Главная | Обратная связь

ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ СЕБЕ (СВОЕОБРАЗИЕ) 7 страница

Уголовный кодекс обусловливается лишь тем, что есть святое, и должен исчезнуть, если будет уничтожено наказание. Повсюду хотят теперь создать новое уголовное законодатель­ство, и никто не задумывается над тем, что такое само наказание. Но наказание должно исчезнуть и замениться удовлетворением, которое, в свою очередь, не должно служить «праву» или справедливости, а нам лично. Если кто-либо поступает так, как нам не угодно, то мы должны сломить его силу и утвердить нашу: мы этим доставляем удовлетворение себе и не должны иметь глупого желания доставить удовлетворение праву (то есть призраку). Человек должен обороняться против человека, а не святыня против человека, так же как уже не обороняется против человека Бог, которому прежде и еще до сих пор подают руку помощи все «слуги Божий» для того, чтобы наказать «извергающего хулу». Вследствие такого преклонения перед святым люди, лично ничуть не пострадавшие, предают преступ­ников в руки полиции и судов: это – безучастная передача в руки «начальства», «которое лучше всего управляет святым». Люди с каким-то безумием направляют полицию на все, что кажется им безнравственным или только «неприличным», и эта ярость народа больше защищает и охраняет институт полиции, чем это может сделать правительство.

Эгоист всегда утверждал себя в преступлении и высмеивал святое. Разрыв со святым может стать всеобщим, или, вернее – святое может погибнуть. Революция не повторится, но взамен нее придет великое, мощное, бесстрашное, бесстыдное, гордое преступление. Слышишь отдаленные раскаты грома, видишь, как небо зловеще молчит и хмурится?

Кто отказывается затрачивать свои силы на общество с таким ограниченным полем деятельности, как семья, партия, нация, тот все еще жаждет более достойного общества и думает, что нашел нечто истинно достойное любви в «человеческом обществе» или в «человечестве»; жертвовать собой для него кажется ему доблестным, и он готов отдать всю жизнь, все силы на служение человечеству.

Народом называется тело, государством дух того власте­лина, который издавна подавлял меня. Хотели одухотворить народ и государство тем, что придали им более широкое значение «человечества» и «всеобщего разума», но рабство стало тогда еще более тяжелым; и филантропы, и гуманные властители так же деспотичны, как политики и дипломаты.

Новые критики борются против религии за то, что она ставит Бога, божественное, нравственное и т. д. вне человека, как нечто объективное; они же, наоборот, вкладывают все это, как субъективное, в человека. Но они совершают опять-таки характерную ошибку религии тем, что приписывают «призва­ние» человеку, считая его божественным, человеческим и т. п., говоря, что нравственность, свобода, гуманность – «сущность» человека. И так же, как религия, хочет и политика «воспитать» человека, содействовать выявлению его «сущности», его «наз­начения», вообще сделать из него что-то, а именно – «истин­ного человека», религия хочет сделать его «истинно верую­щим », политика « истинным гражданином или подданным ». По существу все сводится к одному и тому же, как бы ни называть «назначение» – божественным или человеческим.

Религия и политика ставят человека на почву обязаннос­тей: он должен сделаться вот этим, должен быть таким-то. С этим постулатом, этим велением люди подходят не только друг к другу, но и к самим себе. Наши критики говорят: ты должен быть цельным, свободным человеком. И они готовы провозгла­сить новую религию, воздвигнуть новый абсолют, новый идеал – свободу. Люди должны стать свободными. Неудивительно, если появятся даже миссионеры свободы, ведь породило христиан­ство миссионеров веры из убеждения, что все люди предназна­чены стать христианами. И как теперь вера образовала церковь, нравственность – государство, так и свобода образует новую общину, и начнется соответствующая «пропаганда». Конечно, нельзя ничего иметь против создания общины, но необходимо противиться восстановлению старого попечения, вообще того принципа, что нужно из нас что-либо сделать, христианина, подданного, свободного или «человека».

Конечно, можно сказать вместе с Фейербахом и другими, что религия настолько вытеснила из человека все человеческое и так запрятала в потусторонность, что оно ведет там свое самостоятельное бытие, как недосягаемая личность, как «Бог», но ошибки религии этим вовсе еще не исчерпываются. Можно было бы, конечно, совсем забыть о превращении в личность отнятой у человека человечности, можно превратить Бога в божественное и все-таки остаться религиозным. Ибо религиоз­ное заключается в недовольстве современным человеком, то есть в созидании «совершенства», к которому нужно стре­миться, в «человеке, который борется за совершенство»*. «Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небес­ный» (от Мат. V, 48); совершенство же состоит в установлении идеала, абсолюта. Совершенство – «высшее благо», finis bouorum; идеал каждого – «совершенный человек», истин­ный, свободный человек и т. д.

(* Бауэр Б. Всеобщая литературная газета, 1844, N8, с. 22.)

Стремления нового времени имеют целью воздвигнуть идеал «свободного человека». Если бы можно было его найти, тогда была бы новая религия, ибо созданы новый идеал, новая тоска, новое мучение, новое благоговение, новое божество, новое отчаяние.

С идеалом «абсолютной свободы» проделывается то же, что и со всяким абсолютом, и по Гессу, например, он может быть осуществлен «в абсолютном человеческом обществе». Эту осуществляемость он называет несколько ниже «призванием», точно также он определяет затем свободу как «нравственность», говоря, что должно начаться царство «справедливости» (равен­ства) и «нравственности» (свободы) и т. д.

Комичен тот, кто «похваляется» заслугами членов своего рода, семьи, нации и т. д., которые, действительно, много сделали, но ослеплен и тот, кто хочет быть только «человеком». Никто из них не видит своей ценности в исключительности, видит ее только в связи или в «узах», связывающих его с другими, в кровных узах, национальных, человеческих и т. д.

Благодаря современным «националистам» вновь возбуж­ден спор между теми, которые думают, что у них просто человеческая кровь и человеческие кровные узы, и теми, кто претендует на особую кровь и на особые кровные узы.

Не касаясь того, что гордость может выражать преувели­ченную самооценку, и принимая ее только за сознательное отношение к себе, мы должны признать огромную разницу между тем, кто гордится своей «принадлежностью» к нации, тем, что он – ее собственность, и тем, кто называет нацию своей собственностью. Национальность – мое качество, нация же владеет и повелевает мною. Если ты силен физически, то ты можешь применять в соответствующих случаях свою силу и гордиться ею, но если твое сильное тело владеет тобою, то ты постоянно рвешься в драку в самых неподходящих случаях, ты никому не можешь подать руки, не сдавив ее.

Сознание того, что каждый из нас – нечто большее, чем член рода, большее, чем простая особь и т. д., привело наконец к выводу, что мы – нечто большее, чем все это, ибо мы – люди: человек – больше, чем еврей, немец и т. д. Поэтому пусть каждый будет единственно и исключительно человеком. Разве не лучше было бы сказать так: так как мы большее, чем могут выразить все наименования, данные нам, то мы хотим быть и этим, и большим, чем все это? Итак, мы хотим быть человеком и евреем, человеком и гвельфом и т. д. Националисты правы: нечего отрекаться от своей национальности, но правы и гума­нисты: нельзя оставаться в узких границах национальности. Противоречие решается в единственности: национальность – моя собственность, мое качество. Но я не растворяюсь в моих свойствах, ведь и человечное – мое свойство, но только я даю человеку существование посредством моей единственности.

История ищет «человека»; но человек, это – я, ты, мы. Его считали каким-то таинственным существом, божествен­ным, сначала Богом, затем человеком (человечность, гуманнос­ть и человечество), и, наконец, он обнаружился как единичная, конечная личность, как единственный.

Я – собственник человечества, я – человечество и не забочусь о благе другого человечества. Ты – глупец, если ты, будучи единственным человечеством, хочешь жить для чего-то другого, а не для себя.

Рассмотренное отношение моей личности к человеческо­му миру представляет такое богатство явлений, что откроет нам еще самые широкие перспективы, но здесь нужно было наме­тить только общие очертания, и мы должны остановиться на этом, чтобы рассмотреть две другие стороны вопроса. Так как я нахожусь в непосредственных отношениях с людьми не только как с сынами человеческими (сынами человека как такового, детьми «Божьими»), но и с тем, чем они обладают и что называют своим «собственным», то есть не только с тем, чем люди являются, но и с тем, чем они обладают, – то, кроме человеческого мира, мы должны рассмотреть также и мир чувственный и идейный и, следовательно, исследовать не толь­ко то, что люди называют своими естественными благами, но и то, что они называют своими духовными благами.

В зависимости от развития и выяснения понятия человека от нас требовали уважения к нему в той или иной личной форме его, и наконец из самого широкого понимания этого понятия возникла заповедь: «Уважай в каждом человека». Но если я уважаю человека, то мое уважение должно точно так же распространиться и на человеческое или на то, что принадле­жит человеку.

Люди имеют всегда нечто собственное, и я эту собствен­ность должен признавать и считать священной. Их собствен­ность состоит частью во внешних, частью во внутренних благах; к первым относятся предметы, ко вторым – духовные блага, мысли, убеждения, благородные чувства и т. д. Но всегда я должен уважать только то, что является правовым и челове­ческим достоянием; не-законное, не-правовое и не-человеческое я не должен признавать, ибо истинная собственность" людей есть только собственность отвлеченного человека как такового. Внутренним имуществом такого рода является, например, рели­гия; так как религия свободна, то есть принадлежит человеку, то я не смею посягать на нее. Другое внутреннее имущество подобного рода – честь; она свободна, и потому я не смею затрагивать ее (диффамации, карикатуры и т. д.). Религия и честь – «духовная собственность». В предметной собствен­ности важнее всего личность: моя личность – моя первая собственность. Отсюда и свобода личности, но только законно-правовая личность (человеческая) – свободна, другую же за­ключают в тюрьму. Твоя жизнь – твоя собственность; но она священна для людей, когда это не жизнь не-человека, изверга.

Мы можем отнять у человека все те материальные блага, которых он, как человек, не может укрепить за собой – вот смысл конкуренции, торговой свободы. То же относится и к духовным благам – в этом заключается свобода полемики, науки, критики.

Но неприкосновенны священные блага. Кто же их освятил, кто ручается за их неприкосновенность? Прежде всего – государство, общество, но еще более человек или «понятие», ибо понятие освященных благ заключает в себе то, что они истинно человеческие блага, или, скорее, то, что ими владеет человек, а не не-человек, или изверг.

В области духовной подобными благами являются вера человека, его честь, его нравственное чувство, даже его чувство приличия и стыда. Действия, оскорбляющие честь (речи, писа­ния), «наказуемы», то же относится и к нападкам на «основу всех религий», к нападкам на политическую веру, одним словом, к нападкам на все, чем человек владеет «по праву».

Критический либерализм еще не заявил, насколько он считает блага священными, и, вероятно, он воображает, что освободился от всяких святостей; но так как он борется против эгоизма, то должен поставить преграды ему и не может терпимо относиться к нападкам не-человека на человеческое. Его теоре­тическое презрение к «массе» должно было бы, если бы он получил власть в свои руки, привести его и к практическому отпору.

Различные течения в либерализме расходятся в понимании того, как широко должно быть понятие «человек» и что должно считать собственностью единичного лица; человек политичес­кий, социальный, гуманный, каждый предъявляет притязание на наименование «человек». Кто лучше всех уяснил себе это понятие, тот лучше всех и знает, что должно принадлежать «человеку». Государство признает это понятие в ограниченном политическом смысле, общество – в социальном, и только человечество, как выражаются, вполне уразумело его, или «история человечества развивает его». Но если «человек найден», то мы знаем, что является собственностью человека, человеческим.

Но единичный человек может изъявлять притязания на какие угодно права; «право» на это дает ему понятие человека, то есть его человеческое бытие. Но что мне за дело до его прав и притязаний? Если это право дано ему только человеком, а не мною, то передо мной он не имеет прав. Его жизнь, например, имеет для меня значение только, поскольку она ценна для меня. Я не преклоняюсь ни перед так называемым правом собствен­ности, ни перед его правом на материальные блага, ни перед правом на «святость внутреннего мира» или правом на непри­косновенность его божеств, духовных благ и божественности. Его блага, как материальные, так и духовные, – мои блага, и я распоряжаюсь ими как моей собственностью, насколько хвата­ет у меня силы.

Вопрос о собственности скрывает в себе более глубокий смысл, чем можно усмотреть при узкой постановке вопроса. Обращаясь только к тому, что называют нашим имуществом» мы не сумеем его разрешить; решение может дать только тот, «от которого все исходит». Собственность зависит от соб­ственника.

Революция направляла свое оружие против всего, что давалось «Божией милостью», например, против божественно­го права, на месте которого было воздвигнуто право человеческое. Тому, что даровалось прежде «Божией милостью», стали противополагать то, что исходит из «сущности человека».

Отношения людей друг к другу перестали основываться на религиозном догмате, который повелевает: «Любите друг друга во имя Бога», они должны были получить человеческую основу в другой заповеди: «Любите друг друга во имя человека», и потому революционное учение должно было установить, опре­деляя отношения человека к миру сему, что мир, управлявшийся до сих пор по Божьему велению, отныне принадлежит «чело­веку ».

Мир принадлежит «человеку» и должен быть почитаем мною как его собственность. Собственность – все мое! Собст­венность в буржуазном смысле означает священную собствен­ность, и я должен «уважать» твою собственность. «Уважение перед собственностью»! Поэтому политики хотели бы, чтобы каждый имел свою маленькую собственность, и им действительно удалось уже достигнуть невероятного раздробления соб­ственности. Каждый должен иметь свою кость, которую бы он мог грызть.

Но иначе обстоит дело с эгоистической точки зрения. Я не отступлю боязливо перед твоей и вашей собственностью; нет, я на нее буду всегда смотреть как на мою собственность, которую мне нет надобности «уважать». Поступайте и вы точно так же с тем, что вы называете моей собственностью!

При таком взгляде на вещи мы, наверное, сумеем столковаться друг с другом.

Политические либералы особенно заботятся о том, чтобы по возможности уничтожить все сервитутные повинности так чтобы каждый сделался свободным господином на своей земле, хотя бы эта земля была такой величины, что ее можно унавозить отбросами одного человека (ведь женился же под старость один крестьянин для того, «чтобы воспользоваться отбросами своей жены»). Хоть что-нибудь – как бы оно ни было мало, – да свое, своя неотъемлемая собственность! Чем больше таких собственников, таких удобрителей, тем больше «свободных людей и хороших патриотов» в государстве.

Политический либерализм, как и все религиозное, рассчи­тывает на уважение, гуманность, любовь. Поэтому он постоян­но испытывает огорчения. В практической жизни люди ничего не уважают, и каждый день мелкие владения скупаются круп­ными собственниками, и «свободные люди» превращаются в поденщиков.

Если бы, наоборот, «мелкие собственники» прониклись сознанием, что и крупная собственность принадлежит им, они бы не уступили ее и их бы нельзя было лишить обладания ею.

Собственность, как ее понимают буржуазные либералы, заслуживает нападки Прудона и коммунистов, ибо гражданин-собственник поистине ничего не имеет, никакой собственнос­тью не обладает, он – лишен обладания ею. Вместо того, чтобы ему принадлежал мир, ему в действительности не принадлежит даже та несчастная точка, на которой он вертится.

Прудон хочет не собственника – proprietaire, а обладате­ля – possesseur или пользующегося – usufruitier.* Что это значит? Он хочет, чтобы земля не принадлежала одному чело­веку, но польза от нее, если бы она составляла хотя бы сотую долю всей пользы, всего продукта, все-таки его собственность, которой он может распоряжаться, как ему угодно. Кто пользуется только тем, что производит какая-нибудь земля, тот еще не собственник ее, в особенности, если он, как требует Прудон, должен еще отдать все, что не нужно для его собственного потребления; все же он собственник оставшейся ему доли. Итак, Прудон отрицает ту или иную форму собственности, но не собственность как таковую. Если мы не желаем более оставлять землю земельным собственникам, а хотим ее присвоить себе, то мы должны объединиться для этой цели, образовать союз, общество, которое производит себя в собственники, если нам это удается, то земельные собственники лишаются своих владений. И мы можем лишить их не только земельной собствен­ности, но и владения многим другим, захватывая это другое в свою собственность, в собственность завоевателей. Завоевате­ли образуют общество, которое постепенно будет разрастаться, пока не охватит всего человечества. Но так называемое, чело­вечество как таковое только идея (призрак); ее действительнос­тью являются единичные личности, или так называемые соб­ственники. Итак, «собственность» останется и не перестает быть «исключительной», ибо человечество, это огромное общество, лишает единичных личностей собственности (дает ему, быть может, частицу в аренду, в лен); ведь человечество и, помимо того, исключает все то, что к нему не относится: оно не признает, например, собственности за животными. Так оно и останется навсегда. То, что желательно для всех, будет отнято у единичного, который хочет владеть им исключительно, и оно сделается общим достоянием. Но в общем достоянии каждому принадлежит известная часть, и эта часть – его собствен­ность. И при теперешних условиях владения дом, который принадлежит пятерым наследникам, является их общим досто­янием, но пятая часть дохода – собственность каждого из них. Прудон говорит с совершенно излишним многословием и пафо­сом: «Существуют некоторые вещи, которые принадлежат лишь немногим; отныне мы, остальные, изъявляем притязания на них – или начнем на них охотиться. Возьмем их себе, ибо лишь путем захвата можно стать собственниками, и то, чего недостает нам теперь, попало в руки теперешних собственников тоже благодаря захвату. Но оно принесет больше пользы, если будет принадлежать всем, чем если им будут распоряжаться немногие. Соединимся же с целью хищничества (vol)».

(* Прудон П. Что такое собственность. М., 1907, с. 89.)

Он хочет уверить нас в том, что общество – первоначаль­ный владелец и единственный собственник неотъемлемых прав; их нарушил так называемый собственник, совершая кражу (La prorpiete c'est le vol); если же теперь общество отберет свою собственность, то оно не совершает никакого грабежа: оно только получит то, что ему принадлежит по неотъемлемому праву. Вот до чего доходят, принимая призрак общества за нравственную личность. Нет, то, что человек может приоб­рести, то принадлежит ему: мне принадлежит мир. Разве вы высказываете что-либо иное в противоположном положении? Всем принадлежит мир? Все – это я, ты и т. д. Но вы делаете из «всех» призрак, наделяете его святостью, и таким образом «все» становятся страшным деспотом, подавляющим еди­ничных личностей. На их стороне становится затем призрак «права».

Прудон и коммунисты борются с эгоизмом. Поэтому их доктрина – только продолжение и выводы христианского принципа, принципа Любви, самопожертвования во имя всеоб­щего, чуждого. Они завершают, например, в собственности только то, что фактически уже давно существует, а именно – отсутствие собственности у единичных личностей. Если в законе говорится: Ad reges potestas omnium pertinet, ad singulosproprietas; omnia rex imperio possidet, singuli dominio, то это значит: государь – собственник, ибо он единственно может «всем» распоряжаться, он обладает властью (potestas) и гла­венством (imperium). У коммунистов это выступает еще яснее, так как они передают верховную власть «обществу всех». Итак, они – враги эгоизма, а потому они – христиане, или в более общем смысле – религиозные люди, верящие в призраки, служители какого-нибудь общего понятия (Бога, общества и т.д.). И еще тем Прудон уподобляется христианам, что он признает за Богом то, в чем отказывает людям. Так, он называет Бога собственником (proprietaire) земли. Этим он доказывает, что не может освободиться от представления о собственнике; в результате он приходит все-таки к собственнику, но ставит его в потустороннее.

Ни Бог, ни человек («человеческое общество») – не собственники; собственник – только единичная личность.

Прудон, как и Вейтлинг, думает, что он высказал самое скверное о собственности, называя ее кражей (vol). Не касаясь злополучного вопроса, какое серьезное возражение можно выставить против кражи, мы только спросим: может ли вообще существовать понятие «кража», иначе чем при сохранении понятия «собственность»? Как можно красть, если не сущест­вует собственности? Что никому не принадлежит, то не может быть украдено: воду, которую черпают из моря, не воруют. Посему не собственность – кража, а лишь благодаря собствен­ности возможна кража. К этому должен прийти и Вейтлинг, так как он рассматривает все как собственность всех: если что-нибудь является «собственностью всех», то, конечно, единич­ная личность, присваивающая себе это нечто, – крадет.

Частная собственность живет по милости права. Только в праве находит она защиту: пользование еще не собственность, и то, чем я владею, становится «моим» только после согласия и соизволения права; собственность не факт, не – un fait, как думает Прудон, а фикция, идея. Она – государственная соб­ственность, правовая собственность, гарантированная собствен­ность, защищенная государством. Не благодаря мне она делает­ся моей собственностью, а благодаря праву.

Тем не менее собственность – обозначение безгранично­го господства над чем-нибудь (вещью, зверем, человеком), чем «я могу располагать и распоряжаться по моему усмотрению». По римскому праву – jus utendi et abutendi re sua, quatenus juris ratio patitur – исключительное и безграничное право; но собственность обусловливается насилием. Что в моей власти, И то – моя собственность. Пока я утверждаю себя как владельца, Я – собственник вещи, если же она уходит от меня – безразлично в силу чего, например, в силу моего признания права за другим на эту вещь, то собственность исчезает. Таким образом, понятия собственности и владения совпадают. Не находящееся вне моей власти право узаконивает меня, а единственно моя власть: как только исчезает она – исчезает и моя вещь. Когда римляне утратили власть над германцами, римская империя перешла во владение германцев, и было бы комичным настаи­вать на том, что римляне остались истинными собственниками своей империи. Кто умеет овладеть вещью и утвердиться во владении ею, тому она и принадлежит до тех пор, пока ее не отнимут у него; так же обстоит дело и со свободой: свобода принадлежит тому, кто умеет ее взять.

Вопрос о собственности решает только сила, и так как только государство, будь это государство граждан, нищих или просто людей, всевластно, то оно – единственный собствен­ник. Я – единственный – ничего не имею, я могу получить только лен, я – только ленный владелец. Под владычеством государства нет моей собственности.

Но я хочу поднять свою цену – цену собственности, – зачем же я стану уничтожать собственность? Нет, как до сих пор принижали меня тем, что ставили выше меня народ, человечество и тысячу других общих понятий, так до сих пор еще собственность не признана в полной своей ценности. И собственность была собственностью лишь призрака, например, народа. Все мое существо принадлежало отечеству, и Я принад­лежал отечеству, народу, государству, и вместе со мной принад­лежало ему все, что я называл своей собственностью. Требуют от государства, чтобы оно уничтожило пауперизм. Мне кажет­ся, это все равно, что требовать, чтобы государство отрезало себе голову и сложило ее к своим собственным ногам, ибо пока государство я, до тех пор единичное «я» – жалкое существо, не – «я». Государство стремится к собственному обогащению; ему все равно богат ли Иван и беден ли Петр, или же наоборот. Оно с безразличием смотрит на то, как один бедствует, а другой богатеет, ему нет дела до таких перемен. Как единичные личности, они равны перед лицом государства – в этом оно право: оба они для него, государства, – истинное ничто, как и все мы «грешники перед Богом». Но для него важно, чтобы те, которые делают его своим «я», были бы совладельцами его богатства; оно привлекает их к соучастию в своей собствен­ности. Награждая собственностью единичных личностей, оно их этим заманивает; но собственность же остается его собствен­ностью, и каждый пользуется ею лишь до тех пор, пока он несет в себе Я государства, или пока он «верноподданный член общества», в противном же случае собственность его конфис­куется или уничтожается разоряющими процессами. Собствен­ность поэтому остается всегда государственной собственнос­тью и никогда не бывает собственностью отдельного «я». Государство не отнимает насильно у единичных личностей то, что они получили от государства, ибо это было бы самоограблением. Кто является государственным Я, то есть добрым гражданином или подданным, тот, в силу такого Я, но не в силу своего собственного Я, безмятежно владеет своим леном. Закон обозначает это так: собственность – это то, что я называю «своим по милости Божией и по праву моему». Но... собствен­ность – моя «в силу права и по милости Божией, пока против этого ничего не имеет государство».

В актах экспроприации, выдачи оружия и во всех подобных случаях (например, когда фиск лишает наследства, если на­следники не успели своевременно заявить о себе и своих правах) явно обнаруживается обычно скрытый принцип, что только народ, «государство» – собственник, единичная же личность – ленный владелец.

Государство – вот что я хочу сказать – не может допустить, чтобы кто-либо имел собственность для себя или становился богатым, даже состоятельным: мне как таковому оно ничего не может предоставить, оно ничего не может признавать за мной. Государство не может уничтожить пауперизм, ибо скудость владения – моя скудость. Тот, кто представляет собой только то, что создал из него случай или что-либо иное, а именно государство, тот – и это вполне естественно – имеет только то, что дано ему другим. А этот другой дает ему то, что он заслужил, то есть что он заработал службой. Не он оценивает себя, а государство.

Политическая экономия много занимается этим вопросом. Он, однако, выходит далеко за пределы политики и понятия государства, в котором возможна только государственная соб­ственность; только эту собственность оно может распределять. Поэтому собственность и предоставляется на известных усло­виях, как и во всех других случаях, у меня отнимается власть; действителен лишь санкционированный государством брак. Собственность, однако, есть моя собственность только тогда, когда я обладаю ею безусловно; лишь я, как безусловное, имею собственность, заключаю любовную связь, веду свободную торговлю.

Государство заботится не обо мне и о том, что принадле­жит мне, а только о себе и о своем. Для государства я – дитя его, «чадо земли», как личность же я для него – ничто. То, что происходит со мной лично, – случайность для государства. Случайность – и моя бедность или богатство. Но если я со всем принадлежащим мне – случайное для него, то это доказывает, что оно не может понять меня: я выхожу за пределы его понимания, или его разум слишком ограничен, чтобы понять меня. Поэтому государство ничего не может дать мне.

Пауперизм означает собой, что моя личность обесценена, что я не могу выявить свою ценность. Поэтому государство и пауперизм – одно и то же. Государство не допускает проявить­ся всей моей ценности, и оно держится только благодаря моей малоценности: оно неустанно стремится как можно более использовать меня, эксплуатирует меня, грабит меня, потреб­ляет меня, даже если это потребление состояло в том, что я служу пролетарием (proles): оно хочет, чтобы я был его «креатурой».

Только тогда может быть уничтожен пауперизм, когда я, проявляя свою ценность, сам создаю себе цену и сам назначаю ее. Я должен восстать, чтобы подняться.

Все, что я произвожу, – мука, полотно или железо и уголь, которые я в поте лица своего добываю из земли, – все это моя работа, за которую я хочу получить должную плату. Но сколько бы я ни жаловался, мою работу никогда не оплачивают по ее ценности. Плательщик и слушать меня не хочет, а государство, в свою очередь, остается вполне бездейственным, пока не наступает, по его мнению, время «ублаготворить» меня, для того чтобы моя личность не прорвалась со всей заложенной в ней силой. Но это «ублаготворение» весьма скромное, и стоит мне потребовать большего, как государство сразу обратится против меня всей силой своих львиных лап и орлиных когтей, ибо государство – царь зверей, лев и орел. Но если я все же не захочу удовлетвориться той ценой, которую оно установило за мой товар и мой труд, если я постараюсь сам определить цену за свою работу, то прежде всего произойдет столкновение с покупателем товара. Если столкновение разрешится по обоюд­ному соглашению, то государство не станет вмешиваться; как единичные личности сводят свои взаимные счеты – об этом оно не заботится, пока никто не становится ему поперек дороги. Опасность и вред для государства начинаются тогда только, когда эти личности не могут поладить друг с другом и вступают в драку. Государство не может допустить таких непосредствен­ных столкновений между отдельными людьми: оно должно стать между ними, как посредник, оно должно вмешаться. Чем был Христос, чем были святые, церковь, тем сделалось государ­ство: оно – «посредник». Оно отрывает людей друг от друга, чтобы стать между ними как «дух». С рабочими, требующими повышения платы государство обращается, как с преступника­ми, как только они хотят насильно добиться повышения. Что же им делать? Без принудительных действий они ничего не полу­чат, но в принудительности государство усматривает самопо­мощь, определение цены самой личностью рабочего, действи­тельную свободную реализацию своей собственности, а этого оно не может допустить. Что же делать рабочим? Опираться на самих себя и не спрашивать государство?