Главная | Обратная связь

МОЯ ЛЮБИМАЯ, ГОЛУБКА МОЯ 2 страница

ФОКСЛИ-СКАКУН

Вот уже тридцать шесть лет пять раз в неделю я езжу в Сити поездом,который отправляется в восемь двенадцать. Он никогда не бывает чересчурпереполнен и к тому же доставляет меня прямо на станцию Кэннон-стрит, аоттуда всего одиннадцать с половиной минут ходьбы до дверей моей конторы вОстин-Фрайерз. Мне всегда нравилось ездить ежедневно на работу из пригорода в город иобратно: каждая часть этого небольшого путешествия доставляет мнеудовольствие. В нем есть какая-то размеренность, успокаивающая человека,любящего постоянство, и в придачу оно служит своего рода артерией, котораянеспешно, ко уверенно выносит меня в водоворот повседневных деловых забот. Всего лишь девятнадцать-двадцать человек собираются на нашей небольшойпригородной станции, чтобы сесть на поезд, отправляющийся в восемьдвенадцать. Состав нашей группы редко меняется, и когда на платформепоявляется новое лицо, то это всякий раз вызывает недовольство, как этобывает, когда в клетку к канарейкам сажают новую птицу. По утрам, когда я приезжаю на станцию за четыре минуты до отходапоезда, они обыкновенно уже все там - добропорядочные, солидные, степенныелюди, стоящие на своих обычных местах с неизменными зонтиками, в шляпах, пригалстуках, с одним и тем же выражением лиц и с газетами под мышкой, неменяющиеся с годами, как не меняется мебель в моей гостиной. Мне этонравится. Мне также нравится сидеть в своем углу у окна и читать "Таймс" под стукколес. Эта часть путешествия длится тридцать две минуты, и, подобно хорошемупродолжительному массажу, она действует успокоительно на мою душу и староебольное тело. Поверьте мне, чтобы сохранить спокойствие духа, нет ничеголучше размеренности и постоянства. В общей сложности я уже почти десятьтысяч раз проделал это утреннее путешествие и с каждым днем наслаждаюсь имвсе больше и больше. Я и сам (это отношения к делу не имеет, но любопытно)стал чем-то вроде часов. Я могу без труда сказать, опаздываем ли мы на две,три или четыре минуты, и мне не нужно смотреть в окно, чтобы сказать, накакой станции мы остановились. Путь от конца Кэннон-стрит до моей конторы ни долог, ни короток - этополезная для здоровья небольшая прогулка по улицам, заполненным такими жепутешественниками, направляющимися к месту службы по тому же неизменномуграфику, что и я. У меня возникает чувство уверенности оттого, что ядвигаюсь среди этих заслуживающих доверия, достойных людей, которые преданысвоей работе, а не шатаются по белу свету. Их жизни, подобно моей,превосходно регулирует минутная стрелка точно идущих часов, и очень частонаши пути ежедневно пересекаются на улице в одно и то же время на одном итом же месте. К примеру, когда я сворачиваю на Сент-Свизинз-лейн, неизменносталкиваюсь с благообразной дамой средних лет в серебряном пенсне и с чернымпортфелем в руке. Наверное, это образцовый бухгалтер, а может, служащаякакой-нибудь текстильной фабрики. Когда я по сигналу светофора перехожучерез Треднидл-стрит, в девяти случаях из десяти я прохожу мимо джентльмена,у которого каждый день в петлице какой-нибудь новый садовый цветок. На немчерные брюки и серые гетры. Это определенно человек педантичный, скореевсего - банковский работник или, возможно, адвокат, как и я. Торопливопроходя мимо друг друга, мы несколько раз за последние двадцать пять летобменивались мимолетными взглядами в знак взаимной симпатии и расположения. Мне знакомы по меньшей мере полдюжины лиц, с которыми я встречаюсь входе этой небольшой прогулки. И должен сказать, все это добрые лица, лица,которые мне нравятся, все это симпатичные мне люди - надежные, трудолюбивые,занятые, и глаза их не горят и не бегают беспокойно, как у всех этих такназываемых умников, которые хотят перевернуть мир с помощью своихлейбористских правительств, государственного здравоохранения и прочего. Итак, как видите, я в полном смысле этого слова являюсь довольнымпутешественником. Однако не правильнее ли будет сказать, что я был довольнымпутешественником? В то время, когда я писал этот небольшойавтобиографический очерк, который вы только что прочитали, - у меня былонамерение распространить его среди сотрудников нашей конторы в качественаставления и примера - я совершенно правдиво описывал свои чувства. Но этобыло целую неделю назад, а за это время произошло нечто необычное. По правдеговоря, все началось во вторник на прошлой неделе, в то самое утро, когда янаправлялся в столицу с черновым наброском своего очерка в кармане, и всесошлось столь неожиданным образом, что мне не остается ничего другого, какпредположить, что тут не обошлось без Провидения. Господь Бог, видимо,прочитал мое небольшое сочинение и сказал про себя: "Что-то этот Перкинсстановится чересчур уж самодовольным. Пора бы мне проучить его". Я искренневерю, что так оно и было. Как я уже сказал, это произошло во вторник на прошлой неделе, в первыйвторник после Пасхи. Было теплое светлое весеннее утро, и я шагал кплатформе нашей небольшой станции с "Таймс" под мышкой и наброском очерка"Довольный путешественник" в кармане, когда меня вдруг пронзила мысль -что-то не так. Я прямо-таки физически ощутил ропот, прошедший по рядам моихпопутчиков. Я остановился и огляделся. Незнакомец стоял посередине платформы, расставив ноги и сложив на грудируки, глядя на окружающее так, словно все вокруг принадлежало ему. Этотбольшой, плотный мужчина даже со спины умудрялся производить впечатлениечеловека высокомерного и надменного. Определенно этот человек не принадлежалк нашему кругу. Он держал трость вместо зонтика, башмаки на нем быликоричневые, а не черные, шляпа серого цвета сидела набекрень, но что-товсе-таки обнаруживало в нем лоск. Более я не утруждал себя разглядываниемего персоны. Я прошел мимо него с высоко поднятой головой, добавив - яискренне надеюсь, что это так, - настоящего морозцу в атмосферу, и без тогодостаточно холодную. Подошел поезд. А теперь постарайтесь, если можете, вообразить, какойужас меня охватил, когда этот новый человек последовал за мной в моесобственное купе. Такого никто еще не проделывал в продолжение пятнадцатилет. Мои спутники всегда почитали мое превосходство. Одна из моих небольшихпривилегий состоит в том, что я сижу наедине с собой хотя бы одну, иногдадве или даже три остановки. А тут, видите ли, место напротив меняоккупировал этот незнакомец, который принялся сморкаться, шелестетьстраницами "Дейли мейл", да еще закурил свою отвратительную трубку. Я опустил "Таймс" и вгляделся в его лицо. Он, видимо, был того жевозраста, что и я, - лет шестидесяти двух или трех, однако у него было одноиз тех неприятно красивых загорелых напомаженных лиц, которые нынче то идело видишь на рекламе мужских рубашек: тут тебе и охотник на львов, и игрокв поло, и альпинист, побывавший на Эвересте, и исследователь тропическихджунглей, и яхтсмен одновременно; темные брови, стальные глаза, крепкиебелые зубы, сжимающие трубку. Лично я недоверчиво отношусь ко всем красивыммужчинам. Сомнительные удовольствия будто сами находят их, и по миру ониидут, словно лично ответственны за свою привлекательную внешность. Я непротив, если красива женщина. Это другое. Но мужская красота, вы уж проститеменя, совершенно оскорбительна. Как бы то ни было, прямо напротив меня сиделэтот самый человек, а я глядел на него поверх "Таймс", и вдруг он посмотрелна меня, и наши глаза встретились. - Вы не против того, что я курю трубку? - спросил он, вынув ее изо рта. Только это он и сказал. Но голос его произвел на меня неожиданноедействие. Мне даже показалось, будто я вздрогнул. Потом я как бы замер и поменьшей мере с минуту пристально смотрел на него, прежде чем смог совпадатьс собой и ответить. - Это вагон для курящих, - сказал я, - поэтому поступайте как угодно. - Просто я решил спросить. И опять этот удивительно рассыпчатый знакомый голос, проглатывающийслова, а потом сыплющий ими, - маленькие и жесткие, как зернышки, они точновылетали из крошечного пулеметика. Где я его слышал? И почему каждое слово,казалось, отыскивало самое уязвимое место в закоулках моей памяти? Боже мой,думал я. Да возьми же ты себя в руки. Что еще за чепуха лезет тебе в голову! Незнакомец снова погрузился в чтение газеты. Я сделал вид, будто тожечитаю. Однако теперь я уже был совершенно выбит из колеи и никак не могсосредоточиться. Я то и дело бросал на него взгляды поверх газеты, так и неразвернув ее. У него было поистине несносное лицо, вульгарно, почтипохотливо красивое, а маслянистая кожа блестела попросту непристойно. Однакоприходилось ли мне все-таки когда-нибудь видеть это лицо или нет? Я началсклоняться к тому, что уже видел его, потому что теперь, глядя на него, яначал ощущать какое-то беспокойство, которое не могу толком описать, - онокаким-то образом было связано с болью, с применением силы, быть может, дажесо страхом, когда-то испытанным мною. В продолжение поездки мы больше не разговаривали, но вам нетрудновообразить, что мое спокойствие исчезло. Весь день был испорчен, и не разкое-кто из товарищей по службе слышал от меня в тот день колкости, особеннопосле обеда, когда ко всему добавилось еще и несварение желудка. На следующее утро он снова стоял посередине платформы со своей тростью,трубкой, шелковым шарфиком и тошнотворно красивым лицом. Я прошел мимо негои приблизился к некоему мистеру Граммиту, биржевому маклеру, который ездилсо мной в город и обратно вот уже более двадцати восьми лет. Не могусказать, чтобы я с ним когда-нибудь прежде разговаривал - на нашей станциисобираются обыкновенно люди сдержанные, - но в сложившейся критическойситуации вполне можно вступить в разговор. - Граммит, - прошептал я. - Кто этот прохвост? - Понятия не имею, - ответил Граммит. - Весьма неприятный тип. - Очень. - Полагаю, он не каждый день будет с нами ездить. - Упаси бог, - сказал Граммит. И тут подошел поезд. На этот раз, к моему великому облегчению, человек сел в другое купе. Однако на следующее утро он снова оказался рядом со мной. - Да-а, - проговорил он, устраиваясь прямо напротив меня. - Отличныйденек. И вновь что-то закопошилось на задворках моей памяти, на этот разсильнее, и уже почти всплыло на поверхность, но ухватиться за нитьвоспоминаний я так и не смог. Затем наступила пятница, последний рабочий день недели. Помню, что,когда я ехал на станцию, шел дождь, один из тех теплых искрящихся апрельскихдождичков, которые идут лишь минут пять или шесть, и когда я поднялся наплатформу, все зонтики были уже сложены, светило солнце, а по небу плылибольшие белые облака. Несмотря на все это, у меня было подавленноесостояние. В путешествии я уже не находил удовольствия. Я знал, что опятьявится этот незнакомец. И вот пожалуйста, он уже был тут как тут; расставивноги, он ощущал себя здесь хозяином, и на сей раз к тому же еще и небрежноразмахивал своей тростью. Трость! Ну конечно же! Я остановился, точно оглушенный. "Да это же Фоксли! - воскликнул я про себя. - Фоксли-Скакун! И онпо-прежнему размахивает своей тростью!" Я подошел к нему поближе, чтобы получше разглядеть. Никогда прежде,скажу я вам, не испытывал такого потрясения. Это и в самом деле был Фоксли.Брюс Фоксли, или Фоксли-Скакун, как мы его называли. А в последний раз я еговидел... дайте-ка подумать... Да, я тогда еще учился в школе, и мне было летдвенадцать-тринадцать, не больше. В эту минуту подошел поезд, и, бог свидетель, он снова оказался в моемкупе. Он положил шляпу и трость на полку, затем повернулся, сел и принялсяраскуривать свою трубку. Взглянув на меня сквозь облако дыма своимималенькими холодными глазками, он произнес: - Потрясающий денек, не правда ли? Прямо лето. Теперь я его голос уже не спутаю ни с каким другим. Он совсем неизменился. Разве что другими стали слова. "Ну что ж, Перкинс, - говорил он когда-то. - Что ж, скверный мальчишка.Придется мне поколотить тебя". Как давно это было? Должно быть, лет пятьдесят назад. Любопытно,однако, как мало изменились черты его лица. Тот же надменно вздернутыйподбородок, те же раздутые ноздри, тот же презрительный взгляд маленьких,пристально глядящих глаз, посаженных - видимо для удобства - слишком близкодруг к другу; все та же манера приближать к вам свое лицо, наваливаться навас, как бы загонять в угол; даже волосы его я помню - жесткие и слегказавивающиеся, немного отливающие маслом, подобно хорошо заправленномусалату. На его столе всегда стоял пузырек с экстрактом для волос (когда вамприходится вытирать в комнате пыль, то вы наверняка знаете, что где стоит, иначинаете ненавидеть все находящиеся в ней предметы), и на этом пузырькекрасовалась этикетка с королевским гербом и названием магазина наБонд-стрит, а внизу мелкими буквами было написано: "Изготовлено поспециальному распоряжению для парикмахеров его величества короля ЭдвардаVII". Я это помню особенно хорошо, поскольку мне казалось забавным, чтомагазин гордится тем, что является поставщиком для парикмахеров того, ктопрактически лыс - пусть это и сам монарх. И вот теперь я смотрел на Фоксли, который откинулся на сиденье ипринялся за чтение газеты. Меня охватило какое-то странное чувство оттого,что я сидел всего лишь в ярде от человека, который пятьдесят лет назадсделал меня настолько несчастным, что я помышлял о самоубийстве. Меня он неузнал, потому что я отрастил усы; да я и не боялся его теперь. Я чувствовалсебя вполне уверенно и мог рассматривать его, сколько мне было угодно. Оглядываясь назад, я теперь не сомневаюсь, что изрядно пострадал отБрюса Фоксли уже в первый год учебы в школе, и, как ни странно, этомуневольно споспешествовал мой отец. Мне было двенадцать с половиной лет,когда я впервые попал в эту замечательную старинную школу. Кажется, в 1907году. Мой отец, в шелковом цилиндре и визитке, проводил меня до вокзала, идо сих пор помню, как мы стояли на платформе среди груды ящиков и чемоданови, наверное, тысяч очень больших мальчиков, теснившихся вокруг и громкопереговаривавшихся, и тут кто-то, пытаясь протиснуться мимо нас, сильнотолкнул моего отца в спину и чуть не сшиб его с ног. Мой отец, человек небольшого роста, отличавшийся обходительностью ивсегда державшийся с достоинством, обернулся с поразительной быстротой исхватил виновника за руку. - Разве вас в школе не учат хорошим манерам, молодой человек? - спросилон. Мальчик, оказавшийся на голову выше отца, посмотрел на него сверху внизхолодным взором, но ничего не сказал. - Сдается мне, - заметил мой отец, столь же пристально глядя на него, -что недурно было бы извиниться. Однако мальчик продолжал смотреть на него свысока, при этом в уголкахего рта появилась надменная улыбочка, а подбородок все более выступалвперед. - По-моему, ты мальчик дерзкий и невоспитанный, - продолжал мой отец. -И мне остается лишь искренне надеяться, что в школе ты исключение. Не хотелбы я, чтобы кто-нибудь из моих сыновей выучился таким же манерам. Тут этот большой мальчик слегка повернул голову в мою сторону, и паранебольших холодных, довольно близко посаженных глаз заглянула в мои глаза.Тогда я не особенно испугался - я еще ничего не знал о том, какую властьимеют в школах старшие мальчики над младшими, и помню, что, полагаясь наподдержку своего отца, которого я очень любил и уважал, взгляд я выдержал. Мой отец принялся было еще что-то говорить, но мальчик простоотвернулся и неторопливо пошел по платформе среди толпы. Брюс Фоксли не забыл этого эпизода; но, конечно, самое неприятноевыяснилось в школе: мы с ним оказались в одном общежитии и в одной комнате.Он учился в соседнем классе и был старостой, а будучи таковым, имелофициальное разрешение колотить всех "шестерок". {В английских школахмладший ученик, прислуживающий старшекласснику.} Оказавшись же в егокомнате, я автоматически сделался его особым личным рабом. Я был его слугой,поваром, горничной и мальчиком на побегушках, и в мои обязанности входилоследить, чтобы он и пальцем не пошевелил, если только в этом не было крайнейнеобходимости. Насколько я знаю, нигде в мире слугу не угнетают до такойстепени, как угнетали нас, несчастных маленьких "шестерок", старосты вшколе. Был ли мороз, шел ли снег, в любую погоду каждое утро после завтракая принужден был сидеть на стульчаке в туалете (который находился во дворе ине обогревался) и греть его к приходу Фоксли. Я помню, как он своей изысканно-расхлябанной походкой ходил по комнате,и если на пути ему попадался стул, то он отбрасывал его ногой в сторону, а ядолжен был подбежать и поставить его на место. Он носил шелковые рубашки ивсегда прятал шелковый платок в рукаве, а башмаки его были от какого-тоЛобба (у которого тоже этикетки с королевским гербом). Я обязан был каждыйдень в течение пятнадцати минут тереть остроносые башмаки костью, чтобы ониблестели. Но самые худшие воспоминания у меня связаны с раздевалкой. Я и сейчас вижу себя, маленького бледного мальчика, сиротливо стоящегов этой огромной комнате в пижаме, тапочках и халате из верблюжьей шерсти.Единственная ярко горящая электрическая лампочка свисает с потолка, а вдольстен развешаны черные и желтые футболки, наполняющие комнату запахом пота, иголос, сыплющий словами, жесткими, словно зернышки, говорит: "Так как мыпоступим на сей раз? Шесть раз в халате или четыре без него?" Я так никогда и не смог заставить себя ответить на этот вопрос. Япросто стоял, глядя в грязный пол, - от страха у меня кружилась голова - итолько о том и думал, что скоро этот большой мальчик будет бить меня длиннойтонкой белой палкой, будет бить неторопливо, со знанием дела, искусно,законно, с видимым удовольствием, и у меня пойдет кровь. Пять часов назад яне смог разжечь огонь в комнате. Я истратил все свои карманные деньги накоробку специальной растопки, держал газету над камином, чтобы была тяга, идул что было мочи на каминную решетку - угли так и не разгорелись. - Если ты настолько упрям, что не хочешь отвечать, - говорил он, -тогда мне придется решать за тебя. Я отчаянно хотел ответить ему, потому что знал, что мне нужно что-товыбрать. Это первое, что узнают, когда приходят в школу. Обязательнооставайся в халате и лучше стерпи лишние удары. В противном случае почтинаверняка появятся раны. Лучше три удара в халате, чем один без него. - Снимай халат и отправляйся в дальний угол. Возьмись руками за пальцыног. Всыплю тебе четыре раза. Я медленно снимаю халат и кладу его на шкафчик для обуви. И медленно,поеживаясь от холода и неслышно ступая, иду в дальний угол в одной лишьхлопчатобумажной пижаме, и неожиданно все вокруг заливается ярким светом,точно я гляжу на картинку в волшебном фонаре, и предметы становятсянепомерно большими и нереальными, и перед глазами у меня все плывет. - Давай же возьмись руками за пальцы ног. Крепче, еще крепче. Затем он направляется в другой конец раздевалки, и я смотрю на него,расставив ноги и опустив голову, а он исчезает в дверях и идет через такназываемый умывальный коридор, находящийся всего лишь в двух шагах. Это былопомещение с каменным полом и с умывальниками, тянувшимися вдоль одной стены;отсюда можно было попасть в ванную. Когда Фоксли исчез, я понял, что онотправился в дальний конец умывального коридора. Фоксли всегда так делал. Новот он скачущей походкой возвращается назад, стуча ногами по каменному полутак, что дребезжат умывальники, и я вижу, как он одним прыжком преодолеваетрасстояние в два шага, отделяющее коридор от раздевалки, и с тростьюнаперевес быстро приближается ко мне. В такие моменты я закрываю глаза,дожидаясь удара, и говорю себе: только не разгибайся, как бы ни было больно. Всякий, кого били как следует, скажет, что по-настоящему больностановится только спустя восемь - десять секунд после удара. Сам удар - этовсего лишь резкий глухой шлепок, вызывающий полное онемение (говорят, так жедействует пуля). Но потом - о боже, потом! - кажется, будто к твоим голымягодицам прикладывают раскаленную докрасна кочергу, а ты не можешь протянутьруку и схватить ее. Фоксли отлично знал, как выдержать паузу: он медленно преодолевалрасстояние, которое в общей сложности составляло ярдов, должно быть,пятнадцать, прежде чем нанести очередной удар; он выжидал, пока я сполнаиспытаю боль от предыдущего удара. После четвертого удара я обычно разгибаюсь. Больше я не могу. Это лишьзащитная реакция организма, предупреждающая, что больше тело вынести неможет. - Да ты струсил, - говорит Фоксли. - Последний удар не считается. Ну-канаклонись еще разок. В следующий раз надо будет не забыть покрепче ухватиться за лодыжки. Потом он смотрит, как я иду, держась за спину, не в силах ни согнуться,ни разогнуться. Надевая халат, я всякий раз пытаюсь отвернуться от него,чтобы он не видел моего лица. Я уже собрался было уйти, но тут слышу: - Эй ты! Вернись-ка! Я останавливаюсь в дверях и оборачиваюсь. - Иди сюда. Ну, иди же сюда. Скажи, не забыл ли ты чего-нибудь? Единственное, о чем я сейчас могу думать, - это то, что меняпронизывает мучительная боль. - По-моему, ты мальчик дерзкий и невоспитанный, - говорит он голосоммоего отца. - Разве вас в школе не учат хорошим манерам? - Спа-а-сибо, - заикаясь, говорю я. - Спа-а-сибо зато... что ты побилменя. И потом я поднимаюсь по темной лестнице в спальню, чувствуя себя ужегораздо лучше, потому что все кончилось, боль проходит, и вот меня обступаютдругие ребята и принимаются расспрашивать с каким-то грубоватым сочувствием,рожденным из собственного опыта. - Эй, Перкинс, дай-ка посмотреть. - Сколько он тебе всыпал? - По-моему, раз пять. Отсюда слышно было. - Ну, давай показывай свои раны. Я снимаю пижаму и спокойно стою, давая возможность группе экспертоввнимательно осмотреть нанесенные мне повреждения. - Отметины-то далековато друг от друга. Похоже на Фоксли. - А вот эти две рядом. Почти касаются друг друга. А эти-то - гляди - дочего хороши! - А вот тут внизу он смазал. - Он из умывального коридора разбегался? - Ты, наверное, струсил, и он тебе еще разок всыпал, а? - Ей-богу, Перкинс, старина Фоксли на тебе душу отвел. - Кровь-то так и течет. Ты бы смыл ее, что ли. Затем открывается дверь и появляется Фоксли. Все разбегаются и делаютвид, будто чистят зубы или читают молитвы, а я между тем стою посредикомнаты со спущенными штанами. - Что тут происходит? - говорит Фоксли, бросив быстрый взгляд натворение своих рук. - Эй ты, Перкинс! Приведи себя в порядок и ложись впостель. Так заканчивается день. В течение недели у меня не было ни одной свободной минуты. Стоилотолько Фоксли увидеть, как я беру в руки какой-нибудь роман или открываюсвой альбом с марками, как он тотчас же находил мне занятие. Одним из еголюбимых выражений - особенно когда шел дождь - было следующее: - Послушай-ка, Перкинс, мне кажется, букетик ирисов украсил бы мойстол, как ты думаешь? Ирисы росли только возле Апельсиновых прудов. Чтобы туда добраться,нужно было пройти две мили по дороге, а потом свернуть в поле и преодолетьеще полмили. Я поднимаюсь со стула, надеваю плащ и соломенную шляпу, беру вруки зонтик и отправляюсь в долгий путь, который мне предстоит проделать водиночестве. На улице всегда нужно было ходить в соломенной шляпе, но отдождя она быстро теряла форму, поэтому, чтобы сберечь ее, и нужен зонтик. Сдругой стороны, нельзя бродить по лесистым берегам в поисках ирисов сзонтиком над головой, поэтому, чтобы предохранить шляпу от порчи, я кладу еена землю и раскрываю над ней зонтик, а сам иду собирать цветы. В результатея не раз простужался. Но самым страшным днем было воскресенье. По воскресеньям я убиралкомнату, и как же хорошо мне запомнилось, какой ужас меня охватывал в теутренние часы, когда после остервенелого выколачивания пыли и уборки я ждал,когда придет Фоксли и примет мою работу. - Закончил? - спрашивал он. - Д-думаю, что да. Тогда он идет к своему столу, вынимает из ящика белую перчатку,медленно натягивает ее на правую руку и при этом шевелит каждым пальцем,проверяя, хорошо ли она надета, а я стою и с дрожью смотрю, как он двигаетсяпо комнате, проводя указательным пальцем по верху развешанных по стенамкартинок в рамках, по плинтусам, полкам, подоконникам, абажурам. Я не могуотвести глаз от этого пальца. Для меня это перст судьбы. Почти всегда онумудрялся отыскать какую-нибудь крохотную щелку, которую я не заметил или окоторой, быть может, и не подумал вовсе. В таких случаях Фоксли медленноповорачивался, едва заметно улыбаясь этой своей не предвещавшей ничегохорошего улыбкой, и выставлял палец так, чтобы и я мог видеть грязноепятнышко на белом пальце. - Так, - говорил он. - Значит, ты - ленивый мальчишка. Не правда ли? Я молчу. - Не правда ли? - Мне кажется, я везде вытирал. - Так все-таки ты ленивый мальчишка или нет? - Д-да. - А ведь твой отец не хочет, чтобы ты рос таким. Твой отец ведь оченьщепетилен на этот счет, а? Я молчу. - Я тебя спрашиваю: твой отец ведь щепетилен на этот счет? - Наверное... да. - Значит, я сделаю ему одолжение, если накажу тебя, не правда ли? - Я не знаю. - Так сделать ему одолжение? - Д-да. - Тогда давай встретимся попозже в раздевалке, после молитвы. Остаток дня я провожу в мучительном ожидании вечера. Боже праведный, воспоминания совсем одолели меня. По воскресеньям мытакже писали письма. "Дорогие мама и папа, большое вам спасибо за вашеписьмо. Я надеюсь, вы оба здоровы. Я тоже здоров, правда, простудилсянемного, потому что попал под дождь, но скоро простуда пройдет. Вчера мыиграли с командой Шрусбери и выиграли у них со счетом 4:2. Я наблюдал заигрой, а Фоксли, который, как вы знаете, является нашим старостой, забилодин гол. Большое вам спасибо за торт. Любящий вас Уильям". Письмо я обычно писал в туалете, в чулане или же в ванной - где угодно,лишь бы только туда не мог заглянуть Фоксли. Однако много времени у меня небыло. Чай мы пили в половине пятого, и к этому времени должен был быть готовгренок для Фоксли. Я каждый день жарил для Фоксли ломтик хлеба, а в будниедни в комнатах не разрешалось разводить огонь, поэтому все "шестерки",жарившие хлебцы для хозяев своих комнат, собирались вокруг небольшого каминав библиотеке, и при этом каждый выискивал возможность первым протянуть когню длинную металлическую вилку. И еще я должен был следить за тем, чтобыгренок Фоксли был: во-первых, хрустящим, во-вторых, неподгоревшим,в-третьих, горячим и подан точно вовремя. Несоблюдение какого-либо из этихтребований рассматривалось как "наказуемый проступок". - Эй ты! Что это такое? - Гренок. - По-твоему, это гренок? - Ну... - Ты, я вижу, совсем обленился и толком ничего сделать не можешь. - Я старался. - Знаешь, что делают с ленивой лошадью, Перкинс? - Нет. - А ты разве лошадь? - Нет. - Ты, по-моему, просто осел - ха-ха! - а это, наверное, одно и то же.Ну ладно, увидимся попозже. Ох и тяжелые были денечки! Дать Фоксли подгоревший гренок - значитсовершить "наказуемый проступок". Забыть счистить грязь с бутс Фоксли -значит также провиниться. Или не развесить его футболку и трусы. Илинеправильно сложить зонтик. Или постучать в дверь его комнаты, когда онзанимался. Или наполнить ванну слишком горячей водой. Или не вычистить доблеска пуговицы на его форме. Или, надраивая пуговицы, оставить голубыепятнышки раствора на самой форме. Или не начистить до блеска подошвыбашмаков. Или не прибрать вовремя в его комнате. Для Фоксли я, по правдеговоря, и сам был "наказуемым проступком". Я посмотрел в окно. Бог ты мой, да мы уже почти приехали. Что-то ясовсем разнюнился и даже не раскрыл "Таймс". Фоксли по-прежнему сидел всвоем углу и читал "Дейли мейл", и сквозь облачко голубого дыма,поднимавшегося из его трубки, я мог разглядеть половину лица над газетой,маленькие сверкающие глазки, сморщенный лоб, волнистые, слегка напомаженныеволосы. Любопытно было разглядывать его теперь, по прошествии стольких лет. Язнал, что он более не опасен, но воспоминания не отпускали меня, и ячувствовал себя не очень-то уютно в его присутствии. Это все равно чтонаходиться в одной клетке с дрессированным тигром. Что за чепуха лезет тебе в голову, спросил я себя. Не будь же дураком.Да стоит тебе только захотеть, и ты можешь взять и сказать ему все, что онем думаешь, и он тебя и пальцем не тронет. Неплохая мысль! Разве что... как бы это сказать... зачем это нужно? Я уже слишком стардля подобных штук и к тому же не уверен, так ли уж он мне ненавистен. Но как же все-таки быть? Не могу ведь я просто сидеть и смотреть нанего как идиот! И тут мне пришла в голову озорная мысль. "Вот что я сделаю, - сказал ясебе, - протяну-ка я руку, похлопаю его слегка по колену и скажу ему, кто ятакой. Потом понаблюдаю за выражением его лица. После этого пущусь ввоспоминания о школе, а говорить буду достаточно громко, чтобы меня моглислышать и те, кто ехал в нашем вагоне. Я весело напомню ему, какие шутки онпроделывал со мной, и, быть может, поведаю и об избиениях в раздевалке,чтобы вогнать его в краску. Ему не повредит, если я его немного подразню изаставлю поволноваться. А вот мне это доставит массу удовольствия". Неожиданно он поднял глаза и увидел, что я пристально гляжу на него.Это случилось уже не первый раз, и я заметил, как в его глазах вспыхнулогонек раздражения. И тогда я улыбнулся и учтиво поклонился. - Прошу простить меня, - громким голосом произнес я. - Но я бы хотелпредставиться. Я подался вперед и внимательно посмотрел на него, стараясь непропустить реакции на мои слова. - Меня зовут Перкинс, Уильям Перкинс, в тысяча девятьсот седьмом году яучился в Рептоне. Все, кто ехал в вагоне, затихли, и я чувствовал, что они напряженнождут, что же произойдет дальше. - Рад познакомиться с вами, - сказал он, опустив газету на колени. -Меня зовут Фортескью, Джоселин Фортескью. Я закончил Итон в тысяча девятьсотшестнадцатом.

КОЖА

В том году - 1946-м - зима слишком затянулась. Хотя наступил ужеапрель, по улицам города гулял ледяной ветер, а по небу ползли снежныеоблака. Старик, которого звали Дриоли, с трудом брел по улице Риволи. Он дрожалот холода, и вид у него был жалкий; в своем грязном черном пальто он былпохож на дикобраза, а над поднятым воротником видны были только его глаза. Раскрылась дверь какого-то кафе, и на него пахнуло жареным цыпленком,что вызвало у него в животе судорогу от приступа голода. Он двинулся дальше,равнодушно посматривая на выставленные в витринах вещи: духи, шелковыегалстуки и рубашки, драгоценности, фарфор, старинную мебель, книги впрекрасных переплетах. Спустя какое-то время он поравнялся с картиннойгалереей. Раньше ему нравилось бывать в картинных галереях. В витрине былвыставлен один холст. Он остановился и взглянул на него. Потом повернулся ипошел было дальше, но тут же еще раз остановился и оглянулся; и вдруг егоохватила легкая тревога, всколыхнулась память, словно вспомнилось что-тодалекое, виденное давным-давно. Он снова посмотрел на картину. На ней былизображен пейзаж - купа деревьев, безумно клонившихся в одну сторону, словносогнувшихся под яростным порывом ветра; облака вихрем кружились в небе. Краме была прикреплена небольшая табличка, на которой было написано: "ХаимСутин (1894 - 1943)". Дриоли уставился на картину, пытаясь сообразить, что в ней показалосьему знакомым. Жуткая картина, подумал он. Какая-то странная и жуткая... Номне она нравится... Хаим Сутин... Сутин... Боже мой! - неожиданно воскликнулон. - Да это же мой маленький калмык, вот кто это такой! Мой маленькийкалмык, это его картина выставлена в одном из лучших парижских салонов!Подумать только! Старик приблизился к витрине. Он отчетливо вспомнил этого юношу -да-да, теперь он вспомнил его. Но когда это было? Все остальное не так-топросто было вспомнить. Это было так давно. Когда же все-таки? Двадцать -нет, больше тридцати лет назад, пожалуй, так. Нет-нет, погодите-ка. Это былоза год до войны, Первой мировой войны, в 1913 году. Именно так. Тогда он ивстретил Сутина, этого маленького калмыка, мрачного, вечно о чем-торазмышляющего юношу, которого он тогда полюбил - почти влюбился в него, - инепонятно за что, разве что, пожалуй, за то, что тот умел рисовать. И как рисовать! Теперь он все вспомнил гораздо четче: улицу, баки смусором, запах гнили, рыжих кошек, грациозно бродящих по свалке, и женщин -потных жирных женщин, сидевших на порогах домов и выставивших свои ноги набулыжную мостовую. Что это была за улица? Где жил этот юноша? В Сите-Фальгюйер, вот где! Старик несколько раз кивнул головой,довольный тем, что вспомнил название. И там была студия с одним-единственнымстулом и грязной красной кушеткой, на которой юноша устраивался на ночлег;пьяные сборища, дешевое белое вино, яростные споры и вечно мрачное лицоюноши, думающего о работе. Странно, подумал Дриоли, как легко ему все это вспомнилось, будтокаждая незначительная подробность тотчас тянула за собой другую. Вот, скажем, эта глупая затея с татуировкой. Но ведь это же было простобезумие, каких мало. С чего все началось? Ах да, как-то он разбогател инакупил вина, именно так оно и было. Он ясно вспомнил тот день, когда вошелв студию с пакетом бутылок под мышкой, при этом юноша сидел передмольбертом, а его (Дриоли) жена стояла посреди комнаты, позируя художнику. - Сегодня мы будем веселиться, - сказал он. - Устроим небольшойпраздник втроем. - А что мы будем праздновать? - спросил юноша, не поднимая глаз. -Может, то, что ты решил развестись с женой, чтобы она вышла замуж за меня? - Нет, - отвечал Дриоли. - Сегодня мы отпразднуем то, что мне удалосьзаработать кучу денег. - А вот я пока ничего не заработал. Это тоже можно отметить. - Конечно, если хочешь. Дриоли стоял возле стола, раскрывая пакет. Он чувствовал себя усталым,и ему хотелось скорее выпить вина. Девять клиентов за день - очень хорошо,но с глазами это может сыграть злую шутку. Раньше у него никогда не былодевяти человек за день. Девять пьяных солдат, и - что замечательно - неменьше чем семеро смогли расплатиться наличными. В результате он разбогателневероятно. Но напряжение было очень велико. Дриоли от усталости прищурилглаза, белки которых были испещрены красными прожилками, а за глазнымияблоками будто что-то ныло. Но наконец-то наступил вечер, он чертовскибогат, а в пакете три бутылки - одна для его жены, другая для друга, атретья для него самого. Он отыскал штопор и принялся откупоривать бутылки,при этом каждая пробка, вылезая из горлышка, негромко хлопала. Юноша отложил кисть. - О господи! - произнес он. - Да разве при таком шуме можно работать? Девушка подошла к картине. Приблизился к картине и Дриоли, держа водной руке бутылку, в другой - бокал. - Нет! - вскричал юноша, неожиданно вскипев. - Пожалуйста, неподходите! Он схватил холст с мольберта и поставил его к стене. Однако Дриолиуспел кое-что разглядеть. - А мне нравится. - Это ужасно. - Замечательно. Как и все, что ты делаешь, это замечательно. Мне всетвои картины нравятся. - Вся беда в том, - хмурясь, проговорил юноша, - что сыт ими не будешь. - И все же они замечательны. Дриоли протянул ему полный бокал светло-желтого вина. - Выпей, - сказал он. - Это тебя взбодрит. Никогда еще, подумал он, не приходилось ему видеть ни более несчастногочеловека, ни более мрачного лица. Он встретил юношу в кафе месяцев семьназад, тот сидел и пил в одиночестве, и, поскольку он был похож то ли нарусского, то ли на выходца из Азии, Дриоли подсел к нему и заговорил: - Вы русский? - Да. - Откуда? - Из Минска. Дриоли вскочил с места и обнял его, громко заявив, что он и сам родилсяв этом городе. - Вообще-то я родился не в Минске, - сказал тогда юноша, - а недалекоот него. - Где же? - В Смиловичах, милях в двенадцати от Минска. - Смиловичи! - воскликнул Дриоли, снова обнимая его. - Мальчиком ябывал там несколько раз. Потом он снова уселся, с любовью глядя в лицо своему собеседнику. - Знаешь, - продолжал он, - а ты не похож на русских, живущих наЗападе. Ты больше похож на татарина или на калмыка. Да, ты самый настоящийкалмык. Теперь, в студии, Дриоли снова посмотрел на юношу, который взял у негобокал с вином и осушил его залпом. Да, точно, лицо у него как у калмыка -широкоскулое, с широким крупным носом. Широкоскулость подчеркивалась иушами, которые торчали в разные стороны. И еще у него были узкие глаза,черные волосы, толстые губы калмыка, но вот руки - руки юноши всегдаудивляли Дриоли: такие тонкие и белые, как у женщины, с маленькими тонкимипальцами. - Налей-ка еще, - сказал юноша. - Праздновать так праздновать. Дриоли разлил вино по бокалам и уселся на стул. Юноша опустился надряхлую кушетку рядом с женой Дриоли. Бутылки стояли на полу. - Сегодня будем пить сколько влезет, - проговорил Дриоли. - Яисключительно богат. Пожалуй, схожу и куплю еще несколько бутылок. Сколькоеще взять? - Шесть, - сказал юноша. - По две на каждого. - Отлично. Сейчас принесу. - Я схожу с тобой. В ближайшем кафе Дриоли купил шесть бутылок белого вина, и онивернулись в студию. Они расставили бутылки на полу в два ряда, и Дриолиоткупорил их, после чего все снова расселись и продолжали выпивать. - Только очень богатые люди, - сказал Дриоли, - могут позволить себеразвлекаться таким образом. - Верно, - сказал юноша. - Ты тоже так думаешь, Жози? - Разумеется. - Как ты себя чувствуешь, Жози? - Превосходно. - Бросай Дриоли и выходи за меня. - Нет. - Прекрасное вино, - сказал Дриоли. - Одно удовольствие его пить. Они стали медленно и методично напиваться. Дело привычное, и вместе стем всякий раз требовалось соблюдать некий ритуал, сохранять серьезность ипритом что-то говорить, а потом повторять сказанное и хвалить вино. А ещеважно было не торопиться, чтобы насладиться тремя восхитительнымипереходными периодами, особенно (как считал Дриоли) тем из них, когданачинаешь плыть и ноги отказываются тебе служить. Это был лучший период извсех - смотришь на свои ноги, а они так далеко, что просто диву даешься,какому чудаку они могут принадлежать и почему это они валяются там, на полу. Спустя какое-то время Дриоли поднялся, чтобы включить свет. Он судивлением обнаружил, что ноги его пошли вместе с ним, а особенно страннобыло то, что он не чувствовал, как они касаются пола. Появилось приятноеощущение, будто он шагает по воздуху. Тогда он принялся ходить по комнате,тайком поглядывая на холсты, расставленные вдоль стен. - Послушай, - сказал наконец Дриоли. - У меня идея. Он пересек комнату и остановился перед кушеткой, покачиваясь. - Послушай, мой маленький калмык. - Что там у тебя еще? - Отличная идея. Да ты меня слушаешь? - Я слушаю Жози. - Прошу тебя, выслушай меня. Ты мой друг - мой безобразный маленькийкалмык из Минска, а кроме того, ты такой хороший художник, что мне быхотелось иметь твою картину, прекрасную картину... - Забирай все. Бери все, что хочешь, только не мешай мне разговариватьс твоей женой. - Нет-нет, ты только послушай. Мне нужна такая картина, которая всегдабыла бы со мной... всюду... куда бы я ни поехал... что бы ни случилось...чтобы эта твоя картина была со мной всегда... Он наклонился к юноше и стиснул его колено. - Выслушай же меня, прошу тебя. - Да дай ты ему сказать, - произнесла молодая женщина. - Вот какое дело. Я хочу, чтобы ты нарисовал картину на моей спине,прямо на коже. Потом я хочу, чтобы ты нанес татуировку на то, что нарисовал,чтобы картина всегда была со мной. - Ну и идеи тебе приходят в голову! - Я научу тебя, как татуировать. Это просто. С этим и ребеноксправится. - Я не ребенок. - Прошу тебя... - Да ты совсем спятил. Зачем тебе это нужно? - Художник заглянул в еготемные, блестевшие от вина глаза. - Объясни, ради бога, зачем тебе этонужно? - Тебе же это ничего не стоит! Ничего! Совсем ничего! - Ты о татуировке говоришь? - Да, о татуировке! Я научу тебя в две минуты! - Это невозможно! - Ты думаешь, я не понимаю, о чем говорю? Нет, этого у молодого человека и в мыслях не было. Если кто и смыслилчто-нибудь в татуировке, так это он, Дриоли. Не он ли не далее как в прошломмесяце разукрасил весь живот одного парня изумительным и тонким узором изцветов? А взять того клиента, с волосатой грудью, которому он нарисовалгималайского медведя, да сделал это так, что волосы на его груди стали какбы мехом животного? Не он ли мог нарисовать на руке женщину, да так, что,когда мускулы руки были напряжены, дама оживала и изгибалась самымудивительным образом? - Одно тебе скажу, - заметил ему юноша, - ты пьян, и эта твоя идея -пьяный бред. - Жози могла бы нам попозировать. Представляешь - портрет Жози на моейспине! Разве я не имею права носить на спине портрет жены? - Портрет Жози? - Ну да. Дриоли знал - стоит только упомянуть жену, как толстые коричневые губыюноши отвиснут и задрожат. - Нет, - сказала девушка. - Жози, дорогая, прошу тебя. Возьми эту бутылку и прикончи ее, тогдастанешь более великодушной. Это же великолепная идея. Никогда в жизни мне неприходило в голову ничего подобного. - Что еще за идея? - Нарисовать твой портрет на моей спине. Разве я не имею права на это? - Мой портрет? - В обнаженном виде, - сказал юноша. - Тогда согласен. - Ну уж нет, только не это, - отрезала молодая женщина. - Отличная идея, - повторил Дриоли. - Идея просто безумная, - сказала Жози. - Идея как идея, - заметил юноша. - И за нее можно выпить. Они распили еще одну бутылку. Потом юноша сказал: - Ничего не выйдет. С татуировкой у меня ничего не получится. Давайлучше я просто нарисую ее портрет на твоей спине, и носи его сколько хочешь,пока не примешь ванну. А не будешь больше никогда мыться, так он всегдабудет с тобой, до конца твоих дней. - Нет, - сказал Дриоли. - Да. И в тот день, когда ты решишь принять ванну, я буду знать, чтобольше ты не дорожишь моей картиной. Пусть для тебя это будет испытанием -ценишь ли ты мое искусство. - Мне все это не нравится, - сказала молодая женщина. - Он так высокоценит твое искусство, что не будет мыться много лет. Пусть уж лучше будеттатуировка. Но обнаженной позировать не буду. - Пусть тогда будет одна голова, - сказал Дриоли. - У меня ничего не получится. - Да это же невероятно просто. Я берусь обучить тебя за две минуты. Вотувидишь. Сейчас сбегаю за инструментами. Иглы и тушь - вот и все, что намнужно. У меня есть тушь самых разных цветов - столько же, сколько у тебякрасок, но несравненно более красивых... - Повторяю - это невозможно. - У меня есть самые разные цвета. Правда, Жози? - Правда. - Вот увидишь, - сказал Дриоли. - Сейчас принесу. Он поднялся со стула и вышел из комнаты нетвердой, но решительнойпоходкой. Спустя полчаса Дриоли вернулся. - Я принес все, что нужно! - воскликнул он, размахивая коричневымчемоданчиком. - Здесь все необходимое для татуировщика. Он поставил чемоданчик на стол, раскрыл его и вынул электрические иглыи флакончики с тушью разных цветов. Включив электрическую иглу в сеть, онщелкнул выключателем. Послышалось гудение, и игла, выступавшая на четвертьдюйма с одного конца, начала быстро ходить вверх-вниз. Он скинул пиджак изасучил рукава. - Теперь смотри. Следи за мной, я покажу тебе, как все просто. Сначаланарисую что-нибудь на своей руке. Вся его рука, от кисти до локтя, была уже покрыта разными синимирисунками, однако ему удалось найти маленький участок кожи для демонстрациисвоего искусства. - Прежде всего я выбираю тушь - возьмем обыкновенную, синюю... окунаюкончик иглы в тушь... так... держу иглу прямо и осторожно веду ее поповерхности кожи... вот так... и под действием небольшого моторчика иэлектричества игла скачет вверх-вниз и прокалывает кожу, чернила попадают внее, вот и все. Видишь, как все просто... вот смотри, я нарисовал на рукесобаку... Юноша заинтересовался. - Ну-ка, дай попробую. На тебе. Гудящей иглой он принялся наносить синие линии на руке Дриоли. - И правда просто, - сказал он. - Все равно что рисовать чернилами.Разницы никакой, разве что так медленнее. - Я же говорил - ничего здесь трудного нет. Так ты готов? Начнем? - Немедленно. - Натурщицу! - крикнул Дриоли. - Жози, иди сюда! Он засуетился, охваченный энтузиазмом, и, пошатываясь, принялсярасхаживать по комнате, делая разные приготовления, точно ребенок впредвкушении какой-то захватывающей игры. - Где она будет стоять? - Пусть стоит там, возле моего туалетного столика. Пусть причесывается.Хорошо, если бы она распустила волосы и причесывалась - так я ее и нарисую. - Грандиозно. Ты гений. Молодая женщина нехотя подошла к туалетному столику с бокалом вина вруке. Дриоли стащил с себя рубашку и вылез из брюк. На нем остались толькотрусы, носки и ботинки. Он стоял и покачивался из стороны в сторону; он былхотя и невысок ростом, но крепкого сложения, а кожа у него была белая, почтилишенная растительности. - Итак, - сказал он, - я - холст. Куда ты поставишь свой холст? - Как всегда - на мольберт. - Не валяй дурака. Холст ведь я. - Ну так и становись на мольберт. Там твое место. - Это как же? - Так ты холст или не холст? - Холст. Уже начинаю чувствовать себя холстом. - Тогда становись на мольберт. Для тебя это должно быть деломпривычным. - Честное слово, это невозможно. - Ладно, тогда садись на стул. Спиной ко мне, а свою пьяную башкуположи на спинку стула. Да поживее, мне не терпится начать. - Я готов. - Сначала, - сказал юноша, - я сделаю набросок. Потом, если он меняустроит, займусь татуировкой. Он принялся водить широкой кистью по голой спине Дриоли. - Эй! - закричал Дриоли. - У меня по спине бегает огромная сороконожка! - Сиди спокойно! Не двигайся! Юноша работал быстро, накладывая краску ровным слоем, чтобы потом онане мешала татуировке. Едва приступив к рисованию, он так увлекся, что,казалось, протрезвел. Он наносил мазки быстрыми движениями, при этом рука откисти до локтя не двигалась, и не прошло и получаса, как все было закончено. - Вот и все, - сказал он Жози, которая тотчас же вернулась на кушетку,легла на нее и заснула. А вот Дриоли не спал. Он следил за тем, как юноша взял иглу и окунул еев тушь; потом он почувствовал острое щекочущее жжение, когда игла коснуласькожи на его спине. Заснуть ему не давала боль - неприятная, но терпимая.Дриоли развлекал себя, стараясь представить себе, что делалось у него заспиной. Юноша работал с невероятным напряжением. Судя по всему, он былполностью поглощен работой инструмента и тем необычным эффектом, который тотпроизводил. Наступила полночь, но игла жужжала, и юноша все работал. Дриоливспомнил, что, когда художник наконец отступил на шаг и произнес: "Готово",за окном уже рассвело, и слышно было, как на улице переговаривалисьпрохожие. - Я хочу посмотреть, - сказал Дриоли. Юноша взял зеркало, повернул его под углом, и Дриоли вытянул шею. - Боже мой! - воскликнул он. Зрелище было потрясающее. Вся спина, от плеч до основания позвоночника,горела красками - золотистыми, зелеными, голубыми, черными, розовыми.Татуировка была такой густой, что казалось, портрет написан маслом. Юношастарался как можно ближе следовать мазкам кисти, густо заполняя их, и удачносумел воспользоваться выступом лопаток, так что и они стали частьюкомпозиции. Более того, хотя работал он медленно, ему каким-то образомудалось передать свой стиль. Портрет получился вполне живой, в нем явнопросматривалась вихреобразная, выстраданная манера, столь характерная длядругих работ Сутина. Ни о каком сходстве речи не было. Скорее было переданонастроение, а не сходство; очертания лица женщины были расплывчаты, хотясамо лицо обнаруживало пьяную веселость, а на заднем плане кружились вводовороте темно-зеленые мазки. - Грандиозно! - Мне и самому нравится. Юноша отступил, критически разглядывая картину. - Знаешь, - прибавил он, - мне кажется, будет неплохо, если я ееподпишу. И, взяв жужжащую иглу, он в правом нижнем углу вывел свое имя, как разнад почками Дриоли. И вот старик, которого звали Дриоли, стоял, точно завороженный,разглядывая картину, выставленную в витрине. Это было так давно, будтопроизошло в другой жизни. А что же юноша? Что сделалось с ним? Он вспомнил, что, вернувшись свойны - первой войны, - он затосковал по нему и спросил у Жози: - А где мой маленький калмык? - Уехал, - ответила она тогда. - Не знаю куда, но слышала, будто егонанял какой-то меценат и услал в Серэ писать картины. - Может, еще вернется. - Может, и вернется. Кто знает... Тогда о нем вспомнили в последний раз. Вскоре после этого ониперебрались в Гавр, где было больше матросов и работы. Старик улыбнулся,вспомнив Гавр. Эти годы между войнами были отличными годами: у него быланебольшая мастерская недалеко от порта, хорошая квартира и всегда многоработы - каждый день приходили трое, четверо, пятеро матросов, желавшихиметь картину на руке. Это были действительно отличные годы. Потом разразилась вторая война, явились немцы, Жози убили, и всемупришел конец. Картины на руке больше никому были не нужны. А он к томувремени стал слишком стар, чтобы делать что-нибудь еще. В отчаянии онотправился назад в Париж, смутно надеясь на то, что в этом большом городеему повезет. Однако этого не произошло. И вот война закончилась, а у него нет ни сил, ни средств, чтобы сноваприняться за свое ремесло. Не очень-то просто старику найти себе занятие,особенно если он не любит попрошайничать. Но что еще остается, если нехочешь помереть с голоду? Так-так, думал он, глядя на картину. Значит, это работа моегомаленького калмыка. И как при виде ее оживает память! Еще несколько минутназад он и не помнил, что у него расписана спина. Он уже давным-давнопозабыл об этом. Придвинувшись поближе к витрине, он заглянул в галерею. Настенах было развешано много других картин, и, похоже, все они были работамиодного художника. По галерее бродило много людей. Наверное, это былаперсональная выставка. Повинуясь внезапному побуждению, Дриоли распахнул дверь галереи и вошелвнутрь. Он оказался в длинном помещении, на полу лежал толстый ковер цветакрасного вина, и - боже мой! - как же здесь красиво и тепло! Вокруг,рассматривая картины, бродили люди - холеные, с достоинством державшиеся, иу каждого в руке был каталог. Дриоли стоял в дверях, нервно озираясь,соображая, хватит ли у него решимости двинуться вперед и смешаться с этойтолпой. Но не успел он набраться смелости, как за его спиной раздался голос: - Что вам угодно? Это спросил коренастый человек в черной визитке с очень белым лицом,дряблым и таким толстым, что щеки свисали складками, как уши у спаниеля. Онподошел вплотную к Дриоли и снова спросил: - Что вам угодно? Дриоли молчал. - Будьте любезны, - говорил человек, - потрудитесь выйти из моейгалереи. - Разве мне нельзя посмотреть картины? - Я прошу вас выйти. Дриоли не двинулся с места. Неожиданно он почувствовал прилив ярости. - Давайте не будем устраивать скандал, - говорил человек. - Сюда,пожалуйста. Он положил свою жирную белую лапу на руку Дриоли и начал подталкиватьего к двери. Этого Дриоли стерпеть не мог. - Убери от меня свои чертовы руки! - крикнул он. Его голос разнесся по длинной галерее, и все повернули головы в егосторону. Испуганные лица глядели на того, кто произвел этот шум. Какой-тослужитель поспешил на помощь, и вдвоем они попытались выставить Дриоли задверь. Люди молча наблюдали за борьбой, их лица почти не выражали интереса,и, казалось, они думали про себя: "Все в порядке. Никакой опасности нет.Сейчас все уладят". - У меня тоже, - кричал Дриоли, - у меня тоже есть картина этогохудожника! Он был моим другом, и у меня есть картина, которую он мнеподарил! - Сумасшедший. - Ненормальный. Чокнутый. - Нужно вызвать полицию. Сделав резкое движение, Дриоли неожиданно вырвался из рук двоих мужчин,и не успели они остановить его, как он уже бежал по галерее и кричал: - Я вам сейчас ее покажу! Сейчас покажу! Сейчас сами увидите! Он скинул пальто, потом пиджак и рубашку и повернулся к людям спиной. - Ну что? - закричал он, часто дыша. - Видите? Вот она! Внезапно наступила полная тишина. Все замерли на месте, молча, вкаком-то оцепенении глядя на татуировку на его спине. Она еще не сошла, ицвета были по-прежнему яркие, однако старик похудел, лопатки выступили, и врезультате картина не производила столь сильного былого впечатления иказалась какой-то сморщенной и мятой. Кто-то произнес: - О господи, да ведь он прав! Все тотчас пришли в движение, поднялся гул голосов, и вокруг старикамгновенно собралась толпа. - Да, тут никакого сомнения! - Его ранняя манера, не так ли? - Просто удивительно! - Смотрите-ка - она еще и подписана! - Ну-ка, наклонитесь вперед, друг мой, дайте картине расправиться. - Вроде старая, когда она была написана? - В тысяча девятьсот тринадцатом, - ответил Дриоли, не оборачиваясь. -Осенью. - Кто научил Сутина татуировке? - Я. - А кто эта женщина? - Моя жена. Владелец галереи протискивался сквозь толпу к Дриоли. Теперь он былспокоен, совершенно серьезен и вместе с тем улыбался во весь рот. - Мсье, - сказал он. - Я ее покупаю. Дриоли увидел, как складки жира на лице хозяина заколыхались, когда тотзадвигал челюстями. - Я говорю, покупаю ее. - Как же вы можете ее купить? - мягко спросил Дриоли. - Я дам вам за нее двести тысяч франков. Маленькие глазки торговца затуманились, а крылья широкого носа началиподрагивать. - Не соглашайтесь! - шепотом проговорил кто-то в толпе. - Она стоит вдвадцать раз больше. Дриоли раскрыл было рот, собираясь что-то сказать. Но ему не удалосьвыдавить из себя ни слова, и он закрыл его. Потом снова раскрыл и медленнопроизнес: - Но как же я могу продать ее? В его голосе прозвучала безысходная печаль. - Вот именно! - заговорили в толпе. - Как он может продать ее? Это жечасть его самого! - Послушайте, - сказал владелец галереи, подходя к нему ближе. - Япомогу вам. Я сделаю вас богатым. Мы ведь сможем договориться насчет этойкартины, а? Дриоли глядел на него, предчувствуя недоброе. - Но как же вы можете купить ее, мсье? Что вы с ней станете делать,когда купите? Где будете ее хранить? Куда поместите ее сегодня? А завтра? - Ага, где я буду ее хранить? Да, где я буду ее хранить? Так, где же ябуду ее хранить? Гм... так... Делец почесал свой нос жирным белым пальцем. - Мне так кажется, - сказал он, - что если я покупаю картину, то япокупаю и вас. В этом вся беда. Он помолчал и снова почесал свой нос. - Сама картина не представляет никакой ценности, пока вы живы. Скольковам лет, друг мой? - Шестьдесят один. - Но здоровье у вас, кажется, не очень-то крепкое, так ведь? Делец отнял руку от своего носа и смерил Дриоли взглядом, точно фермер,оценивающий старую клячу. - Мне все это не нравится, - отходя бочком, сказал Дриоли. - Правда,мсье, мне это не нравится. Пятясь, он попал прямо в объятия высокого мужчины, который расставилруки и мягко обхватил его за плечи. Дриоли оглянулся и извинился. Мужчинаулыбнулся ему и рукой, затянутой в перчатку канареечного цвета, ободряющепохлопал старика по голому плечу. - Послушайте, дружище, - сказал незнакомец, продолжая улыбаться. - Вылюбите купаться и греться на солнышке? Дриоли испуганно взглянул на него. - Вы любите хорошую еду и знаменитое красное вино из Бордо? Мужчина все улыбался, обнажив крепкие белые зубы с проблеском золота.Он говорил мягким завораживающим голосом, не снимая при этом руки в перчаткес плеча Дриоли. - Вам все это нравится? - Ну... да, - недоумевая, ответил Дриоли. - Конечно. - А общество красивых женщин? - Почему бы и нет? - А гардероб, полный костюмов и рубашек, сшитых специально для вас?Кажется, вы испытываете некоторую нужду в одежде. Дриоли смотрел на этого щеголеватого господина, ожидая, когда тотизложит свое предложение до конца. - Вы когда-нибудь носили обувь, сделанную по вашей мерке? - Нет. - А хотели бы? - Видите ли... - А чтобы вас каждое утро брили и причесывали? Дриоли смотрел на него во все глаза и ничего не говорил. - А чтобы пухленькая симпатичная девушка ухаживала за вашими ногтями? Кто-то в толпе захихикал. - А чтобы возле вашей постели был колокольчик, с помощью которого выутром вызывали бы служанку и велели ей принести вам завтрак? Хотели бы вывсе это иметь, дружище? Вам это кажется заманчивым? Дриоли молча смотрел на него. - Видите ли, я владелец гостиницы "Бристоль" в Каннах. И я приглашаювас поехать туда и жить там в качестве моего гостя до конца жизни в удобствеи комфорте. Человек помолчал, дав возможность своему слушателю сполна насладитьсястоль радостной перспективой. - Единственной вашей обязанностью - могу я сказать - удовольствием?..будет... проводить время на берегу в плавках, расхаживая среди гостей,загорая, купаясь, попивая коктейли. Вы бы хотели этого? Ответа не последовало. - Ну как вы не поймете - все гости таким образом смогут рассматриватьудивительную картину Сутина. Вы станете знаменитым, и о вас будут говорить:"Глядите-ка, вон тот человек с десятью миллионами франков на спине". Вамнравится эта идея, мсье? Вам это льстит? Дриоли взглянул на высокого мужчину в перчатках канареечного цвета,по-прежнему не понимая, шутит он или нет. - Идея забавная, - медленно произнес он. - Но вы серьезно об этомговорите? - Разумеется, серьезно. - Постойте, - вмешался делец. - Послушайте меня, старина. Вот как мыразрешим нашу проблему. Я куплю картину и договорюсь с хирургом, чтобы онснял кожу с вашей спины, а вы сможете идти на все четыре стороны и тратить всвое удовольствие те громадные деньги, которые я вам за нее дам. - Без кожи на спине? - Нет-нет, что вы! Вы меня неправильно поняли. Хирург заменит вамстарую кожу на новую. Это просто. - А он сможет это сделать? - Здесь нет ничего сложного. - Это невозможно! - сказал человек в перчатках канареечного цвета. - Онслишком стар для такой серьезной операции по пересадке кожи. Его этопогубит. Это погубит вас, дружище. - Погубит? - Естественно. Вы этого не перенесете. Только картине ничего несделается. - О господи! - вскричал Дриоли. Ужас охватил его; он окинул взором лица людей, наблюдавших за ним, и внаступившей тишине из толпы послышался еще чей-то негромкий голос: - А если бы, скажем, предложить этому старику достаточно денег, он,может, согласится прямо на месте покончить с собой. Кто знает? Несколько человек хихикнули. Делец беспокойно переступил с ноги наногу. Рука в перчатке канареечного цвета снова похлопала Дриоли по плечу. - Решайтесь, - говорил мужчина, широко улыбаясь белозубой улыбкой. -Пойдемте закажем хороший обед и еще немного поговорим. Ну так как? Вы,верно, голодны? Нахмурившись, Дриоли смотрел на него. Ему не нравилась длинная шеяэтого человека и не нравилось, как он выгибал ее при разговоре, точно змея. - Как насчет жареной утки и бутылочки "Шамбертэна"? - говорил мужчина.Он сочно, с аппетитом выговаривал слова. - Или, допустим, каштанового суфле,легкого и воздушного? Дриоли обратил свой взор к потолку, его губы увлажнились и отвисли.Видно было, что бедняга буквально распустил слюни. - Какую вы предпочитаете утку? - продолжал мужчина. - Чтобы она былахорошо прожарена и покрыта хрустящей корочкой или... - Иду, - быстро проговорил Дриоли. Он схватил рубашку и лихорадочнонатянул ее через голову. - Подождите меня, мсье. Я иду. - И через минуту онисчез из галереи вместе со своим новым хозяином. Не прошло и нескольких недель, как картина Сутина, изображающая женскуюголову, исполненная в необычной манере, вставленная в замечательную раму игусто покрытая лаком, была выставлена для продажи в Буэнос-Айресе. Этонаводит на размышления, как и то, что в Каннах нет гостиницы под названием"Бристоль". Вместе с тем не остается ничего другого, как пожелать старикуздоровья и искренне понадеяться на то, что, где бы он ни был в настоящеевремя, при нем состоят пухленькая симпатичная барышня, которая ухаживает заего ногтями, и служанка, приносящая ему по утрам завтрак в постель.