 |
|
Ревнители общего блага 17 страница
Глава 8
Эгоист
— Мне это показалось, а? — выпалил мистер Томпсон.
Они стояли перед радиоприемником. Только что прозвучало последнее слово Галта, после чего последовало долгое молчание, в течение которого никто не шевельнулся. Все смотрели на приемник, будто выжидая. Но видели перед собой только деревянный ящик с кнопками и кружком материи, обтягивающей умолкший репродуктор.
— Показалось... Только мы, кажется, тоже слышали, — сказал Тинки Хэллоуэй.
— Тут ничего не поделаешь, — откликнулся Чик Моррисон.
Мистер Томпсон сидел на тумбочке. Ниже, на уровне его локтя, бледным продолговатым пятном виднелось лицо Висли Мауча, примостившегося на полу. За ними, как островок в полутьме обширной студии, лежала площадка, обставленная для их выступления в эфире; сейчас она опустела, хотя освещение еще не выключили; никто не позаботился убрать ненужный свет, заливавший расположенные полукругом кресла.
Мистер Томпсон перескакивал взглядом с одного лица на другое, словно в поисках каких-то одному ему ведомых признаков Остальные делали то же, но скрытно; каждый старался уловить реакцию другого, не раскрывая раньше времени своей.
— Выпустите меня отсюда — закричал какой-то моло дой ассистент, закричал внезапно, ни к кому не обращаясь.
— Сиди на месте, — откликнулся мистер Томпсон. Казалось, звук собственного голоса вкупе с видом тотчас же безмолвно замершей фигуры ассистента, издавшего, впрочем, похожий на икоту стон, чрезвычайно ободрили мистера Томпсона и помогли ему вернуть привычный образ действительности. Его голова высунулась из плеч на дюйм выше.
— Рабочие на речь не клюнут, — сказал Тинки Хэллоуэй уже с большей надеждой. — Им он вроде ничего не обещал.
— И женщины не поддадутся, — заявила Матушка Чалмерс. — Полагаю, уже установлено, что женщин не прове дешь на мякине насчет разума. Женщины способны тоньше чувствовать. На женщин можно рассчитывать.
— На ученых тоже можно рассчитывать, — сказал доктор Притчет. Все сгрудились вместе, всем захотелось выска заться, они будто нашли предмет, о котором могли судить уверенно. — У ученых хватает ума не верить в разум. Он не друг ученых.
— Ничей он не друг, — сказал Висли Мауч, к которому вернулась какая-то видимость уверенности, — кроме разве что крупных бизнесменов.
— Да нет же! — в ужасе закричал мистер Моуэн. — Нет же! Не надо сваливать на нас! Я запрещаю говорить такое!
— Какое?
— Что у бизнесменов есть какие-то друзья!
— Не будем ссориться из-за этой речи, — сказал доктор Феррис. — Она слишком заумна. Не по зубам простому человеку. Эффекта не будет, Народ ничего не поймет.
— Конечно, — с надеждой произнес Мауч, — именно так.
— Во-первых, — воодушевился доктор Феррис, — люди не умеют думать. Во-вторых, не хотят.
— А в-третьих, — подключился Фред Киннен, — им не нравится голодать. С этим что предлагаете делать?
Было очевидно, что он задал вопрос, который все высказывавшиеся раньше замалчивали. Никто не ответил, всем как-то сразу захотелось втянуть голову в плечи, они сгрудились плотнее, будто на них давила пустота студии. В общем молчании с неисправимым оптимизмом ухмыляющегося черепа гремел военный марш.
— Выключите к черту! — прокричал мистер Томпсон, махнув рукой в сторону радиоприемника. — Заткните ему глотку!
Его распоряжение выполнили. Но от полной тишины им стало еще хуже.
— Ну? — спросил мистер Томпсон, недовольно подни мая глаза на Фреда Киннена. — Так что же мы, по-вашему, должны делать?
— А почему вы спрашиваете меня? — отмахнулся от во проса Киннен. — Не я здесь главный.
— Мистер Томпсон ударил кулаком по колену.
— Да скажите же хоть что-нибудь, — распорядился он, но, видя, что Киннен отвернулся, добавил: — Ну, кто ска жет? — Желающих не оказалось. — Что будем делать? — разъярился он, понимая, что тот, кто даст ответ, станет, следовательно, хозяином положения. — Что нам делать? Кто-нибудь может сказать?
— Я могу!
В этом женском голосе звучала та же сила, что и в голосе, который они слышали по радио. Они разом повернулись к Дэгни — раньше, чем она успела пройти в центр группы из окружающей темноты.
— Я могу, — повторила она, обращаясь к мистеру Томпсону. — Вам надо оставить нас.
— Оставить? — повторил он не поняв.
— С вами покончено. Неужели вам непонятно, что ваше время истекло? Что еще вам нужно после того, что вы услышали? Убирайтесь с дороги. Дайте людям жить сво бодно. — Он смотрел на нее, не возражая и не двигаясь. — Вы пока еще живы, вы понимаете человеческий язык, вы просите ответить вам, вы рассчитываете на разум... вы все еще, черт возьми, полагаетесь на разум! Вы в состоянии понять. Не могли не понять. Теперь вы не можете притво ряться, что у вас еще есть надежда. Вы не можете ни желать, ни получать, ни достигать, ни захватывать. Впереди только гибель — ваша собственная и мира. Оставьте все и уходите.
Они внимательно слушали, но будто не слышали ее слов, цепляясь за единственное качество, которым она одна среди всех них обладала, — способность жить. В гневном напоре ее голоса звучал торжествующий смех, она высоко подняла голову, глаза, казалось, устремились к какому-то далекому видению, и от этого сияние на ее лице выглядело не отражением света в студии, а отблеском восходящего солнца.
— Вам хочется жить, правда? Уйдите с дороги, если хо тите иметь шанс. Пусть придут другие, которым открыта истина. Он знает, что делать. Вы не знаете. Он способен справиться со сложностями. Вы не способны.
— Не слушайте ее!
В этом крике прозвучала такая дикая ненависть, что все отпрянули от доктора Стадлера, видимо, из его груди вырвалось то, в чем другие не признавались, что подавляли в себе. На его лице было написано то, что они страшились увидеть на своих лицах, скрытых в полумраке студии.
— Не слушайте ее! — кричал он, избегая смотреть на Дэгни. Она же бросила на него короткий пристальный взгляд, в котором вначале читалось печальное изумление, а по том — некролог. — Или вы — или он! Вместе вам не жить!
— Спокойней, профессор, — сказал, отмахнувшись от него, мистер Томпсон. Он наблюдал за Дэгни, в его голове зарождалась какая-то мысль.
— Вам всем известна истина, — сказала она, — мне она тоже известна, как и любому, кто слышал Джона Галта. Чего же еще вы ждете? Доказательств? Он их вам привел. Фактов? Они повсюду. Какие груды трупов вы еще нагромоздите, прежде чем отречетесь — от оружия, власти, рычагов управления, от своих жалких альтруистских доктрин? Отступитесь от всего, если хотите жить. Сдайтесь, если в вашем разуме осталось какое-то пони мание того, что надо дать человеку шанс сохранить жизнь на земле!
— Это измена! — взревел Юджин Лоусон. — Провока ция! Она призывает к измене!
— Тише, тише! — сказал мистер Томпсон. — Не надо крайностей и эксцессов.
— Что-что? — потерянно вопрошал Тинки Хэллоуэй.
— Однако же, разве это не переходит всякие границы? — спросил Чик Моррисон.
— Уж не согласны ли вы с ней? — поинтересовался Вис ли Мауч.
— При чем тут согласие? — спросил мистер Томпсон удивительно миролюбивым тоном. — Не будем спешить.
— Никогда не надо спешить. Ведь не случится ничего плохого, если мы выслушаем все аргументы?
— Аргумент аргументу рознь, — сказал Висли Мауч, тыча пальцем в сторону Дэгни.
— Любые аргументы, — увещевал его мистер Томпсон. — Не будем проявлять нетерпимость.
— Но ведь речь идет об измене, гибели, предательстве, эгоизме и пропаганде интересов крупного бизнеса.
— Ну, не знаю, — сказал мистер Томпсон. — Давайте смотреть на все без предубеждения. Надо принять во вни мание все точки зрения. В ее словах, возможно, что-то есть. Он знает, что делать. Надо проявить гибкость.
— Вы хотите сказать, что готовы уйти в отставку? — поразился Мауч.
— Не спешите с выводами, — сердито оборвал его мис тер Томпсон. — Вот уж чего я не терплю, так это поспеш ных выводов. А еще не переношу ученую братию, что сидит в башне из слоновой кости: облюбуют какую-нибудь теорийку, и плевать им на реальное положение вещей. Такие времена, как нынешнее, требуют прежде всего гибкости ума.
На лицах окружающих он видел изумление, отразилось оно и на лице Дэгни, но по другой причине. Он улыбнулся, поднялся с места и повернулся к Дэгни.
— Спасибо, мисс Таггарт, — сказал он. — Спасибо, что высказали свое мнение. Вот что мне хочется, чтобы вы зна ли: вы можете мне доверять и высказываться с полной от кровенностью. Мы вам не враги, мисс Таггарт. Не обра щайте внимания на ребят, они расстроены, но скоро спус тятся на землю. Мы не враги ни вам, ни стране. Конечно, мы наделали ошибок, мы всего лишь люди, но мы стараемся сделать как лучше для народа, то есть для каждого челове ка, а времена сейчас очень непростые. Тут не примешь сию минутное решение, нужны решения на века, верно? Надо все обдумать, обмозговать, взвесить — и очень тщательно. Я просто хочу, чтобы вы знали, что мы никому не хотим зла, это вы понимаете, а?
— Я сказала все, что хотела сказать, — ответила Дэгни и отвернулась от мистера Томпсона, не имея ни ключа к реальному смыслу его слов, ни сил и желания искать этот смысл.
Она повернулась к Эдди Виллерсу, который наблюдал за собравшимися с таким негодованием, что, казалось, его парализовало. Казалось, его мозг кричал: вот зло в чистом виде! — и дальше этой мысли двинуться не мог. Дэгни сделала ему знак, движением головы указав на дверь; он послушно последовал за ней.
Доктор Стадлер подождал, пока за ними не закрылась дверь, и набросился на мистера Томпсона:
— Что за идиотизм? Вы представляете, с чем играете? Вы понимаете, что речь идет о жизни или смерти? Выбор: вы или он.
Легкая дрожь, пробежавшая по губам мистера Томпсона, обозначала презрительную улыбку.
— Что за манеры для профессора? Вот уж не предпола гал, что профессора такие нервные.
— Как вы не понимаете? Разве не ясно, что компромисс невозможен, — либо одно, либо другое.
— Что же, по-вашему, я должен сделать?
— Вы должны уничтожить его.
Доктор Стадлер не выкрикнул эти слова, он сказал их холодным, ровным тоном, с полным пониманием их значения, и именно от этого у собравшихся мороз пробежал по коже, все в оцепенении замерли.
— Вы должны найти его, — сказал доктор Стадлер, те перь его голос будто надломился и снова звучал взвинченно. — Надо все перевернуть вверх дном, но найти и унич тожить его! Если он останется в живых, он погубит всех нас! Пока он жив, нет жизни нам!
— Как я могу его найти? — тихо и задумчиво спросил мистер Томпсон.
— Я... я могу подсказать вам. У меня есть идея. Надо следить за этой женщиной, мисс Таггарт. Пусть ваши люди не спускают с нее глаз. Рано или поздно она выведет вас на него.
— Почему вы уверены в этом?
— Разве это не видно? Только по чистой случайности она давно не порвала с нами. Не надо большого ума, чтобы заметить, что она его поля ягода. — Он не объяснил, что это за поле.
— Пожалуй, — задумчиво произнес мистер Томпсон, — пожалуй, так. — Он вздернул голову с явным удовлетворени ем. — В словах профессора что-то есть. Организуйте слежку за мисс Таггарт, — приказал он Маучу, щелкнув пальца ми. — Пусть следят за ней днем и ночью. Мы должны обна ружить его.
— Хорошо, сэр, — послушно ответил Мауч.
— А когда выследите, — зазвеневшим голосом спросил доктор Стадлер, — вы уничтожите его?
— Уничтожить его — что за идиотская мысль! Он нам нужен — воскликнул мистер Томпсон.
Мауч помедлил, но никто не осмелился задать вопрос, который вертелся у всех на языке, и тогда он недоумевающе произнес:
— Я вас не понимаю, мистер Томпсон.
— Ох уж эти теоретики-интеллектуалы! — с раздражени ем воскликнул мистер Томпсон. — Ну что вы рты разинули? Все просто. Кем бы он ни был, он человек действия. Кроме того, он собрал вокруг себя коллектив единомышленников. С ним заодно большие умы. Он знает, что надо делать. Мы его разыщем, и он нам скажет. Скажет, как действовать. Он наладит дело. Он нас вытащит.
— Нас, мистер Томпсон?
— Конечно. Оставьте свои теории. Мы договоримся с ним.
— С ним!
— Конечно. Понятно, придется пойти на компромисс, сделать какие-то уступки крупному бизнесу, борцам за все общее благосостояние это не понравится, конечно, но — черт возьми! — вы что, знаете другой выход?
— А как же его идеи?
— Мистер Томпсон, — заикаясь, прорвался в разговор Мауч, — боюсь, он не из тех, кто пойдет на сделку.
— Таких не бывает, — отрезал мистер Томпсон.
* * *
На улице за зданием радиостанции холодный ветер гремел сорванными вывесками над витринами брошенных магазинов. Город выглядел непривычно безлюдным. В отдалении тише обычного шумел городской транспорт, отчего ветер свистел громче. Пустые тротуары уходили в бесконечную тьму, под редкими фонарями стояли, перешептываясь, одинокие горстки людей.
Эдди Виллерс молчал, пока они не отошли на несколько кварталов от студии. Он резко остановился, когда они вышли на пустынную площадь, где динамики, которые никто не подумал выключить, теперь транслировали водевиль: муж и жена на повышенных тонах обсуждали нежелательные знакомства своего непутевого отпрыска, обращая свои реплики к пустой улице и неосвещенным фасадам домов. Поодаль, однако, виднелась вертикальная, в двадцать пять этажей, гирлянда света. Там, замыкая черту города, высился строгий силуэт здания Таггарта.
Остановившись, Эдди указал на здание. Рука его тряслась; невольно понизив голос, он полушепотом взволнованно произнес:
— Дэгни, Дэгни, я знаю его. Он... он работает там, он там. — Он продолжал показывать на здание с удивленным и беспомощным видом. — Он работает в нашей компании...
— Я знаю, — ответила она ровным, безжизненным голо сом.
— Путевым рабочим... простым путевым рабочим.
— Я знаю.
— Я с ним разговаривал... много лет я беседовал с ним в нашей столовой на вокзале. Он часто расспрашивал о же лезной дороге. О Боже! Дэгни, что же я, помогал сберечь нашу дорогу или, наоборот, помогал разваливать ее?
— И то и другое. Ни то ни другое. Теперь это неважно.
— Я готов поклясться, что ему нравилась железная доро га, он очень хорошо к ней относился.
— Так и есть.
— Но он ее разрушил.
— Да.
— Она плотнее запахнула пальто, укрываясь от порыва ветра, и двинулась дальше.
— Я, бывало, разговаривал с ним, — сказал Эдди после паузы. — Его лицо, Дэгни, оно не такое, как у других. Сра зу видно, как много он понимает... Я всегда радовался, ког да заставал его там, в столовой... Мне нравилось разгова ривать с ним... Кажется, я даже не понимал, что он задает вопросы... да, конечно... он так много спрашивал о желез ной дороге... и о тебе.
— Он когда-нибудь спрашивал тебя, как я выгляжу во сне?
— Да... да, спрашивал... Я однажды застал тебя в каби нете, когда ты заснула, и, когда я об этом упомянул, он... — Эдди замолчал, внезапно осознав связь между двумя собы тиями.
Она повернулась к нему, на ее лицо упал свет уличного фонаря, она намеренно молча на миг подняла голову, словно в ответ и в подтверждение возникшей у него мысли.
Он закрыл глаза.
— Боже мой, Дэгни! — прошептал он. Они молча двинулись дальше.
— Его уже нет здесь? — спросил он. — Я имею в виду, он больше у нас не работает?
— Эдди, — сказала она вдруг помрачневшим голосом, — если тебе дорога его жизнь, никогда больше не задавай этого вопроса. Ты ведь не хочешь, чтобы они отыскали его? Не наводи их на след. Не говори никому ни единого слова о том, что знал его. И не пытайся узнать, работает ли он еще у нас.
— Неужели ты полагаешь, что он все еще здесь?
— Не знаю. Я только думаю, что это возможно.
— Сейчас!?
— Да.
— Еще работает?
— Да. Не говори об этом, если не хочешь его уничтоже ния.
— Я думаю все же, что он исчез. И не вернется. Я не встречал его ни разу с...
— С какого времени? — насторожилась она.
— С конца мая. С того вечера, когда ты отправилась в Юту, помнишь? — Он помедлил, взволнованный воспоми нанием о встрече в тот вечер, значение которой он теперь полностью осознал. Потом, сделав над собой усилие, ска зал: — Я видел его в ту ночь. И больше ни разу... Я искал его в столовой, но он больше не появился.
— Не думаю, чтобы он показался тебе на глаза, теперь он будет избегать встречи. И ты не ищи его. Не расспрашивай о нем.
— Смешно, я даже не знаю, как он себя называл. Джонни и еще как-то.
— Джон Галт, — сказала она с легкой невеселой усмешкой. — Можешь не листать платежную ведомость компании. Его имя все еще там.
— Вот как? Все эти годы?
— Уже двенадцать лет. Вот так-то.
— И даже сейчас?
— Да.
Минуту спустя он сказал:
— Уверен, это ничего не доказывает. Отдел кадров после указа десять двести восемьдесят девять не вносил никаких изменений в платежные ведомости. Если кто-то увольняет ся, они предпочитают не сообщать в Стабилизационный совет, а зачисляют на это место кого-нибудь из своих, из числа нуждающихся, а фамилию и имя оставляют без изме нения.
— Не наводи справок в отделе кадров или где-то еще. Если я или ты начнем спрашивать о нем, это может вызвать подозрение. Не ищи его. Не старайся подобраться к нему. А если случайно встретишь, веди себя так, будто не знаешь его.
Он кивнул. Немного погодя он сказал тихим, напряженным голосом:
— Я не выдам его им даже ради спасения дороги.
— Эдди...
— Да?
— Если когда-нибудь увидишь его, дай мне знать.
Он кивнул.
Они прошли еще два квартала, и он тихо спросил:
— Ты скоро уйдешь от нас и исчезнешь, правда?
— Почему ты об этом спрашиваешь? — Это прозвучало почти как стон.
— Но ведь это правда?
Она ответила не сразу, а когда ответила, отчаяние ощущалось только в напряженной монотонности ее голоса:
— Эдди, если я покину вас, что будет с дорогой?
— Через неделю перестанут ходить поезда, а может быть, и раньше.
— Через десять дней уже не будет правительства бандитов. Тогда люди вроде Каффи Мейгса разворуют все, что еще осталось. Что я проиграю, если подожду еще чуть дольше? Как я могу оставить все, нашу дорогу — «Таггарт трансконтинентал», Эдди, когда еще одно, по следнее усилие способно продлить ее жизнь? Если я вы стояла до сих пор, я смогу продержаться еще немного. Еще немного. Я не играю на руку бандитам. Им уже ни что не поможет.
— Что они собираются предпринять?
— Не знаю. Что они могут предпринять? Для них все кончено.
— Надеюсь, что так.
— Ты ведь видел их. Это жалкие отчаявшиеся крысы, лихорадочно соображающие, как спасти свою шкуру.
— Для них она что-нибудь значит?
— Что она?
— Собственная жизнь.
— Пока они еще борются. Но их час пробил, и они это знают.
— А разве они когда-нибудь действовали исходя из того, что знают?
— Им придется. Они прекратят сопротивление, ждать уже недолго. И мы должны быть готовы спасти то, что осталось.
* * *
«Мистер Томпсон доводит до сведения, — говорилось в официальном сообщении утром двадцать третьего ноября, — что причин для беспокойства нет. Он призывает общественность не делать поспешных выводов. Необходимо соблюдать дисциплину и порядок, единство и оптимизм, а также социальную терпимость и широту взглядов. Нестандартное выступление по радио, которое некоторые из вас могли слышать вчерашним вечером, имело целью пробудить умы и являлось некоторым вкладом в арсенал наших идей и попыткой осмыслить проблемы современного мира. Его надо трезво обдумать, избегая как безусловного осуждения, так и легкомысленного согласия. Следует рассматривать его как одну из многих точек зрения на демократическом форуме общественного мнения, форуме, который, как мы продемонстрировали вчера, открыт для всех взглядов. У истины, заявил мистер Томпсон, много граней. Мы должны быть беспристрастны».
«Они не реагируют, — написал Чик Моррисон, резюмируя доклад одного из своих агентов на местах, которому он дал задание «держать руку на пульсе общественного мнения»». «Они молчат», — резюмировал он все последующие доклады. «Глухое молчание, — таков был общий вывод его сводного отчета мистеру Томпсону, вывод, весьма его беспокоивший. — Кажется, народ безмолвствует».
Языки пламени, которые зимней ночью взлетели в небо, превратив в пепел дом в Вайоминге, не были видны в Канзасе; там люди видели на горизонте над прерией дрожащее красное зарево — след пожара, пожравшего ферму; это зарево не отразилось в окнах домов в Пенсильвании — в этих окнах плясало зарево другого пожара, который сжег дотла целую фабрику. Никто не отметил на следующее утро, что пожары возникли не случайно и что владельцы сгоревшего имущества во всех случаях исчезли. Соседи знали об этом, но молчали и не удивлялись. То там, то тут в разных уголках страны находили покинутые жилища — одни под замком, с закрытыми ставнями, другие с дверями настежь и совершенно пустые внутри. Люди молча фиксировали эти факты, как и прежде, однако отправлялись в предрассветной мгле по неубранным улицам сквозь снежные заносы привычным маршрутом на работу — но шли медленнее, чем обычно, с неохотой.
Затем двадцать седьмого ноября на политическом митинге в Кливленде избили агитатора, ему пришлось спасаться от разъяренной толпы темным переулком. Слушатели, поначалу пассивные, внезапно разом пришли в крайнее возбуждение, когда он заявил, что причина всех зол — их эгоистическая зацикленность на собственных бедах.
Утром двадцать девятого ноября рабочие одной обувной фабрики в Массачусетсе, войдя в цех, с изумлением обнаружили, что бригадир опоздал на смену. Но они заняли рабочие места и принялись за привычное дело, нажимая на рычаги и кнопки, запуская кожу в раскройные автоматы, подавая коробки на конвейер и удивляясь, почему нигде не видно ни бригадира, ни мастера, ни директора, не говоря уже о президенте компании. Лишь к полудню обнаружилось, что все офисы пусты.
— Проклятые людоеды! — закричала вдруг в переполненном зрительном зале кинотеатра какая-то женщина и разразилась истерическими рыданиями, и никто не удивился, будто она выразила общее настроение.
«Причин для беспокойства нет, — говорилось в официальном заявлении от пятого декабря. — Мистер Томпсон заявляет о намерении вступить в переговоры с Джоном Галтом с целью определить пути и способы скорейшего решения наших проблем. Мистер Томпсон призывает к терпению. Нет повода для тревоги и сомнений; нельзя терять бодрость духа».
Персонал больницы в Иллинойсе не выказал никакого удивления, когда туда доставили человека, избитого старшим братом, у которого он всю жизнь состоял на иждивении; причина заключалась в том, что младший брат накричал на старшего, обвиняя его в эгоизме и жадности. Ничуть не поразились и сотрудники больницы в Нью-Йорке, когда туда поступила женщина с переломом челюсти, — ее ударил в лицо незнакомый мужчина, услышавший, как она велела своему пятилетнему сыну отдать соседским детям любимую игрушку.
Чик Моррисон начал агитпоездку по стране, чтобы поднять дух нации зажигательными речами о необходимости жертвовать личными интересами ради общественных. В первом же городе его забросали камнями, и ему пришлось убраться в Вашингтон.
Казалось, выражение «настоящий человек» исчезло из оборота, а если кто и использовал его, то особо не задумывался над его значением, но выражение привилось, и в каждом округе, районе, в каждой конторе, на каждом заводе, везде со своим оттенком, но с одинаковым смыслом этими словами называли теперь тех, кто в одно прекрасное утро исчезал со своего рабочего места и без шума отправлялся на поиски новых рубежей, тех, чьи лица отличались большей энергичностью, чем у других, чей взгляд выделялся твердостью и прямотой, чья целеустремленность и динамизм были более осознанными и непреклонными. Эти люди один за другим уходили за кулисы, и так по всей стране, по стране, которая теперь походила на царственного наследника, истерзанного гемофилией, — она теряла лучшую кровь из незаживающей раны.
— Мы готовы вести переговоры! — гремел голос мистера Томпсона. Он отдавал распоряжения своим помощникам, требуя, чтобы его обращение к нации передавалось всеми радиостанциями страны три раза в день. — Мы готовы вести переговоры. Он услышит об этом и ответит нам!
У радиоприемников на всех волнах и частотах организовали круглосуточные вахты, ожидая ответа неизвестного передатчика. Ответа не было.
На улицах городов все чаще встречались люди с пустым, безнадежно-рассеянным взглядом, значение которого не поддавалось пониманию. В то время как одни спасали тело, отправляясь в пещеры безлюдных пустынь, другие надеялись только на спасение души и погружались в катакомбы своего духа, и никому не дано было знать, что скрывается за пустотой равнодушных глаз: то ли там, как на дне бездонной заброшенной шахты, таились поразительные сокровища, то ли зияла бездонной черной дырой пропасть развращенного и убитого паразитизмом навек угасшего человеческого разума.
— Я не знаю, что делать, — сказал заместитель директора нефтеперерабатывающего комбината и отказался занять место бесследно пропавшего директора. Представители Стабилизационного совета не могли установить, лжет он или нет. Только настойчивость тона и твердость голоса, без тени смущения или оправдания, заронили в них подозрение: уж не смутьян ли он сам? Или дурак? Но в любом случае такому поручить должность директора опасно.
«Дайте нам людей!» Это требование все громче звучало в кабинетах Стабилизационного совета; оно неслось со всех концов страны, измотанной... безработицей. И ни просители, ни чиновники совета не осмеливались добавить опасное слово, которое это требование подразумевало: дайте нам способных людей! Повсеместно составлялись длинные, на годы вперед списки людей, просивших работу смазчиков, грузчиков, сторожей, кондукторов. Но не было тех, кто просил места директора, мастера, инженера.
Взрывы на химических заводах, катастрофы неисправных самолетов, крушения сталкивающихся поездов, прорывы расплавленного металла на домнах, слухи о пьяных оргиях в кабинетах вновь назначенных руководителей — все это привело к тому, что в Стабилизационном совете стали настороженно относиться к тем, кто претендовал на высокие должности.
«Не унывайте! Не сдавайтесь! — такой призыв прозвучал в официальном сообщении пятнадцатого декабря и затем повторялся каждый день. — Мы сможем договориться с Джоном Галтом. Мы заставим его принять руководство. Джон Галт решит наши проблемы. С ним дело пойдет. Не сдавайтесь и не унывайте! С нами будет Джон Галт!»
Желающим занять руководящие должности, мастерам, бригадирам, искусным механикам и вообще любому, кто хотя бы пальцем о палец ударил, чтобы продвинуться по службе, предлагали награды и почести, прибавки к зарплате, налоговые льготы и специальную награду, которую придумал Висли Мауч и которая называлась Орденом за заслуги перед обществом. Но безрезультатно. Оборванные люди слушали посулы материальных благ и отворачивались с летаргическим равнодушием, будто полностью утратили представление о ценностях. Эти люди, с ужасом думали правительственные аналитики, потеряли интерес к жизни вообще, а может быть, только к жизни в нынешних условиях?
«Не унывайте! Не сдавайтесь! Джон Галт решит наши проблемы!» — твердило радио тексты официальных призывов. Голоса дикторов неслись сквозь тихий снегопад в молчание нетопленых домов.
— Не надо сообщать, что мы его пока не нашли! — кри чал мистер Томпсон своим помощникам. — Но Бога ради пусть его скорее отыщут!
Группы помощников Чика Моррисона получили задание распространять слухи. Половина из них распространяла слух, что Джон Галт находится в Вашингтоне, где совещается с государственными чиновниками. Другая же половина распространяла слух, что правительство назначило награду в полмиллиона долларов за информацию о местонахождении Джона Галта.
— Нет, пока никакой зацепки, — сказал Висли Мауч мистеру Томпсону, обобщая доклады своих секретных аген тов, которые получили задание проверить всех людей в стране по имени Джон Галт. — Ничего примечательного. Есть Джон Галт профессор, орнитолог, возраст— восемь десят лет; есть отошедший от дел зеленщик, у него жена и девять детей; есть путевой рабочий со стажем двенадцать лет, ну и прочая подобная шваль.
«Никакой паники! Мы найдем Джона Галта!» — целыми днями гремело из динамиков, а по ночам на коротких волнах в бескрайние дали непрерывно несся призыв: «Вызываем Джона Галта!.. Вызываем Джона Галта!.. Вы слышите нас, Джон Галт?.. Мы хотели бы вступить с вами в переговоры. Мы хотели бы получить ваш совет, нам важно ваше мнение. Дайте знать, как с вами связаться... Вы слышите нас, Джон Галт?» Ответа не поступало.
Пачки денег в карманах людей становились все толще, но купить на них можно было все меньше и меньше. В сентябре бушель пшеницы стоил одиннадцать долларов, в ноябре уже тридцать, в декабре — сто, а теперь цена подбиралась к двум сотням. Печатные станки министерства финансов отчаянно боролись с нехваткой денег и наступлением голода, но вчистую проигрывали в этой схватке.
Рабочие одной фабрики в приступе отчаяния избили бригадира и поломали машины, но обвинения против них не последовало. Арестовывать не имело смысла — тюрьмы были переполнены, полицейские по дороге в тюрьму перемигивались с осужденными и позволяли им скрыться. Люди жили сегодняшним днем, тупо выполняя привычные действия и не думая о будущем. Власти оказывались бессильны, когда голодные толпы нападали на склады и базы на городских окраинах. Когда к грабежу присоединились отряды полиции, брошенные на усмирение толпы, это тоже осталось без последствий.