Главная | Обратная связь

Антиобщественное личностное отношение

и некоторые специальные вопросы

 

а. Антиобщественное отношение

и антисоциальная установка

 

В последние годы в работах многих советских юри­стов антиобще­ствен­ная сущность личности все чаще свя­зывается с понятием антисоциальной ус­тановки. В связи с этим возникает необходимость дать ответ на два вопро­са: 1) что представляет собой антисоциальная установка и 2) в каком соотно­ше­нии находится она с антиобщест­венным отношением.

 

«Под установкой, — пишет советский психолог А.Г. Ковалев, — следу­ет понимать определенную форму на­правленности на объект деятельности. Установка содержит в себе цель и соответствующую настроенность тех или иных психических процессов или в целом личности на осуществление той или другой деятельности или на торможение собственной активности». При установке, — добавляет он, — имеет место сосредоточение внимания на объ­екте деятельности, повышение чувствительности анализаторов к воздей­стви­ям, обострение запечатлеваемости мозга и, наконец, активизация воли и мыс­литель­ного процесса[137].

Установка в этом смысле отличается от установки, которая исследуется грузинскими психологами школы Д.Н. Узнадзе. Если последняя представляет собой бес­сознательное явление психики, то второй вид установки «характе­ризуется полным сознанием не только задачи, но и необходимости мобили­зо­вать собственные силы на ее решение»[138].

Бессознательные установки могут возникать незави­симо от сознатель­ных психических процессов. Они могут возникать и в результате образова­ния в сознании челове­ка установки, выражающей его направленность на объ­ект деятельности. В этом случае бессознательные уста­новки выступают в ро­ли физиологического механизма установки, выражающей определенное со­стояние челове­ческого сознания.

Сознательные установки бывают временными (ситуа­тивными) и устой­чивыми (личностными). По своему со­циальному содержанию они могут от­вечать обществен­ным требованиям или противоречить им. В последнем слу­чае установка приобретает антиобщественный харак­тер. Ее разновидностью является установка на преступ­ное поведение.

Говоря об антиобщественной установке, советские юристы, как это не­трудно понять из их работ, имеют в виду устойчивую (личностную) уста­нов­ку на совершение преступных действий. Однако, по мнению одних из них,

 

антисоциальная установка является непосредственной причиной всех пре­ступлений, по мнению же других, круг преступлений, порождаемых антисо­циальной установкой, ограничен.

Первой точки зрения придерживается, в частности, А.Б. Сахаров[139], вто­рой — А.М. Яковлев, В.Н. Кудряв­цев и Н.С. Лейкина. Причем, если, по мне­нию В.Н. Куд­рявцева и Н.С. Лейкиной, антисоциальной установки нет лишь у таких преступников, которые совершают пре­ступления в результате стече­ния тяжелых личных обсто­ятельств, при превышении пределов необходимой оборо­ны и в других подобных случаях[140], то, по мнению А.М. Яковлева, ее нет даже у части рецидивистов. «Изучение личности рецидивистов, — пишет он, — показывает, что далеко не всем рецидивистам присуща антисоциаль­ная установка, эта сознательная направленность их строя мыслей и образа жизни против правопорядка, это заост­ренное противопоставление своих ко­рыстных личных уст­ремлений интересам общественности, сознательное воз­ведение в принцип преступного, паразитического сущест­вования. Опреде­ленную группу рецидивистов составляют преступники, которые хотя и со­вершают преступления во второй и более раз, однако делают это не в силу созна­тельно противопоставляемой обществу преступной воли, а из-за дегра­дации, обесценения в социальном аспекте свойств своей личности, выпаде­ния из нормальных соци­альных связей и взаимоотношений»[141].

Прежде всего следует возразить А.Б. Сахарову. На наш взгляд, он не учитывает, по крайней мере, два обсто­ятельства. Во-первых, то, что неосто­рожные преступле­ния не совершаются в результате сознательной антиоб­ще­ственной настроенности, а «недостаточную интенсив-

 

ность нравственно-положительных свойств личности», о которой он говорит в указанной статье, защищая свою позицию, никак нельзя назвать установ­кой. Во-вторых, он не учитывает, что речь идет об устойчивой установке, имеющей личностный характер, а при совершении пре­ступлений, связанных с превышением пределов необходи­мой обороны, с возникновением физиоло­гического аф­фекта и т.п., антисоциальная установка имеет ситуаци­онный ха­рактер. Она возникает перед непосредственным совершением преступления, существует непродолжитель­ное время и свойством личности не является. Она сама порождается антисоциальными свойствами личности.

С этих же позиций следует возразить также В.Н. Ку­дрявцеву и Н.С. Лейкиной. Являясь устойчивым образо­ванием, антисоциальная установка предполагает суще­ствование в сознании лица перспективы совершения в бу­дущем неопределенного количества преступлений, перспективы ведения пре­ступного образа жизни. Такая пер­спектива характерна для наиболее опасных преступников и, в частности, для особо опасных рецидивистов. Лицо, в со­знании которого сложилась такая дальняя перспекти­ва, не просто наметило совершить одно или несколько преступлений, оно рассматривает преступное поведение как образ своей дальнейшей жизни. Таким образом, ан­тисоци­аль­ная установка присуща не всем преступникам. Ее нет и у известной части ре­цидивистов.

В каком соотношении находится антисоциальная ус­тановка с антиоб­щественным личностным отношением?

При ответе на этот вопрос следует учесть, что антисо­циальная уста­нов­ка является результатом определенного взаимодействия личности и среды. Под влиянием этого взаимодействия возникает антисоциальная установка, которая представляет собой конкретное проявление антиобщественного от­ношения. А.Г. Ковалев пишет: «Что же касается устойчивых установок, то они являются от­ношениями человека к различным сторонам действитель­но­сти и к себе»[142].

Сравнивая антисоциальную установку с породившим ее антиобще­ственным отношением, нетрудно обнаружить

 

ее отличительные особенности, относящиеся к содержа­нию установки и ее объему.

Хотя установка вырастает из отношения, отношение и производная от него установка (конкретное проявление этого отношения) существуют парал­лельно. Например, установка на совершение имущественных преступлений существует на базе общего корыстного отношения к чу­жой собственности. Но установка — это такое отношение к объективной действительности, ко­то­рое по своему объ­ему является более узким, чем породившее его антиобще­ственное отношение. Это последнее может охватывать более широкую сферу объективной действительности, чем установка, которая могла сложиться с учетом, на­пример, ограниченной возможности лица к совершению тех или иных действий. Например, у лица может возник­нуть устойчивая установка на совершение только кар­манных краж или мелких хищений, в то время как личностное корыстное отношение его к чужой собственности выражает го­товность нажиться за счет личной и социа­листической собственности совер­шением и иных действий, причем как преступного, так и не преступного ха­рактера.

По своему содержанию антисоциальная установка от­личается большей степенью конкретизированности, чем антиобщественное отношение. Она мо­жет и не достиг­нуть той степени конкретизации, которая включает в себя признаки будущей преступной деятельности. Но, как уже было сказано, она предполагает выработку представлен­ной в категориях сознания перспективы преступного по­ведения на более или менее длительный промежуток вре­мени хотя бы в общих родовых чертах.

Антисоциальная установка если и возникает, то представляет собой промежуточное звено между антиоб­щественным отношением и возникно­ве­нием умысла со­вершить то или иное преступление. Но это звено не явля­ется обязательным. Не говоря уже о неосторожных пре­ступлениях, многие умыш­ленные преступные действия совершаются в результате взаимодействия сре­ды и чело­века, в сознании которого сложились устойчивые анти­обществен­ные отношения к различным сторонам объек­тивной действительности.

 

б. Антиобщественное личностное отношение

и проблема свободы воли

 

Всякое волевое человеческое поведение в конечном итоге детермини­ровано объективной действительностью. Внешняя среда определяет характер представлений, потребностей и интересов человека, его чувств и отноше­ний. От нее также зависит объективная возможность вы­полнения тех или иных за­мыслов. Поэтому мы можем считать детерминированность человеческого по­ведения результатом двойного влияния внешних условий — пре­жде всего ус­ловий всей его предшествующей и настоя­щей жизни, формирующих соци­ально-нравственное и со­циально-психологическое содержание человеческого со­знания, а также условий, от которых зависит выбор ре­шения совершить то или иное действие и само его совер­шение.

При рассмотрении проблемы свободы воли необходи­мо разграничи­вать эти различные стороны детерминиру­ющего влияния внешней среды. Од­но дело — свобода че­ловека от внешних обстоятельств, которые вопреки его собственным желаниям вынуждают его на совершение преступных действий. Такой свободой, несомненно, поль­зуется каждый советский человек, по­скольку социалисти­ческие общественные отношения не только не вынужда­ют его совершать преступные действия, но в то же время предоставляют ему широкие возможности для деятельно­сти, отвечающей в равной мере как об­щественным, так и его собственным интересам. Однако такой возможности очень часто лишен человек, проживающий в условиях эксплуататорского об­щества, в связи с чем преступное поведение с его стороны во многих случаях никак нельзя признать результатом свободной воли.

Другое дело — свобода человека от детерминирую­щего влияния внеш­ней среды, которая в период форми­рования его нравственного облика при­вела к возникнове­нию в сознании антисоциальных отношений к окружаю­щей действительности. Ее вредное воздействие на созна­ние человека нередко осу­ществляется в тот период его развития, когда он в силу малолетнего возраста или дру­гих причин не способен полностью или частично понимать

 

антисоциальный характер тех нравственных качеств, которые ему привива­ются. При этих условиях лицо не только не может считаться свободным от детерминирую­щего влияния среды, но не будет заслушивать и упрека за то, что в его сознании укоренились пережитки прошло­го. Но и в этом случае он будет нести ответственность за совершенное преступление. Почему? Сво­бо­ден ли он во время совершения преступных действий? Пытаясь дать ответ на второй из поставленных вопросов, многие авторы подходят к его решению односторонне. Так, Н.А. Беляев и Д.А. Керимов считают, что правонаруше­ния в социалистическом обществе не могут рассматриваться как поступки личности, действующей свободно, полагая при этом, что иное решение во­проса приведет к смеще­нию избирательного момента в сознании и поведении преступника со свободной воли как философской катего­рией[143]. Напротив, Н.С. Лейкина исходит из того, что сво­бода воли преступника, как и любого другого граждани­на нашего общества, — это одно из основных проявлений жизнедеятельности человека. Она заключается в способ­ности человека дей­ствовать согласно собственным реше­ниям. По мнению Н.С. Лейкиной, марк­систское положе­ние о том, что «свобода воли означает, следовательно, не что иное, как способность принимать решения со зна­нием дела»[144], применитель­но к уголовно-правовым кате­гориям означает, что конкретное лицо, совер­шившее пре­ступление, можно признать ответственным лишь при ус­ловии, если оно понимало общественно опасный харак­тер своих действий, предви­дело или могло предвидеть их вредные результаты[145].

Правильное решение поставленного вопроса дано, на наш взгляд, в докторской диссертации А.Л. Ременсона. Отмечая, что в марксистском пони­мании свобода состоит в господстве человека над внешним миром и над са­мим собой, основанном на познании необходимости, он далее

 

обоснованно указывает: «С позиций такого понимания свободы являются од­носторонними как представления о том, что преступник, совершая преступ­ление, действует свободно, так и представления о том, что при совершении преступления преступник не свободен, ибо он раб пережитков прошлого. Если утверждать только первое, тогда будет невозможно рассмотрение нака­зания как средства приведения осужденного к свободе. Если утвер­ждать только второе, тогда нельзя обосновывать ответ­ственность преступника, мо­рально осуждающие свойства наказания, роль наказания как средства, спо­собствую­щего раскаянию осужденного и способного содейство­вать прояв­ле­нию стремлений загладить свою вину перед обществом»[146].

С этих позиций правильным будет вывод о том, что с философской точки зрения детерминированность пре­ступного поведения пережитками прошлого не позволит признать совершение преступления актом проявления свободной воли. Наряду с этим нет оснований отрицать существование у ли­ца перед совершением преступления свободы выбора между преступным по­ведением и непреступным. Однако это последнее утверждение требует до­полнительных доказательств.

Казалось бы, для такого вывода нет никаких основа­ний. На самом деле, разве совершение преступления не является показателем того, что пережитки прошлого в сознании человека, породившие мотивы антиобществен­ного по­ведения, оказались сильнее противостоящих им детерминантов общественно полезных или, по крайней мере, общественно не опасных действий? Разве при иных условиях мотивы антисоциального поведения могли одер­жать верх в борьбе с мотивами, побуждавшими челове­ка оказаться от преступного спо­соба удовлетворения сво­их потребностей?

Да, пережитки прошлого по сравнению с противосто­ящими детерми­нантами человеческого поведения оказа­лись сильнее. И именно поэтому мы имеем все основания

 

считать, что преступное поведение детерминировано пе­режитками прошло­го, что пережитки прошлого являют­ся причиной совершения преступлений. И тем не менее преступление не было фатально неизбежным. Оно не бы­ло таким не только потому, что внешние условия заду­манного преступления к моменту его осуществления мог­ли измениться, и не потому, что к этому вре­мени в созна­нии человека могли появиться новые соображения, отда­ющие предпочтение непреступной форме поведения. Ли­цо обладало свободой вы­бора между преступным и непреступным способом удовлетворения потреб­ности глав­ным образом потому, что детерминированность человече­ского по­ведения может определяться не только сущест­вованием причинной связи между тем или иным отноше­нием человека к различным сторонам объектив­ной дей­ствительности и принятым решением, но и включать в се­бя иные формы обусловливающей зависимости.

На необходимость разграничения понятий причинно­сти и детерминиз­ма, в частности, указывает польский философ Владислав Краевский. Он раз­личает три вида обусловленности: обусловленность следствия причиной, обусловленность явления сущностью, обусловленность последующего состо­яния предшествующим состоянием. При этом он допускает, что формы обу­словленности этим перечнем не ограничиваются[147]. Различие между связью состояний и причинной связью, а также зависи­мость первой от второй еще раньше отмечал советский философ Г.А. Свечников[148].

На то, что детерминированность человеческого пове­дения не сводится только к его обусловленности, в со­ветской юридической литературе впервые обратил вни­мание М.Д. Шаргородский.

«Причинность, — пишет он, — это лишь малая части­ца объективной реальной связи, лишь одна из форм вза­имосвязи. Причинность — вовсе не единственная форма связи между явлениями. Формой связи будет, например,

 

функциональная зависимость, при которой изменения яв­лений могут проис­ходить одновременно, и зависимость химической реакции от катализаторов и др. Недооценка этого и вызывает недоразумения в правовой науке»[149].

М.Д. Шаргородский не говорит, в какой форме осу­ществляется про­цесс, детерминирующий выбор челове­ком варианта возможного поведения. Он ограничивается указанием на то, что «ответственность в праве может иметь место не только тогда, когда есть причинная связь, но и тогда, когда налицо другая форма детерминирую­щей объективной связи»[150].

Это утверждение М.Д. Шаргородского, как нам ка­жется, требует опре­деленного уточнения. В приведенной форме оно может породить представ­ле­ние, будто ответ­ственность в праве возможна и при отсутствии причин­ной связи. Думается, что процесс детерминизации выбо­ра поведения обязательно включает в себя причинную связь. Однако необходимо отметить и то, что к причин­ной связи этот процесс не сводится.

Очень важную роль при выборе одного из нескольких вариантов воз­можного поведения, на наш взгляд, играет функциональная зависимость. Она так же, как и причин­ная связь, является обязательным компонентом рассмат­риваемого нами детерминирующего процесса.

Детерминирующий процесс ведет к возникновению намерения совер­шить то или иное действие. Обычно оно является результатом борьбы моти­вов, одни из которых побуждают лицо совершить преступление, другие — удовлетворить свои потребности непреступным путем или вообще отказаться от их удовлетворения. Предположим, что первая группа мотивов оказалась сильнее, и лицо решило совершить преступление. Что явилось причиной воз­никновения преступного умысла? Пережитки прошло­го в сознании человека. Выражаясь в различного рода антисоциальных отношениях к элементам окружающей действительности, они в качестве обязательной составной части включают в себя какую-либо потребность, являю-

 

щуюся силой, побуждающей человека на совершение оп­ределенных дей­ствий. Вследствие этого пережитки про­шлого выступают как причина, фор­мирующая умысел на преступное поведение. Они обладают всеми призна­ка­ми причины, так как их структура производится в структуре следствия (умысла) с точностью до изоморфизма и, кро­ме того, обладая необходимым энергетическим запасом, заложенным в человеческих потребностях, они осу­ществ­ляют перенос материи и движения от причины к следст­вию[151].

Однако даже при условии наличия в сознании чело­века очень развитых и сильных пережитков прошлого возникновение умысла на совершение пре­ступления не является неизбежным, непреодолимым событием. Умы­сел воз­никает в результате мышления. На этот процесс оказывают воздействие как пережитки прошлого, так и другие противоборствующие детерминанты по­ве­дения. Те и другие в определении социальной направленности поведения че­ловека способны выполнять роль причины. Наряду с этим процесс мышления испытывает на себе влияние функциональной зависимости, которая происте­кает как со стороны понятий и представлений, составля­ющих социально-нравственное содержание пережитка прошлого, так и со стороны понятий и представлений, со­ставляющих социально-нравственное содержание тех субъ­ективных образований, которые противостоят пере­житкам прошлого.

Функциональная зависимость определяется как фор­ма устойчивой вза­имосвязи между явлениями, при кото­рой изменение одних явлений вызывает вполне опреде­ленное изменение других[152]. Классическим примером фун­кцио­нальной зависимости является зависимость между абстрактными математи­ческими величинами и функци­ями. На функциональной зависимости, как нам предста­вляется, основано во многом и мышление. Причем неза-

 

висимо от того, мыслит ли человек математическими формулами или соци­альными категориями.

В процессе борьбы мотивов функциональная зависи­мость наблюдается и на стороне тех умозаключений, ко­торые ведут к возникновению решения совершить пре­ступление, и на стороне умозаключений, противостоящих им и отвечающих нравственным требованиям общества. Но истина объективна. Она не конструируется по воле и желанию людей, а определяется содержа­ни­ем объектив­ной реальности. Реальность же свидетельствует о том, что в со­циалистическом обществе общественные и лич­ные интересы, если их брать в подлинном выражении, а не в воображении отдельных людей, совпадают. Поэтому в рассматриваемом случае из двух рядов функциональ­ной зави­си­мости правильным, отвечающим подлинным интересам личности, окажется только один и именно тот, который ведет к решению не совершать преступ­ление, а удовлетворить свои потребности непреступным путем.

Дело, однако, осложняется тем, что определенная часть людей в силу своей недостаточной сознательности этого не понимают, именно в этом от­но­шении они не яв­ляются свободными. (В связи с этим следует согласить­ся с М.И. Боровским, который считает, что, в частности, по этой причине глав­ным методом коммунистического воспитания является метод убеждения. «Даже в услови­ях принуждения, — справедливо указывает он, — когда чело­век лишен внешней свободы, убеждение остается ва­жным методом перевос­питания преступников. В услови­ях заключения делается все возможное, что­бы человек осознал необходимость тех мер, которые при­менимы к нему го­су­дарством, обществом; это значит, де­лается все возможное, чтобы человек обрел внутреннюю свободу. Внутренняя свобода является важным и, дума­ет­ся, обязательным условием перевоспитания человека, а затем и его (часто до­срочного) освобождения»[153].) По этой, в частности, причине и совершаются преступления. Но для нас важно то, что процессу формирования пре-

 

ступного умысла противостоит объективная логика об­щественного развития, логика, отвечающая подлинным интересам всех членов социалистического общества. Она отражается в той функциональной зависимости, которая обна­руживается в логике мышления, ведущей к выбору социально приемлемых способов удовлетворения потреб­ностей. И именно вследствие этого лицо, со­знание кото­рого заражено пережитками прошлого, при выборе ва­рианта сво­его поведения имеет реальную возможность противостоять детерминиру­ющему влиянию пережитков прошлого и отказаться от совершения пре­ступ­ления, да­же если эти пережитки представляют собой значитель­ную побужда­ющую силу и глубоко укоренились в его сознании (в этом и заключается сво­бода выбора). Кроме того, необходимо отметить, что лицо к тому же спо­соб­но реализовать эту возможность, так как в процессе мыш­ления оно может по­лучить дополнительные аргументы в пользу не преступной формы удовле­творения своих по­требностей. В связи с этим представляется уместным на­помнить слова В.И. Ленина о том, что «сознание чело­века не только отра­жа­ет объективный мир, но и творит его»[154].

Продукты мыслительной деятельности человека, осуществляемой без серьезных ошибок, усиливают те детерминанты поведения в сознании чело­века, которые противостоят пережиткам прошлого.

Поскольку же дилемма совершить преступление или отказаться от него обычно встает перед несознательным человеком, который может испытывать затруднения при решении вопроса, какое деяние больше отвечает его ин­тере­сам, общество путем угрозы уголовным наказанием дает ему дополни­тель­ный стимул к выбору непреступной формы удовлетворения своих потреб­но­стей, который яв­ляется важным объективным детерминантом его пове­дения.

 

в. Антиобщественное личностное отношение

и структура вины

 

В юридической литературе обычно отмечается, что со­держание умыш­ленной вины складывается из двух мо­ментов — интеллектуального и воле­во­го. Интеллектуаль­ный момент выражается в сознании общественной опас­но­сти действия или бездействия и предвидении их вред­ных последствий, а во­левой в том, что лицо желает или сознательно допускает наступление этих последствий.

С определением в этой формуле волевого критерия согласиться нельзя. Когда человек желает наступления каких-либо последствий своих действий или допускает их наступления, то в этом выражается его отношение к ним, но не воля. Он может очень желать достижения преступ­ного результата, но если у него не хватит воли совершить общественно опасное действие, то ни­какого преступления не будет. Не будет, следовательно, и вины. Включение в формулу умысла указания на желание или допущение лицом общественно опасных последствий своих действий должно оказать помощь в установ­ле­нии вины и опреде­лении ее направленности. Это очень важно для выясне­ния степени общественной опасности преступления и са­мого преступника. Одна­ко само по себе желание наступ­ления последствий или их допущение не есть еще прояв­ление воли. Воля проявляется только в деяниях человека. Как пра­вильно пишет Б.С. Волков, «поступок человека является единственной фор­мой, в которой воля может найти свое объективное выражение. Если воля лица не получила своего объективного выражения во вне, она не может быть предметом ни правовой, ни моральной оценки»[155].

Конечно, некоторые волевые процессы могут выра­жаться только пси­хически (например, благодаря усилию воли человек сосредоточивает свое внимание на оп­ределенной мыслительной деятельности), но, во-первых, здесь психическое состояние лица также характеризу­ется определенной ди­намичностью; во-вторых, те воле­вые акты, в которых выражается преступное поведение,

 

всегда представлены объективно, т.е. в виде действияили бездействия. Это, разумеется, не означает, что воля из субъективной категории превращается в объективную. Одновременно с совершением того или иного деяния ли­цо пе­реживает его субъективно, как определенного рода самоактивность.

Характерное для прямого умысла желание наступле­ния вредных по­следствий является переживанием потре­бности лица в определенных изме­не­ниях внешнего мира. Потребность же, наряду с ситуацией ее удовлетворения, представляет собой силу, под влиянием которой форми­руется решение на со­вершение преступных действий и со­ответствующая ему установка. Это реше­ние становится основой проявления волевой активности. Желание пре­ступ­ного результата, таким образом, предшествует не только решению совершить преступление, но и появле­нию воли, направленной на его осуществление. Но жела­ние участвует в формировании воли. На его основе она возникает. Одна­ко воля предполагает не только желание чего-либо, которое, несомненно, со­путствует волевому ак­ту, но и способность проявить решительность, преодо­леть страх перед возможной опасностью и т.д. Воля по своему содержанию богаче, чем желание, которое, как писал С.Л. Рубинштейн, «переходит в под­линно волевой акт... когда к знанию цели присоединяется установка на ее ре­ализацию, уверенность в ее достижении и направлен­ность на овладение соот­ветствующими средствами»[156].

Кроме того, желание переживается как стремление к чему-либо, как си­ла, притягивающая человека к какому-либо объекту, воля же, напротив, обы­чно переживается как сила, исходящая из субъекта, как принадлежащая ему.

На основании изложенного мы не можем согласиться с имеющим хож­дение в нашей юридической литературе утверждением, что волевым эле­ментом умышленной фор­мы вины является желание общественно опасных послед-

 

ствий или их допущение[157]. Это неправильное представлениеи породило встречающуюся в работах по уголовному праву точку зрения о возможности отнесения к косвенному умыслу предвидения неизбежности наступления преступного результата[158].

Побочные последствия действия преступника могут быть для него очень нежелательными, но он тем не менее соглашается на их наступление. Соглашается потому, что только таким образом может добиться результата, к ко­торому стремится. Такие нежелательные последствия, наступление кото­рых неизбежно связано с достижением преступного результата, могут пред­шествовать ему во времени, могут сопутствовать или следовать за ним. При­чем общественно опасным характером может обладать как первый, так и вто­рой результат, и оба они вместе. Да­же в тех случаях, когда результат, к ко­то­рому стремится виновный, является единственным преступным последст­ви­ем его действий, он может испытать большие страда­ния от его наступления. Это происходит вследствие того, что одно и то же событие может служить удовлетворе­нию одной потребности человека и противоречить дру­гой.

В трагедии Еврипида Медея, убивая своих детей, го­ворит о себе:

 

«...сегодня ты —

Не мать им, а завтра сердце плачем

Насытишь ты,

Ты убиваешь их —

И любишь. О, как я несчастна, жены!»

(Перевод И.Ф. Анненского)

 

Согласно «Словарю русского языка» С.И. Ожегова, слово «желание» означает «внутреннее стремление к осу­ществлению чего-нибудь, обладанию чем-нибудь»[159]. В работах советских психологов желание рассматривается как субъективное переживание потребности[160]. Поэтому нельзя полностью согла­ситься с В.Г. Макашвили, когда он пишет: «Тот, кто решается убить своего ребенка, чтобы освободиться от уплаты алиментов, конечно предпочел бы, чтобы ребенок умер бы естественной смер­тью или погиб как-нибудь иначе, а не от его руки. Нельзя сказать, что само по себе лишение жизни ребен­ка до­ставляет лицу удовлетворение, но поскольку с на­ступлением его смерти пре­ступник связывает достижение определенной цели, поскольку указанные по­следствия выступают как средства для реализации поставленной це­ли, по­стольку смерть ребенка охватывается волею лица, становится для него жела­тельной»[161]. Несомненно, смерть ребенка в примере В.Г. Макашвили охваты­вается волею лица, но, если под желанием понимать субъективное пе­режива­ние потребности, то едва ли ее можно считать желательной. У преступника нет потребности убить ре-

 

бенка, у него есть потребность освободиться от уплаты алиментов. У него да­же может быть потребность в сохра­нении жизни ребенка. Но суть дела в том, что одна его потребность вступает в противоречия с другой, и престу­пления совершаются в том случае, когда верх одержива­ет антиобщественная по­треб­ность. Конечно, слову «же­лание» можно придавать и другое, более широкое значение, как это делает В.Г. Макашвили и некоторые другие советские юри­сты[162], но этот смысл, по нашему мнению, не будет соответствовать ни эти­мо­логическому значению слова в русском языке, ни тому, который вклады­ва­ет­ся в него психологической наукой.

Сказанное, разумеется, не преследует цели доказать, что при прямом умысле виновный никогда не желает на­ступления преступного результата. Совсем напротив, мы считаем, что при прямом умысле, как правило, лицо же­лает наступления общественно опасных последствий. Но такое желание не является его обязательной составной частью. Общественная опасность, свой­ственная преступ­лению, совершенному с прямым умыслом, определяется не столько желанием его наступления, сколько тем, что он направляет свою во­лю на его достижение. Безусловно, в тех случаях, когда желание и воля лица совпадают, он сам и совершенное им преступление становятся еще бо­лее опасными.

Проведение различия между желанием и волевой на­правленностью де­яния позволяет найти правильное ре­шение ряда практических вопросов, свя­занных с квали­фикацией преступления и разграничением смежных со­ставов. Сошлемся на известное дело из судебной практи­ки.

Т. и Г. были признаны виновными в том, что первый, будучи маши­нис­том паровозного депо, а вторая — таксировщицей того же депо, по сговору между собой си­стематически присваивали государственные средства. Г. в ли­цевых счетах Т. завышала показатели экономии топлива, за что Т. незаконно получил 1 076 руб., из кото-

 

рых 140 руб. выдал Г. Осужденные не отрицали приписок топлива тоннами, но объясняли, что, совершая их, не преследовали цели присвоения государ­ственных средств. Верховный суд СССР не согласился с квалификацией их действий как хищения социалистического имущества, так как установил, что подлог был совершен не с целью незаконного получения государственных средств, а для увеличения количественных и качественных показателей рабо­ты Т. с тем, чтобы он мог быть зачисленным в ряды передовых работников депо. Верховный суд квалифицировал действия Т. как соучастие в должност­ном подлоге. Правильность этой квалификации не вызывает сомнения. В действиях виновных не было необходимого элемента состава хищения — це­ли присвоения государственных или общественных средств. Однако они со­знавали неизбежность причинения ущерба социалистической собственности. Поэтому, если считать, что лица, которые предвидят неизбежность наступ­ле­ния последствий, не могут их не желать, то получится, что цель присвоения государственных средств в действиях Т. и Г. не исключается. На самом деле, ведь цель — это то, к чему стремится преступник, т.е. то, что он желает[163]. Мы, таким образом, приходим к выводу о том, что в деле Т. и Г., как и в дру­гих аналогичных делах, хотя виновные и предвидят неизбежность преступ­ных последствий своих действий, они не ставят перед собой цели добиться их наступления и не желают их.

Интеллектуальный критерий умышленной вины, при котором лицо со­знает неизбежность наступления общественно опасных последствий, присущ только прямому умыслу. При косвенном умысле он невозможен. Но не пото­му, что лицо в этом случае желает наступления вредных последствий, а по­то­му, что, сознавая неизбежность их наступления, оно тем не менее совершает вызывающее их общественно опасное деяние и, следовательно, направляет свою волю на достижение преступного результата. Даже если лицо не жела­ет, чтобы этот ре-

 

зультат наступил, оно понимает, что объективно он яв­ляется следствием во­левой активности. Желание преступного результата, по нашему мнению, не являет­ся обязательным элементом прямого умысла.

В отличие от прямого при косвенном умысле воля преступника прямо не направлена на причинение ре­зультата, являющегося элементом соответ­ствующего со­става преступления. Она направлена на достижение ино­го ре­зультата. Одновременно виновный сознает, что его действия могут привести к общественно опасным послед­ствиям, но могут и не привести. Поскольку возможность их наступления им не исключается, они не могут рас­сматри­ва­ться как находящиеся за пределами волевой активности лица, но то, что воля лица прямо направлена на осуществление иных целей, делает преступление и виновное лицо менее опасными, чем в случае прямого умысла.

При самонадеянности абстрактное предвидение воз­можности наступле­ния вредных последствий соединяется с волей, направленной на предотвра­щение этих послед­ствий. Опасность действия при самонадеянности обуслов­ливается тем, что расчет на предотвращение вредных по­следствий оказался легкомысленным. Кроме того, ре­шившись совершить действия, которые при аналогичных условиях нередко приводят к общественно опасному резуль­та­ту, лицо тем самым по своей воле соз­дает опасность наступления обще­ствен­но опасных по­следствий. Но, наряду с этим, волевая активность ви­новного одновременно направлена и на предупреждение этих последствий, что не мо­жет не оказать ослабляюще­го влияния на степень опасности содеянного.

При небрежности лицо не предвидит общественно опасных послед­ствий своих действий. Поэтому его воля может быть лишь объективно на­правлена на причине­ние вредных последствий. Но поскольку мы рассматри­ваем субъективную сторону волевой активности, то должны признать, что со стороны субъективного отно­шения лица к содеянному его воля не направле­на на причинение преступного результата.

В таких видах, по нашему мнению, выражается волевой момент в раз­личных формах вины.

 

г. Антиобщественное личностное

отношение и основание ответственности

за небрежность

 

Проблема оснований ответственности за небрежность до сих пор оста­ется нерешенной. Преобладающее в со­ветской юридической литературе мне­ние, будто эти ос­нования заключены в конкретном психологическом от­ноше­нии лица к последствиям совершенного им деянии, не является убеди­тель­ным. С ним тем более трудно со­гласиться, что отстаивающие его авторы не могут указать, в чём состоит это психическое отношение[164].

Нельзя, как нам кажется, согласиться с Б.С. Волко­вым, который усмат­ривает основания ответственности за небрежность в психическом отношении лица к своим действиям.

Б.С. Волков правильно считает, что при решении вопроса об основа­ни­ях ответственности за преступную небрежность надо исходить из того, что основой право­вой, как и моральной, оценки всегда является воленаправ­лен­ная деятельность. Однако, по его мнению, в случае небрежности лицо отве­ча­ет не за то, что оно не мобилизовало свои психические способности, чтобы предвидеть наступление общественно опасных последствий, а «за то, что его поведение, вызвавшее неосторожность, было несовместимо с лежащими на нем обязанностями»[165]. Поясняя свою мысль, он далее пишет: «При пре­ступ­ной небрежности лицо также имеет возможность свободно избрать решение совершить какое-либо дейст­вие или воздержаться от его совершения для

 

предотвращения вредных последствий. Такая возможность обус­ловливается, прежде всего, наличием лежащей на лице обязанности совершить определен­ное действие или воз­держаться от его совершения, которая выступает как мо­тив должного поведения. Наличность волевого момента не вызывает сомне­ния, когда действие (бездейст­вие) при неосторожном преступлении соверша­ется со­знательно. Но его можно также обнаружить и в случа­ях, когда лицо не осознает характера действий, в ре­зультате которых наступают общественно опасные по­следствия. Если, например, крушение поезда наступает вслед­ствие того, что стрелочник по забывчивости не пе­ревел стрелки, то очевидно, что причиной этих послед­ствий явилось волевое поведение, которое было не­сов­местимо с лежащими на нем обязанностями. Само по себе это поведение без­различно для права. Но оно при­обретает преступный характер, как только мы соотне­сем его с обязанностями стрелочника. Следовательно, мотив и цель при неосторожном преступлении также носят антиобщественный характер»[166].

Мы не согласны с Б.С. Волковым по следующим со­ображениям.

Во-первых, при небрежности лицо не имеет действи­тельной свободы выбора решения совершить какое-либо действие или воздержаться от него. Такая свобода была бы, если бы лицо понимало социальное значение со­вер­шаемого действия, т.е. его общественную опасность. Независимо от того, со­знательно ли совершается дейст­вие, или характер его не осознается лицом — в любом из этих вариантов небрежной вины нельзя говорить о сознании об­щественной опасности совершенного действия. Общественная опасность дея­ний в значительной степени определяется характером вызванных ими по­следствий. Если же лицо не сознает общественно опас­ных последствий своих действий, то оно, соответственно, может не сознавать и общественной опас­ности самих действий, т.е. основного, материального признака вся­кого пре­ступления. При этих условиях свобода выбора

 

одного из возможных вариантов поведения не может служить основанием от­ветственности. Его приходится искать не в психическом отношении лица к действию, характер которого осознан и осознан к тому же непра­вильно, а в предшествующих ему психических отноше­ниях.

Во-вторых, Б.С. Волков совершенно необоснованно рассматривает во­лю в отрыве от сознания. Все его до­воды направлены на то, чтобы обосно­вать волевой ха­рактер преступных действий. Но если само преступное пове­дение не осознается виновным, то невозможно го­ворить и о его волевой на­правленности. Ведь волевая деятельность направляется только сознанием. Без созна­ния нет воли. Если же предположить, что Б.С. Волков имеет в виду сознание и волю, направленные на соверше­ние действий, предшествующих преступному поведению, то тогда общественно опасными и преступными окажут­ся не убийство, тяжкие телесные повреждения и т.п., а те действия, которые были совершены ранее, и преступ­лением станет не нарушение обя­занностей, а деяние, ко­торое ему предшествовало. При этих условиях дейст­вие, описанное в законе как элемент объективной сто­роны неосторожного преступления, будет рассматри­ваться не в качестве преступного деяния, а в качестве его последствия. Но даже если бы эти рассуждения соответствовали действительному положению вещей, они ничего не дали бы нам для решения вопроса об основа­ниях ответственности при небрежной вине. Ведь обще­ственно опасный характер волевых действий лица в этом случае оставался бы неосознанным, и вопрос об основаниях ответственности встал бы вновь в том же са­мом виде, а его решение, таким образом, не продвину­лось бы ни на шаг.

В-третьих, обосновать ответственность за небреж­ность — это значит обосновать ответственность за на­ступление вредных последствий.

Однако Б.С. Волков, который стремился найти осно­вания ответствен­ности за небрежность в волевой дея­тельности лица, как мы видели, не вклю­чает послед­ствия в волевое действие, совершенное по неосторожно-

 

сти. Таким образом, проблема ответственности за не­осторожную вину оста­ется нерешенной.

Наконец, совершенно неубедительным является утверждение Б.С. Вол­кова о том, что мотив и цель при неосторожном преступлении носят анти­об­щественный характер. Б.С. Волков не учитывает, что особенностью неосто­рожных действий является определенный разрыв между субъективной и объ­ективной направленностью действий лица. Мотив и цель являются эле­мен­та­ми субъективного отношения лица к своему деянию, поэто­му они могут не только не совпадать с антиобществен­ной направленностью его действий, но противоречить ей. Так, например, если врач, стремясь как можно бы­стрее оказать помощь больному и облегчить его страда­ния, в спешке вместо ле­кар­ства дает ему яд, то хотя его действия и привели к неосторожному убийству, мотивы его поведения нельзя назвать антиобщественными. Более того, они могут служить обстоятельствами, смягчающи­ми уголовную ответственность.

Особенностью происхождения неосторожных пре­ступлений является то, что они порождаются непосред­ственно личностным отношением к окру­жающему. При сознательном совершении преступления личностное от­но­ше­ние, т.е. устойчивое отношение к определенной стороне объективной дей­ствительности, выступающее в качестве особенности личности, черты ее ха­рактера, конкретизируются и проявляются в психическом отно­шении к тому или иному объекту. Лицо сознает опас­ность задуманного или уже осуще­ствляемого поведения, предвидит его последствия, желает их наступления и т.д. В случае небрежности такой конкретизации не про­исходит. Правда, дей­ствия при этом обычно осуществля­ются, но они направляются совершенно иным личност­ным отношением, которое может составлять положи­тельное качество личности и ничего общего не иметь с пережитками прошлого. По­этому поиски оснований от­ветственности за небрежность в психическом от­ношении лица к совершенным действиям и их последствиями не могут не быть бесплодными. Они заключены совсем в другом отношении — лич­но­ст­ном отношении индивиду-

 

алистического характера, содержание которого выраже­но в негативной форме[167].

Антисоциальное содержание индивидуалистического отношения выра­жается в безразличии к интересам окру­жающих людей, в невнимании к их нуждам и т.п. Обычно оно сознается лицом, сознается в процессе фор­миро­ва­ния этого личностного отношения, в процессе

 

собственного анализа своего внутреннего отношения к окружающим и совер­шения конкретных поступков. Ко­нечно, лицо может и не понимать своего от­ношения к окружающим, но это очень редкий случай. Вследствие умствен­но­го и нравственного развития, которое получа­ет человек в современных усло­виях, он к моменту до­стижения возраста уголовной ответственности спосо­бен анализировать свое отношение и действительно понима­ет свое отноше­ние к ним. И если он соглашается с таким отношением, не борется с недо­статками своего характе­ра, не повышает внимания к тому, чтобы они не про­яв­лялись в процессе его общения с другими людьми, то их существование и проявление в различных условиях являются следствием его воли. Следова­тельно, и каж­дый поступок, совершенный по небрежности, также име­ет во­ле­вой характер. Только в этом случае воля прояв­ляется не непосредственно, как это имеет место, в част­ности, при умышленных преступлениях, а через посред­ство личностного отношения. Таким образом, если при умышленных преступлениях волевая природа действия определяется двояким образом — волевым характером личностного отношения и волевым характером общест­венно опасного деяния, то при преступлениях по небреж­ности она опреде­ля­ется лишь волевым характером лич­ностного отношения.

В связи с тем, что индивидуалистическое отношение вырабатывается, по общему правилу, не как отношение к какому-то определенному лицу, а как отношение к не­определенному кругу лиц, оно может проявиться в про­цессе общения виновного и с близкими ему людьми. В судебной практике г. Томска был случай, когда мать отравила своего ребенка, небрежно оставив стакан с каустической содой на столе. Ребенок выпил ее, приняв за воду. Мать, конечно, не желала зла своему ребенку. Ее поступок явился, очевидно, следствием привычного невнимания не к своему ребенку, а к другим лицам. Но неосторожные поступки как раз и отличаются тем, что поскольку обще­ственная опасность их не сознается лицом, невнимательное отношение к лю­дям обычно прояв­ляется в непосредственном окружении виновного.

Уголовное право может регулировать поведение людей

 

только путем воздействия на их сознание. Оно пре­дупреждает совершение неосторожных преступлений, побуждая людей бороться с недостатками сво­ей лично­сти, невнимательностью к окружающим лицам или об­щественным интересам. Поэтому основанием ответст­венности за небрежность является сознательное игно­рирование возможных последствий сохранения в психо­ло­гическом содержании личности этой невнимательно­сти или легкомысленное к ним отношение. При соверше­нии по небрежности конкретного преступле­ния указан­ный недостаток личности конкретизируется в невнима­тельном от­ношении к определенным лицам или опреде­ленным общественным интере­сам. Это невнимание и есть то психическое отношение к содеянному, кото­рое свое юридическое выражение находит в формуле не­брежной вины.

 

Глава IV