О словах и понятиях
Eстъ известная закономерность в том, что в Америке, стране, называющей вещи своими именами, искусство — живопись, кино, музыку — относят к разряду «досуг» или «развлечение». Американцы, в отличие от уроженцев Европы, не стеснены традициями в словоупотреблении. Поэтому информацию об искусстве американские газеты помещают в раздел «Art and Entertainment»*. В моей японской визе меня уже много лет называют «Entertainer» (развлекатель). Большая часть поп— и рокпредставлений или бродвейских шоу идеально подходит под упомянутые рубрики. Тем не менее, примечательно, что в стране, гордящейся лидерством в области информатики, классическая и современная музыка, как и труд исполнителей, попадают в графу «Развлечение». Чтобы немного прояснить эти рассуждения, хочу подробнее остановиться на понятии «шоу». «То * Искусство и развлечение (англ.) show» означает «показывать». Для американца «show-off» — «выделиться», «to show off» — «показать себя в выгодном свете», «удачно продать». Сочетание это нередко используют как выражение восхищения кем-нибудь: «Не really showed off». То же самое, правда, может оказаться и критическим замечанием в случае неудачи. Оба значения имеют устойчивое место в разговорной речи. Не заражены ли и мы, представители Старого Света, той же болезнью? Мы только искуснее скрываем собственную жажду зрелищ и развлечений. Как-то раз в Аспене (Колорадо) мы выступали в церкви. Плакат, написанный от руки, оповещал, что после мессы все желающие приглашаются на кофе с пончиками. Мы собирались исполнить гениальный квартет Йозефа Гайдна «Семь последних слов Спасителя на кресте». Местный организатор, подошедший перед началом выступления, простодушно поинтересовался: «Guys! When is your show over?»* * Ребята, когда вы окончите свое шоу? (англ.) Два мира
В декабре 1975 года я приехал в Таллин. Был канун Рождества. Но не это обстоятельство послужило причиной моего приезда в прибалтийский город, еще окутанный атмосферой прошлого. Я здесь часто бывал в гостях, просто любил таллинский воздух и охотно возвращался в этот город, так похожий на мою родную Ригу. Поводом — как обычно — оказалась моя профессия. Может быть, это звучит слишком официально, потому что немалую роль играла еще и дружба. Первая симфония Альфреда Шнитке исполнялась во второй раз; как потом оказалось, на ближайшие десять лет — в последний. Незадолго до описываемых событий эту симфонию партийные чиновники в Горьком заклеймили как безыдейное сочинение, — на типично советский манер исполнение ее было запрещено. Эри Клас, наш добрый товарищ и талантливый дирижер, рискнул вставить произведение в программу. В Эстонии иногда оказывалось возможно то, что в Москве было совершенно безнадежно. По замыслу Альфреда в первом отделении должна была исполняться «Прощальная симфония» Гайдна, — в качестве, так сказать, Happening'a, напоминания о прошлом. В финале своего сочинения Шнитке, используя последние такты «Прощальной», как бы цитировал «папу-Гайдна». Мне предстояло исполнить цитату — несколько тактов из финала, — сидя на балконе среди публики. Программу дополнял сравнительно малоизвестный двойной концерт Гайдна для скрипки и рояля, темы из которого, вставленные в симфонию, образовывали основу для небольшой импровизации. Оба солиста, Алексей Любимов и я играли по указаниям Альфреда каденцию, сначала нас сопровождала джаз-группа, которая постепенно должна была заглушить нас. Репетиции шли хорошо, ожидание концерта — маленькой демонстрации свободы — казалось, радовало не только музыкантов. О событии говорили в городе. Симфония уже года два считалась как бы полулегальным, а вернее — даже диссидентским произведением. В какой еще музыкальной столице мира подобное обстоятельство могло бы стать объектом всеобщего интереса? За день до концерта ко мне обратился незнакомый человек с просьбой выступить вечером в церкви. Предложение, которое в любой другой стране можно сделать безо всяких задних мыслей, оказывалось в данном случае актом почти запретным. В Советском Союзе Рождества официально не существовало, но праздник, наполовину вытесненный из сознания сограждан, приобретал для многих даже особое значение. Согласившись, я отправился в церковь, так сказать, со скрипкой «подмышкой» (к слову, если в кино кто-то на самом деле несет скрипичный футляр именно таким образом, я сразу понимаю: режиссер не имеет ни малейшего понятия о музыке). Было почти шесть вечера и собор оказался полон. Кто-то меня узнал и показал путь на хоры. Месса началась празднично и торжественно. Как прекрасно звучала «Чакона» Баха! Мне показалось, что она создана специально для этого случая. Но еще удивительнее оказался контраст с концертным залом: здесь я был не Гидон Кремер, а сама скрипка, бестелесный голос музыки. На следующий день ко мне во время генеральной репетиции снова кто-то подошел и прошептал: «Большое-большое спасибо». Хотя и без этих слов я всегда знал, что делать подарки радостней, чем получать. Вечер послужил еще одним тому подтверждением. Все мы подарили людям, переполнявшим зал «Эстония», симфонию Шнитке; конечно, это был всего-навсего скромный жест по сравнению с той ролью, которую это сочинение призвано сыграть в истории музыки. 1977 год. Новый Свет. Майами. Начало моих гастролей с Ксенией Кнорре по США. Наш дуэт выступал в университете. Жара стояла сильная, несмотря на зимнее время, да и зал казался переполненным. Снова я играю «Чакону» Баха. И вдруг, внезапно, посреди исполнения, слышу выкрик, второй, третий. Невыносимый шум вынуждает сделать паузу. Постепенно воспринимаю доносящееся из зала скандирование: «Let our people go, let our people go!»* Кого? Почему? Лишь позже, за сценой, последовало объяснение: это была демонстрация одной из многочисленных сионистских групп, требовавших свободного выезда евреев из СССР. В семидесятые годы подобные акции проходили по всей Америке и отнюдь не являлись редкостью. Я снова заиграл, и снова был прерван. В конце концов, демонстрантов вывели из зала: полиция? служба безопасности? коллеги? слушатели? Третья попытка проникнуться музыкой омрачалась напряжением в ожидании новой провокации. Незадолго до того в Карнеги-Холл на концерте одного из моих коллег на сцену бросили бомбу с краской. Русской танцевальной группе на подмостки насыпали гвоздей. Я был сосредоточен на исполнении, и все же мне не давал покоя вопрос: какое отношение ко всему этому имею я? И потом: почему только евреи? В «социалистическом раю» так много других народов, которые страдают не меньше евреев, испытывают не меньшее давление системы. Почему же им не иметь такого же права на свободный выезд?.. Кто заступится за них? Иоганн Себастьян Бах? * Отпустите наш народ! (англ.) ©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.
|