 |
|
Факел Эллиса Вайета 31 страница
Раздался звонок в дверь.
Ничуть не удивившись, она отправилась открывать — появление Франциско Д'Анкония не было для нее неожиданностью. Она не чувствовала и тени удивления или недовольства, ею овладела лишь мрачная решимость; она медленно подняла голову и посмотрела Франциско прямо в глаза, давая понять, что уже сделала выбор и будет держаться его.
Его лицо было серьезно и спокойно; радости во взгляде уже не было, но и беззаботность плейбоя не вернулась. Все маски были сброшены, он смотрел строго и сосредоточенно, как мужчина, осознающий серьезность своих поступков. Дэгни уже очень давно не ожидала от него ничего подобного, и теперь он казался ей небывало привлекательным, — она не без удивления отметила, что ей вдруг показалось, что это не тот человек, который бросил ее, а тот, кого бросила она.
— Дэгни, ты в состоянии поговорить прямо сейчас?
— Да, если хочешь. Входи.
Франциско окинул гостиную быстрым взглядом — он еще никогда не переступал порога ее квартиры, — затем посмотрел на Дэгни. Он внимательно наблюдал за ней. Похоже, он понимал, что ее внешнее спокойствие предрешает исход его визита и не стоит ворошить пепелище прошлого, на котором уже не осталось ни искорки от отгоревшего костра боли.
— Садись, Франциско. — Она продолжала стоять перед ним, словно демонстрируя, что ничего не скрывает, даже бесконечной усталости, которой стоил ей этот день, и безразличия к заплаченной за него цене.
— Не думаю, что смогу удержать тебя, когда ты уже сделала выбор. Но если остался хоть один шанс, я должен им воспользоваться.
Дэгни медленно покачала головой:
— Бесполезно, Франциско. К чему все это? Ты капитулировал. Какая тебе разница, погибну я вместе с железной дорогой или умру вдали от дела моей жизни?
— Я еще не потерял веру в будущее.
— О каком будущем ты говоришь?
— О том, когда бандиты исчезнут с лица земли, а мы будем жить.
— Если «Таггарт трансконтинентал» суждено исчезнуть вместе с бандитами, я готова пожертвовать собой.
Франциско не ответил, он не сводил глаз с ее лица.
— Я думала, что смогу жить без нее, — спокойно добавила Дэгни. — Я ошибалась. Подобного не повторится. Помнишь, Франциско, когда мы только начинали, то оба верили, что единственный грех на земле — плохо делать свое дело? Я не изменила этой вере. — В голосе Дэгни дрогнула первая живая нотка. — Я не могу праздно наблюдать за тем, что они сделали с тоннелем. Я не в состоянии смириться с тем, что стало общепринятым. Франциско, ведь мы оба считали чудовищной мысль, что несчастья — это судьба, с ними надо смириться, а не бороться! Мне ненавистно смирение. Мне чужды беспомощность и отказ от себя. До тех пор, пока существует железная дорога, я буду ею управлять.
— Для того чтобы сохранить для бандитов их мир?
— Для того чтобы сохранить последний островок моего мира.
— Дэгни, — медленно произнес Франциско, — я могу понять человека, влюбленного в свое дело. Я знаю, что значит для тебя железная дорога. Но скажи, имела бы смысл твоя работа, если бы поезда были пусты? Дэгни, о чем ты думаешь при виде движущегося поезда?
Она бросила взгляд на город за окном:
— О жизни способного и умелого человека, который мог погибнуть в той катастрофе, но избежит опасности следующей, потому что я предотвращу ее. О человеке непреклонного разума и безграничных стремлений, человеке, влюбленном в жизнь... похожем на тебя и меня, какими мы начинали наше дело. Ты его бросил. Я не могу этого сделать.
Франциско на мгновение прикрыл глаза и напряженно улыбнулся; его улыбка была похожа на стон, вызванный пониманием и состраданием.
— Неужели ты все еще считаешь, что, управляя железной дорогой, будешь служить интересам такого человека? — спокойно и серьезно спросил Франциско.
— Да.
— Хорошо, Дэгни. Я не буду тебя останавливать. Пока твои взгляды не изменятся, тебя ничто не удержит. Ты одумаешься, когда обнаружишь, что твоя деятельность направлена не на благо этого человека, а на его гибель.
— Франциско! — изумленно и отчаянно крикнула она. — Ты должен это понять, ты же знаешь, о каком человеке я говорю, тебе он тоже близок!
— О да, — небрежно бросил Франциско, вперив взгляд в пустоту комнаты, будто там находился живой собеседник. — Что тебя удивляет? — добавил он. — Ты сказала, что когда-то мы оба принадлежали к людям этого типа. Мы и по сей день остались такими. Только один из нас его предал.
— Да, — сурово бросила она, — один из нас пошел на это. Отречение не поможет нам в деле служения такому человеку.
— Мы также окажем ему плохую услугу, если пойдем на соглашение с теми, кто не позволяет ему жить.
— Я не иду на соглашение с ними. Они нуждаются во мне и понимают это. Я сама диктую условия.
— Участвуя в игре, в результате которой они остаются в выигрыше, а за это на тебя валятся все шишки?
— Если это поможет продлить жизнь «Таггарт трансконтинентал», то большего выигрыша нечего и желать. И что из того, что они требуют от меня платы? Пусть получат то, чего хотят. У меня останется железная дорога.
— Ты думаешь? — усмехнулся Франциско. — Неужели ты думаешь, что их нужда в тебе способна защитить тебя?
— Неужели ты думаешь дать им то, чего они хотят? Нет, ты не одумаешься, пока собственными глазами не увидишь, чего они хотят от тебя на деле. Помнишь, Дэгни, чему нас учили? Богу — богово, кесарю — кесарево. Возможно, их Бог и может допустить такое. Но человек, которому, как ты говоришь, мы служим, такого не потерпит. Ему чужды двуличие, разлад между разумом и телом, несоответствие действий духовным ценностям. Ему претит преклонение перед кесарем.
— Все эти годы, — мягко заметила Дэгни, — мне бы и в голову не пришло, что может наступить день, когда мне придется на коленях просить у тебя прощения. Теперь это кажется мне возможным. Убедившись в твоей правоте, я сама принесу извинения. Но не раньше.
— Так и будет. Но становиться на колени необязательно.
Хотя Франциско смотрел Дэгни прямо в лицо, он, казалось, не видел ее. По его взгляду Дэгни поняла, свидетелем какой капитуляции он надеется стать в ближайшем будущем. А еще Дэгни заметила, как он попытался отвести глаза, надеясь, что она не перехватит и не разгадает его взгляд, не поймет, какая в нем идет борьба, о чем свидетельствовали дрогнувшие напряженные мускулы его лица — лица, которое она так хорошо знала.
— Запомни, Дэгни: до тех пор мы с тобой будем врагами. Я не хотел этого говорить, но придется. Ты первый человек, который одной ногой ступил на небеса и вернулся обратно на землю. Хоть и мельком, но ты увидела слишком многое и должна все четко понимать. — Я веду борьбу не с твоим братом Джеймсом и не с Висли Маучем, а с тобой, Дэгни. Именно тебя мне нужно победить. Я изо всех сил стремлюсь как можно быстрее покончить с тем, что тебе дороже всего. И пока ты будешь бороться за спасение «Таггарт трансконтинентал», я буду работать на ее разрушение. Даже не думай просить у меня помощи или денег. Ты знаешь мои мотивы. Можешь меня ненавидеть — ты имеешь на это право.
Дэгни приподняла голову. В ее позе не произошло заметных перемен; она просто старалась контролировать свое тело, зная, как много может сказать Франциско малейшее ее движение.
— Что это тебе даст? — Произнося эту короткую фразу, она являла собой воплощение женственности, и только в почти незаметной категоричности тона звучал вызов.
Франциско понимающе посмотрел на Дэгни. Он не собирался, но и не отказывался делать признание, которое она пыталась из него вырвать.
— Это касается только меня одного. Дэгни не удержалась:
— Я не могу тебя ненавидеть. Долгие годы я пыталась пробудить в себе ненависть, но у меня ничего не получилось и не получится, независимо от того, на какие поступки решится каждый из нас. — Однако, сказав это, Дэгни поняла, что подобное откровение звучит еще более жестоко.
— Я знаю. — Голос Франциско звучал так тихо, что Дэгни не могла слышать его, она чувствовала в себе его эхо.
— Франциско! — закричала Дэгни в отчаянной попытке защитить его от себя. — Как ты можешь делать то, что ты делаешь?
По праву любви к тебе, говорили его глаза, к тому человеку, звучало в его голосе, который не погиб и не погибнет ни в одной катастрофе.
Дэгни замерла, храня молчание, — в знак уважения и благодарности.
— Как бы я хотел оградить тебя от испытаний, через которые тебе предстоит пройти, — сказал Франциско. «Жалеть надо не меня», — слышалось в его мягком голосе. — Но мне это не под силу. Каждый должен пройти этот путь сам. Но конечный пункт один.
— И куда же ведет этот путь?
Франциско улыбнулся, уходя от ответа на столь сокровенный вопрос:
— В Атлантиду.
— Куда? — изумленно переспросила Дэгни.
— Неужели ты не помнишь? Затерянный остров, куда могут попасть только души героев.
Эти слова ошеломили Дэгни — с самого утра мысль об Атлантиде будоражила ее, подобно смутной тревоге, причину которой не было времени определить. Она и раньше осознавала эту связь, но все это время думала только о личной судьбе Франциско, о решениях, принимаемых им лично, рассматривая его как человека, действующего в одиночку. Дэгни вновь ощутила знакомое чувство опасности, и перед ее мысленным взором предстал смутный облик противника.
— Ты ведь один из них, да? — спокойно спросила Дэгни.
— Из кого?
— Это ты был в кабинете Кена Денеггера?
— Нет, — усмехнулся Франциско, но Дэгни заметила, что он не спросил, что, собственно, она имеет в виду.
— Скажи мне, ты должен знать, по земле действительно свободно разгуливает разрушитель?
— Конечно.
— И кто же это?
— Это ты.
Дэгни пожала плечами; ее лицо стало суровым.
— Люди, которые бросили свое дело, они продолжают жить или умирают?
— Для тебя они мертвы. Однако наступит время второго возрождения. Я умею ждать.
— Нет! — Внезапно прорвавшееся в ее голосе неистовство было ответом на его последние слова. — Не нужно меня ждать!
— Я всегда буду тебя ждать, что бы с нами ни случилось.
Послышался щелчок поворачивающегося в замке ключа.
Дверь открылась, и вошел Хэнк Реардэн.
Он на мгновение замер на пороге, затем медленно прошел в гостиную, опустив ключ в карман.
Дэгни знала, что сначала Хэнк увидел Франциско и только потом ее. Реардэн бросил взгляд на Дэгни и тут же вновь перевел его на Франциско, будто это было единственное лицо, которое он в эту минуту был в состоянии видеть.
Дэгни боялась смотреть на Франциско. Она отвела взгляд в сторону с таким трудом, будто ей приходилось тащить непосильный груз. Франциско встал; в его неторопливых, отточенных движениях сквозило умение держать себя, веками оттачивавшееся в роду Д'Анкония.
Реардэн ничего не увидел на его лице. Однако то, что прочитала на этом лице Дэгни, превзошло ее худшие опасения.
— Что ты здесь делаешь? — поинтересовался Реардэн тоном, которым обычно обращаются к лакею, пойманному праздно шатающимся в гостиной хозяина.
— Я понимаю, что не имею права задать этот вопрос вам, — заметил Франциско.
Дэгни понимала, каких усилий стоит Франциско заставить свой голос звучать по-прежнему ясно и спокойно. Он постоянно возвращался взглядом к правой руке Реардэна, как будто все еще видел перебираемый пальцами ключ.
— В таком случае я жду ответа, — настаивал Реардэн.
— Хэнк, все, что тебя интересует, следует спросить у меня, — вмешалась Дэгни.
Реардэн, казалось, не видел и не слышал ее.
— Я жду ответа, — повторил он.
— Вы вправе требовать от меня только одного ответа, но хочу сказать, что это не имеет ничего общего с целью моего пребывания здесь.
— Ты являешься в дом к любой женщине с одной целью, — начал Реардэн. — Для тебя нет разницы, кто эта женщина. Думаешь, я смогу поверить сейчас твоему признанию или чему-нибудь из того, что ты говорил?
— Я дал вам повод не верить мне, но ни в коем случае не мисс Таггарт.
— Только не говори мне, что у тебя не было, нет и не будет в этом доме шанса на успех. Я это знаю и без тебя. Однако то, что я застал тебя здесь в первый же...
— Хэнк, если ты хочешь обвинить меня, — начала было Дэгни, но Реардэн, обернувшись, резко оборвал ее:
— Помилуй, Дэгни, ни в коем случае! Но не стоит, чтобы кто-нибудь видел, как ты разговариваешь с ним. Тебе не следует поддерживать с ним никаких отношений. Ты его плохо знаешь, в отличие от меня. — Хэнк повернулся к Франциско: — Что тебе нужно? Может, надеешься внести Дэгни в список своих любовных трофеев или...
— Нет! — Этот вскрик был невольным и совершенно тщетным, ведь единственным доводом Франциско была отчаянная искренность, которую Реардэн все равно отвергнет.
— Нет? Значит, ты пришел сюда по делу? Ставишь ловушку вроде той, которую в свое время приготовил для меня? Каким же образом ты собираешься обмануть Дэгни?
— Я пришел сюда... не для того, чтобы... решать деловые проблемы.
— В таком случае какова же цель твоего визита?
— Если вы все еще верите мне, могу сказать только, что в мои планы... не входят ни предательство, ни измена.
— Неужели ты считаешь, что можешь в моем присутствии упоминать слово «предательство»?
— Когда-нибудь я отвечу на этот вопрос. Но не сегодня.
— Тебе не по душе напоминание о прошлом? Ведь с тех пор ты старался держаться подальше от меня. Ты не ожидал столкнуться со мной здесь? И не хотел встречаться со мной лицом к лицу?
Однако Хэнк понимал, что Франциске, как никто другой, готов принять вызов, — он видел и прямой взгляд, ищущий встречи с его взглядом, и спокойное лицо, не выражавшее никаких эмоций, не молящее о помощи и защите, готовое выдержать все, что бы ни случилось. Хэнк видел открытый, смелый взгляд — лицо человека, которого он любил, который освободил его от чувства вины, — и поймал себя на мысли, что против воли это лицо завораживает и притягивает его, несмотря на нетерпение, с которым он весь этот месяц ждал встречи с Дэгни.
— Если тебе нечего скрывать, отчего ты не защищаешься? Почему ты здесь? И почему мой приход так потряс тебя?
— Прекрати, Хэнк! — крикнула Дэгни и отступила, осознав, что ожесточенность сейчас чрезвычайно опасна.
Мужчины обернулись в ее сторону.
— Позволь мне ответить первым, — тихо отозвался Франциско.
— Я же говорил тебе, что больше не хочу его видеть, — сказал Реардэн. — Мне жаль, что это происходит именно здесь. К тебе это никоим образом не относится, но с ним я должен рассчитаться.
— Если такова ваша цель, — с трудом проговорил Франциско, — то разве вы ее еще не достигли?
— В чем дело? — Лицо Реардэна застыло, его губы едва шевелились, однако в голосе звучали насмешливые нотки. — Значит, вот как ты просишь прощения?
Какую-то долю секунды Франциско молчал, сделав над собой еще большее усилие.
— Да... если хотите, — ответил он.
— А ты — ты проявил милосердие, когда распоряжался моим будущим?
— У вас есть все основания думать обо мне, как вам заблагорассудится. Но поскольку это не относится к мисс Таггарт... разрешите мне откланяться.
— Нет! Ты хочешь уйти от ответа, как все трусы? Хочешь удрать?
— Я в вашем распоряжении где угодно и когда угодно. Но мне бы не хотелось, чтобы наш разговор происходил в присутствии мисс Таггарт.
— Почему? Я хочу, чтобы все происходило при ней, поскольку этот дом единственное место, куда тебе нельзя было приходить. Мне больше нечего от тебя защищать, ты отнял больше, чем все это ворье, ты разрушил все, к чему прикасался, но существует одна вещь, к которой ты никогда не притронешься.
Реардэн знал, что отсутствие эмоций на лице Франциско является главным доказательством их наличия, свидетельством отчаянной попытки удержать их под контролем; он знал, что это пытка и что он, Реардэн, идет на поводу у чувства, напоминающего наслаждение, испытываемое садистом. Только теперь он не в состоянии был ответить на вопрос, кого он терзает — Франциско или самого себя.
— Ты хуже бандита — ты предаешь, полностью понимая, что именно ты предаешь. Не знаю, какой порок движет тобой, но хочу, чтобы ты уяснил, что есть вещи, которые неподвластны тебе, твоим стремлениям и злому умыслу.
— Сейчас... вам не стоит меня... бояться.
— Ты не имеешь права ни думать о ней, ни смотреть на нее, даже приближаться к ней. Запомни, что тебе, именно тебе, больше, чем кому-либо другому, нельзя появляться там, где находится она. — Хэнк осознавал, что в нем растет отчаянная злость на то чувство, которое он испытывал к этому человеку, и на то, что это чувство все еще живет и ему придется сломить и уничтожить его. — Независимо от твоих мотивов, Дэгни должна быть ограждена от любых контактов с тобой.
— Раз я дал вам слово... — Франциско замолчал.
— Знаю я, — усмехнулся Реардэн, — чего стоят твои слова, убеждения, заверения в дружбе и клятвы той единственной женщиной, которую ты... — Он осекся, и все поняли значение сказанного.
Сделав шаг навстречу Франциско, Реардэн указал на Дэгни:
— Она та женщина, которую ты любишь? — Голос Реардэна звучал неестественно тихо, казалось, расслышать его просто не под силу человеческому уху.
Франциско закрыл глаза.
— Не спрашивай его об этом! — взмолилась Дэгни.
— Она та женщина, которую ты любишь?
— Да, — ответил Франциско, обратив взгляд на Дэгни. Реардэн занес руку, размахнулся и ударил Франциско по щеке.
Дэгни вскрикнула — ей показалось, что это на ее щеку обрушился удар. Первое, что она увидела, придя в себя, были руки Франциско. Наследник рода Д'Анкония отклонился назад; он стоял, вцепившись в край стола, но не для того, чтобы удержаться, а для того, чтобы не дать воли рукам. Ее взору предстало непреклонное, натянутое, как готовая лопнуть струна, тело, прямым линиям которого не соответствовал резкий излом талии, выдвинутые вперед плечи, неподвижные, отброшенные назад руки. Усилия, которые Франциско прилагал к тому, чтобы сохранять спокойствие, казалось, обращали бушевавшее в нем неистовство против него самого; порыв, которому он сопротивлялся, сковывал его мускулы мучительной болью. Видя, как Франциско изо всех сил старается как можно крепче вцепиться дрожащими пальцами в край стола, Дэгни подумала: что же сломается первым, дерево стола или кости человека? Она поняла, что жизнь Реардэна висит на волоске.
Дэгни подняла взгляд и посмотрела Франциско в лицо. Ничто не свидетельствовало о внутренней борьбе, кроме вздувшихся на висках вен и щек, которые выглядели чуть более впалыми, чем обычно. Это придавало его лицу открытость, беззащитность и молодость. Дэгни было страшно, потому что она видела в сверкающих сухих глазах Франциско слезы, которых там не было. И хотя взгляд Франциско был обращен к Реардэну, он не замечал его. Он, казалось, смотрел сквозь Реардэна на кого-то еще, незримо присутствовавшего в комнате. Если ты требуешь от меня этого, говорили глаза Франциско, оно твое; мне же остается терпеть, мне больше нечего тебе предложить, и позволь мне гордиться пониманием того, как много я могу предложить тебе. Дэгни заметила пульсирующую артерию на шее Франциско и выступившую в уголке рта розовую пену. По его взгляду, излучающему восторженную самоотверженность, почти улыбку, Дэгни поняла, что является свидетелем величайшей победы Франциско Д'Анкония.
Прошло какое-то мгновение; по комнате еще блуждали последние отзвуки эха — отголосок пронзительного крика Дэгни, когда она почувствовала дрожь и услышала собственный голос. Он звучал с неистовством разорвавшегося снаряда.
— Защищать меня от него! — крикнула она Реардэну. — Задолго до того, как ты ...
— Молчи! — Франциско резко обернулся к ней. В отрывистости его слов звучала невысвобожденная ярость, и Дэгни поняла, что это приказ, которому она должна беспрекословно повиноваться.
Франциско по-прежнему не шевелился; он лишь слегка повернул голову в сторону Реардэна. Дэгни увидела, как Франциско разжал впившиеся в край стола пальцы и опустил расслабленные руки. Теперь он видел Реардэна, и хотя лицо Франциско не выражало ничего, кроме изнеможения, Реардэн вдруг осознал, как любил его этот человек.
— По-своему, — медленно заметил Франциско, — вы правы.
Не дожидаясь и даже не рассчитывая услышать ответ, Франциско направился к выходу. Он поклонился Дэгни — Реардэн расценил это как формальное прощание, а она как знак одобрения — и ушел.
Реардэн стоял, глядя ему вслед. Он знал наверняка, был абсолютно уверен, что отдал бы жизнь ради того, чтобы повернуть время вспять и найти в себе силы удержаться от того, что сделал.
Когда он повернулся к Дэгни, его лицо выглядело измученным, беззащитным и рассеянным, будто он и не требовал от нее разъяснения, а просто ждал, когда она сама вернется к теме разговора.
Волна жалости пробежала по телу Дэгни. Она покачала головой: ей трудно было определить, кого из двоих мужчин она жалела, она была не в состоянии говорить, только снова и снова качала головой, отчаянно пытаясь облегчить слепую всеобъемлющую боль, жертвами которой они все стали.
— Если тебе есть что сказать, я слушаю, — беззвучно произнес Реардэн.
— Ты хотел знать имя того, другого мужчины? Мужчины, с которым я спала? Моего первого мужчины. Так вот, это Франциско Д'Анкония! — резко бросила Дэгни в лицо Реардэну, движимая не желанием мщения, а отчаянным чувством справедливости; она взвешивала каждое слово; в ее пронизанном горечью голосе смешались стон и насмешка.
По мгновенно побелевшему лицу Реардэна Дэгни поняла, какой удар обрушила на него. Если она жаждала справедливости, то добилась своего — ее пощечина оказалась намного больнее той, что Реардэн нанес Франциско.
Она внезапно почувствовала спокойствие при мысли о том, что эти слова должны были быть сказаны ради всех троих. Отчаяние и беспомощность покинули Дэгни. Она не жертва, а равноправный соперник, готовый нести ответственность за свои поступки. Она стояла, глядя Реардэну в лицо, и ждала его реакции, почти готовая принять ответный удар.
Она не могла себе представить, какие муки терзают Реардэна и что именно рушилось в нем в это мгновение, — он нес свою утрату в себе, как великую тайну. Ничто не выдавало его боли — посреди комнаты неподвижно стоял мужчина, заставляющий себя осознать факт, который его сознание отказывалось принимать. Дэгни заметила, что Реардэн не изменил позы: его руки все так же висели вдоль тела, пальцы по-прежнему были слегка согнуты. Дэгни казалось, что она чувствует, как кровь застыла в его оцепеневших конечностях, — только это и говорило ей о страдании, которое заглушило в нем все остальные чувства; он не ощущал собственного тела. Дэгни продолжала ждать; сочувствие, которое она испытывала к Реардэну, постепенно исчезало, сменяясь уважением.
Затем она почувствовала, как его взгляд, значение которого он не мог от нее скрыть медленно скользнул по ней сверху вниз, и поняла, на какие муки он себя обрек. Дэгни знала, что сейчас он представляет ее семнадцатилетней девушкой, рядом с которой находится ненавистный ему соперник. Он видел их вместе, как наяву; он не мог вынести этого зрелища, но отогнать его тоже не мог. Дэгни заметила, как маска самообладания спадает с его лица. Реардэн больше не боялся, что перед ней предстанет его незащищенное лицо, поскольку, кроме скрытой ярости, переходящей в ненависть, оно ничего не выражало.
Реардэн схватил Дэгни за плечи. Она была готова к тому, что он убьет ее или изобьет до полусмерти. И когда Дэгни перестала сомневаться, что такая мысль посетила и его, она почувствовала, как Реардэн прижал ее к себе, и ощутила на своих губах его губы; его ласки были свирепее любых побоев.
Дэгни охватил ужас и одновременно восторг; сопротивляясь, она заключила Реардэна в объятия и впилась губами в его губы, понимая, что никогда еще не испытывала к нему столь сильного влечения.
Реардэн швырнул Дэгни на кровать. По содроганиям его тела она поняла, что произошедшее стало для него победой над соперником и одновременно капитуляцией перед ним, демонстрацией права собственности, переходящего при мысли о мужчине, которому брошен вызов, в неистовство, процессом превращения отвращения к познанному тем мужчиной наслаждению в напряжение, вызываемое наслаждением, переживаемым им самим, констатацией того, что он, Реардэн, одержал над тем, другим мужчиной верх посредством ее плоти. Дэгни ощущала присутствие Франциско через сознание Реардэна; ей казалось, что она отдается во власть сразу двоих мужчин, во власть того, что было в них общего и что она в обоих боготворила, — это была та основа, самая суть их личности, которая превратила ее любовь к каждому из них в преданность им обоим. Она также осознавала, что это открытый вызов окружавшему их миру с его упадническими настроениями, мятежом против мысли о напрасно прожитых днях и тщетной борьбе. Именно против этого Реардэн восстал и, находясь наедине с Дэгни в полутемной комнате, возвышающейся над руинами города, пытался сохранить свое последнее достояние.
Потом они лежали неподвижно, голова Реардэна покоилась на груди Дэгни. Свет далекой неоновой вывески слабыми вспышками отражался на потолке, прямо над Дэгни.
Реардэн притянул к себе руку Дэгни и, на долю секунды прижавшись к ее ладони, так нежно коснулся губами ее пальцев, что она не почувствовала, а скорее догадалась о том, что он сделал.
Спустя некоторое время Дэгни поднялась. Отыскав сигарету, она прикурила и жестом предложила ее Реардэну; все еще растянувшись на кровати, он утвердительно кивнул; Дэгни сунула сигарету ему в рот и прикурила еще одну для себя. Между ними установилось чувство глубокого покоя, интимность ни к чему не обязывающих жестов подчеркивала важность того, о чем оба молчали. Все уже сказано, думала она, зная, что подтверждение этому еще впереди.
От Дэгни не ускользнуло, что время от времени взгляд Реардэна устремлялся к входной двери и задерживался там, будто он все еще видел покинувшего комнату мужчину.
— Сказав правду, он мог мгновенно одолеть меня, — тихо заметил Реардэн. — Почему он не сделал этого?
Дэгни пожала плечами, разведя руки в беспомощной печали, поскольку они оба знали ответ.
— Он действительно очень много значил для тебя? — спросила она.
— И до сих пор значит.
Два огонька на кончиках сигарет, сопровождаясь слабым отблеском случайных вспышек и неслышным осыпанием пепла, уже постепенно переместились к подушечкам их пальцев, когда раздался звонок в дверь. Дэгни и Реардэн знали, что это не тот человек, возвращения которого они так хотели, но не могли на него надеяться. Направляясь к двери, Дэгни нахмурилась от внезапно вспыхнувшего раздражения. Она не сразу узнала в раскланивающемся перед ней с дежурной приветливой улыбкой человеке помощника управляющего домом.
— Добрый вечер, мисс Таггарт. Очень рады вашему возвращению. Я только что заступил на дежурство и, узнав, что вы вернулись, захотел поприветствовать вас лично.
— Большое спасибо. — Дэгни стояла в дверях, не приглашая собеседника войти.
— Я принес письмо, мисс Таггарт. Оно пришло с неделю назад, — начал помощник управляющего, опуская руку в карман. — На вид, похоже, важное, но, поскольку на конверте пометка «лично», его, естественно, не следовало пересылать вам на службу. Никто не знал вашего адреса, и, не имея представления о том, куда это письмо препроводить, я счел нужным положить его в наш сейф, чтобы потом лично доставить вам.
На конверте, который он вручил Дэгни, было помечено: «Заказное. Авиа. Курьером. Лично». Обратный адрес: «Эфтон, штат Юта, Ютский технологический институт, Квентину Дэниэльсу».
— О... благодарю вас.
Помощник управляющего, уловив, что голос Дэгни, деликатно маскируя учащенное дыхание, упал до шепота, а ее взгляд задержался на адресе отправителя, еще раз выразил свои наилучшие пожелания и удалился.
Дэгни направилась к Реардэну, вскрывая на ходу конверт. Остановившись посреди комнаты, она начала читать. Письмо было напечатано на тонкой бумаге. Прозрачный листок высвечивал черные прямоугольники абзацев, и сквозь них Реардэн мог разглядеть лицо Дэгни.
К тому времени, когда ее глаза заскользили по последней строчке, Реардэн уже точно знал, что произойдет в следующий момент. Дэгни бросилась к телефону, и он услышал, как она неистово накручивает диск. Потом дрожащим от нетерпения голосом она произнесла:
— Междугородный, пожалуйста... Свяжите меня с Эфтоном, штат Юта, Ютский технологический институт!
— Что случилось? — подойдя ближе, поинтересовался Реардэн.
Не глядя в его сторону, Дэгни протянула ему письмо; ее взгляд был прикован к телефону, словно она могла заставить его поспешить с ответом.
Реардэн начал читать:
«Уважаемая мисс Таггарт!
Я пытался довести спор до конца, боролся с собой три недели. Я не хотел этого. Я знаю, каким ударом это будет для вас, и догадываюсь, какие доводы вы бы привели, потому что перебрал их все, но я пишу, чтобы сообщить вам, что ухожу.
В ситуации, когда действует указ десять двести восемьдесят девять, моя работа невозможна, но вовсе не в силу обстоятельств, созданных его творцами. Знаю, что запрет на научно-исследовательские работы ничего не значил бы как для вас, так и для меня и что вы выразили бы желание ее продолжить. Но мне придется оставить работу, потому что я больше не хочу успеха.
Я не хочу работать в мире, который считает меня рабом. Я не желаю представлять какую-либо ценность для народа. Если бы я преуспел в воссоздании двигателя, я все равно не позволил бы вам поставить мое изобретение им на службу. Моя совесть не позволяет, чтобы творение моего ума приносило им успокоение и комфорт.