс.

 

Очень скоро мс-с Ховарт и моя жена учили танцам в Мэндэме, как раньше в Лэйн Плейсе, по выходным было очень много деятельности, и, несмотря на все ограничения и запреты, организация Успенского стала положительным фактором для тех новых людей, которые никогда не изучали систему; очень многие люди могут вспоминать Успенского с благодарностью. В мире лунатизма и фантазий он, по крайней мере, предлагал им возможность получить нечто настоящее. Изучая жизни некоторых «святых», со всеми их спорными сторонами и ограничениями, можно осознать, что жизни Успенских принадлежали высокому уровню.

 

Кода сообщили новость о вторжении Германии в Россию, я случайно находился рядом с Успенским. Он был поражен и потрясен. «Невероятно! - воскликнул он. - Как это могло произойти? Это казалось невозможным!»

 

«Почему столь невероятно? - спросил я. - Вы сами писали, что подобная ситуация должна случиться».

 

«Где я это писал?»

 

«В Новой модели, где вы пишете об империях как огромных организмах, которые охотятся на маленькие страны и поглощающие их; и как в конечном итоге эти огромные организмы поворачиваются друг против друга и сражаются. Вот вам пример».

 

Он забыл. Почему мы часто забываем то, что сами написали или сказали – даже некоторую объективную истину? Потому что факты приходят только из одной части нас, из ума; они не прочувствываются и не прорабатываются, это не понимание, а всего лишь информация, и мы забываем ее.

 

Через некоторое время мы с женой, собираясь отправиться на чай к знакомым, случайно включили радио. Из прибора голосил отвратительный певец, будто бы терзаемый тупой болью; но это было всего лишь одно из проявлений того, что они называли «пением» «наивысшего уровня цивилизации, когда-либо известной в мире». Практически сразу же его прервали, и мужской голос начал возбужденно говорить; с трудом переводя дух, он едва мог выталкивать из себя слова. «Я должен сообщить, - говорил он, - об одной из величайших – величайшей, уф, катастрофе, какую когда-либо знал мир; одну из наиболее ужасных вещей в истории человечества: японские самолеты разбомбили Перл Харбор, множество кораблей затонуло, двенадцать тысяч человек погибли!» И так далее. Потрясение было столь сильным, что мы не смогли его воспринять и отправились пить чай со знакомыми, где в пол уха слушали говорившую о недостатках Успенского женщину. Только на следующий день мы ухватили суть и, осознав, что произошло, смогли обдумать возможные последствия. Газеты и радио пестрели новостями о вступлении Америки в войну, а диктор вещал о замеченных над Лонг-Айлендом вражеских самолетах; паники не было, только растущее осознание грядущих событий. Мое первое чувство ступора сменилось облегчением: Англия больше не была в одиночестве – мы и Американцы теперь были вместе. Затем выросло чувство сожаления о тысячах живых пока молодых американцах, которые, рано или поздно, будут вовлечены в эту вторую массовую мировую катастрофу и погибнут. Тем не менее, жизнь продолжалась, и, конечно же, не появилось никаких вражеских самолетов; мы находились слишком далеко, в безопасности от бомб.

 

И вновь произошло заметное изменение отношения американцев по отношению к нам; даже самые ярые анти-британцы теперь не могли обвинить Англию в попытке втянуть их в войну – это сделала Япония.

 

Случай с уничтожением Перл Харбора, который я посетил годы спустя, показал пример того, как тысячи жизней зависят от небольшой вещи, от отношения, проистекающего из тщеславия и самолюбия одного незначительного человека. Кажется, один из радистов, чьей обязанностью было слушать подозрительные звуки, доложил своему командиру, лейтенанту, что слышит похожие на моторы странных самолетов звуки, но этот тщеславный и глупый человек сказал ему «забыть», и радар выключили. Так, вместо того, чтобы быть предупрежденными, военные оказались абсолютно не подготовлены. В противодействии событиям войны, как землетрясению или извержению вулкана, один человек бессилен; все происходит так, как предназначено произойти; все должно случиться так, как должно случиться. Вызванные космическими силами и ненормальной жизнью людей причины находятся в прошлом; и война может остановиться только тогда, когда результаты причин сами себя исчерпают.

 

Одним из результатов вовлечения Америки в войну стало то, что мы теперь остались отрезанными от контактов с Гюрджиевым, последние новости пришли о том, что он забрал свою семью и отправился в сельскую местность. Только после войны мы узнали о его экстраординарной активности во время оккупации, о формировании его первой французской группы и их интенсивной работе. Снова он обратил неудобства в выгоду для себя и других; сложившаяся необычная и сложная ситуация, под наблюдением немцев и правительства Виши, производила факторы для самовоспоминания, самонаблюдения среди членов его группы.

 

Прибыли несколько американских учеников, вовремя успевших сбежать из Парижа от немцев. Гюрджиев предупреждал их не позволять себе быть пойманными волной массового психоза, и «держать» себя – «Ирамсамкип», «Я поддерживаю себя». То обстоятельство, что теперь мы оказались отрезанными от Парижа, заставило сблизиться тех, кто работал с Гюрджиевым в Нью-Йорке. Мы встречались и обсуждали идеи, разговаривали о том, как мы понимаем их применение в наших жизнях и, хотя возникали дискуссии и даже перебранки об обычных земных вещах, несогласия служили тому, чтобы наши общие корни устремлялись все глубже. Уже немало – не соглашаться с другом по жизненно интересующему тебя вопросу, и, тем не менее, не позволять несогласию разрушать дружбу.

 

Пока мы жили в унылой квартире на четвертом этаже на 114-ой Вест Стрит, я получил опыт, сделавший впоследствии ясными некоторые вещи. Дверной звонок нашей квартиры очень пронзительно звенел; после нескольких недель жизни в этой квартире я проснулся среди ночи от звонка в дверь, поднялся из постели и открыл ее. За дверью никого не было. Время от времени все повторялось. Никто из моей семьи его не слышал; я думал, что кто-то шутит, хотя никого не замечал. Потом звонки прекратились. Несколько месяцев спустя я проснулся среди ночи от пронзительного звука того же самого звонка на ферме в Вермонте. Я сел, думая, что нахожусь в Нью-Йорке, а потом вспомнил, что я - в Вермонте и в доме совсем нет звонка. Приснился он мне – или скорее я слышал его отзвук во сне; или это была галлюцинация? Осознав, что он не настоящий, я никогда больше его не слышал. У этого случая было продолжение. Несколько лет спустя, когда я уже вернулся в Англию, умер мой отец; по прошествии некоторого времени моя мама начала выглядеть обеспокоенной, и, наконец, рассказала нам, что начала просыпаться среди ночи от трехкратного стука в дверь. Она вставала и открывала дверь, но за которой никого не было. Она верила, что это мой отец пытается связаться с ней, но никогда не видела его призрака. Ее священник, зашедший повидаться, посоветовал молиться и сказал, что тоже будет молиться за упокой души моего отца, но все это не остановила мистического стука.

 

Семья начала волноваться о ней. Я задумался над этой загадкой, и через некоторое время обнаружил, что каждое утро компаньон моей мамы приносил ей в постель чашку чая, троекратно стучась в ее дверь прежде, чем войти. Я поговорил об этом со своей матерью, рассказал ей о своем опыте в Америке и объяснил, что у нее может быть то же самое эхо или галлюцинация. Понемногу она осознала, что все должно быть так и есть, и никогда не слышала больше этого стука. Многие истории о привидениях основываются на похожих отголосках снов; то же самое относится и к видениям, видимые во сне фигуры могут существовать некоторое время после того, как спящий проснется – гипнопомпия; несколько секунд человек действительно думает, что видит фигуру, а поскольку она растворяется в воздухе, она должна быть призраком.

 

Не существует границ человеческой внушаемости и само-внушаемости. Человек может верить во что и в кого угодно, если кто-нибудь, или даже он сам, направит его в определенном направлении.

 

 







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.