Здавалка
Главная | Обратная связь

Партия и капитализм 6 страница



Чем дольше Ян работал в системе, тем больше расходился с ней во взглядах. Переломный момент наступил в 1989 г. Ян тогда отметил в дневнике: «Кровь студентов вымыла из моей головы всю накопившуюся ложь». К началу 1990-х гг. Ян превратился в разъездного репортера-экономиста; кроме того, он решил написать книги обо всем, что КПК пыталась скрыть — о трагедии 1989 г., о политической грызне среди высшего руководства и, самое главное, о повальном голоде. Официальный статус журналиста стал отличным прикрытием для второй, никому не известной стороны Яна. К сожалению, написание книги — лишь часть процесса. Не менее важно доставить книгу китайскому читателю. «Едва легитимность КПК оказывается под сомнением, как Отдел пропаганды мобилизует все средства, чтобы подавить идею в зародыше, — говорит Ян. — С ними идет постоянная борьба. Они меня подавляют, а я вновь бросаю им вызов».

Первая работа Яна, «Эпоха Дэн Сяопина», была опубликована в Гонконге (1999 г.), а затем и в самом Китае. Несмотря на то, что книга прошла цензуру, Отдел пропаганды распорядился изъять ее из магазинов, на три месяца закрыл издательство, а директору приказал покаяться в письменном виде. В том же году Отдел на 20 % урезал квоту издательства (в Китае всем издательствам ежегодно спускаются квоты на число разрешенных к публикации наименований). С этого момента Ян решил издаваться только в Гонконге, куда не дотягивалась рука Отдела пропаганды. В 2000 г. он выпустил аналитический обзор социальных слоев в Китае. Затем, в 2004 г., вышла «Политическая борьба в эпоху реформ и открытости Китая» — сборник интервью десятилетней давности, которые Ян втайне брал у Чжао Цзыяна, партийного лидера, смещенного за несогласие с политикой применения военной силы в 1989 г. Имя Чжао было запрещено упоминать в прессе, так что публикация этих интервью стала первой ласточкой. Начальство «Синьхуа» устроило Яну взбучку — однако не уволило.

Политическое прозрение Яна приобрело более личный характер, когда губернатор провинции Хубэй рассказал ему о голодной смерти сотен тысяч человек в его родном регионе. С этого момента Ян по-иному стал относиться к кончине собственного отца в 1959 г. Он отлично помнит, при каких обстоятельствах узнал, что отец умирает. Пятнадцатилетний школьник и агитатор при местном отделении Коммунистического союза молодежи, Ян в ту пору был ярым сторонником Мао. Он как раз писал дацзыбао с лозунгами кампании «трех красных знамен», прославляя «генеральную линию», «большой скачок» и «народные коммуны», когда в комнату вбежал встревоженный одноклассник: «Слушай, у тебя отец при смерти!» Позднее Ян корил себя, что не вернулся домой пораньше, чтобы помочь накопать диких овощей и накормить семью. В ту пору он и не думал винить Мао или компартию. Это была сугубо частная, семейная трагедия, но через тридцать лет он стал рассматривать ее совсем под другим углом зрения.

На протяжении следующего» десятилетия Ян периодически посещал государственные архивы и копался в демографических отчетах, в данных о производстве зерна, метеорологических сводках, докладах о кадровых перемещениях, заключениях следственных комиссий и так далее. Поиск фактов о великом голоде был самым крупным и опасным проектом в его биографии. Под предлогом изучения сельскохозяйственной темы Ян сумел получить доступ к документам, которых десятилетиями никто не видел. Когда не срабатывало даже удостоверение старшего журналиста «Синьхуа», он прибегал к помощи коллег и их связям с местными властями. «Коллеги знали, чем я занят, — сказал он, — и негласно меня поддерживали».

В частности, Ян получал материалы от бывшего главы территориального отделения «Синьхуа» в провинции Ганьсу на западе Китая. В Сычуани, обильно заселенной житнице страны, нашелся и другой сочувствующий журналист. Впрочем, иногда Ян нарывался на глухую стену. Он едва не погорел в Гуйчжоу, одной из самых бедных провинций, где по рекомендации коллег сходил в обком за разрешением на доступ к местным архивам. Руководитель отдела разнервничался, позвонил директору архива, который направил его к первому заместителю главы секретариата партийного комитета провинции, тот обратился к своему начальнику, а этот чиновник заявил, что придется испрашивать соизволение Пекина. Запрос в центр наверняка вскрыл бы тайную игру Яна. «Нам была бы крышка», — признается он. Услышав про Пекин, Ян под надуманным предлогом поспешил откланяться, дескать, загляну попозже. Вот так и вышло, что в «Надгробии» нет детальных сведений про Гуйчжоу.

Ян постоянно тревожился, что будет арестован, а его коллеги — наказаны. «Я ощущал себя как человек, забравшийся вглубь горной страны в надежде отыскать сокровище: один-одинешенек, а кругом тигры и прочие звери, — говорит он. — Опасность грозила серьезная, потому что такие материалы были запрещены к использованию». В поисках документальных источников для «Надгробия» он тщательно выписывал все учетные данные, вплоть до регистрационных номеров и дат. Предвидя, однако, потенциальные неприятности, Ян кое-что изъял из своих фактографических сносок, количество которых переваливает за две тысячи. Вместо того чтобы напрямую указывать архивные данные, он ссылается на них следующей формулировкой: «Оригиналы документов из очень достоверных источников».

В уезде Синьян провинции Хэнань, где голод особенно свирепствовал, власти не стали направлять Яна в официальный архив. Доброжелательно встретив журналиста, они посоветовали ему обратиться к Юй Дэхуну, бывшему работнику муниципальной водохозяйственной службы. Совет на редкость полезный: Юй оказался фанатичным краеведом, хотя его рассказы отнюдь не вращались вокруг малоинтересных достопримечательностей местного значения или истории появления первого паровоза на городском вокзале. В конце 1950-х гг., когда Юй занимал должность политического советника мэра, он своими глазами видел мини-холокост в родном городе, прилегающих деревнях и даже собственной семье. По самым осторожным оценкам, за трехлетний период в восьмимиллионном Синьяне погиб миллион человек. Юй не раз получал советы бросить копаться в этой истории, но подготовил-таки подробную сводку и направил ее первому секретарю горкома. «Меня спрашивают: «А вам не кажется, что вы уже достаточно наделали ошибок?» — говорит он. — Но даже если этот материал не войдет в нашу официальную историю, он, по крайней мере, станет частью моей биографии. А документарных свидетельств у меня предостаточно».

Синьян славится хорошими урожаями — в отличие от остальной части провинции Хэнань, презрительно называемой «страной попрошаек» из-за частого недорода и всеобщей бедности. Однако чиновники свели любые преимущества уезда к нулю. В ту пору Хэнань и Синьян находились во власти радикальных лефтистов, фанатичных приверженцев Мао, рассматривавших производство зерна исключительно через призму жестокой классовой борьбы. Юй хорошо помнит серию сюрреалистических совещаний 1959 г., на которых восемнадцать уездов Хэнани отчитывались об урожае. Истинная цифра составила 2,9 миллиарда цзиней (в одном цзине — полкилограмма). Стремясь удовлетворить политическим требованиям, каждый уезд дико завышал реальные показатели. Когда подсчитали совокупный итог по всем уездам, выяснилось, что в относительно неурожайный год с полей сняли умопомрачительные 35 миллиардов цзиней зерна, в то время как год назад, в благоприятном 1958-м, — только 5 миллиардов цзиней.

Один из коллег Юя выразил сомнение в правильности данных и предложил их уменьшить. Поначалу собрание решило остановиться на 30 миллиардах, но недоверчивый чиновник не унимался, и цифра упала до 20 миллиардов, а потом и до восьми — но тут не выдержал первый секретарь. Мао лично предписал новые, рекордные показатели урожайности, и, стало быть, снижение цифр означает попытку противопоставить себя Председателю. После яростных споров чиновники решили задекларировать 7,2 миллиардов цзиней, что чуть ли не в три раза превышало реально достигнутый объем.

Такого искажения оказалось более чем достаточно, чтобы запустить цепную реакцию катастрофы. Правительство, которое ежегодно рассчитывало квоту обязательных госпоставок, забрало себе более половины реального урожая. «В то время царил принцип сбора любых излишков сверх повседневной нормы питания для крестьян, так что, когда рассчитали квоту исходя из 7,2 миллиардов, целые деревни остались вообще без еды, — говорил Юй. — Ну и, разумеется, власти запретили открывать хранилища, потому как зерна должно было оставаться еще вдоволь». Мало кто из жителей держал личные запасы, поскольку маоистская политика коллективизации предписывала питаться в коммунальных столовых. Вскоре массовый голод охватил город и прилегающие районы.

С наступлением весны от земли поднялся запах. Смену сезонов в 1960-м Юй уже никогда не забудет. Из-под снега появлялись человеческие тела в гротескных позах, в которых их застала смерть. Трупы словно продержали в морозильнике, а затем рассыпали по полям и дорогам. Одни были одеты, другие лежали голыми; на ногах и ягодицах недоставало мяса. Под теплым весенним солнцем тела быстро оттаивали. Густой смрад стал атрибутом повседневной жизни местного населения, оцепеневшего от этого зрелища.

Выжившие позднее оправдывались, что у них не хватило ни сил, ни рук, чтобы вовремя похоронить бренные останки. Обглоданы же трупы были бродячими собаками, говорили местные. Собаки эти якобы сбивались в стаи, от пожирания человеческой плоти их глаза стали алыми. «Сплошное вранье, — сказал Юй. — К тому времени собак вообще не осталось: люди их попросту съели. Какие могут быть собаки во время повального голода?» Трупами кормились отнюдь не бродячие животные, а местные жители. Ту зиму (и еще два года подряд) люди продержались, поедая умерших членов своих семей или случайно найденные тела.

По словам Юя, той зимой он направил в вышестоящие инстанции шестнадцать докладных записок о приближении катастрофы. Записки эти ему припомнили, назвав «16 преступлениями», и выгнали с должности советника мэра. Среди критиков был некий Ли Вэньяо. Так вот, отец этого Ли тоже умер от голода, а его жена собственноручно носила домой вареное человеческое мясо, чтобы кормить детей (хотя сама ни разу не съела ни кусочка). Юй не мог поверить, что такой человек осмеливается его критиковать за попытку уведомить вождей о голоде. «Твоя собственная жена приносила домой человечину! Твой родной отец умер с голоду, а ты на меня нападаешь?! — говорил он этому Ли. — Хоть что-нибудь человеческое в тебе осталось?»

Отцы города выставили часовых на железнодорожном вокзале и прочих транспортных узлах, чтобы слухи о голоде не просочились наружу. Должностных лиц, вздумавших протестовать, забивали до смерти. Отловленных жалобщиков кидали за решетку, где они зачастую сами умирали с голоду. «Городское руководство словно обезумело», — свидетельствует Юй. К концу 1961 г. ни центральные, ни провинциальные власти уже не могли делать вид, будто ничего не происходит, и в Синьян были направлены следственные бригады, а также военные части, которым приказали взять город под контроль. За минувшие годы были приняты все меры, чтобы воспоминания о голоде канули в темный омут городского прошлого.

Рассказы очевидцев потрясли Яна. «Я и не думал, что подобное вообще возможно, — говорит он. — В далеком прошлом встречались случаи каннибализма в неурожайные годы; народная память сохранила, к примеру, свидетельства о жутком обряде «обмена детьми», потому что люди не могли заставить себя съесть собственного ребенка. Но здесь было гораздо хуже». Даже окончательное, общенациональное число жертв, известное на Западе уже более двадцати лет, оказалось для Яна настоящим откровением. При расчете он пользовался закрытыми данными, которые сам же нашел в провинциальных архивах. Результат Ян решил перепроверить с помощью еще одного «подпольщика», который многие годы тайком собирал документы о великом голоде.

Ван Вэйчжи выучился на демографа в Советском Союзе, откуда вернулся в 1958 г., то есть непосредственно перед началом катастрофы. Его назначили в Управление общественной безопасности, другими словами, в МВД, где он прослужил следующие тридцать лет. Работа дала Вану уникальную возможность проследить за картиной развития трагедии. За всю свою историю Китай лишь три раза проводил общенациональную перепись населения, а именно в 1953, 1964 и 1982 гг., то есть в течение первых тридцати пяти лет коммунистического правления. А вот полиция обновляла сведения о регистрации домохозяйств дважды в год. Теоретически Ван мог получить доступ к самым свежим данным по каждому уезду.

Впервые он заметил неладное в 1962 г., то есть через год после окончания голода, когда его откомандировали в уезд Фэнъян, провинция Аньхой, где смертность не уступала Синьяну. Полиция направила в Фэнъян своих сотрудников вовсе не для расследования сообщений о массовом голоде, которые попадали в Пекин на протяжении двух предшествующих лет. Такой курс действий был бы слишком «неполиткорректным». Нет, полицейских демографов прислали оттого, что был зарегистрирован загадочный всплеск рождаемости. Крестьяне с сардоническими улыбками предупредили своих пекинских гостей, что рождаемость подскочит и в следующем, 1963 г. Причину понять несложно: пожилые и младенцы во всем уезде погибли до последнего человека. «Самому старому жителю было сорок три, а самому юному — семь», — свидетельствует Ван.

Ван годами пытался получить полный комплект государственных статистических данных о голоде из собственного министерства. В период «культурной революции» доступ к таким сведениям ограничивался. До 1958 года — пожалуйста, а дальше — извините. «В то время эти цифры были конфиденциальными; иметь их разрешалось очень немногим людям, — сказал Ван. — К примеру, в Шаньдуне лишь пять человек могли видеть данные Управления общественной безопасности: секретарь партийного комитета провинции, губернатор со своими заместителями, и начальник полиции». Когда в конце 1970-х гг. политическая атмосфера очистилась, Ван приступил к сбору материалов и расчетам. Специалисты внутри самой системы тоже пытались согласовать данные последней переписи и сведения, собираемые полицией. В малоизвестных отраслевых изданиях Ван критиковал полуофициальные расчеты властей — они, дескать, основаны на «фальсифицированных цифрах». Впрочем, Ван решил широко обнародовать собственные результаты, согласно которым число жертв достигло 35 миллионов человек, только после того, как Ян обратился к нему за помощью примерно в середине 1990-х гг..

Внешне Ван очень напоминает равнодушного функционера, бесстрастно разбирающего трагедию с позиции профессионального демографа, без политической подоплеки. Его интересуют только цифры; всю историю он рассказывает с помощью таблиц в старом демографическом справочнике, который держит на столе. Взгляните сюда, говорит он, смахивая пыль с книги и показывая пальцем на колонку, из которой видно, что население одной из провинций уменьшилось на три миллиона. Ван пожал плечами в ответ на мой вопрос, какая последовала реакция в 1980-е, когда стали просачиваться истинные данные о численности погибших. «Дела давно минувших дней, вот люди и вели себя довольно безразлично», — сказал он. Профессионализм Вана был настоящим сокровищем для Яна. В стране, где все носит политическую окраску, Ван обращал внимание исключительно на цифры. Он ответил, что с удовольствием поможет. «Для меня это просто факты; если кто-то захочет провести расследование, я их предоставлю».

Китайское правительство до сих пор не обнародовало собственную оценку числа жертв. В середине 1980-х гг. власти провели анализ для своих внутренних нужд в ответ на заявления американских демографов о 30 миллионах преждевременных смертей. Цзян Чжэнхуа, которому было поручено это исследование, почти всю жизнь преподавал курс автоматизированных систем управления технологическими процессами, и лишь один год изучал демографическую науку в Калькутте. Согласно его расчетам, число преждевременных смертей составляет 17 миллионов. Эти выводы так и не получили признания ни в Китае, ни за его пределами, поскольку все выкладки проводились на основе официально зафиксированной смертности. «В ту пору добрая половина смертей вообще не регистрировалась. Люди все силы бросили на выживание, а не на ведение статистики», — говорит американский демограф Джудит Банистер. Цзян, автор официального анализа, был щедро вознагражден за свой труд и в итоге стал вице-председателем ВСНП.

Сразу после публикации «Надгробия» Ян начал готовиться к ответному удару властей, какой последовал, к примеру, в случае с гуандунским Юань Вэйши и его статьей о восстании боксеров. Ян, несомненно, уязвимая мишень. Он до сих пор живет в служебной квартире от «Синьхуа» и ежемесячно ходит в банк за государственной пенсией. Но пока ничего не случилось. Власти даже не помешали ему устроить встречу с читателями в одном из книжных магазинов Пекина в сентябре 2009 г. Партия не трогает и помощников Яна. Демограф Ван Вэйчжи по-прежнему живет в квартире от государственного НИИ, где он и закончил свою карьеру. Синьянский Юй Дэхун по выходу на пенсию получил просторный — по китайским меркам — дом с огородом от муниципальной водохозяйственной службы, где работал после увольнения с поста политического советника мэра. «Власти теперь поумнели, — усмехается Ян. — Раньше я был бы уже трупом, да и семья бы пострадала. А я по-прежнему на месте, пишу книги и даже выступаю перед публикой. Тот факт, что меня пока не отправили за решетку, сам по себе свидетельствует об определенных изменениях».

Ян говорит о КПК словно о диком животном, которое надо потихоньку прикармливать, чтобы в конце концов приручить. Китаю нужны постепенные перемены, иначе страна так и будет попадать в «порочный круг насилия деспотических режимов и необузданных толп».

В ходе последних «войн за историю» партия проявила себя таким же хамелеоном, что и в вопросах управления экономикой. Индивидуумов, осмеливающихся бросать вызов КПК, выдавливают на обочину и лишают голоса. Сейчас партия понимает, что необязательно убивать или маргинализировать оппонентов. Более того, КПК уже не может с прежней легкостью расправляться с несогласными. С точки зрения партийных ветеранов типа Мао Юйши, в чьей памяти еще свежи события гибельных политических кампаний прошлого, заметное снижение числа жертв свидетельствует о несомненном прогрессе.

Мао Юйши, рафинированный 80-летний либеральный экономист, в конце 2008 г. получил предложение подписать петицию, именуемую «Хартия 08». Документ назван так по аналогии со знаменитой «Хартией 77», правозащитным манифестом, который распространяли чешские диссиденты под руководством Вацлава Гавела. Цифры в названиях документов означают год публикации. Подобно своему предшественнику, «Хартия 08» была дерзким и бескомпромиссным призывом создать в Китае демократическое общество и обеспечить полную защиту прав человека. От воззваний подобного рода КПК всегда встает на дыбы. После обнародования хартии власти арестовали ее авторов и активистов, собиравших подписи. К каждому из подписавшихся (порядка тысячи человек) пришла полиция и учинила допрос.

Мао Юйши тоже был в этом списке. Когда агенты службы безопасности появились у него на пороге, он принялся протестовать: дескать, никогда не подписывал сей документ, хотя и предлагали. Впоследствии Мао рассказывал, что организаторы дали ему прочесть черновик, и он посоветовал внести кое-какие изменения, чтобы хартия выглядела менее дерзкой, — в частности, упомянуть о прогрессе, который демонстрирует нынешняя КПК в сравнении с КПК прошлых, жестоких лет.

«Ведь какое множество людей погибло просто за расхождение во взглядах, — говорит он. — По моим оценкам, власти [в эпоху коммунистического правления] умертвили 50 миллионов. По пять тысяч человек ежедневно. А вот в наши дни правительству гораздо большего труда стоит убить хотя бы одного гражданина. Раньше я жил в постоянном страхе. Никакой защиты не было. Зато теперь я не боюсь».

Впрочем, столь мягкое обращение было уготовано далеко не каждому участнику «Хартии 08». Лю Сяобо, один из инициаторов петиции, оказался за решеткой, и лишь через шесть месяцев, в июне 2009 г., ему наконец предъявили официальное обвинение в «призыве к свержению государственного строя». Лю — один из тех диссидентов, чья «зацикленность» на своих взглядах раздражает власти и ставит их в тупик. Выпускник литфака Пекинского университета, Лю первый раз оказался в тюрьме за участие в протестах на площади Тяньаньмэнь. Бесстрашие, с которым он публично критиковал КПК после своего освобождения, послужило причиной неоднократных арестов. «Хартия 08», однако, переросла масштабы простой агитации. Лю совершил смертный грех, занявшись организацией выпада против партии.

КПК дала понять, что крайне недовольна, приговорив Лю к одиннадцати годам тюремного заключения: максимальный срок, предусмотренный вышеупомянутой статьей, появившейся в уголовном кодексе в конце 1990-х гг. А чтобы лучше донести эту концепцию до западных правительств, протестовавших против ареста Лю, судебный процесс назначили на декабрь, а приговор вынесли аккурат под Рождество 2009 г. Пожалуй, расправа над Лю может служить своего рода извращенным доказательством тезиса Мао Юйши. В свое время коммунистический Китай попросту уничтожил бы такого диссидента, но сейчас власти полагают, что тюрьмы вполне достаточно, чтобы отбить желание следовать примеру Лю. Такова мера политического прогресса в Китае.

 

Послесловие

 

Последние дни в Пекине я провел между упаковкой пожитков, беготней от полиции и поисками адвоката.

Проблема с полицией возникла отнюдь не на пустом месте. Дело в том, что квартал, в котором я обосновался, располагается на главном проспекте страны, буквально в нескольких минутах езды от площади Тяньаньмэнь, политического и духовного сердца столицы. Жить в центре города по большей части весьма удобно, однако в преддверии шестидесятой годовщины прихода коммунистов к власти обстановка в квартале сильно ухудшилась. Задолго до 1 октября 2009 г. полиция начала обход домов, опрос жителей и проверку документов, чтобы обеспечить полную безопасность на протяжении всего маршрута праздничного парада.

Готовясь покинуть страну, мы съехали с квартиры и остановились в доме друзей неподалеку. Наши паспорта уже лежали в британском посольстве в ожидании визы. Этот вполне тривиальный набор обстоятельств — кратковременная смена места жительства перед окончательным отъездом за границу — оказался слишком сложным и подозрительным с точки зрения полицейских властей. После одного неприятного разговора, когда мы безуспешно пытались втолковать, отчего не имеем при себе паспортов, на семейном совете было принято решение вообще не попадаться полиции на глаза, поскольку дело могло закончиться выселением. Полиция уже предупредила всех местных жителей, что категорически запрещается открывать окна и выходить на балкон — причем не только в день парада, но и при каждой репетиции. Словом, были герметично запечатаны все квартиры, откуда открывался самый замечательный вид на это экстраординарное событие и впечатляющую демонстрацию национальной гордости.

Когда в Интернете появились фотографии многокилометровой колонны солдат, танков и счастливых демонстрантов, среди которых были тибетцы, уйгуры и прочие нацменьшинства, один обозреватель, видный синолог, заявил, что вряд ли снимки сделаны во время парада. Надо думать, речь идет о генеральной репетиции, ведь на проспекте не видно ликующих толп. Многоуважаемый ученый ошибся: отсутствие зрителей как раз и подтверждает аутентичность снимков. Фотографировали действительно во время реального парада. Далеко не в первый раз простые граждане были лишены права участвовать в празднествах, прославляющих народную республику.

Примерно в то же время я был занят собственным детективным расследованием. Перед отъездом из Китая мне хотелось выйти на адвоката Ли Фанпина, представлявшего интересы семей, пострадавших в молочном скандале «Саньлу», и узнать, как обстоят дела с тяжбами. Увы, Ли лег на дно. Помимо «молочных» исков, Ли и еще несколько адвокатов-единомышленников взялись за ряд других резонансных дел. Они намеревались защищать сторонников движения «Фалуньгун» и обеспечивать юридическую поддержку этнических китайцев и тибетцев, обвиненных в подстрекательстве к мятежам в Лхасе и других регионах в 2008 г.

За месяц до партийных празднеств группа родителей, чьи дети отравились молочной смесью, тоже собиралась отметить знаменательную дату: первую годовщину печальных событий. Для этого они планировали приехать в Пекин, но тут вмешалась полиция. Собрав родителей, она объявила их членами незаконной организации. Намек был ясен: сидите дома и не показывайте носа в Пекин, иначе вас ждет тюрьма. Далее, коль скоро бо-я годовщина основания КНР была не за горами, зарождающаяся сеть адвокатов-активистов привлекла к себе пристальное внимание службы безопасности. В то время сам Ли опасался появляться в столице, которая кишела полицейскими агентами. Периодически он объявлялся и звонил мне по мобильнику, обещая встретиться в самом скором времени. Впрочем, свой телефон он практически всегда держал выключенным, чтобы полиция его не запеленговала.

В сравнении с прочими событиями, имевшими место в Китае, охота на скромного адвоката и повышенные меры безопасности могут показаться тривиальными. Пока Штаты, Европа и Япония переживали стагнацию вслед за финансовым кризисом, КПК к середине 2009 г. ошеломила весь мир, завалив госпредприятия кредитами. Всплеск экономического роста в Китае отнюдь не пустяк, поскольку он непосредственно сказывается на десятках миллионов человек по всей стране, пусть даже за этим и стоят определенные перекосы и издержки. На глобальных форумах за рубежом к голосу Китая прислушиваются с растущим уважением. Однако партия до сих пор считает, что адвокаты вроде Ли, а также рядовые семьи, интересы которых он представлял, требуют непрерывного надзора и контроля с применением всей мощи аппарата госбезопасности.

Китай при Мао Цзэдуне имел много общего с другими тоталитарными государствами. Как гласит расхожая фраза, террор не был просто побочным эффектом системы; напротив, террор-то и был системой на протяжении долгих периодов маоистского правления, но за последние три десятилетия КПК перевернула эту формулу. Нынче террор и впрямь — побочный эффект: этот инструмент применяют относительно редко и по большей части неохотно. В современном Китае система работает на соблазне, а вовсе не на подавлении. Она хочет привлекать, а не принуждать. И все же террор остается критически важным фактором для выживания системы, и в случае необходимости к нему прибегают безо всякого смущения. Как сказал мне один чиновник, «в Китае народ должен бояться власти, иначе страна развалится». Сам факт, что государство держит под прицелом даже адвокатов вроде Ли, а также его клиентов, лишний раз подтверждает, что партия потому и не отказывается от выспренних лозунгов, что понимает ограниченную легитимность и нестабильность своего режима.

Гуандунский адвокат Лю Шихуэй, известный тем, что представлял интересы правозащитников, через несколько дней после парада стал раскатывать на велосипеде в футболке с собственноручно написанным лозунгом: «Однопартийная диктатура — это катастрофа». Ли вычитал эту фразу в передовице «Синьхуа» от 1940 г., то есть до прихода коммунистов к власти. На спине у Ли красовалась еще одна дореволюционная цитата, на сей раз принадлежащая бывшему Председателю КНР Лю Шаоци: «Компартия противостоит однопартийной гоминьдановской диктатуре, но сама не будет устанавливать однопартийную диктатуру». До полиции шутка не дошла. Лю задержали и устроили ему четырехчасовой допрос. «Они заявили, что я нарушаю общественный порядок, потому как моя футболка вводит людей в заблуждение», — рассказывает Лю. Полиция выкинула футболку в мусорный бак, предварительно изрезав на кусочки, а в супермаркете специально для Лю приобрела новую футболку без надписей, после чего адвоката отпустили на все четыре стороны.

Слова Яна Цзишэна по поводу «Надгробия», произнесенные во время нашей последней беседы, не идут у меня из головы. Вот как Ян описал прогресс Китая и КПК: «Система разлагается и при этом эволюционирует. Гниет и развивается одновременно. Причем пока неясно, какой процесс одержит верх». Американский синолог Дэвид Шамбо пришел к аналогичному выводу. Свою книгу о компартии он назвал «КПК: Атрофия и адаптация», однако придал более позитивный тон умозаключениям. Партия непрерывно адаптируется, чтобы избежать атрофии, говорит он, — словно спортсмены, которые все время меняют режим тренировок, желая идти нога в ногу с самыми последними веяниями в их спортивной дисциплине. Понятное дело, они порой не гнушаются и стероидами, однако пока что тезис Шамбо сохраняет актуальность.

Политологи любят выдумывать сценарии утраты власти компартией Китая. Скажем, на протяжении многих лет ставки делались на финансовый кризис. Выяснилось, однако, что великий финансовый кризис начала XXI столетия ознаменовал закат Запада и восход Китая, а вовсе не наоборот. Или, например, ожидалось, что вступление в ВТО обнажит слабые стороны Китая и что зверская конкуренция со стороны западных транснациональных корпораций задавит китайцев. Результат опять-таки оказался ровно противоположным. За первое же пятилетие после приема КНР в общемировую торговую систему (2001 г.) активное сальдо внешнеторгового баланса страны увеличилось в восемь раз. А к 2008 году этот показатель в тринадцать раз превосходил уровень 2001 г.

Многие пророчествовали, что появление среднего класса приведет к концу авторитарного правления, как это, собственно, и произошло на Тайване, в Южной Корее и других странах Азии. Однако, как заметил один китайский ученый, КНР перевернула с ног на голову тезис покойного американского политолога Самюэля Хантингтона: дескать, средний класс в развивающихся странах сначала играет революционную и лишь затем консервативную роль. А вот в Китае средний класс с самого начала стал консервативным оплотом КПК. Он не решается на массовые выступления против государства, поскольку ему есть что терять.







©2015 arhivinfo.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.