 |
|
Быль о «провинциальной» сказке
Алексей Котельников (Москва)
Мне многие говорят, что я, как ребенок, обожаю сказки. Да я и не спорю. Как можно их не любить, если они сами приходят в мою жизнь. Были сказки, которые обрывались на середине и больше не повторялись. Есть и такие, что продолжают идти тихой поступью рядом со мной, и хочется, чтобы они не заканчивались. А в некоторые я попадаю на несколько дней… но потом всё исчезает. И вроде бы конец у этих сказок счастливый, и не обещали они быть рядом долго-долго, а все равно с их уходом начинаю ощущать небольшую боль, где-то там… под левой лопаткой.
Одна их таких сказок была со мной всего четыре дня, и называлась она «ФЕСТИВАЛЬ «ПРОВИНЦИЯ У МОРЯ». Сказка встретила меня в небольшом приморском городке Ильичёвске, где живут добрые волшебники, которые, конечно, умеют делать чудеса.
Я оказался… нет, не в небольшом городе, а в уютной стране. Там на лицах горожан светились улыбки, а в отрытых кафе сидели гости и хозяева города-страны, радуясь встрече. Морские волны неспеша поглаживали песок, лишь изредка напоминая о своем буйном нраве, и периодически одаривали солеными брызгами всех, кто находился на берегу. И было в этом что-то поистине сказочное.
Я находился среди людей, умеющих рисовать, делать потрясающие фотографии, снимать фильмы, петь, танцевать, писать стихи… Стихи читали и в кафе, и в таких же уютных залах, каким и был Ильичевск, и, просто прохаживаясь вдоль берега. Стихи и волны… Волны и стихи…
В последний день фестиваля я сидел на открытой площадке, находящейся на берегу Черного моря, и смотрел на волшебников, дарящих окружающим прекрасные строчки. А одна добрая фея, на которую все смотрели, как на богиню (но при этом, почему-то, обращались к ней просто «Ира… Ирина Владимировна»), закутавшись в плед, смотрела на сказку, которую придумала сама.
А потом… потом эта сказка стала таять. Я уходил всё дальше от волн, от тех добрых сказочников, с которыми подружился, и волшебная страна медленно растворялась в ночном небе. И чем быстрее я отдалялся от моря, тем отчетливее ощущал на щеках морские капли. Да, морские… потому что они были солеными.
Море
Нелли Невзорова
Тишина. Полумрак. Только робкое пламя свечи. И чистый белый лист. Ни единой строчки. Девственная белизна. И ночь уже на исходе. Я резко комкаю его и отбрасываю прочь. К таким же белым комкам. Встаю. Быстро одеваюсь. И выхожу на улицу. Находиться в тесной каменной клетке комнаты уже нет сил. Иду по улице. А горькая, жестокая правда расплавленным металлом жжет душу. Я больше не поэт. Мой дар угас. Исчез. Умер. Навсегда. На меня сочувственно глядят фонари. Тусклые и блеклые. Равнодушно взирают дома. Серые и отстраненные. Город спит. И никто не знает о терзаниях моей измученной души. Души поэта, утратившего свой дар.
А в груди пульсирует, бьется пустота. Всеобъемлющая. Бесконечная. Словно огненные клещи вырвали душу. И осталась черная пропасть. И весь последний месяц так. Месяц! Целый месяц прошел с тех пор, как я написал свое последнее стихотворение. С тех пор, как в последний раз почувствовал себя живым. Если бы я знал тогда, что это действительно последний раз. Если бы знал…
Перекресток. Останавливаюсь. Оглядываюсь вокруг. Вдали горят огоньки на темном здании мэрии. Мелькают часы в вышине, словно что-то желают мне сказать.
Куда идти дальше? Может, в парк? Нет, там воскреснут слишком мучительные воспоминания. Может, вернуться домой? Нет! Только не в удушающий плен четырех стен. Надо идти дальше.
И я иду. Вперед. По широкой безлюдной улице. Ярко, но холодно и бессмысленно светят витрины. Пляшет иллюминация. Мохнатые, как медведи, если обступили меня со всех сторон. Прохожу мимо фонтана застывшей каменной сирены. Всеми покинутой. Умерщвленной пришедшими холодами. Мимо домов мрачных и чужих, скрывающихся под пологом темноты.
Как избавиться от ледяных оков отчаяния? Как вырваться из каменного плена? К морю. Бесконечному. Неутомимому. Свободной стихии. Я прибавляю шаг. Но лабиринты домов не выпускают меня из своего плена. И вдруг лицом к лицу сталкиваюсь с угрюмым, неприступным, одиноким, уходящим в звездный небосвод шестнадцатиэтажным монстром. Останавливаюсь. Замираю.
Вечный страж, с тоской глядящий в горизонт моря. Словно ждущий возвращения кого-то. Кого-то, кто уже никогда не вернется. Как мой дар.
Еще несколько минут стою в нерешительности, глядя на серую громаду. И вдруг понимаю – ведь за нею море! Такое желанное, близкое! Я слышу его зов. Спокойный, утешающий. И ничто уже не может меня удержать. Я устремляюсь к нему.
Выхожу на обрыв. Подхожу почти к самому краю. И без сил падаю на колени. Гляжу на подвижную морскую поверхность. И еще острее ощущаю разверзшуюся в душе бездну.
- Почему? – вырывается из горла мучительный крик.
«Почему? – мысленно повторяю я. – Почему мой дар умер?»
«Твой дар не умирал», - слышу я шепот.
Я вздрагиваю. Оглядываюсь вокруг. Никого. Я один. Но кто тогда сказал это? Ответ приходит неожиданно: море. Волны. Наполняющая их неостановимая, вечная жизнь.
«Если мой дар не умирал, то почему я не могу сочинять?» - вновь мысленно спрашиваю я.
«Ты сможешь. Посмотри вокруг. Открой свое сердце. Выпусти его из холода темноты. Оно должно видеть! Слышать! Чувствовать! Жить! И пустота уйдет. Ты обретешь то, что искал».
Я поднимаюсь на ноги. Смотрю вокруг. Зарождается рассвет. Над морем восходит солнце. Плавно, величественно. Его лучи нежно касаются облаков. Играют, переливаясь в волнах. И будто из пламенной ризы зари рождается чайка и легко парит над водой, между морем и небом.
И вдруг пустота начинает растворяться, исчезать. И в душе алыми, как рассвет, строками зажигаются слова:
Море – бескрайний простор.
Солнце, взор сердцу открой!
Крыльями чаек волны играют.
Что же, что шепчет прибой?
О Боже! Я могу сочинять! Господи! Мой дар вернулся! Ожил! Воскрес! Спасибо, море! Здравствуй солнце! Солнце, встающее над городом. Городом, рожденным морем. Стихией, озарявшей неутомимые души.
Я стою и смотрю на рассвет. Сердце, как колокол, бьется в груди. Слезы туманят взор.
- Спасибо тебе, море, - говорю я, кланяясь свободной неукротимой стихии.
И отправляюсь в обратный путь. Возвращаюсь!
Солнечные лучи, освеженные морским воздухом, играют на фасаде шестнадцатиэтажки. И она больше не кажется мне одиноким угрюмым монстром. Она словно улыбается мне. И я улыбаюсь ей в ответ. Я никогда раньше не ощущал такого безграничного счастья, как сейчас. И я готов делиться этим счастьем со всеми.
Дома приветствуют меня. В золотом одеянии солнца они поздравляют меня с победой над пленом пустоты. Какое удивительное, солнечное утро. Будто это не осень, а весна.
Фонари улыбаются мне. Они уже не горят, но я будто вижу их яркий, чистый свет. Город пробуждается. Восстает из тьмы. Навстречу солнцу.
А вот и тот самый перекресток. Теперь улица сразу вывела меня к нему. И фонтаны на каждом углу. Нет, не умершие. Просто уснувшие. Готовые пробудиться в ласковых объятиях весны, чтобы дарить радость и красоту.
Я перехожу дорогу и устремляюсь в парк. Туда, где я сочинил свое первое стихотворение. Сейчас это место изменилось. Стало более величественным. Как в тогу, облачившись в античный стиль.
Фонтан. Какая удивительная атмосфера царит здесь! Покой, умиротворение, гармония. Они окутывают меня невесомой воздушной пеленой. Проникают в душу. И я открываю ее навстречу этому дивному потоку.
И понимаю в это невероятное, неописуемое мгновение, что я окончательно избавился от замкнутой тьмы пустоты. Исцелился. Благодаря нескончаемому, исполненному великой силой вечного движения морю. Я продолжаю жизнь. В моем Ильичевске – у самого синего Черного моря.
Первый портовик
М. Кин
Гудит осенний ветер в проводах, катит по кочковатой земле сухие клубки перекати-поля, лижут песчаную полоску берега свинцовые глыбы-волны. Посерело небо. Плывут лохматые тучи. Накрапывает дождь. Становится сильнее. Злее завывает ветер. По стёклам окон небольших домиков, заброшенных неизвестно зачем в эту голубую степь, ползут, разливаются осенние слёзы. Мутнеет вдали за окном лиман. Огромные лужи вперемежку с глинистыми перешейками, раскисшими и топкими. Одно слово – Сухой…
Там, на лимане, копошатся серые фигурки людей. Временные бревенчатые сооружения, бульдозеры и какие-то ещё машины. Строят. Говорят, что скоро здесь будет порт. Огромный, красивый. И город. И настоящие каменные многоэтажные дома. И асфальтированные, широкие улицы. А пока что… глина. Мокрая, скользкая, расползающаяся под ногами.
В медпункте тишина. Постукивают мерно ходики. Тускло поблёскивают инструменты. Совсем уже темно. А свет включать не хочется. Под шум дождя так хорошо думается. Да и приятно хоть немного посидеть в чистоте, в тепле после целого дня утомительной ходьбы, осмотров, перевязок, уколов, споров и уговоров.
Зина слушает монотонную песню дождя и дремлет с открытыми глазами.
– Где доктор? – Ты – доктор?
Парень, огромный, рыжий, запыхавшийся, мнёт в руках кепку, шагает сапожищами, облепленными грязью, по вымытому, выскобленному полу.
«Какой я доктор?» – устало думает Зина и набрасывается на вошедшего:
– Ну, куда тебя с сапожищами с грязью несёт? Что там ещё такое?
Парень останавливается, мельком оглядывает пол, слегка пятится к двери, но вдруг снова порывисто наступает на Зину.
– Доктор, спасите, умрёт она!
– Кто?
– Да Галка же. Спасите, доктор, скорее!
Зина видит, что от него толку не добьёшься, молча натягивает плащ, берёт чемоданчик.
Ноги разъезжаются, скользят, а ветер надрывается в насмешливом свисте.
– Скорее, доктор, скорее!
– Да помогите мне, увалень!
– А-а!
Парень хватает Зину, как маленького ребёнка, на руки и, сопя, тащит через лужи. В маленькой комнатушке духота. Жарко пылает печка. Возле кровати стайка женщин. Оглянулись. Вздохнули.
– Вот и Зина…
Зина надела халат, подошла к постели. Молодая женщина, бледная, с огромными чёрными глазами, искажёнными болью, умоляюще взглянула на неё.
– Ну, от этого не умирают,– сказала Зина. Сказала почти весело, обернулась к парню. – Ну, ты пока иди. Да, найди, всё-таки, на случай, машину. Та, Настя, останься, остальные идите. Да форточку откройте. Духотища…
Раскрыла чемоданчик. Механически перебирала инструменты. Что же делать? Здесь? А, может, лучше в город? Ведь ещё никаких условий. Да, в город, пожалуй, лучше. Только где взять машину? Ночь. Болото… Только подумала – за окном заурчал мотор. Не утерпела, выскочила на крыльцо. Виновато моргал рыжими ресницами парень.
– Есть машина?
– Есть!
Урча, самосвал выбрался, наконец, на блестящую ленту асфальта. Понеслись километры.
– Только бы на инспектора не нарваться, – пробормотал шофёр, молодой парнишка в солдатском бушлате. Зина промолчала. Бережно и нежно поддерживала сидевшую рядом, глухо стонавшую женщину.
Замигали жёлтые пятна фонарей. Остался позади последний переезд. Самосвал катил по городу. Вот уже джутовая фабрика. И вдруг трель милицейского свистка. Взвизгнули тормоза. Черноусый старшина приложил ладонь к козырьку фуражки:
– Нарушаете? Права.
Черноглазая Галка закричала страшно, скрючилась, начала сползать на пол. Зина метнулась, раскрыла кабину.
– Свет! Быстрее свет!
Осторожно проехали метров десять, остановились у фонаря. Растерявшийся старшина подсвечивал карманным фонариком, автоматически выполняя приказания Зины. Усы его изумлённо приподнялись.
Властный, звонкий крик нарушил тишину ночной улицы. – Всё, – вздохнула Зина.
– Теперь срочно ехать. Отдайте права, – накинулась на старшину. Тот поспешно протянул.
– Минуточку! – Обежал машину, поднял властно руку. Светлая «Волга» затормозила…
– Во, какие дела, брат, – сказал старшина шофёру, протягивая пачку «Беломора» и следя за удаляющейся «Волгой», увозившей Зину, черноокую Галку и маленькую новую жизнь.
– Да, – ответил шофёр, добродушно улыбаясь, – будущий портовик родился, а, может, моряк. А вы, товарищ старшина, ему вроде как крёстным отцом теперь будете. А?!
Они засмеялись.
Газета «Ильичёвец» 4 декабря 1969г.
