 |
|
Факел Эллиса Вайета 5 страница
Даже если бы она лежала погребенной под обломками здания, была разорвана на куски во время воздушного налета, раз она все еще существовала, она должна была знать, что наиглавнейшей обязанностью человека является обязанность действовать, независимо от того, какие чувства он испытывает, — и потому она смогла добежать до платформы и найти начальника станции, а когда нашла, приказала ему: «Задержите для меня отправление пятьдесят седьмого», а затем добралась до убежища в телефонной будке в темноте за краем платформы и продиктовала телефонистке междугородной связи номер домашнего телефона Эллиса Вайета.
Она стояла, закрыв глаза и опираясь на стенку будки, и прислушивалась к безжизненным металлическим шорохам, которые говорили ей, что где-то звонят. Но ответа не было. Она слушала длинные гудки, то затихавшие, то спазматически взрывавшиеся в ее ушах и отдававшиеся во всем теле. Она крепко сжимала в руке трубку — это была все же какая-то связь. Ей хотелось, чтобы звонки были громче. Она забыла, что звонки, которые она слышит, совсем не те, что звучали в его доме. Она не осознавала, что кричит: «Эллис, не надо! Нет, нет, нет!» — пока не услышала холодно-неодобрительный голос телефонистки:
— Абонент не отвечает.
Она сидела у окна в купе поезда номер пятьдесят семь и прислушивалась к гулу колес по рельсам из металла Реардэна. Она, не сопротивляясь, отдавалась движению поезда. Черный блеск стекол скрывал ландшафт за окнами, который ей не хотелось видеть. Это была ее вторая поездка по линии Джона Галта, и она старалась не вспоминать о первой.
Держатели акций, думала она, держатели акций линии Джона Галта, ведь они доверили под мое честное имя деньги, накопленные и преумноженные за годы, ведь они сделали ставку на мои способности, это был мой труд, они вверились мне, а оказалось, что я предала их, заманила в ловушку бандитов, оказалось, что поезда больше не пойдут, не будут больше бежать по рельсам, как кровь по жилам, поезда с грузом; линия Джона Галта оказалась просто фановой трубой, позволяющей Джеймсу Таггарту заключать сделки, и по этой трубе их благосостояние незаслуженно прольется в его карманы в обмен на разрешение использовать, сгубить его железную дорогу; акции линии Джона Галта, которые еще утром были горделивыми хранителями их собственной безопасности и будущего, через какой-то час станут бесполезными клочками бумаги, которые уже никто не купит, потому что они не представляют собой ни ценности, ни залога будущего, ни силы, если не считать усилий, чтобы закрыть двери и остановить колеса последней надежды страны, — и «Таггарт трансконтинентал» будет уже не живым организмом, питающимся кровью, которую он сотворил сам, а каннибалом существующего положения вещей, который пожирает неродившихся детей величия.
Налог на Колорадо, думала она, налог, полученный от Эллиса Вайета, чтобы оплатить поддержку людей, чья деятельность заключалась в том, чтобы сковать его, лишить способности к жизни, людей, которые станут следить, чтобы он не получил ни поездов, ни цистерн, ни нефтепровода из металла Реардэна; и вот он, Эллис Вайет, лишенный права на самооборону, оставленный без права голоса, без оружия и еще хуже — ставший орудием собственной гибели, вынужденный поддерживать своих палачей, снабжать их пищей и оружием, — вот он, Эллис Вайет, который хотел открыть для всех неисчерпаемые источники нефти и мечтал о втором Возрождении.
Она сидела, сгорбившись, подперев рукой голову, прижавшись к окну вагона, а мимо нее, невидимые в темноте, проносились зеленовато-голубые рельсы, горы, долины, новые города штата Колорадо.
Внезапный толчок тормозов заставил ее выпрямиться. Остановка не была предусмотрена расписанием, но платформа небольшой станции была переполнена людьми, смотревшими в одну сторону. Окружавшие Дэгни пассажиры вглядывались в темноту, прижавшись к окнам вагона. Она вскочила со своего места и понеслась по проходу к выходу, навстречу бушевавшему снаружи холодному ветру.
За мгновение до того, как она увидела это и ее крик заглушил шум толпы, Дэгни поняла, что знала: она увидит именно это. В разломе гор, освещая все небо, горели нефтяные вышки «Вайет ойл», превратившиеся в огромную плотную стену пламени, отсветы которого плясали на крышах и стенах строений небольшой станции.
Позже, когда ей сказали, что Эллис Вайет бесследно исчез, оставив после себя лишь прибитую к столбу у подножия холма дощечку, когда, посмотрев на нее, она узнала его почерк, у Дэгни появилось такое чувство, будто она знала, что он напишет именно эти слова:
«Я оставляю месторождение таким, каким нашел. Забирайте его. Оно ваше».
¨
Книга вторая
ОГЛАВЛЕНИЕ
Глава 1. Хозяин Земли
Глава 2. Аристократия блата
Глава 3. Откровенный шантаж
Глава 4. Согласие жертвы
Глава 5. Счет исчерпан
Глава 6. Чудесный металл
Глава 7. Мораторий на разум
Глава 8. По праву любви
Глава 9. Лицо без боли, без страха и без вины.
Глава 10. Знак доллара
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ИЛИ — ИЛИ
Глава 1
Хозяин Земли
Доктор Роберт Стадлер расхаживал по кабинету, пытаясь избавиться от ощущения холода.
Весна запаздывала. В окне виднелась безжизненно-серая громада холмов, казавшаяся смазанной полосой между грязно-бледным небом и свинцово-черной рекой. Изредка какой-нибудь клочок холма вспыхивал серебристо-желтым, почти зеленым светом и так же внезапно затухал. Местами в сплошном покрове облаков образовывались разрывы, пропускавшие редкие лучи солнца, и через мгновение снова заволакивались. Стадлер подумал, что мерзнет он не от холода в кабинете, а от вида за окном.
Холодно не было — дрожь шла изнутри; за прошедшую зиму ему то и дело приходилось отвлекаться от работы из-за плохого отопления, поговаривали об экономии топлива. Ему казалось нелепостью возрастающее вмешательство стихии в жизнь и дела людей. Раньше такого не было. Если зима выдавалась необычайно суровой, это не создавало особых проблем; если участок железной дороги смывало наводнением, никто не сидел на консервах в течение двух недель; если во время грозы выходила из строя электростанция, то такое учреждение, как Государственный институт естественных наук, не оставалось без электричества в течение пяти дней. Пять дней бездействия этой зимой, вспоминал Стадлер, остановленные лабораторные установки и безвозвратно потерянное время. И это тогда, когда его отдел занимается проблемами, затрагивающими самую суть мироздания... Он в раздражении отвернулся от окна, но через мгновение вновь взглянул на холмы. Ему ужасно не хотелось видеть лежащую на столе книгу.
Где же доктор Феррис? Стадлер посмотрел на часы: Феррис опаздывал — небывалый случай! — опаздывал на встречу с ним. Доктор Флойд Феррис, этот лакей от науки, который при встрече со Стадиером всегда смотрел на него так, будто просил извинения за то, что может снять перед ним только одну шляпу.
Погода для мая просто отвратительная, продолжал размышлять Стадлер, глядя на реку; и конечно же, именно погода, а не книга была причиной его скверного настроения. Он положил книгу на видное место после того, как отметил, что нежелание видеть ее было чем-то большим, чем отвращение, — к этому нежеланию примешивалось чувство, в котором нельзя признаться даже самому себе. Он внушал себе, что вышел из-за стола не потому, что на нем лежала книга, а чтобы немножко подвигаться и согреться. Стадлер расхаживал по кабинету, словно был заключен в пространстве между окнами и столом. Он подумал, что, как только переговорит с доктором Феррисом, сразу выбросит книгу в корзину для мусора, где ей, собственно, и место.
Он смотрел вдаль, на освещенный солнцем и поросший кое-где молодой травой склон холма, на этот проблеск весны, сверкнувший в мире, который выглядел так, словно из него навсегда исчезли и девственная зелень, и цветы. Стадлер радостно улыбнулся, но, когда солнце вновь скрылось, внезапно почувствовал унижение — за свою наивную радость, за отчаянное желание сохранить это чувство. В его памяти всплыло интервью, которое он дал прошлой зимой известному писателю. Писатель приехал из Европы, чтобы написать о нем статью, и он, презирающий всякие интервью, говорил так страстно, так долго, слишком долго, заметив проблески интеллекта на лице собеседника и почувствовав необоснованную, отчаянную потребность быть понятым. Статья оказалась набором фраз, чрезмерно восхваляющих его и искажающих каждую высказанную им мысль. Закрыв журнал, он ощутил тогда то же чувство, что и сейчас, когда за тучами скрылся последний луч солнца.
Хорошо, размышлял Стадлер, отворачиваясь от окна, я признаю, что временами приступы одиночества одолевают меня, но я обречен на такое одиночество, это жажда ответного чувства живого, мыслящего разума. Я так устал от всех этих людей, думал он с презрительной горечью, я работаю с космическим излучением, а они не способны справиться с обычной грозой.
Он ощутил, как внезапно его губы передернулись, словно от пощечины, запрещающей ему думать об этом, и поймал себя на том, что смотрит на лежащую на столе книгу в блестящей глянцевой обложке. Книга вышла в свет две недели назад. Но я не имею к этому никакого отношения! — мысленно воскликнул он; крик затих в беспощадной тишине — ни ответа, ни прощающего эха. Заголовок на обложке гласил: «Почему вы думаете, что вы думаете?»
Ни звука не раздалось в безмолвии, царившем в его сознании и напоминавшем тишину в зале суда, — ни жалости, ни слова оправдания, лишь строки, отпечатанные в его сознании безупречной памятью:
«Мысль — примитивный предрассудок. Разум — иррациональная идея, наивное представление о том, что мы способны мыслить. Это ошибка, за которую человечество платит непомерную цену».
«Вы думаете, что вы думаете? Это иллюзия, порожденная работой желез, эмоциями и, в конечном счете, содержимым вашего желудка».
«Серое вещество, коим вы так гордитесь, подобно кривому зеркалу в комнате смеха. Оно передает искаженное отражение действительности, которая всегда будет выше вашего понимания».
«Чем увереннее вы в своих рациональных заключениях, тем выше вероятность, что вы ошибаетесь».
«Поскольку ваш мозг — орудие искажения, то чем он активнее, тем сильнее искажение».
«Гиганты мысли, которыми вы так восхищаетесь, когда-то учили, что Земля плоская, а атом — мельчайшая частица материи. Вся история науки представляет собой последовательность ниспровергнутых заблуждений, а не безошибочных достижений».
«Чем больше мы знаем, тем яснее понимаем, что ничего не знаем».
«В наши дни только полнейший невежда может придерживаться старомодного понятия о том, что увидеть значит поверить. То, что вы видите, должно подвергаться сомнению в первую очередь».
«Ученый понимает, что камень вовсе не камень. На самом деле он тождественен пуховой подушке. Оба предмета представляют собой лишь образование из невидимых вращающихся частичек. Вы возразите, что камень нельзя использовать как подушку. И это еще раз доказывает нашу беспомощность перед лицом реальности».
«Последние научные достижения, такие как потрясающие открытия доктора Роберта Стадлера, убедительно доказывают, что разум не в состоянии постичь природу вселенной. Эти открытия привели ученых к противоречиям, которые, согласно человеческому разуму, невозможны, но все же существуют. Если вы этого еще не знаете, мои дорогие друзья-ретрограды, позвольте сообщить вам доказанный факт: все рациональное безумно».
«Не ищите логики. Все находится в противоречии ко всему остальному. Не существует ничего, кроме противоречий».
«Не ищите здравого смысла. Поиск смысла является отличительным признаком абсурда. Естеству не присущ смысл. Единственными участниками крестового похода за смыслом являются старообразная ученая дева, которая не может найти себе любовника, и лавочник-ретроград, который считает, что вселенная так же проста, как его аккуратная опись товаров и любимый кассовый аппарат».
«Давайте же избавимся от этого предрассудка, который зовется логикой. Неужели какой-то силлогизм может помешать нам?»
«Итак, вы считаете, что уверены в своем мнении? Вы ни в чем не можете быть уверены. Неужели вы готовы подвергнуть опасности гармонию своего окружения, свою дружбу с ближними, положение, репутацию, честное имя и материальную обеспеченность ради иллюзии? Ради миража, имя которому — «я думаю, что я думаю»? Неужели вы готовы рискнуть и накликать несчастье, выступая против существующего общественного порядка во имя мнимостей, которые вы называете своими убеждениями, в такое смутное время, как наше? Вы утверждаете, что уверены в своей правоте? Правых нет и никогда не будет. Вы чувствуете, что окружающий мир неправилен и несправедлив? Вы не можете этого знать. Все неправильно в глазах людей — зачем же оспаривать это? Не нужно спорить. Признайте это. Примите это. Подчинитесь».
Книга была написана доктором Флойдом Феррисом и издана Государственным институтом естественных наук.
— Я не имею к этому никакого отношения, — произнес доктор Стадлер. Он неподвижно стоял у стола, ощущая, что потерял счет времени, и не осознавая, как долго длился предшествующий момент. Он произнес эти слова вслух враждебно-саркастическим тоном, обращаясь к тому, кто бы он ни был, кто заставил его сказать это.
Он пожал плечами. Придерживаясь мнения, что самоирония красит человека, этим жестом он словно сказал себе: «Роберт Стадлер, не веди себя как школяр-неврастеник». Он сел за стол и тыльной стороной ладони оттолкнул книгу в сторону.
Доктор Флойд Феррис опоздал на полчаса.
— Прошу прощения, — проговорил он, — но по дороге из Вашингтона у меня снова сломалась машина, и я порядочно прождал, пока ее не починили, — на дорогах так мало машин, что половина станций обслуживания закрыта. — Он говорил не столько виновато, сколько раздраженно. Он сел, не дожидаясь приглашения.
Выбери Флойд Феррис какую-нибудь другую профессию, никто не назвал бы его привлекательным, но в той, которую он избрал, о нем всегда говорили не иначе как об «этом красавце-ученом». Он был высокого роста и сорока пяти лет от роду, но ему удавалось выглядеть еще выше и моложе. У него был безукоризненно свежий, даже щегольской вид, движения отличались легкостью и изяществом, но одевался он неизменно строго — черный или темно-синий костюм. У него были тщательно ухоженные усики, а гладкие черные волосы служили сотрудникам института поводом для шуток вроде той, что Флойд Феррис пользуется одним кремом для обуви и для головы. Он не уставал повторять, словно подшучивая над самим собой, что один режиссер как-то предложил ему сыграть роль известного европейского жиголо. Флойд Феррис начал карьеру как биолог, но об этом уже давно забыли; его знали как главного администратора ГИЕНа.
Доктор Стадлер с удивлением взглянул на него. Чтобы Флойд Феррис опоздал и не извинился — такого еще не было.
— Мне кажется, что вы проводите в Вашингтоне большую часть своего времени, — сухо заметил он.
— Но разве не вы, доктор Стадлер, сделали мне как-то комплимент, назвав меня сторожевым псом института? — вежливо сказал доктор Феррис. — Разве не в этом состоит моя основная обязанность?
— По-моему, некоторые обязанности требуют вашего присутствия здесь. Но пока я не забыл, не расскажете ли вы мне, что это за недоразумение с дефицитом мазута?
Он не мог понять, почему лицо доктора Ферриса вдруг вытянулось и приняло оскорбленное выражение.
— Позволю себе заметить, что все это очень неожиданно и события носили крайне непредсказуемый характер, — сказал Феррис тем официальным тоном, который, якобы скрывая страдания, выставляет их напоказ. — Представители властей, вовлеченные в это дело, не нашли никакого повода для критики. Мы недавно представили на рассмотрение в Отдел экономического планирования и национальных ресурсов подробный отчет о результатах наших работ на сегодняшний день, и мистер Висли Мауч остался очень доволен. В этом проекте мы сделали все что могли, и я не слышал, чтобы кто-нибудь назвал это недоразумением.
Учитывая особенности местности, масштабы пожара и тот факт, что прошло всего шесть месяцев с тех пор, как мы...
— О чем вы говорите? — перебил его Стадлер.
— О проекте восстановления промыслов Вайета. Разве вы не об этом меня спрашивали?'
— Нет, — сказал доктор Стадлер, — нет, я... подождите. Дайте сообразить. Кажется, я вспомнил — это что-то относительно ответственности института за проект восстановления. Что вы там восстанавливаете?
— Нефть, — ответил доктор Феррис. — Нефтяные промыслы Вайета.
— Там ведь был пожар? В Колорадо? Кто же... подождите... Кто-то поджег собственные нефтяные вышки.
— Я склонен полагать, что это всего лишь слух, спровоцированный массовой истерией, — сухо произнес доктор Феррис. — Слух с весьма нежелательным, непатриотическим душком. Я бы не стал слепо доверять всем этим газетным россказням. Лично я считаю, что это был несчастный случай и Эллис Вайет погиб при пожаре.
— Кому сейчас принадлежат эти промыслы?
— В настоящий момент никому. Поскольку не осталось ни завещания, ни наследников, то в качестве меры, продиктованной общественной необходимостью, заботу о месторождении на семь лет взяло на себя правительство. Если за это время Эллис Вайет не объявится, он будет официально считаться мертвым.
— Но почему они обратились к вам... к нам с таким необычным поручением, как добыча нефти?
— Потому что это проблема огромной технологической сложности, требующая привлечения самых талантливых ученых. Видите ли, речь идет о восстановлении особого способа добычи нефти, применявшегося Вайетом. Там все еще находится его оборудование, хотя и в ужасном состоянии; известны некоторые технологические операции, однако полное описание всего процесса или хотя бы основных принципов почему-то отсутствует. Это нам и предстоит узнать.
— Ну, и каковы же результаты?
— Более чем обнадеживающие. Нам выделили значительные дополнительные средства. Мистер Мауч доволен нашей работой. Того же мнения придерживаются мистер Бэлч из Комитета по чрезвычайным положениям, мистер Андерсон из Отдела снабжения и мистер Петтибоун из Отдела по защите прав потребителей. Я не вижу, чего еще можно ожидать. Проект вполне успешен.
— Вы уже получили нефть?
— Нет, но нам удалось выжать из одной скважины шесть с половиной галлонов. Это, конечно, результат, имеющий сугубо лабораторное значение, но необходимо принять во внимание, что мы потратили целых три месяца на борьбу с пожаром, который сейчас полностью — почти полностью — потушен. Перед нами стоит значительно более сложная задача, чем перед Вайетом, ведь он начинал с нуля, а мы вынуждены работать среди обгорелых развалин, оставленных нам безответственным вредителем, врагом народа, который... Я хочу сказать, что перед нами трудная задача, но нет никаких сомнений в том, что мы с ней справимся!
— Вообще-то я имел в виду дефицит топлива здесь, в институте. Всю зиму в здании было невыносимо холодно. Мне сказали, что это вызвано необходимостью экономить нефть. Определенно вы могли бы принять меры, чтобы наш институт обеспечивался нефтью и прочим в том же роде более эффективно.
— А, вот вы о чем, доктор Стадлер! Прошу меня извинить, — сказал Феррис с улыбкой облегчения. К нему вернулась обычная учтивость. — Вы хотите сказать, что температура была настолько низка, что это причинило вам неудобство?
— Я хочу сказать, что чуть не замерз до смерти.
— Это совершенно непростительно. Почему меня не поставили в известность? Доктор Стадлер, прошу вас, примите мои личные извинения, уверяю, что подобное не повторится. Единственным оправданием для наших хозяйственных служб может быть тот факт, что дефицит топлива вызван не их халатностью, а... Хотя я понимаю, что вам это ничуть не интересно и подобные проблемы недостойны вашего бесценного внимания... видите ли, этой зимой нехватка нефти стала общенациональной проблемой.
— Что? Только ради Бога не говорите мне, что промыслы Вайета были единственным источником нефти в стране!
— Нет, нет, что вы, но внезапное исчезновение одного из крупнейших поставщиков вызвало хаос на рынке. Правительство было вынуждено взять управление на себя и ввести нормированное распределение нефти по стране, чтобы важнейшие предприятия не остановились. Мне удалось, благодаря моим связям, в порядке исключения выбить для института очень большую квоту, но я чувствую себя глубоко виноватым, если этого оказалось недостаточно. Уверяю вас, что подобное не повторится. Это лишь временный кризис. К следующей зиме мы восстановим промыслы Вайета, и все встанет на свои места. Что же касается нашего института, то я договорился о переделке наших топок на печи, использующие уголь. Их должны были сделать к следующему месяцу, но литейный завод Стоктона в Колорадо внезапно закрылся — он изготовлял детали для наших печей. Эндрю Стоктон неожиданно отошел от дел, и теперь приходится ждать, когда его племянник возобновит производство.
— Понятно. Надеюсь, что наряду с остальными обязанностями вы уделите внимание и этому вопросу. — Доктор Стадлер раздраженно пожал плечами. — Это становится смешным: правительство взваливает на научный институт все больше и больше проблем чисто технологического характера.
— Но, доктор Стадлер...
— Знаю, знаю, от этого никуда не денешься. Кстати, что это за проект «К»?
Доктор Феррис бросил на него быстрый взгляд — в этом настороженном взгляде читалось скорее удивление, чем испуг.
— Кто вам сказал о проекте «К», доктор Стадлер?
— Я слышал, как двое ваших молодых коллег говорили о нем с таинственным видом детективов-любителей. Они поведали мне, что это большой секрет.
— Да, это так, доктор Стадлер, это совершенно секретный исследовательский проект, который правительство доверило нам. И очень важно, чтобы газетчики не пронюхали о нем.
— Что означает «К»?
— Ксилофон. Проект «Ксилофон». Это, естественно, зашифрованное название. Работа связана со звуком, но я уверен, что это не заинтересует вас. Это чисто технологический проект.
— Да, избавьте меня от объяснений. У меня нет времени на технологические проекты.
— Доктор Стадлер, я думаю, мне не стоит говорить, что было бы благоразумно не упоминать о проекте «К»?
— Хорошо, хорошо. Хотя должен заметить, что мне не нравятся обсуждения подобного рода.
— Конечно! Я не прощу себе, если позволю отнимать ваше время такими разговорами. Поверьте, вы можете спокойно возложить эти проблемы на меня. — Он слегка выпрямился, будто собирался встать. — Итак, если вы вызывали меня по этому поводу, то уверяю вас, я...
— Нет, — медленно произнес доктор Стадлер, — я хотел поговорить с вами о другом.
Феррис ничего не ответил. Он просто сидел и ждал. Доктор Стадлер протянул руку и легким пренебрежительным толчком подвинул книгу к центру стола:
— Вы не скажете мне, что означает этот образчик непристойности?
Доктор Феррис, не взглянув на книгу, некоторое время пристально смотрел в глаза Стадлеру, потом откинулся назад и произнес со странной улыбкой на губах:
— Я польщен, что вы делаете для меня исключение, читая книгу для широкой публики. Двадцать тысяч экземпляров этого скромного опуса разошлось за две недели.
— Я прочитал его.
— И что?
— Я жду объяснений.
— Вы нашли текст непонятным?
Доктор Стадлер с недоумением посмотрел на него:
— Вы осознаете, какую тему выбрали для обсуждения и в какой манере это делаете? Один стиль чего стоит!
— Так вы считаете, что содержание заслуживает более пышной формы? — Феррис произнес это столь невинным тоном, что доктор Стадлер не мог определить, было это издевательством или нет.
— Вы отдаете себе отчет в том, что вы проповедуете в этой книге?
— Так как вы, насколько я понимаю, не одобряете эту книгу, я хочу, чтобы вы знали, что она написана без всякого злого умысла.
Вот она, подумал доктор Стадлер, эта странность в поведении Ферриса; он предполагал, что в данном случае достаточно будет высказать неодобрение, но казалось, на Ферриса это не произвело никакого впечатления.
— Если бы какой-нибудь пропойца-невежда в дикой ненависти ко всему разумному нашел в себе силы выразить свои мысли на бумаге и написал такую книгу, я бы не удивился. Но знать, что она написана ученым, и видеть гриф нашего института!
— Но, доктор Стадлер, она не адресована ученым. Она написана именно для невежд.
— Что вы имеете в виду?
— Для толпы.
— Но Боже ты мой! Последний тупица обнаружит кричащие противоречия в каждом вашем утверждении.
— Скажем так, доктор Стадлер: тот, кто не видит этого, заслуживает того, чтобы верить в мои утверждения.
— Но вы освятили эту омерзительную галиматью престижем науки! Я еще понимаю, когда подобную околесицу под видом заумного мистицизма несет какое-нибудь жалкое ничтожество вроде Саймона Притчета, — все равно его никто не слушает. Но вы внушаете людям мысль, что это наука. Наука! Вы пользуетесь достижениями разума, чтобы разрушить его. По какому праву вы используете мою работу, непозволительно, нелепо перенося ее выводы в совершенно иную область, и делаете чудовищные обобщения на основе чисто математической проблемы? По какому праву вы подаете это так, будто я — я — дал согласие на издание вашей книги?
Доктор Феррис никак не отреагировал на его слова. Он спокойно смотрел на доктора Стадлера, и это спокойствие придавало ему почти снисходительный вид.
— Доктор Стадлер, вы говорите так, будто эта книга адресована мыслящему читателю. Если бы это было действительно так, пришлось бы принять во внимание такие категории, как точность, обоснованность, логика и престиж науки. Но это не так. Она адресована народу. А вы всегда повторяли, что народ не поймет. — Он остановился, но доктор Стадлер молчал. — Может показаться, что книга не имеет никакой философской ценности, но она имеет огромную психологическую ценность.
— Не понимаю.
— Видите ли, доктор Стадлер, люди не хотят думать. Чем глубже они погружаются в свои заботы, тем меньше хотят думать. Но подсознательно они чувствуют, что должны думать, и чувствуют себя виноватыми. Поэтому они благословят и последуют советам любого, кто найдет оправдание их нежеланию мыслить; любого, кто превратит в добродетель — сверхинтеллектуальную добродетель — то, что они считают своим грехом, своей слабостью, своей виной.
— И вы потворствуете этому?
— Это путь к популярности.
— Зачем же вам популярность?
Феррис вскользь, как бы ненароком взглянул в лицо доктору Стадлеру.
— Мы государственное учреждение, — спокойно ответил он, — существующее за счет налогоплательщиков.
— И поэтому вы проповедуете, что наука — сплошное мошенничество, которое необходимо искоренить!
— Именно к такому выводу можно прийти логическим путем, прочитав мою книгу. Но это не то заключение, которое они сделают.
— А как насчет позора для института в глазах мыслящих людей? Ведь они определенно еще остались где-то.
— Почему мы должны о них беспокоиться?
Доктор Стадлер мог бы счесть последнюю фразу чем-то не выходящим за пределы разумения, будь она произнесена с ненавистью, завистью или злобой, но отсутствие этих эмоций, небрежная легкость тона, легкость, предполагающая усмешку, поразили его, как внезапная вспышка чего-то нереального, пронзившего его леденящим ужасом.
— Вы не следили за реакцией на мою книгу, доктор Стадлер? О ней отзывались весьма благосклонно.
— Да — именно в это невозможно поверить. Он должен был говорить так, будто это интеллигентная беседа, у него не было времени разобраться в своих чувствах. Я не в состоянии понять, почему все солидные научные журналы уделили вам такое внимание и как они посмели всерьез обсуждать вашу книгу. При Хыо Экстоне ни одно научное издание не осмелилось бы говорить о ней как о труде, к которому позволительно применить определение «философский».
— Но Хью Экстона нет.
Доктор Стадлер почувствовал, что обязан сейчас произнести некие слова, — и надеялся, что сумеет закончить разговор до того, как поймет, что же это за слова.
— С другой стороны, продолжал доктор Феррис, реклама моей книги — а я уверен, что вы и не заметили такого пустяка, как реклама, содержит выдержки из весьма хвалебного письма, полученного мною от мистера Висли Мауча.
— Да кто такой мистер Висли Мауч, черт возьми? Доктор Феррис улыбнулся:
— Через год, доктор Стадлер, даже вы не зададите этого вопроса. Скажем так: мистер Мауч человек, в настоящее время занимающийся распределением нефти.
— Что ж, предлагаю вам заняться своим делом. Работайте с мистером Маучем, пусть он занимается нефтью, что Же касается идей, ими займусь я сам.
— Было бы любопытно определить демаркационную линию таким образом, — беззаботно заметил доктор Феррис. — Но раз уж речь зашла о моей книге, то стало быть, мы затронули сферу общественных отношений. — Он повернулся к доске, исписанной математическими формулами: — Доктор Стадлер, будет катастрофой, если вы позволите этой сфере отвлечь вас от работы, выполнить которую можете вы один.
Это было сказано с подобострастным уважением, и доктор Стадлер не мог понять, почему в этих словах он расслышал: «Не лезь не в свое дело». Он почувствовал внезапное раздражение и направил его против себя самого, сердито решив, что надо отбросить эти подозрения.
— Общественные отношения? — презрительно произнес он. — Я не нахожу в вашей книге никакой практической цели. Я не понимаю, в чем ее предназначение.