 |
|
Предательство преданных
По мере отступления к центру Берлина эсэсовские отряды с еще большей — настойчивостью и фанатизмом приводили в исполнение смертные приговоры «предателям» и «дезертирам». На Курфюрстендамм они заходили в каждый дом, где появлялся белый флаг, и расстреливали всех людей, которые находились там на данный момент. Геббельс приветствовал эту жестокость, называя белые флаги на домах «чумными бациллами». Однако генерал Муммерт, командир танковой дивизии «Мюнхеберг», приказал всем эсэсовцам и полевым жандармам покинуть сектор его обороны в районе Ангальтского [439] вокзала, в противном случае угрожая расстреливать палачей на месте.
Ситуация для обороняющихся немцев становилась все хуже и хуже. Германским частям не хватало питьевой воды. Они вынуждены были пользоваться грязной водой из каналов. У многих солдат возникали нервные срывы от истощения и постоянного артиллерийского огня. Количество раненых в подвале Ангальтского вокзала достигло таких размеров, что молодые медсестры решили повесить на здании самодельный белый флаг с прилепленным на нем красным крестом. Однако этот международный знак не произвел никакого эффекта на советских артиллеристов. Даже если артиллерийские наблюдатели и заметили его, они были не вправе приказать прекратить огонь. Бункер оставался бункером. И тот факт, что в нем могли находиться мирные жители, к делу не относился. Правда, число гражданских лиц в подземных помещениях вокзала быстро уменьшалось. Ночью 27 апреля женщины и дети стали уходить оттуда по тоннелям метро. Они буквально ускользнули из-под самого носа наступающих частей 5-й ударной и 8-й гвардейской армий.
5-я ударная армия, наступавшая с восточного направления к северной оконечности Ландвер-канала, теснила остатки дивизий «Нордланд» и «Мюнхеберг» от Белле-Аллиансеплац к Ангальтскому вокзалу. В этот район подходила также 61-я стрелковая дивизия советской 28-й армии{793}. На левом фланге 5-й ударной армии с южного направления к каналу вышли части 8-й гвардейской армии. Командир 301-й стрелковой дивизии, полковник Антонов, немедленно вошел в контакт с командиром своего корпуса, генералом Рослым. Антонов вспоминал, что обычно спокойный генерал Рослый выглядел теперь очень взволнованным{794}. По его мнению, не было никаких причин позволять гвардейцам заходить в полосу наступления их частей. Он приказал Антонову не смешиваться с войсками соседней армии, а наступать в направлении Вильгельмштрассе и Саарландштрассе, захватить штаб-квартиру гестапо, министерство авиации и рейхсканцелярию. Последний не стал терять времени, но Жукову потребовалось еще более суток, чтобы навести порядок и провести новую разграничительную линию между различными армиями. Вскоре [440] из Берлина оказалась выведена и основная масса войск маршала Конева. Солдаты и офицеры 1-го Украинского фронта были недовольны, что их лишили привилегии добить врага в столице «третьего рейха» и послали в направлении Праги. Они говорили, что их выдернули из города, «словно гвоздь».
28 апреля части 3-й ударной армии приблизились с севера к колонне Зигесзойле, расположенной в Тиргартене. Советские солдаты между собой называли ее «большой женщиной», поскольку самый ее верх был увенчан статуей крылатой Богини победы. Оборона германских войск в Берлине теперь представляла собой полосу шириной менее чем в пять километров и длиной — в пятнадцать километров. Она протянулась от Александерплац на востоке до Шарлоттенбурга и Имперского спортивного стадиона на западе, где юнцы из Гитлерюгенда укрепляли оборону на мосту через Хафель. Командир артиллерии штаба генерала Вейдлинга с ужасом смотрел на то, что происходит вокруг, с высоты зенитной башни у зоопарка. Перед ним лежала панорама «горящего, тлеющего и дымящегося города», сцена, которая «заставляла трепетать его сердце»{795}. Тем не менее генерал Кребс все еще продолжал утверждать вслед за Гитлером, что армия Венка вот-вот должна подойти к Берлину с юго-западного направления.
Для того чтобы поддержать дух сопротивления противнику, Мартин Борман, равно как Геббельс и Риббентроп, стал распространять ложные слухи о возможности соглашения с западными союзниками. Утром 26 апреля он разослал гауляйтерам приказ, в котором призывал их «стойко держаться и фанатично сражаться»{796}. Борман также отмечал, что «мы не сдаемся и продолжаем бороться. Мы надеемся на определенное развитие событий за рубежом». Эта ложь выглядела теперь достаточно правдоподобно, особенно после того как последовала реакция Гитлера и Геббельса на попытки Гиммлера договориться о прекращении огня на Западном фронте.
Об этих попытках выйти на контакт с союзниками через графа Бернадотта Трумэн и Черчилль немедленно информировали Кремль. 26 апреля Сталин ответил Трумэну: «Считаю Ваш предполагаемый ответ Гиммлеру... совершенно правильным»{797}. [441] В то время в бункере никто не имел ясного представления о том, что происходит вокруг, и чувство подозрительности ко всему и всем охватило также и Бормана. 27 апреля он записал в дневнике: «Гиммлер и Йодль останавливают те дивизии, которые мы бросаем в бой. Мы будем сражаться, и мы умрем вместе с нашим фюрером, которому мы останемся верными до самого конца. Многие сейчас собираются действовать исходя из соображений «высшего порядка». Но они приносят в жертву своего фюрера. Фу! Что за свиньи. Они потеряли всякую честь. Наша рейхсканцелярия превращается в руины. Весь мир теперь висит на волоске. Союзники требуют от нас безоговорочной капитуляции. Но это будет означать измену по отношению к своему Отечеству. Фегеляйн унизил сам себя. Он пытался бежать из Берлина в гражданской одежде»{798}. Борман быстро дистанцировался от своего бывшего компаньона.
Во время дневного оперативного совещания фюрер внезапно обратил внимание на отсутствие Германа Фегеляйна. Борман из приватных разговоров в сауне, видимо, знал, где в тот момент мог находиться любимец фюрера. Группе гестаповцев было приказано обыскать апартаменты в Шарлоттенбурге, которые Фегеляйн не раз использовал для своих частных дел. Действительно, там они нашли пьяного Фегеляйна вместе с любовницей. Он уже приготовился к побегу. Его сумки были набиты деньгами, ювелирными изделиями и фальшивыми паспортами. Фегеляйн настаивал на том, что должен позвонить в бункер и поговорить со свояченицей, но Ева Браун, шокированная тем, что он пытался предать горячо любимого ею фюрера, отказалась чем-либо помочь. Она не поверила Фегеляйну, хотя тот попытался убедить ее, что хотел убежать лишь потому, чтобы оставаться вместе с Гретл, которая была беременна. Любимца фюрера доставили в рейхсканцелярию и посадили под строгий арест в одном из подвалов.
Днем 28 апреля Гитлеру сообщили, что стокгольмское радио передало информацию о попытке Гиммлера войти в контакт с западными союзниками. То, что «преданный Генрих» мог пойти на такой шаг, казалось фюреру достаточно нелепым, несмотря на то что у него закрались сомнения в [442] лояльности войск СС еще после неудачной попытки Штейнера перейти в контрнаступление против советских войск, окружавших Берлин. Гитлер позвонил Дёницу, который связался с Гиммлером. Рейхсфюрер СС категорически отрицал весь имеющийся на него компромат. Но тем же вечером пресс-атташе фюрера Лоренц принес копию сообщения агентства Рейтер, которое подтверждало предыдущую информацию. Гитлер пришел в неистовство. От гнева его лицо стало белым. Он приказал допросить Фегеляйна, что и сделал, по-видимому, группенфюрер Мюллер, шеф гестапо. Арестованный признался, что знал о контактах Гиммлера с Бернадоттом. Фрайтаг фон Лорингхофен наблюдал за тем, как Фегеляйн под сильной охраной эсэсовцев был выведен по лестнице во двор. В тот момент он не имел уже столь лощеного вида, а с его формы содрали все знаки различия и ордена. Там же, во дворе, Фегеляйн и был расстрелян{799}. Теперь Гитлер пришел к убеждению, что, равно как и армия, войска СС замышляли покушение на его персону.
После решения проблемы с Фегеляйном Гитлер отправился прямиком в помещение, где лежал раненый маршал Риттер фон Грайм, только что назначенный на новую должность командующего люфтваффе. Фюрер приказал ему немедленно вылететь из Берлина и организовать за его пределами воздушные атаки против советских танков, уже достигших Потсдамерплац. Кроме того, он попросил его проследить за тем, чтобы деяния Гиммлера не остались безнаказанными. «Предатель никогда не станет после меня новым фюрером! — прокричал он Грайму. — Вы должны вылететь и проследить, чтобы этого не случилось!»{800} Грайм не стал терять времени. Ханна Райч помогла ему подняться наверх. Там уже ждал бронеавтомобиль, который должен был доставить их к специально вызванному в Берлин самолету «Арадо-96». Эта учебная машина стояла неподалеку от Бранденбургских ворот. Советские солдаты, ведущие бой в Тиргартене, с изумлением смотрели на то, как перед самым их носом взлетает вражеский самолет. Первое, о чем они подумали, — в нем находится сам Гитлер, покидающий обреченный Берлин. Советские войска открыли по самолету бешеный огонь из зениток и всех видов стрелкового оружия, но цель так и не была поражена. [443] Риттер фон Грайм и Ханна Райч в последний момент ускользнули из рук русских солдат.
Но события бурного дня на этом не закончились. Обитав тел и бункера стали свидетелями еще более удивительной картины. Адольф Гитлер объявил, что решил жениться на свояченице того человека, которого он только что приказал расстрелять. Геббельс привел в комнату фюрера господина Вальтера Вагнера, официального чиновника берлинского округа, который имел полномочия проводить церемонии заключения браков. Испытывавший перед Гитлером благоговейный страх Вагнер вошел в помещение в коричневой нацистской униформе с повязкой фольксштурма на рукаве. Гитлер был одет в свой обычный костюм. Ева Браун нарядилась в длинное платье из черного шелка, которое весьма нравилось фюреру. К тому же этот цвет был весьма подходящим в подобной ситуации. Дрожащий от волнения Вагнер спросил фюрера и фройлен Браун, являются ли они чистыми арийцами и не страдают ли наследственными болезнями. Вся церемония прошла по сокращенному сценарию военного времени и заняла не больше нескольких минут. Затем новобрачные подошли к столу, чтобы расписаться. Свидетелями брака выступали Геббельс и Борман. Ева Браун начала было писать свое привычное имя, но спохватилась. Она зачеркнула букву «Б» в своей фамилии и поверх нее вывела «Ева Гитлер, урожд[енная] Браун». Подпись самого Гитлера была совершенно неразборчивой, его рука в этот момент сильно тряслась.
Вскоре пара новобрачных появилась в коридоре бункера, который одновременно служил приемным залом. Затем они прошли в гостиную, где уже был накрыт небольшой праздничный стол с шампанским. Ева попросила прислугу обращаться к ней теперь «фрау Гитлер». Наконец-то она добилась своего. Ей выпала долгожданная награда за свою лояльность в том мире, где господствовало предательство. Чуть позднее к молодоженам присоединились Борман, Геббельс с женой Магдой и две секретарши фюрера Герда Кристиан и Траудл Юнге. Еще спустя некоторое время Гитлер позвал Траудл Юнге в соседнюю комнату, где продиктовал ей текст своего политического и личного завещания. Нервы Траудл были напряжены до предела. Она полагала, что сейчас фюрер [444] расскажет об истинных причинах всех тех огромных жертв, на которые он подвиг свой народ. Но вместо этого из уст Гитлера вновь полился поток политических клише и обвинений. Он говорил, что никогда не хотел войны, но она была навязана ему международными еврейскими силами. Гитлер подчеркивал, что, несмотря на все неудачи, эта война в один прекрасный день будет признана историей как самое героическое и славное проявление жизненных сил немецкого народа{801}.
Гитлер повелевал назначить рейхспрезидентом Германии гросс-адмирала Дёница, командующего военно-морскими силами. Поскольку армия, люфтваффе и войска СС предали его, такое решение было вполне логичным. Дёниц выглядел вполне лояльным человеком на фоне интриганов. Новым рейхсканцлером становился Геббельс, тогда как «мой верный партийный товарищ, Мартин Борман» выдвигался на пост председателя партии. Борману также поручалась забота об исполнении персональной воли Гитлера. Фюрер явно желал даже из собственной могилы продолжать свою политику «разделяй и властвуй», составляя конфигурацию будущего правительства Германии. Наиболее причудливым стало назначение на должность нового рейхсфюрера СС гауляйтера Карла Ханке. Ханке, бывший до войны любовником Магды Геббельс, теперь находился в осажденном Бреслау и продолжал руководить бессмысленным и самоубийственным для мирных жителей сопротивлением. Между тем Геббельс уже сам выбрал путь для себя и своей семьи. Он решил, что останется вместе с фюрером «до самой смерти». Одна из копий гитлеровского завещания была послана через доверенного офицера фельдмаршалу Шёрнеру, который стал новым командующим всей армии. В сопроводительной записке к ней генерал Бургдорф отметил, что «шокирующая новость о предательстве Гиммлера» стала для фюрера последним ударом.
Тем временем на верхних ярусах бункера шла совершенно другая жизнь. После того как Гитлер закончил диктовать завещание и ушел отдыхать вместе с фрау Гитлер, Траудл Юнге поднялась наверх, чтобы поискать какую-нибудь еду для детей Магды Геббельс. Было 4 часа утра 29 апреля. Сцена, [445] которая открылась перед Траудл недалеко от того места, где располагались раненые, буквально шокировала ее. «Казалось, что сексуальная лихорадка охватила всех окружающих, — вспоминала женщина. — Везде, даже на кресле стоматолога, я видела обнимающиеся человеческие тела. Женщины, отбросив всякую стыдливость, похотливо оголяли свои интимные места»{802}. Офицеры СС, которые в данный момент были свободны от службы (то есть не обыскивали подвалы в поисках дезертиров и не занимались их расстрелом), выискивали хорошеньких молодых девушек и вели их в подвалы рейхсканцелярии. Эсэсовцы поили девушек шампанским и совращали их, предлагая им взамен предоставления любовных услуг какие-нибудь продукты из неистощимых запасов бункера. Это был апокалипсис тоталитарного режима, железобетонный символ которого — рейхсканцелярия — теперь медленно опускался в ад.
Окружающая берлинцев реальность становилась все более и более ужасной. 28 апреля советские войска добрались до улицы, где проживала некая женщина, ведшая в то время дневник. «Я стала испытывать легкую тошноту, — писала она, — примерно такую же, какая случалась у меня раньше в школе перед экзаменами: дискомфорт и беспокойство, стремление закончить дела». С верхнего этажа здания она и ее соседи наблюдали, как по улице передвигаются тылы передовых советских частей — конные повозки с различными припасами, рядом с которыми семенили молодые жеребята. Всю дорогу уже загадил лошадиный помет. На тротуаре была развернута полевая кухня. Вокруг женщина не видела ни одного мирного жителя. «Иваны» в это время развлекались тем, что учились езде на найденных ими велосипедах. Вся эта картина успокаивала женщину. В тот момент солдаты казались ей большими детьми.
Первый вопрос, который ей задали русские, был следующим: «А есть ли у тебя муж?» Она сумела отговориться и парировать первоначально неуклюжее приставание со стороны солдат. Но затем женщина увидела, что в глазах красноармейцев появился какой-то нездоровый блеск, и в этот момент она почувствовала неподдельный страх. Когда она [446] повернулась и пошла обратно в подвал, за ней последовал солдат, от которого сильно пахло алкоголем. Пошатываясь на ходу, солдат вошел в помещение, где сидело еще несколько застывших от ужаса женщин. Он стал внимательно разглядывать их. Автору дневника удалось ускользнуть из подвала и вновь очутиться на улице, в то время как туда спустилась целая группа русских военнослужащих и отобрала у мирных жителей все наручные часы. Пока они никого не насиловали. Однако вечером, после того как солдаты поужинали и заправились алкоголем, они начали свою охоту. Женщину, автора дневника, поймали сразу трое русских, которые стали по очереди насиловать ее. Когда она оказалась под вторым солдатом, его действия были внезапно прерваны появлением еще одной группы советских военнослужащих, среди которых находилась и одна девушка в военной форме. Но это событие стало лишь временной передышкой. После нескольких коротких реплик жертва услышала лишь громкий смех. Причем хохотала и русская девушка.
Совершенно истощенная немецкая женщина добралась до своей комнаты и, прежде чем лечь в постель, забаррикадировала дверь с помощью мебели. В доме совершенно не имелось воды, что делало ее муки еще более невыносимыми. Можно себе представить, сколь много в Берлине в то время было подобных случаев.
Как только женщина легла на кровать, тотчас же послышался сильный стук в дверь. Ее баррикада разлетелась в пух и прах, и в квартиру ворвалась группа советских военнослужащих. Они прошли на кухню, где принялись за еду и выпивку. Женщина попыталась под шумок улизнуть из помещения, но гигант по имени Петька поймал ее на выходе. Она умоляла его делать, что ему захочется, но по крайней мере не позволять другим солдатам насиловать ее. Проснувшись утром, Петька сказал, что ему пора на службу. Прощаясь с женщиной, он сильно сжал ее ладонь в рукопожатии и объявил, что придет обратно в 7 часов вечера.
Следует отметить, что многие немецкие женщины старались в то время найти себе так называемую «протекцию» в лице какого-нибудь советского солдата. Они надеялись» что он защитит их от группового изнасилования. Двадцатичетырехлетняя [447] актриса Магда Виланд встретила советские войска, находясь в доме на Гизебрехтштрассе, неподалеку от Курфюрстендамм. Для нее это был «самый страшный момент за всю войну». Действуя почти бессознательно, она попыталась спрятаться в платяном шкафу, но ворвавшиеся в квартиру советские солдаты быстро обнаружили ее укрытие. Из шкафа актрису вытащил очень молодой солдат, призванный, очевидно, из Средней Азии. Он был так взволнован и зачарован видом белокурой красавицы, что испытал преждевременное семяизвержение. На языке знаков женщина предложила ему стать его «подругой», но только в том случае, если он защитит ее от посягательств других советских военнослужащих. От этого предложения молодой солдат пришел в еще большее возбуждение и вышел из комнаты, чтобы похвастаться своей добычей перед товарищами. Однако спустя некоторое время в помещение вошел другой солдат и жестоко изнасиловал женщину.
Тем временем в подвале дома пряталась еврейка Эллен Гётц, Это была подруга Магды, которой чудом удалось бежать из тюрьмы на Лертерштрассе, после того как тюремное здание оказалось разрушено бомбами. Эллен также обнаружили советские солдаты и изнасиловали ее. Когда соседи пытались объяснить русским, что эта женщина не немка, а еврейка, и что гестаповцы долгое время содержали ее в тюрьме, солдаты спокойно возразили: «Женщина есть женщина». Чуть позднее в доме появились советские офицеры. Сами они вели себя достаточно корректно, но не пошевелили и пальцем, чтобы приструнить своих подчиненных.
Население Гизебрехтштрассе представляло собой довольно странное сообщество немцев. В доме под номером десять жил известный журналист Ганс Гензеке, которого обвиняли в укрывательстве евреев. На третьем же этаже здания располагались апартаменты женщины, являвшейся любовницей самого Кальтенбруннера. Она развлекала своего господина в комнатах, украшенных дорогой мебелью и коврами, которые, несомненно, были украдены из оккупированных стран Европы. В следующем доме под номером одиннадцать располагался так называемый «Салон Китти» — нацистский бордель для важных персон{803}. В нем работали шестнадцать молодых [448] проституток, специально отобранных Гейдрихом и Шелленбергом. Таким образом, разведка СС получила возможность собирать компрометирующий материал и шантажировать различных чиновников, офицеров и иностранных дипломатов. Во всех комнатах борделя были спрятаны «жучки», и, когда сотрудники НКВД после падения Берлина стали обыскивать здание, они проявили огромный интерес к подобного рода техническим приспособлениям. Следующим по счету шел дом, в котором до своего ареста за участие в июльском заговоре против Гитлера жил комендант Берлина, генерал-полковник Пауль фон Хазе.
Опасность подстерегала берлинцев с обеих сторон. В любой момент они могли стать жертвой советского артиллерийского снаряда либо быть расстрелянными эсэсовцами за то, что выкинули белый флаг. Из руин дымящихся зданий тянуло смрадом горящих трупов, тогда как из подвалов — запахом уже разлагающихся останков. Сейчас Берлин был совсем не похож на тот город, каким его целых три года изображала советская пропаганда — «серым, мрачным, угрожающим центром бандитского капитализма»{804}.
Спокойно в нем не могли себя чувствовать даже коммунисты. В районе Веддинга, где в 1933 году были сильно распространены прокоммунистические и леворадикальные настроения, навстречу наступающим советским войскам вышли активисты с Юлихерштрассе. Они держали в руках партийные билеты, которые прятали от нацистов в течение целых двенадцати лет. Рядом с мужчинами шли их жены и дети, предлагавшие помощь на кухне, по санитарной обработке солдат и т.п. Однако, как свидетельствовал один бывший французский военнопленный, «в тот же вечер советские военнослужащие стали насиловать их»{805}.
Пока все внимание обитателей бункера фюрера сосредоточилось на продвижении советских таков от Потсдамерплац к Вильгельмштрассе, советское командование больше волновалось за положение в северной части центрального района города. Войска советской 3-й ударной армии, наступавшие [449] в районе Моабита — северо-восточнее Шпрее, были нацелены на рейхстаг.
Командир 150-й стрелковой дивизии, генерал Шатилов, почему-то полагал, что обороной тюрьмы Моабит может руководить сам Геббельс, и поэтому существует реальная возможность взять его живым{806}. Позднее он вспоминал, что тогда перед его глазами лежало мрачное, громоздкое здание с узкими бойницами окон{807}. (Для русских действительно едва ли не каждый дом в Берлине являлся символом зла. Чуть раньше, сразу после перехода немецкой границы, они видели его в каждом дереве.) Штурм Моабитской тюрьмы был отнюдь не простой задачей{808}. Как всегда, вперед выдвинулась советская тяжелая артиллерия, но вести прицельный огонь ей мешала бешеная стрельба из стрелкового оружия, открытая немцами из окон здания. Расчеты орудий несли существенные потери. Тем не менее вскоре в тюремной стене была пробита брешь, в которую устремились штурмовые группы. Как только советские бойцы оказались во внутренних помещениях, немецкие солдаты стали поднимать руки вверх. Затем в дело вступили советские саперы. Каждый немецкий военнопленный тщательно обыскивался — советское командование не теряло надежды, что среди них может оказаться Геббельс. Были открыты двери темниц, из которых на солнечный свет вышли тюремные узники.
Взятие других объектов германской столицы обходилось советским войскам еще дороже. Редактор газеты «Воин Родины», посетивший в то время Берлин, с горечью констатировал, какую огромную цену платят советские солдаты за каждый шаг, приближающий их к победе. Спустя каких-то несколько секунд он сам был убит разрывом снаряда. Смерть в преддверии окончания войны казалась еще более нелепой и мучительной. Многих военнослужащих потрясла гибель Михаила Шмонина — молодого и всеми любимого командира взвода. «За мной!» — крикнул он бойцам и побежал по направлению к зданию, где засели немцы. Но в этот момент в дом попали сразу три тяжелых снаряда — без сомнения, советские. Стена дома с грохотом обвалилась, и молодой «розовощекий лейтенант с открытым лицом и большими светлыми глазами» был погребен под ее руинами. [450]
Несмотря на то что советские солдаты вскоре осознали, как нужно действовать в уличных боях в укрепленном городе, где за каждой баррикадой прятались враги с фаустпатронами, а каждый дом был превращен в огневую точку, они все больше и больше полагались на тяжелые артиллерийские орудия — 152– и 203-миллиметровые гаубицы, стрелявшие прямой наводкой{809}. Теперь штурмовые группы не переходили в атаку, пока артиллеристы не прокладывали для них дорогу в каменном мешке. Тем не менее в Берлине существовал один боевой район, в котором красноармейцы чувствовали себя особенно уязвимо. Им являлась целая сеть тоннелей метро и подземных бункеров, которых в городе насчитывалось свыше одной тысячи. Советское командование было сильно обеспокоено возможностью пребывания в бомбоубежищах для мирного населения вооруженных немецких военнослужащих. Оно полагало, что те будут отчаянно сопротивляться и стрелять в спину русских войск. Поэтому наступающие советские части проверяли буквально каждый подвал, встречающийся на их пути. Гражданские жители, прятавшиеся там, могли легко стать жертвами автоматной очереди. Ходили слухи, которые по большей части можно отнести к параноидальным, что русские пускали по тоннелям метро танки Т-34. Единственным достоверным свидетельством о существовании «подземных танков» был случай, когда механик-водитель советской боевой машины не заметил входа на станцию «Александерплац» и Т-34 просто съехал вниз по лестнице. К сведениям о том, что русские ставили легкие орудия в вагоны метро и таким образом создавали нечто вроде бронепоездов, следует также относиться с осторожностью.
От Моабитской тюрьмы до моста Мольтке через Шпрее было восемьсот метров; а уже оттуда до рейхстага оставалось чуть более полукилометра. В моменты, когда интенсивность огня несколько снижалась, советские бойцы могли видеть это громадное здание — символ германского рейха. Части 150-й и 171-й стрелковых дивизий были почти у цели, но никто из красноармейцев не питал иллюзий. Все знали, что впереди их поджидают еще очень грозные опасности и, прежде [451] чем знамя победы будет водружено над рейхстагом, многие из них погибнут. Советские командиры, желая угодить Сталину, подгоняли подчиненных, чтобы о взятии Берлина можно было доложить именно в день празднования в Москве Первого мая.
В полдень 28 апреля советские войска перешли в атаку на мост Мольтке. Подойдя к нему, бойцы передовых батальонов увидели, что с обеих сторон мост забаррикадирован и находится под прицельным огнем немецких подразделений. Более того, его пролеты были заминированы. В 18 часов раздался мощный взрыв. Когда дым рассеялся, стало ясно, что немецким саперам несколько не повезло. Мост осел, но полностью разрушен не был. По крайней мере по нему могла пройти пехота.
Командир батальона капитан Неустроев приказал сержанту Пятницкому поднять свой взвод в атаку и достигнуть противоположного берега реки. Пятницкому и его людям удалось совершить быстрый рывок и закрепиться за баррикадой, которую возвели сами немцы. Сразу же вслед за этим Неустроев вызвал огневую поддержку. Артиллерийским наблюдателям потребовалось некоторое время, чтобы произвести рекогносцировку, но еще до темноты лавина советских снарядов обрушилась на вражеские позиции. Она смела на своем пути все немецкие укрепления и проложила дорогу вперед остальным стрелковым подразделениям. Вскоре советские войска уже вышли на Кронпринценуфер и Мольткештрассе{810}. К середине ночи, как раз к тому моменту, когда Гитлер женился на Еве Браун, на другом берегу Шпрее был создан уже солидный плацдарм. К утру на нем находились основные силы 150-й и 171-й стрелковых дивизий.
В южной части Мольткештрассе 150-я дивизия штурмовала министерство внутренних дел. Это массивное здание, получившее у красноармейцев название «дом Гиммлера», немцы превратили практически в крепость. Все его окна они приспособили под бойницы, из которых вели прицельный огонь по расчетам советских орудий, выдвигавшихся вперед{811}. Для штурма были срочно подтянуты «катюши», однако основным оружием ближнего боя оставались гранаты и пистолеты-пулеметы. [452]
Несмотря на то что все советские бойцы боялись смерти и страстно желали дожить до близкой уже победы, они тем не менее сохраняли бодрость духа и желали произвести подобающее впечатление на своих родственников, живущих в России. Как покорители Берлина, они считали, что станут элитой в послевоенной стране. Владимир Борисович Переверзев писал 29 апреля домой, что он жив, здоров и только немного пьян{812}. Однако, по его мнению, небольшая доза трехзвездочного коньяка повредить не могла, она лишь поддерживала ему боевое настроение; более того, солдаты сами наказывали тех лиц, которые не знали меры в спиртном. Переверзев отмечал, что советские войска все туже затягивают кольцо в центре города, — он сам находился уже в пятистах метрах от рейхстага, и через несколько дней всем «фрицам и гансам будет капут». Немцы все еще пишут на стенах города «Берлин остается немецким», но русские солдаты возражают на это — «Всем немцам капут». Переверзев сожалел, что не может послать родным в настоящий момент свои фотографии — он уже не раз снимался в Берлине, но все не находилось времени проявить пленку. Фото, по его словам, должны получиться очень интересными — там он был изображен с автоматом на груди, с маузером и гранатами за поясом. Немцы в тот момент бросали очень много оружия. Переверзев обещал уже завтра быть в рейхстаге. Он также добавлял, что пока не может послать домой посылку (то есть награбленное имущество), у него просто не было для этого времени, так как они занимаются сейчас более важным делом. Заканчивая письмо, Переверзев успокаивал родных, ранее сообщивших ему об обвалившейся на кухне крыше. Здесь, в Берлине, на его глазах упало целое шестиэтажное здание, и ему с остальными бойцами пришлось откапывать своих боевых товарищей. Так солдат описывал то, что творилось тогда вокруг него. К сожалению, ему не удалось вновь увидеть родной дом. Вскоре после того, как Переверзев закончил письмо, он был тяжело ранен. Его смерть наступила как раз в тот день, когда было объявлено о победе над Германией.
«Воскресенье, 29, — записал в дневнике Мартин Борман. — Второй день начинается с ураганного огня. В ночь с 28 на [453] 29 апреля поступили сведения из иностранной прессы о предложениях Гиммлера о капитуляции. Свадьба Гитлера и Евы Браун. Фюрер диктует свое политическое и личное завещание. Предатели Йодль, Гиммлер и генералы оставили нас наедине с большевиками. Ураганный огонь начинается вновь. По информации из стана противника, американцы ворвались в Мюнхен»{813}.
Несмотря на то что настроение Гитлера до последнего времени шарахалось из стороны в сторону — от оптимизма до пессимизма, теперь он наконец-то осознал, что все потеряно. Последняя засекреченная линия связи, радиотелефон, рухнула в буквальном смысле слова. Воздушный баллон, который держал в воздухе антенну, был прострелен и упал на землю. Поэтому советские станции, прослушивавшие эфир, могли читать всю информацию, которая выходила из бункера Гитлера{814}. Борман и Кребс подписали совместное послание всем немецким командирам, продолжающим руководить подчиненными войсками: «Фюрер ожидает беспрекословного подчинения от Шёрнера, Венка и других. Он также ожидает, что Шёрнер и Венк спасут его в осажденном Берлине». На что Шёрнер ответил, что «весь германский тыл полностью дезорганизован. Эвакуация беженцев затрудняет проведение операций». В конце концов Венк расставил все точки над i, сообщив, что от 12-й армии не следует ожидать никакого чуда: «Войска армии понесли большие потери и испытывают огромный недостаток в вооружении».
Те лица, которые все еще оставались в гитлеровском бункере, чувствовали, что чем дольше фюрер будет оттягивать самоубийство, тем большее количество людей в результате лишатся своих жизней. После того как Гиммлер и Геринг оказались обвинены в предательстве, ожидать прекращения огня еще до смерти Гитлера было бессмысленно. Проблема состояла в следующем: будет ли фюрер ждать того момента, когда русские вплотную подойдут к дверям рейхсканцелярии, или решится умереть раньше. В первом случае у его окружения практически не оставалось шансов на выживание.
Фрайтаг фон Лорингхофен совершенно не собирался погибать в подобного рода компании. После того как из бункера [454] были отправлены связные офицеры, несшие с собой копии завещания Гитлера, в его голове родилась идея, каким образом можно покинуть осажденный город под благовидным предлогом. Вместе с Болдтом фон Лорингхофен решил просить разрешения начальства присоединиться к войскам, сражающимся за пределами столицы. «Господин генерал, — обратился он к генералу Кребсу, — я не хочу умирать здесь, подобно крысе. Я хочу присоединиться к сражающимся частям»{815}. Поначалу Кребс не проявил особого желания отпускать офицеров. Он обратился за советом к генералу Бургдофу. Тот ответил, что все военные помощники, которые желают покинуть столицу, — могут это сделать. Вместе с Фрайтагом фон Лорингхофеном собирались отправиться подполковник Вайс и капитан Болдт{816}.
После дневного оперативного совещания Фрайтаг фон Лорингхофен подошел к фюреру для получения от него личного разрешения покинуть бункер. «А каким образом вы собираетесь выйти из Берлина?» — спросил Гитлер. Фрайтаг фон Лорингхофен объяснил ему возможный маршрут, который пролегал из рейхсканцелярии до Хафеля. Там им предстояло найти лодку. Фюрер начал интересоваться деталями. «Вы должны обязательно взять лодку с электрическим мотором, — добавил он, — поскольку она не дает никакого шума, и вы спокойно можете пересечь линию фронта русских». Фрайтаг фон Лорингхофен, опасаясь, что любой нюанс может послужить причиной отказа фюрера выпустить их из бункера, промолвил, что действительно лодка с электрическим мотором является наилучшим средством передвижения, но если потребуется, то они могут воспользоваться и альтернативными вариантами. После этого Гитлер как-то внезапно обмяк, пожал руки офицерам и отпустил их.
Военнослужащие дивизии СС «Нордланд» прекрасно знали, что русские находятся уже очень близко от рейхсканцелярии. Три танка Т-34 совершили попытку прорыва на Вильгельмштрассе, но были подбиты французскими добровольцами с помощью фаустпатронов.
Ранним утром 29 апреля, в тот момент как пара молодоженов, Адольф и Ева Гитлер, ушли к себе отдыхать, командир [455] 301-й стрелковой дивизии полковник Антонов приказал возобновить атаку на противника. Два полка его соединения пошли на штурм здания штаб-квартиры гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. Оно получило значительные повреждения еще в ходе воздушного налета 3 февраля{817}. По уже сложившейся практике советское командование выдвинуло вперед тяжелые орудия (203-миллиметровые гаубицы) и открыло огонь прямой наводкой. Вслед за этим к зданию устремились пехотинцы. Вскоре на нем уже развевалось красное знамя. Однако в советских источниках не упоминается о том, что штурм штаб-квартиры гестапо занял довольно длительное время и стоил красноармейцам большой крови. После ожесточенного боя немцы перешли в контратаку и к вечеру сумели отбить здание. Советское командование первоначально не имело понятия — остались ли в его подвалах какие-либо заключенные. Позднее стало известно, что там еще содержались семь человек, которых по специальному распоряжению оставили пока в живых и не казнили вместе с остальными узниками 23 апреля.
Командира дивизии «Нордланд» Монке, находившегося вместе со своим штабом в рейхсканцелярии, постоянно «кормили»{818} обещаниями — то о скором подходе к Берлину 12-й армии генерала Венка, то о начавшихся мирных переговорах с западными союзниками. Но единственным пополнением, которое прибыло под начало Крукенберга, оказались сто пожилых полицейских чиновников. Подчиненные ему солдаты были настолько истощены, что стали равнодушно относиться ко всей информации, поступающей сверху. Их утомляли теперь даже обычные разговоры. Лица солдат были пустыми{819}. Для того чтобы разбудить спящего военнослужащего, командиру приходилось несколько раз сильно толкать его в бок. Борьба с русскими танками превратилась для немцев «десантом в ад»{820}.
Подразделение истребителей танков, состоящее из французских добровольцев, сыграло особенно большую роль при обороне германской столицы. На его счету было в общей сложности сто восемь подбитых советских машин. Анри Фене особо отмечал семнадцатилетнего юношу по имени Роже из [456] Сен-Назара, который в одиночку охотился за русскими танками{821}. Двадцатилетний унтершарфюрер Эжен Ванло, бывший водопроводчик, являлся самым метким стрелком — он уничтожил восемь танков. Еще в Нойкёльне он подбил две машины, а затем в центральном секторе шесть штук всего за одни сутки. Во второй половине дня 29 апреля Крукенберг вызвал Ванло к себе в штаб, расположенный в вагоне поезда метро, и повесил ему на грудь один из двух оставшихся рыцарских крестов. Другой крест достался майору Херцигу, командиру 503-го эсэсовского батальона тяжелых танков. Сам Крукенберг получил рыцарский крест из рук Монке. Награды были вручены также Фене и курсанту Аполло за то, что каждый из них уничтожил по пять русских танков. Один скандинавский эсэсовец, имевший звание оберштурмфюрера, по этому случаю принес для героев три бутылки французского вина.
Фене, раненный в ногу, объяснял, что они продолжали сражаться лишь потому, что в их головах прочно засела одна-единственная мысль: «коммунисты должны быть остановлены» и времени для «философствования» нет.{822} Среди французских добровольцев, оборонявших Берлин, находился русский эмигрант и белогвардеец, участвовавший в гражданской войне, Протопопов. Он также полагал, что символ гораздо важнее реальности. Уже после окончания войны несколько выживших эсэсовцев попытались оправдать свое участие в бессмысленном сопротивлении тем, что их борьба против большевиков стала якобы примером для будущих поколений. Даже гибель самых юных парней они считали в этом случае вполне оправданной.
К западу от Вильгельмштрассе подразделения 8-й гвардейской армии Чуйкова форсировали Ландвер-канал и вышли к парку Тиргартен. Многие солдаты просто бросались в воду и пересекали канал вплавь, другие использовали для переправы подручные средства. Атаку советских войск прикрывал мощный огонь артиллерии и авиации.
На Потсдамском мосту советские танкисты использовали один хитроумный прием. Они прикрепили на задней броне своих боевых машин обугленные канистры и промоченные [457] соляркой тряпки. Когда танки вышли к мосту, эти тряпки были подожжены. Расчеты немецких противотанковых орудий и экипажи «тигров», открывшие поначалу прицельный огонь, вскоре прекратили его, решив, что с советскими танкистами покончено. Однако спустя некоторое время русские танки вновь рванулись вперед. Пока немцы приходили в себя и осознавали, что произошло, нападавшие сумели пересечь мост и ворваться в расположение обороны противника. Вслед за передовой группой тридцатьчетверок последовали и остальные боевые машины.
Во второй половине дня русские применили еще один трюк. Из комплекса подземных тоннелей к ним навстречу вышли три мирных жителя, державшие в руках белые флаги. Они спросили советских солдат, позволит ли их командование выйти наружу гражданским лицам. К ним на переговоры вышел политработник гвардии майор Кухарев, которого сопровождали переводчик и десять автоматчиков. Три мирных жителя провели Кухарева к входу в тоннель, где вскоре появились еще три немецких офицера. Они предложили майору надеть повязку на глаза и сказали, что собираются обсудить все внутри. Однако Кухарев возразил и настоял на том, чтобы переговоры велись наверху. В конце концов стороны достигли соглашения о выходе из тоннеля полутора тысяч мирных граждан. После того как их эвакуация закончилась, германский капитан громко объявил, что оставшиеся солдаты и офицеры вермахта должны спуститься вниз и до конца выполнить свой долг перед фюрером. «Но товарищ Кухарев был не так прост»{823}, — говорилось в советском отчете об этом событии. Он неожиданно выхватил маленький пистолет, который прятал в рукаве, и застрелил всех троих немецких офицеров, включая капитана. Сразу после этого в тоннель ворвались советские автоматчики из 170-й стрелковой дивизии и взяли в плен остальных немцев. Растерявшись, те быстро подняли руки вверх. Среди плененных оказалось много молодых курсантов.
В районе Ландвер-канала войска правого фланга 8-й гвардейской армии Чуйкова находились практически напротив штаба генерала Вейдлинга в «Бендлерблоке». Однако советское командование пока не имело понятия, какой важности [458] объект сейчас лежит перед наступающими частями. Вейдлинг, прекрасно сознававший, что конец уже близок, созвал на совещание всех дивизионных командиров. Он сообщил им, что последние переговоры по радио со штабом генерала Реймана в Потсдаме имели место сутки назад. Часть сил 12-й армии генерала Венка сумела прорваться в район южнее Потсдама, но никто не мог дать точного ответа, была ли пробита брешь в советском кольце вокруг Берлина или нет. Далее Вейдлинг объявил офицерам, что собрал их для того, чтобы обсудить план возможного прорыва из города в западном направлении вдоль Хеерштрассе. «Время «Н» назначалось на 22 часа следующего дня.
Глава двадцать четвертая.