Главная | Обратная связь

Задания к контрольной работе

Министерство образования Республики Беларусь

Учреждение образования

«Гомельский государственный университет

Имени Франциска Скорины»

 

 

И. Г. ЕВТУХОВА

СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ ЯЗЫК.

ЛЕКСИКОЛОГИЯ

ЗАДАНИЯ К КОНТРОЛЬНОЙ РАБОТЕ

Для студентов заочного факультета

Специальности 1-21 05 02 «Русская филология»

(по направлениям)

(1-21 05 02-01 «Литературно-редакционная деятельность»)

 

Гомель

УО «ГГУ им. Ф. Скорины»

 

УДК

ББК

Е

 

Рецензенты:

О.И. Ревуцкий, канд. фил. наук, доцент кафедры русского языка УО «Мозырский государственный университет имени И.П. Шамякина»;

И.И. Кобыш, канд. фил. наук, доцент кафедры русского, общего и славянского языкознания УО «Гомельский государственный университет имени Франциска Скорины»

 

Рекомендовано к изданию научно-методическим советом учреждения образования «Гомельский государственный университет имени Франциска Скорины»

 

 

Евтухова, И.Г.

Е Современный русский язык. Лексикология : задания

к контрольной работе для студентов заочного факультета

специальности 1-21 05 02 «Русская филология» (по направлениям)

(1-21 05 02-01 «Литературно-редакционная деятельность») /

И. Г. Евтухова; М-во образ. РБ, Гомельский государственный

университет им. Ф. Скорины. – Гомель : ГГУ им. Ф. Скорины,

2012. – 38 с.

 

Задания к контрольной работе составлены в соответствии с требованиями учебной программы курса «Современный русский язык». Издание содержит 30 вариантов текстов, позволяющих индивидуально проконтролировать степень усвоения теоретических знаний и уровень владения практическими навыками. Учебное издание сопровождается также методическими рекомендациями, образцами выполнения заданий, списком необходимой литературы. Задания адресованы студентам заочного факультета специальности 1-21 05 02 «Русская филология».

УДК

ББК

© Евтухова, И. Г., 2012

© УО «Гомельский государственный

университет им. Ф Скорины», 2012

Содержание

Введение………………………………………………………… 4

Задания к контрольной работе……………………………….…5

Вариант 1………………………………………………………... 6

Вариант 2……………………………………………………….. 7

Вариант 3……………………………………………………….. 8

Вариант 4…………………………………………………………8

Вариант 5……………………………………………………….. 9

Вариант 6………………………………………………………. 10

Вариант 7………………………………………………………. 11

Вариант 8………………………………………………………. 12

Вариант 9………………………………………………………. 12

Вариант 10……………………………………………………... 13

Вариант 11……………………………………………………… 14

Вариант 12……………………………………………………… 14

Вариант 13……………………………………………………… 15

Вариант 14……………………………………………………… 16

Вариант 15……………………………………………………… 17

Вариант 16……………………………………………………… 17

Вариант 17……………………………………………………... 18

Вариант 18……………………………………………………… 19

Вариант 19……………………………………………………… 20

Вариант 20……………………………………………………… 20

Вариант 21……………………………………………………… 21

Вариант 22……………………………………………………… 22

Вариант 23……………………………………………………… 22

Вариант 24……………………………………………………… 23

Вариант 25……………………………………………………… 24

Вариант 26……………………………………………………… 25

Вариант 27……………………………………………………… 25

Вариант 28……………………………………………………… 26

Вариант 29……………………………………………………… 27

Вариант 30……………………………………………………… 28

Комментарии к заданиям……………………………………….29

Образец выполнения контрольной работы……………………38

Литература……………………………………………………… 42

Введение

 

Актуальность данных заданий обусловлена включением в учебный план 1 курса заочного факультета специальности «Русская филология» курса «Современный русский язык».

Целью данной контрольной работы является формирование знаний и умений по разделу «Лексикология», что позволит глубже понять наиболее важные и сложные вопросы лексикологии и фразеологии современного русского языка: способы переноса значений, типы синонимов, омонимов, язык − источник заимствованных слов, типы архаизмов, фразеологических оборотов, их стилистические функции и др.

Для того чтобы студенты могли справиться с поставленными задачами, по каждому вопросу даются комментарии, содержащие необходимую теоретическую информацию, приведены образцы выполнения заданий.

Анализ текста предлагается в 30 вариантах, что поможет осуществить индивидуальный подход в обучении и контроле знаний.

В пособие также включен список учебно-методической литературы и словарей, обращение к которым необходимо при изучении разделов лексикологии и фразеологии современного русского языка.

 

Задания к контрольной работе

1. Выписать из текста не менее 5 однозначных слов и 10 многозначных слов, с помощью толкового словаря определить их лексическое значение, указать характер переносного значения (метафора, метонимия, синекдоха, функциональный перенос).

2. К десяти словам из текста подобрать синонимы (не менее 3-х), указать их тип (полные (абсолютные), семантические, или идеографические, стилистические, семантико-стилистические, контекстуальные).

3. К десяти словам из текста подобрать антонимы, указать, по каким признакам осуществляется противопоставление в приведенных антонимических парах.

4. К пяти словам из текста подобрать омонимы. Определить их тип (лексические омонимы (полные, неполные), омоформы, омофоны, омографы).

5. Выписать исконно русские слова (общеславянские, восточнославянские, собственно русские) (по 5 примеров).

6. Выписать из текста все имеющиеся заимствованные слова, с помощью словаря иностранных слов определить их точное лексическое значение и языковой источник. Указать, какие чуждые системе русского языка фонетико-морфологические черты сохранились в заимствованных словах. Охарактеризовать степень освоения заимствованных слов русским языком.

7. Выписать все устаревшие слова, с помощью толкового словаря определить их лексическое значение и тип (историзмы, архаизмы, указать типы архаизмов). Определить стилистическую функцию устаревших слов.

8. Выписать слова межстилевые, письменно-книжные и устно-разговорные (по 5 примеров).

Если в тексте отсутствуют слова, относящиеся к определенной группе лексики, составить и записать по 2-3 предложения дополнительно.

9. Выписать из «Фразеологического словаря русского языка» под редакцией А.И. Молоткова 10 фразеологизмов, определить их значения. Охарактеризовать фразеологизмы в следующих отношениях: а) с точки зрения происхождения; б) по соотносительности с частями речи; в) по степени спаянности компонентов (фразеологические сращения, фразеологические единства, фразеологические сочетания, фразеологические выражения); г) по стилистической сфере употребления.

10.Привести 3-4 словарные статьи по «Толковому словарю живого великорусского языка» В.И. Даля в доказательство его энциклопедичности.

Вариант 1

 

В комнате, которую сам содержатель трактира, казак Семен Чистоплюй, называет «проезжающей», то есть назначенной ис­ключительно для проезжих, за большим некрашеным столом сидел высокий, широкоплечий мужчина лет сорока. Облоко­тившись о стол и подперев голову кулаком, он спал. Огарок саль­ной свечи, воткнутый в баночку из-под помады, освещал его русую бороду, толстый широкий нос, загорелые щеки, густые черные брови, нависшие над закрытыми глазами... И нос, и щеки, и брови, все черты, каждая в отдельности, были грубы и тяжелы, как мебель и печка в «проезжающей», но в общем они давали нечто гармоническое и даже красивое. Такова уж, как го­ворится, планида русского лица: чем крупнее и резче его черты, тем кажется оно мягче и добродушнее. Одет был мужчина в гос­подский пиджак, поношенный, но обшитый новой, широкой тесьмой, в плюшевую жилетку и широкие черные панталоны, засунутые в большие сапоги.

На одной из скамей, непрерывно тянувшихся вдоль стены, на меху лисьей шубы спала девочка лет восьми, в коричневом платьице и в длинных черных чулках. Лицо ее было бледно, во­лосы белокуры, плечи узки, все тело худо и жидко, но нос выда­вался такой же толстой и некрасивой шишкой, как и у мужчи­ны. Она спала крепко и не чувствовала, как полукруглая гре­бенка, свалившаяся с головы, резала ей щеку.

«Проезжающая» имела праздничный вид. В воздухе пахло свежевымытыми полами, на веревке, которая тянулась диаго­нально через всю комнату, не висели, как всегда, тряпки, и в углу, над столом, кладя красное пятно на образ Георгия Победонос­ца, теплилась лампадка. Соблюдая самую строгую и осто­рожную постепенность в переходе от божественного к светско­му, от образа, по обе стороны угла, тянулся ряд лубочных кар­тин. При тусклом свете огарка и красной лампадки картины представляли из себя одну сплошную полосу, покрытую черны­ми кляксами; когда же изразцовая печка, желая петь в один го­лос с погодой, с воем вдыхала в себя воздух, а поленья, точно очнувшись, вспыхивали ярким пламенем и сердито ворчали, тогда на бревенчатых стенах начинали прыгать румяные пятна и можно было видеть, как над головой спавшего мужчины вы­растали то старец Серафим, то шах Наср-Эддин, то жирный ко­ричневый младенец, таращивший глаза и шептавший что-то на ухо девице с необыкновенно тупым и равнодушным лицом...

(А.П. Чехов)

 

Вариант 2

 

Дождь − не от слова ли «даждь»? Дай, подай, подари. Дождь, дожди, дождичек, задождило. Обложные дожди. Накрапывает, моросит, льет как из ведра. Теплый ночной дождичек − открыть окно − шуршит в крапиве, в листве деревьев... А то еще совсем прозаическая фраза из школьного учебника для четвертого класса: «Круговорот воды в природе».

Эта казенная фраза всегда была для меня исполнена глубо­кой поэзии. Когда я повторял ее то про себя, то вслух по несколь­ко раз, мне казалось, что этой фразой можно назвать книгу сти­хов, поэму. «Круговорот воды в природе, круговорот воды в при­роде», − твердил я, и одновременно рисовались мне сквозь стеклянную прозрачность слов (как одновременно мы видим, что лежит за большим стеклом витрины и что на нем отражено) белые кучевые облака, плывущие, словно паруса, по синему лет­нему небу. Потом начинает синеть, темнеть, наливаться лило­вой чернотой один край неба, начинает тянуть оттуда прохла­дой и влагой, свежий ветер неожиданными короткими порыва­ми тревожит листву. И вот уж половина небесной сферы занята нависающей и как бы несущей угрозу тучей, и начинают уда­рять молнии сверху вниз, и первые крупные капли свертывают­ся в шарики в дорожной пыли, прежде чем хлынет, освежит, на­поит, омоет, потечет ручьями, засверкает лужами, засветится на траве и листьях, после того как туча уже прошла над нами и поливает теперь земли других деревень и сел. Начинает все куриться легким парком, испаряется, обсыхает, возносится кверху. Круговорот воды в природе... Вода журчит ручьями, грохочет водо­падами, горными реками (талые ледниковые воды), бухает океанскими прибоями. Отражает небесную твердь и землю лес­ными озерами, большими прудами, тихими омутами, отстаива­ется глубоко в недрах неведомыми нам подземными хранили­щами воды, размеренно капает за веком век с причудливых ста­лактитов в пещерах, выбивается к солнцу родниками, ключами, голубеет и зеленеет айсбергами, выпадает на зеленые растения то инеем, то росой... Но при всем разнообразии форм и дви­жений земной воды есть у нее два неотвратимых пути: поднять­ся вверх, в небо, и пролиться опять на землю. Конечно, прежде чем пролиться, поплавает облаками и тучами, где обнадежит, а где, возможно, и напугает.

Однако в наших местах, в средних, как говорится, широтах, как бы угрожающе ни нависала туча, какой тревоги ни внушала бы нам, жителям средних широт, не боимся мы ни грозы, ни дождя, знаем, что ни тропических наводнений, ни тайфунов не принесет нам туча. Дождь у нас почти всегда благо. И боим­ся мы воды не в грозных и грохочущих проявлениях, а скорее в виде мелкого и занудного ненастья.

(В. Солоухин)

 

Вариант 3

 

Этот овраг начинается за селом, за огородами, его склоны были главным местом наших салазочных и лыжных катаний. Весной по дну оврага бежит бурный ручей: из сельского пруда вытекают излишки воды. Они широко растекаются по лугу в сторону речки. Сначала ручей бурлит в глубокой снежной тран­шее, местами даже под снегом, а потом снег обрушивается, тает, а вода течет уже по голой земле, по прошлогодней траве.

К июню весь овраг превращался в яркий буйный цветник с желтыми лютиками на дне оврага, где бежала вода, и с малино­выми махровыми гвоздиками по сухим склонам. Ну и ромаш­ки, конечно, и полевая клубника. Лежа среди цветов, можно было за целый день не увидеть здесь никого, кроме пчел и ба­бочек. Место чистое, тихое, одинокое. Там и поставили миром избушку для Александры с дочерью. Тотчас ли посадили, рос­ла ли раньше, но помню, что перед окнами избушки, всю ее осе­няя, распространяла зеленую крону большая ветла. Был еще огородик в четыре грядки, ходили куры. Гераньки на окне, ико­ны, золотящиеся фольгой в переднем углу. Все чистенько, все, как бы сказала сама теперь Паша, по-доброму, по-хорошему.

Избушку поставили, надо полагать, не раньше девятнадца­того года, а я мог ее видеть так, чтобы помнить, пяти-шестилетним. То есть уже году в двадцать девятом или тридцатом. В это время и Васеньке, Василисе, Пашиной дочке, было столько же лет; потому что мы с нею оказались одного года рождения.

(В. Солоухин)

 

Вариант 4

 

Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг.

По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится теплым па­ром. Скинет крестьянин полушубок, выйдет в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза рукой, долго любуется солнцем, с удо­вольствием пожимая плечами. Потом он потянет опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмот­рит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, гото­вясь к обычным трудам.

Не возвращаются внезапные вьюги весной, не засыпают по­лей и не ломают снегом деревьев.

Зима, как неприступная, холодная красавица, выдерживает свой характер вплоть до узаконенной поры тепла; не дразнит неожиданными оттепелями и не гнет в три дуги неслыханными морозами; все идет обычным, предписанным природой общим порядком.

В ноябре начинается снег и мороз, который к Крещенью уси­ливается до того, что крестьянин, выйдя на минуту из избы, во­ротится непременно с инеем на бороде; а в феврале чуткий нос уже чувствует в воздухе мягкое веянье близкой весны. Но лето, лето особенно упоительно в том краю. Там надо ис­кать свежего, сухого воздуха, напоенного не лимоном и не лав­ром, а просто запахом полыни, сосны и черемухи; там искать ясных дней, слегка жгучих, но непалящих лучей солнца и по­чти в течение трех месяцев безоблачного неба.

Как пойдут ясные дни, то и длятся недели три-четыре; и ве­чер тепел там, и ночь душна. Звезды так приветливо, так дру­жески мигают с небес.

Дождь ли пойдет − какой благотворный летний дождь! Хлы­нет бойко, обильно, весело запрыгает, точно крупные и жаркие слезы внезапно обрадованного человека; а только перестанет − солнце уже опять с ясной улыбкой любви осматривает и сушит поля и пригорки, вся страна опять улыбается счастьем в ответ солнцу.

Радостно приветствует дождь крестьянин: «Дождичек вымо­чит, солнышко высушит!» − говорит он, подставляя с наслажде­нием под теплый ливень лицо, плечи и спину.

Грозы не страшны, а только благотворны там: бывают по­стоянно в одно и то же установленное время, не забывая почти никогда Ильина дня, как будто для того, чтоб поддержать изве­стное предание в народе. И число, и сила ударов, кажется, вся­кий год одни и те же, точно как будто из казны отпускалась на год на весь край известная мера электричества.

Ни страшных бурь, ни разрушений не слыхать в том краю.

(И. Гончаров)

 

Вариант 5

 

Когда мы с няней входили к тете в парадный подъезд с Фон­танки, нас всегда приветливо встречал старенький швейцар с седыми баками. Он был облечен в красную с золотом придвор­ную ливрею, носил на шее огромнейшую медаль и чем-то был похож на своего генерала. Как только в бельэтаже отворялись (обитые зеленым сукном, с медными гвоздиками) двери в квар­тиру, меня охватывала легкая жуть уже от одной строгой перед­ней с высокими зеркалами и стоявшими тут навытяжку двумя рослыми измайловскими рядовыми − дежурными вестовыми. Даже и после наших больших размеров комнат тетина квартира меня пугала своими еще более высокими потолками, пугала и ужасно скользким паркетом залы, через которую надо было пройти, и огромными картинами, и овальными портретами в толстых золотых рамах, и тяжелыми бархатными портьерами от потолка до пола с золотыми карнизами и кистями. Я боль­ше всего любил забраться в уютный тетин будуар и там, усев­шись на диване возле углового окна, смотреть через зеркаль­ное стекло на улицу − этого удовольствия не было в нашей квар­тире. Помнится падающий снег, и через его сетку я гляжу на горбатый каменный Измайловский мост, полный черных фигу­рок прохожих, на конку, заворачивающую на узенький решет­чатый мостик, на оживленный каток на льду Фонтанки и на про­падающую в снежной дали прямую линию Вознесенского про­спекта.

(М. Добужинский)

 

Вариант 6

 

За людской избой и под стенами скотного двора росли гро­мадные лопухи, высокая крапива, глухая и жгучая, пышные ма­линовые татарки в колючих венчиках, что-то бледно-зеленое, называемое козельчиками, и все это имело свой особый вид, цвет, запах и вкус. Мальчишка-подпасок, существованье кото­рого мы тоже наконец открыли, был необыкновенно интересен: посконная рубашонка и коротенькие портчонки были у него дыра на дыре, ноги, руки, лицо высушены, сожжены солнцем и лупились, губы болели, потому что вечно жевал он то кислую ржаную корку, то лопухи, то эти самые козельчики, разъедавшие губы до настоящих язв, а острые глаза воровски бегали: ведь он хорошо понимал всю преступность нашей дружбы с ним и то, что он подбивал и нас есть бог знает что. Но до чего сладка была эта преступная дружба! Как заманчиво было все то, что он нам тайком, отрывисто, поминутно оглядываясь, рассказывал! Кро­ме того, он удивительно хлопал, стрелял своим длинным кну­том и бесовски хохотал, когда пробовали и мы хлопать, преболь­но обжигая себя по ушам концом кнута...

Но уж где было настоящее богатство всякой земляной сне­ди, так это между скотным двором и конюшней, на огородах.

Подражая подпаску, можно было запастись посоленной коркой черного хлеба и есть длинные зеленые стрелки лука с серыми зернистыми махорчиками на остриях, красную редиску, белую редьку, маленькие, шершавые и бугристые огурчики, которые так приятно было искать, шурша под бесконечными ползучими плетями, лежавшими на рассыпчатых грядках... На что нам было все это, разве голодны мы были? Нет, конечно, но мы за этой трапезой, сами того не сознавая, приобщались самой зем­ли, всего того чувственного, вещественного, из чего создан мир.

(И. Бунин)

 

Вариант 7

 

Узкая дорога свернула с почтового шляха налево. Навстре­чу саням ровной, высокой стеной спокойно приближался поме­щичий лес, черный снизу, а сверху обремененный снежными шапками. В узком и мрачном коридоре, между двумя рядами тол­стых сосновых стволов, было темней, тише и теплее. Бледное сияние месяца тонкими, неправильными узорами прорезыва­лось сквозь густые тени деревьев и местами слабо и нежно се­ребрило чешую коры. Иногда через дорогу протягивалась, точ­но огромная рука с растопыренными белыми пальцами, отягчен­ная снегом ветка. Она задевала лошадей по головам и, сделав широкий, упругий размах, осыпала обоих седоков мягким, хо­лодным пухом. По обеим сторонам дорожки, справаислева, в нескольких шагах от саней, деревья смыкались в черную, непро­ницаемую массу, в которую страшно было смотреть.

Цирельман лег на спину. Вверху, между зубчатыми ветками, извивался прихотливым путем просвет далекого темно-синего неба с большими дрожащими звездами. Вершины сосен тихо и разнообразно шатались, как будто деревья покачивали голова­ми с различным выражением: одни задумчиво и неодобритель­но, другие с угрозой, третьи медленно и важно кланялись.

Порой Цирельман закрывал глаза, итогда ему через несколько минут начинало мерещиться, что сани замедляют ход, потом только вздрагивают на одном месте, и затем он начинал двигать­ся назад,впротивоположную сторону. Ихотя Цирельману был с детства знаком этот физический обман, но ему приятно было мечтать, что, по какому-то волшебству, он и всамом деле едет назад, к местечку, и что неожиданно окончится и эта жуткая по­ездка, и эта бесконечная, тревожная ночь.

(А. И. Куприн)

Вариант 8

 

Райский обогнул весь город и из глубины оврага поднялся опять на гору, в противоположном конце от своей усадьбы. С вершины холма он стал спускаться в предместье. Весь город лежал перед ним как на ладони.

Он с пристрастным чувством, пробужденным старыми, по­чти детскими воспоминаниями, смотрел на эту кучу разно­характерных домов, домиков, лачужек, сбившихся в кучу или разбросанных по высотам и по ямам, ползущих по окраинам ов­рага, спустившихся на дно его, домиков с балконами, с марки­зами, с бельведерами, с пристройками, надстройками, с вене­цианскими окошками или едва заметными щелями вместо окон, с голубятнями, скворечниками, с пустыми, заросшими травой дворами. Смотрел на искривленные, бесконечные, идущие между плетнями переулки, на пустые, без домов, улицы, с гром­кими надписями: «Московская улица», «Астраханская улица», «Саратовская улица», с базарами, где навалены груды лык, со­леной и сушеной рыбы, кадки дегтя и калачи; на зияющие воро­та постоялых дворов, с далеко разносящимся запахом навоза, и на бренчащие по улице дрожки.

Было за полдень давно. Над городом лежало оцепенение покоя, штиль на суше, какой бывает на море, штиль широкой, степной, сельской и городской русской жизни. Это не город, а кладбище, как все эти города.

Он не то умер, не то уснул или задумался. Растворенные окна зияли, как разверстые, но неговорящие уста; нет дыхания, не бьется пульс. Куда же убежала жизнь? Где глаза и язык у этого лежащего тела? Все пестро, зелено, и все молчит.

Райский вошел в переулки и улицы: даже ветер не ходит. Пыль, уже третий день не тронутая, одним узором от проехав­ших колес лежит по улицам; в тени забора отдыхает козел, да куры, вырыв ямки, уселись в них, а неутомимый петух ищет поживы, проворно раскапывая то одной, то другой ногой кучу пыли.

(И. Гончаров)

 

Вариант 9

 

Дом у них был старый, длинный, в два этажа, с гербом на фронтоне, с толстыми, массивными стенами, с глубокими окош­ками и длинными простенками.

В доме тянулась бесконечная анфилада обитых штофом комнат; темные, тяжелые резные шкафы со старым фарфором и серебром, как саркофаги, стояли по стенам с тяжелыми же ди­ванами и стульями рококо, богатыми, но жесткими, без ком­форта. Швейцар походил на Нептуна; лакеи пожилые и мол­чаливые, женщины в темных платьях и чепцах. Экипаж вы­сокий, с шелковой бахромой, лошади старые, породистые, с длинными шеями и спинами, с пожелтевшими от старости гу­бами, при езде крупно кивающие головой.

Комната Софьи смотрела несколько веселее прочих, особен­но когда присутствовала в ней сама хозяйка: там были цветы, ноты, множество современных безделок.

Еще бы немного побольше свободы, беспорядка, света и шума − тогда это был бы свежий, веселый и розовый приют, где бы можно замечтаться, зачитаться, заиграться и, пожалуй, залюбиться.

Но цветы стояли в тяжелых старинных вазах, точно надгроб­ных урнах, горка массивного старого серебра придавала еще больше античности комнате. Да и тетки не могли видеть беспо­рядка: чуть цветы раскинутся в вазе прихотливо, входила Анна Васильевна, звонила девушку вчепце и приказывала собрать их в симметрию.

(И. Гончаров)

 

Вариант 10

 

Губернский город Бобров ни в чем не отставал от других гу­бернских городов нашей России; по отдаленности своей от обе­их столиц он даже сохранил в себе несколько более патриар­хальной простоты нравов, столь справедливо восхищающей противников всяких нововведений. Все в городе Боброве было основано на чистейшей любви. Каждый почти знал за своим соседом грешки, но никому и в голову не приходило обличать их даже намеком. Все граждане были пропитаны сознанием сла­бости человеческой природы и той неопровержимой аксиомой, что «ведь свет не пересоздашь, а следовательно, и толковать об этом нечего». Физиономия города Боброва была тоже из самых обыкновенных. В нем, как и повсюду, можно было найти при­сутственные места, окрашенные охрой, губернский дом с ве­нецианскими окнами и балконом, клуб, где по субботам играли в карты, а по четвергам танцевали; кафедральный собор с про­тодиаконом, изумлявшим все православие своими легкими; две каланчи, откуда обиженные от природы солдаты пожарной ко­манды видели всегда весьма зорко, где не горело, и, напротив, как-то не замечали, где пожар; заведение, куда взъерошенные и небритые чиновники, со спинами, вечно запачканными в бе­лом, каждое первое число являлись менять благородный металл на согревающие жидкости. Словом, все было как и следует в благоустроенном городе...

(Н.А. Плещеев)

 

Вариант 11

 

Ночь была августовская, звездная, но темная. Оттого, что раньше я никогда в жизни не находился при такой исключитель­ной обстановке, в какую попал случайно теперь, эта звездная ночь казалась мне глухой, неприветливой и темнее, чем она была на самом деле. Я был на линии железной дороги, которая еще только строилась. Высокая, наполовину готовая насыпь, кучи песку, глины и щебня, бараки, ямы, разбросанные кое-где тач­ки, плоские возвышения над землянками, в которых жили ра­бочие, − весь этот ералаш, выкрашенный потемками водин цвет, придавал земле какую-то странную, дикую физиономию, напо­минавшую о временах хаоса. Во всем, что лежало передо мной, было до того мало порядка, что среди безобразно изрытой, ни на что не похожей земли как-то странно было видеть силуэты людей и стройные телеграфные столбы; те и другие портили ансамбль картины и казались не от мира сего. Было тихо, и только слышалось, как над нашими головами, где-то очень вы­соко, телеграф гудел свою скучную песню.

Мы взобрались на насыпь и с ее высоты взглянули на зем­лю. В саженях пятидесяти от нас, там, где ухабы, ямы и кучи сливались всплошную с ночной мглой, мигал тусклый огонек. За ним светился другой огонь, за этим третий, потом, отступя шагов сто, светились рядом два красных глаза − вероятно, окна какого-нибудь барака, и длинный ряд таких огней, становясь все гуще и тусклее, тянулся по линии до самого горизонта, потом полукругом поворачивал влево и исчезал в далекоймгле. Огни были неподвижны. В них, вночной тишине и в унылой песне телеграфа чувствовалось что-то общее. Казалось, какая-то важная тайна была зарыта под насыпью, и о нейзнали только огни, ночь и проволоки...

(А.П. Чехов)

Вариант 12

 

Было восемь часов утра – время, когда офицеры, чиновники и приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в море и потом шли в павильон пить кофе или чай. Иван Андре­евич Лаевский, молодой человек лет двадцати восьми, худоща­вый блондин, в фуражке министерства финансов и в туфлях, придя купаться, застал на берегу много знакомых и между ними своего приятеля, военного доктора Самойленко.

С большой стриженой головой, без шеи, красный, носастый, с мохнатыми черными бровями и с седыми бакенами, толстый, обрюзглый, да еще вдобавок с хриплым армейским басом, этот Самойленко на всякого вновь приезжавшего производил непри­ятное впечатление бурбона и хрипуна, но проходило два-три дня после первого знакомства, и лицо его начинало казаться необык­новенно добрым, милым и даже красивым. Несмотря на свою неуклюжесть и грубоватый тон, это был человек смирный, без­гранично добрый, благодушный и обязательный. Со всеми в го­роде он был на «ты», всем давал деньги взаймы, всех лечил, сватал, мирил, устраивал пикники, на которых жарил шашлык и варил очень вкусную уху из кефалей; всегда он за кого-нибудь хлопотал и просил и всегда чему-нибудь радовался. По общему мнению, он был безгрешен, и водились за ним только две сла­бости: во-первых, он стыдился своей доброты и старался мас­кировать ее суровым взглядом и напускной грубостью, и, во-вторых, он любил, чтобы фельдшера и солдаты называли его вашим превосходительством, хотя был только статским совет­ником.

(А.П. Чехов)

 

Вариант 13

 

Светлый, жаркий полдень. По пыльной раскаленной доро­ге бредет усталыми старческими шагами богомолец. Его разби­тое тело просит отдыха, обожженные солнцем глаза ищут тени, запекшиеся губы жаждут воды. Завидев приветливую тень елочки, он ускоряет шаги. Еще минута – и берестяной ковшик богомольца уже зачерпывает студеную воду ручья. Старик дол­го и жадно пьет, не отрываясь от ковшика, и потом сладкая дре­мота на мятой и сочной траве охватывает его обессилевшее тело. Чувствует он, засыпая, смолистый аромат тенистых ело­вых ветвей, и губы его умиленно шепчут: «Вся премудростию сотворил...» А елочка, ласково простирая над спящим свой про­хладный шатер, точно заботливаямать, склонившаяся над лю­бимым ребенком, баюкает старика тихим шелестом... Благо­уханная, теплая весенняя ночь. Точно заколдованный,замер лес, весь облитый, весь посеребренный сияющим небом. Стра­стная, торжествующая гремит ирассыпается над лесом соловь­иная песнь. И звуки, и аромат, и сиянье, и тени − все слилось в одну общую гармонию весенней любви. Под стройной елочкой прижались друг к другу двое влюбленных. Охваченные кра­сотой этой чудной ночи, они боятся нарушить словом или даже поцелуем ее очарованье. Их мысли, их чувства, каждое биение их переполненных сердец сливаются в одном аккорде с весен­ней гармонией. Молодая стройная елочка слышит и понимает эту вечно юную, вечно прекрасную гармонию и, задыхаясь от счастья, шепчет: «О, как прекрасна жизнь! Как хороши люди!»

(A.И. Куприн)

 

Вариант 14

 

С ночевки поднялись так рано, что еще не совсем было свет­ло, когда отец сел к нам в карету. Он сел с большим трудом, по­тому что от спавших детей стало теснее. Я видел, будто сквозь сон, как он садился, как тронулась карета с места и шагом про­езжала через деревню, и слышал, как лай собак долго провожал нас; потом крепко заснул и проснулся, когда уже мы проехали половину степи, которую нам надобно было перебить поперек и проехать сорок верст, не встретив жилья человече­ского. Когда я открыл глаза, все уже давно проснулись, даже моя сестрица сидела на руках у отца, смотрела в отворенное окно и что-то весело лепетала. Мать сказала, что чувствует себя лучше, что она устала лежать и что ей хочется посидеть. Мы остановились, и все вышли из кареты, чтоб переладить в ней ночное устройство на денное. Степь, то есть безлесная и вол­нообразная бесконечная равнина, окружала нас со всех сторон; кое-где виднелись деревья и синелось что-то вдали; отец мой сказал, что там течет Дёма и что это синеется ее гористая сто­рона, покрытая лесом. Степь не была уже так хороша и све­жа, как бывает весной и в самом начале лета, какой описывал ее мне отец и какой я после сам узнал ее. По долочкам трава была скошена и сметена в стога, а по другим местам она выго­рела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ко­выль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, рас­стилался как волны по необозримой равнине. Степь была тиха, и ни один птичий голос не оживлял этой тишины; отец толко­вал мне, что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячет­ся с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще. Мы уселись в карете по-прежнему и взяли к себе няню, которая опять стала держать на руках мою сестрицу. Мать ве­село разговаривала с нами, и я неумолкаемо болтал о вчераш­нем дне; она напомнила мне о моих книжках, и я признался, что даже позабыл о них.

(С.Т. Аксаков)

Вариант 15

 

В жаркое летнее утро, это было в исходе июля, разбудили нас с сестрой ранее обыкновенного; напоили чаем за маленьким нашим столиком; подали карету к крыльцу, и, помолившись богу, мы все пошли садиться. Для матери было так устроено, что она могла лежать, рядом с ней сел отец, а против него нянька с моей сестрицей, я же стоял у каретного окна, придерживаемый отцом и помещаясь везде, где открывалось местечко. Спуск к реке Белой был так крут, что понадобилось подтормозить два коле­са. Мы с отцом и няня с сестрицей шли с горы пешком.

Здесь начинается ряд еще не испытанных мною впечат­лений. Я не один уже раз переправлялся через Белую, но, по тогдашнему болезненному моему состоянию и почти младенче­скому возрасту, ничего этого не заметил и не почувствовал; те­перь же я был поражен широкой и быстрой рекой, отлогими песчаными ее берегами и зеленой травой на противоположном берегу. Нашу карету и повозку стали грузить на паром, а нам подали большую лодку, на которую мы все должны были перей­ти по двум доскам, положенным с берега на край лодки; пере­возчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по колени в воде, повели под руки мою мать и няньку с сестрицей; вдруг один из перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на руки и по­нес прямо по воде в лодку, а отец пошел рядом по дощечке, улы­баясь и ободряя меня, потому что я, по своей трусости, от кото­рой еще не освободился, очень испугался такого неожиданного путешествия.

(С. Т. Аксаков)

Вариант 16

За околицей деревеньки виднелся густой смешанный лес. Чтобы попасть в него, нужно было пройти через болотце. Оно небольшое, но коварное своими почти незаметными топями. Когда-то здесь протекала лесная речонка. Со временем она об­мелела, заросла камышом, тиной, а затем почти исчезла. А тем временем шло заболачивание, и вот когда-то богатое пышное угодье превратилось в болото. Этому помогли и лесные пожа­рища. В самом узком месте болотца до сих пор бережно сохра­няют остатки дощатого мостика с бревенчатым перильцем с правой стороны. Мосточек соединяет один кусочек твердой зем­ли с другим. Кое-где в болотце еще проглядывают черные зер­кальца воды. К ним, словно гигантские щупальца, устремляет­ся ярко-зеленая поросль березы и особого мха, называемого «ку­кушкиным льном». По-видимому, речонка каким-то образом до сих пор сохраняет совершенно незаметную для окружающих те­кучесть.

Благополучно перебравшись поближе к лесу, мы с благодар­ностью повернулись лицом в ту сторону, откуда вдруг дунул при­ятный легонький ветерок. Здесь, на опушке леса, как-то особенно звонко стрекочет кузнечик, перебираясь меж травинок, со­ломинок, взбираясь то на цветочек, то на листочек. Смешались запахи близлежащих пашен, рощ, лесной хвои и приболотного травяного растеньица сабельника. Они словно одурманили нас, и мы в забытьи просидели более часа на земляной насыпи, ко­торая чем-то напоминала завалинку деревенского домика. На­конец мы решили обследовать лес. Он был явно нестарый, но уже густой, с подлеском. Наше внимание привлек необычный значок на одной из сосен: он напоминал изображение стрелы, направленной вниз кончиком. Внизу, где положено быть наконечнику, был подвешен стаканчик, похожий на железный кулечек. В нем находилась белая масса наподобие топленого масла. Что это? На наше счастье мимо проходил лесной объездчик. Он рассказал нам, что эти знаки-отметинки делают люди особой профессии. Они занимаются добычей особого сока, который вы­деляют хвойные деревья, если им нанести рану. Сок этот назы­вают живицей (им дерево как бы залепляет и тем самым зажив­ляет нанесенные раны). По сделанной стреле сок стекает в же­лезный колпачок – приемник живицы. Добыча ее − очень важная отрасль лесного хозяйства.

(По Д.Э. Розенталю)

 

Вариант 17

 

Волхонка действительно была видна отсюда как на ладони. Каменные флигеля надворных построек, высокая английская мельница, длинные конюшни и сараи - все это привольно рас­кинулось в долине и весело блистало красными и зелеными сво­ими кровлями. Около усадьбы синело озеро и толпился громад­ный сад, переполненный хлопотливым грачиным шумом. В саду возвышался барский дом, неуклюжий, как черепаха.

Ниже озеро замыкалось длиннейшей плотиной, и двухъярус­ная мельница сквозила через голые ветлы, наполняя окрестность внушительным грохотом. За мельницей раскинулось село, с ули­цей, черной, как траурная лента, и, вероятно, очень вязкой, по­тому что лошаденка с бочкой стояла среди нее в безнадежной неподвижности. В конце села белелась большая одноглавая цер­ковь, протянувшая сквозную ограду свою к самому озеру. А за озером вставали холмы однообразными очертаниями, тянулись бурые поля, изнизанные лужами, сверкающими на солнце, краснели таловые кусты, круглые, как шапки, и насквозь прони­занные какой-то крепкой свежестью, а там, за кустами, синела и уходила без конца загадочная даль.

И чем больше смотрел на окрестность Илья Петрович, тем жутче и тревожней замирало его сердце. Все его существо на­пряглось широкими ожиданиями. Какое-то восторженное чувство непрерывными и дружными волнами подмывало его, пе­рехватывало ему дыхание... Синяя даль дразнила загадочным своим трепетаньем. Песни жаворонков, тонким серебром сто­явшие в высоте, и веселый птичий гам в долине, казалось, в нем самом будили какие-то звуки, добрые и крепкие, и наполняли всю его душу трезвой и ненасытной жаждой жизни.

(А.И. Эртель)

 

Вариант 18

 

Тогда Варя распахнула окно. Шумный птичий гам вместе со свежей и пахучей струей воздуха стремительно ворвался в ком­нату... Варя отшатнулась с легким криком, но затем тотчас же жадно вздохнула и приникла к окну. Какая-то радостная трево­га охватила ее. Сердце билось порывисто и сладко... Вся она как будто застыла и замерла в чуткой неподвижности. Она ни о чем не думала, она только отдавалась наплыву каких-то грез, легких и таинственных, как видения, да слушала, да смотрела, смотрела неотступно.

А смотреть было на что. Солнце садилось, и за голыми де­ревьями сада жарко догорала заря. Иногда над этими деревьями взлетали грачи, и кружились небольшими стадами, и черными пятнами пестрили небо. Широкое озеро важно покоилось сре­ди островов и неподвижных камышей, ясно отражая в своей пламенеющей поверхности и эти острова, и купы камыша, за­литого розовым светом зари, и холмистые очертания того бере­га. В высоком небе красиво рдели золотые полосы. Дали раз­двинулись, и необозримая линия западного горизонта незамет­но утопала в горячем блеске заката. В прозрачном воздухе, чутком и неподвижном, неустанно раздавались звуки. Нестрой­ное карканье грачей и запоздалый писк копчика, ретивое ржа­ние лошади и непрерывный грохот снастей на водяной мельни­це – все сливалось в одном бодром и хлопотливом концерте.

− Скоро ли, барышня, одеваться будете? − в некотором нетерпении спросила Надежда, и Варя очнулась. Украдкой прове­ла она ладонью по глазам (они были влажны и туманны), мед­ленно и глубоко вздохнула, как бы упиваясь острым и прохлад­ным воздухом, и в тихой задумчивости затворила окно.

(А.И. Эртель)

 

Вариант 19

 

Разошлись рано. Прежде всех раскис граф: после пения его снова стало поводить, как в ознобе, и тусклые тени забродили по его лицу. Он начал было какую-то фантазию дикими и то­ропливыми аккордами, постепенно переходившими в тоскливое и задумчивое adagio, но оборвал эту фантазию резким диссонан­сом и простился. За ним последовали и другие.

Но Варе не хотелось спать. Она завернулась в плед и тихо сошла в сад. В ее ушах все еще стояла музыка. Какие-то неяс­ные грезы вились в ее головке, и ночной воздух веял на нее жут­кими и таинственными струями. В саду загадочная темнота об­ступила ее. В этой темноте смутными очертаниями возвышались деревья, блистало черное озеро в мрачной неподвижности, выд­вигался угрюмый фасад дома, длинный и несоразмерный, туск­ло и трепетно мерцали звезды... И повсюду бродили тени, пере­плетаясь в причудливом колебании. Иногда как будто какая рука прикасалась к глазам Вари: тьма сгущалась, ближний куст си­рени выдавал себя только слабым, едва уловимым шорохом да особенным запахом холодной влажности; очертания высоких берез сливались с небом; озеро облекалось мраком... И тогда особенно жутко становилось Варе, и сердце ее стучало сильно и пугливо. Иногда же тени раздвигались медлительно и стран­но, мрак редел, вода далеко уходила в глубь ночи, березы поды­мались ясными контурами, и купы сирени резко обозначались на синей темноте.

(А.И. Эртель)

 

Вариант 20

 

Снег окружил нас в одно мгновение, мягкий, неслышный, обильный снег зимы, предчувствующей свой конец и потому как-то особо прощально красивой. В последние годы я с грус­тью ловлю не только исчезновение лета, но и уход зимы. Стран­но, никогда не был я лыжником, не ездил на модные горные ку­рорты ни в Терскол, ни в Бакуриани, чего там, забыл, когда на коньки-то становился в последний раз, и все же поздние щед­рые снегопады оставляют в душе ощущение несбывшихся на­дежд и неиспользованных возможностей.

Мы поднимались вверх по переулку мимо домов, знакомых мне, как может быть знакомо собственное тело, и опять-таки странное дело: я впервые глядел на них глазами архитектора, отмечая с удивлением, что не так уж они безыскусны в первона­чальной своей идее, что явственны в их нынешнем облике при­меты русского стильного модерна. Оказывается, стоит лишь выйти за пределы точно очерченной сферы жизни и взглянуть на нее со стороны, как она сразу же обретает законченные чер­ты внешнего конкретного образа, ранее изнутри незаметного. Даже если уедешь невесть куда, за тридевять земель, даже если однажды от этих домов не останется и следа − от всей этой леп­нины, овальных окон, рисунка под дикий северный камень, если однажды этот квартал, как и многие другие, сроют с лица зем­ли, разнесут к чертям собачьим, из высших, разумеется, архи­тектурно-планировочных соображений, все равно он будет жить во мне со всеми своими флигелями, с бывшими каретными са­раями во дворах, с истертыми ступенями своих подъездов.

(А. Макаров)

 

Вариант 21

 

И вот я вхожу в указанную мне комнату. Я вхожу в мир, не соизмеримый со всей окружающей меня жизнью, с коробками современных зданий, с кооперативными квартирами моих дру­зей, где висят таллинские эстампы и стоят польские подсвечни­ки, с очередями в мебельных магазинах и карманными форма­тами теперешних романов и поэтических сборников. Здесь дру­гой век и другая эпоха, они не прошли, а осели в этих густых и мягких коврах, в старинном рояле, в колоннах-подставках по углам, на которых высятся фарфоровые вазы, в гнутых ножках стульев, обитых синим бархатом, в часах с тяжелыми стрелка­ми, похожими на рапиры. И не музей был передо мной. Не было здесь музейной почтительной и скучной ветхости. Этот быт был естественен и полнокровен, он продолжал свою жизнь, словно Кремль посреди новостроек. На стенах висели картины, и я, дилетант, любитель, сразу же почувствовал, что передо мной подлинники больших мастеров, до этого слова «частное собра­ние» были для меня почти абстрактными, профессионально-му­зейными понятиями. В галереях я всегда сдерживаю себя, что­бы не броситься сразу же к самой заметной в зале картине, по школьной привычке полагая, что надо честно и справедливо про­смотреть все и потом уже получать личное удовольствие. Но тут я мгновенно заметил главное полотно и забыл все остальное.

(А. Макаров)

Вариант 22

 

Дни стояли солнечные, жаркие. И по пути в усадьбу я шел то в тени, то по солнцу, по песчаной дороге, среди душно и слад­ко благоухающей хвои, потом вдоль реки, по прибрежным за­рослям, выпугивая зимородков и глядя то на открытые затоны, сплошь покрытые белыми кувшинками и усеянные стрекозами, то на тенистые стремнины, где вода прозрачна, как слеза, хотя и казалась черной, и мелькали серебром мелкие рыбки, пучили глаза какие-то зеленые тупые морды... А затем я переходил старинный каменный мост и подымался к усадьбе.

Она осталась, по счастливой случайности, не тронутой, не разграбленной, в ней есть все, что обыкновенно бывало в подобных усадьбах. Есть церковь, построенная знаменитым итальянцем, есть несколько чудесных прудов; есть озеро, назы­ваемое Лебединым, а на озере остров с павильоном, где не однажды бывали пиры в честь Екатерины, посещавшей усадьбу. Дальше же стоят мрачные ущелья елей и сосен, таких огромных, что шапка ломится при взгляде на их верхушки, отягощен­ные гнездами коршунов и каких-то больших черных птиц с траурным веером на головках. Дом, или, вернее, дворец, строен тем же итальянцем, который строил церковь. И вот я входил в ог­ромные каменные ворота, на которых лежат два презрительно-дремотных льва и уже густо растет что-то дикое, настоящая тра­ва забвения, и чаще всего направлялся прямо во дворец, в вес­тибюле которого весь день сидел в старинном атласном кресле, с короткой винтовкой на коленях, однорукий китаец, так как дво­рец есть, видите ли, теперь музей, «народное достояние», и дол­жен быть под стражей. Ни единая не китайская душа, конечно, ни за что бы не выдержала этого идиотского сиденья в совер­шенно пустом доме, в нем, в этом сиденье, было даже что-то жуткое. Но однорукий, коротконогий болван с желто-деревян­ным ликом сидел спокойно, курил махорку, равнодушно ныл порою что-то бабье, жалостное и равнодушно смотрел, как я проходил мимо.

(И. Бунин)

 

Вариант 23

 

В струящейся тьме выступали с тихим вращеньем колонны, омытые все тем же нежным, белесым светом велосипедного фонарика, и там на шестиколонном крытом перроне чужой за­колоченной усадьбы его встречал душистый холодок, смешан­ный запах духов и промокшего шевиота. И этот осенний, этот дождевой поцелуй был так долог и так глубок, что потом плыли в глазах большие, светлые, дрожащие пятна, и еще сильнее ка­зался развесистый, многолиственный, шелестящий шум дож­дя. Мокрыми пальцами он открывал стеклянную дверцу фонарика, тушил огонек. Ветер напирал из тьмы тяжело и влажно, Машенька,сидя рядом на облупившейся балюстраде, гладила виски холодной ладошкой, и в темноте он различал смутный угол ее промокшего банта и улыбавшийся блеск глаз.

Дождевая сила в липах перед перроном, в черной, клубящейся тьме, прокатывала широким порывом, и скрипели стволы, схваченные железными скрепами для поддержания их дряхлой мощи. И под шум осенней ночи он расстегивал ей кофточку, целовал ее в горячую ключицу: она молчала, – только чуть блестели глаза, – и кожа на ее открытой груди медленно остывала от прикосновений его губ и сырого ночного ветра. Они говорили мало, говорить было слишком темно. Когда он, наконец, зажигал спичку, чтобы посмотреть на часы, Машенька щурилась, откидывала со щеки мокрую прядь. Он обнимал ее одной рукой, другой катил, толкая за седло, велосипед, – и в моросящей тьме они тихо шли прочь, спускались по тропе к мосту и там проща­лись – длительно, горестно, словно перед долгой разлукой.

(В. Набоков)

 

Вариант 24

 

Выражается сильно российский народ, и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему и в род, и в потомство, утащит он его с собой и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света.

И как уже потом ни хитри и ни облагораживай свое прозви­ще, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все воронье горло и скажет ясно, от­куда вылетела птица.

Произнесенное метко, все равно что писанное, не вырубливается топором. А уж куда бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а все сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как паспорт на вечную носку, и нечего уж прибавлять потом, какой у тебя нос или губы: одной черт обрисован ты с ног до головы.

Всякий народ, носящий в себе залог силы, полный творящих способностей души, своей яркой особенности, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженье его часть собственного своего характера.

Сердцеведением и мудрым познанием жизни отзовется слово британца, легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза, затейливо придумает свое, не всякому доступ­ное, умно-худощавое слово немец, но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырывалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и живо трепетало, как метко сказанное русское слово.

(Н. Гоголь)

 

Вариант 25

 

Метель становилась сильнее и сильнее, и сверху снег шел, сухой и мелкий; казалось, начинало подмораживать; нос и щеки сильно зябли, чаще пробегала под шубу струйка холодного воз­духа,и надо было запахиваться.

Изредка сани постукивали по голому, обледенелому череп­ку, с которого снег сметало, или поскрипывали полозьями по жесткому снегу.

Так как я, не ночуя, ехал шестую сотню верст, несмотря на то, что меня очень интересовал исход нашего путешествия, я невольно закрывал глаза и задремывал. Раз, когда я открыл гла­за, меня поразил, как мне показалось в первую минуту, яркий свет, освещавший белую равнину; горизонт значительно расширился, черное, низкое небо вдруг исчезло, со всех сторон видны были белые косые линии падающего снега; фигуры передовых троек виднелись яснее, и, когда я смотрел вверх, мне показалось, что тучи разошлись и что только падающий снег застилает небо.

В то время как я вздремнул, взошла луна и бросала сквозь неплотные тучи и падающий снег свой холодный и яркий свет. Однако то, что я видел ясно, были мои сани, лошади, ямщик и три тройки, ехавшие впереди: первая - курьерская, в которой все так же на облучке сидел ямщик и гнал крупной рысью; вто­рая, в которой, бросив вожжи и сделав себе из армяка затишку, сидели двое и, не переставая, курили трубочку, что видно было по искрам, блестевшим оттуда; и третья, в которой никого не видно было и, предположительно, ямщик спал в середине.

Вскоре подул с юго-запада небольшой ветерок, пронзитель­ный и влажный, предвещавший буран, который в степи пред­ставляет собой страшное бедствие для путника.

(Л. Толстой)

 

Вариант 26

 

Одной из целей поездки Анны в Россию было свидание с сыном. Она уже два дня жила в Петербурге, и мысль о сыне ни на минуту не покидала ее.

Она поехала в игрушечную лавку, накупила игрушек и об­думала план действия. Она придет рано утром, будет иметь в руках деньги, которые даст швейцару, с тем чтобы он пустил ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у кровати сына.

На другой день, в восемь часов утра, Анна вышла из извозчичьей кареты и позвонила у большого подъезда своего бывшего дома. Помощник швейцара, незнакомый Анне человек, только что отворил ей дверь, как она уже вошла в нее и, вынув из муфты трехрублевую бумажку, поспешно всунула ему в руку. Анна никак не ожидала, чтобы та, совершенно не изменившаяся обстановка того дома, где она жила девять лет, так силь­но подействовала на нее. Воспоминания, радостные и мучитель­ные, поднялись в ее душе, и она на мгновенье забыла, зачем она здесь.

Сняв шубу, Капитоныч взглянул ей в лицо, узнал ее и молча низко поклонился. Она хотела что-то сказать, но голос отказал­ся произнести какие-нибудь звуки; с виноватой мольбой взглянув на старика, она быстрыми легкими шагами пошла по лестнице, не понимая того, что говорил старик. Она вошла в вы­сокую дверь. Направо от двери стояла кровать, и на кровати сидел, поднявшись, мальчик в одной расстегнутой рубашке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь, доканчивал зевок.

- Сережа, мальчик мой милый! - проговорила она, задыха­ясь и обнимая руками его пухлое тело.

- Мама! - проговорил он, двигаясь перед ее руками, чтобы разными местами тела касаться ее рук. Сонно улыбаясь, с зак­рытыми глазами, он перехватился пухлыми ручонками от спин­ки кровати за ее плечи, привалился к ней, обдавая ее тем милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у детей, и стал тереться лицом об ее шею и плечи. Открывая глаза, он про­изнес: «Нынче мое рожденье, и я знал, что ты придешь!»

(Л. Толстой)

 

Вариант 27

 

Привалов покорно последовал за хозяином, который свои­ми бойкими маленькими ножками вывел его сначала на пло­щадку лестницы, а отсюда провел в парадный громадный зал, устроенный в два света. Восемь массивных колонн из серого мрамора с бронзовыми базами и капителями поддерживали большие хоры, где могло поместиться человек пятьдесят музы­кантов. Потолок, поднятый в интересах резонанса продолговатым овалом, был покрыт полинявшими амурами и широкими гирляндами самых пестрых цветов. Старинная бронзовая люс­тра спускалась с потолка массивным серым коконом. Стены, выкрашенные по трафарету, растрескались, и в нескольких ме­стах от самого потолка шли ржавые полосы, которые оставляла просачивавшаяся сквозь потолок вода. Позолота на капителях и базах, на карнизах и арабесках частью поблекла, частью со­всем слиняла; паркетный пол во многих местах покоробило от сырости, точно он вспух; громадные окна скупо пропускали свет из-за своих потемневших штофных драпировок. Затхлый, гни­ющий воздух, кажется, составлял неотъемлемую принадлеж­ность этого медленно разлагающегося великолепия.

− Этот зал стоит совершенно пустой, − объяснял Ляховский, − да и что с ним делать в уездном городишке. Но сохра­нять его в настоящем виде − это очень и очень дорого стоит. Я могу вам представить несколько цифр. Не желаете? В другой раз когда-нибудь.

(Д. Мамин -Сибиряк)

 

Вариант 28

 

Солнышко уже давно заглядывает в нашу детскую. Мы, дети, один за другим начинаем открывать глазки, но мы не торопимся вставать и одеваться. Между моментом просыпания и моментом приступления к нашему туалету лежит еще длинный промежуток возни, кидания друг в дружку подушками, хватания друг дружки за голые ноги, лепетание всякого вздора.

В комнате распространяется аппетитный запах кофе; няня, сама еще полуодетая, сменив только ночной чепец на шелковую косынку, неизбежно прикрывающую ей волосы в течение дня, вносит поднос с большим медным кофейником и еще в постельке, неумытых и нечесаных, начинает угощать нас кофе со сливка­ми и сдобными булочками.

Откушав, случается иногда, что мы, утомленные предвари­тельной возней, опять засыпаем...

Вытрет няня нам лицо и руки мокрым полотенцем, прове­дет раза два гребешком по нашей растрепанной гриве, наденет на нас платьице, в котором нередко не хватает нескольких пуго­виц, − вот мы и готовы!

Сестра отправляется на урок к гувернантке, мы же с братом остаемся в детской. Не стесняясь нашим присутствием, няня подметает пол щеткой, подняв целое облако пыли; прикроет наши детские кроватки одеяльцами, встряхнет свои собствен­ные пуховики, и затем детская считается прибранной на весь день. Мы с братом сидим на клеенчатом диване, с которого местами содрана клеенка и большими пучками вылезает кон­ский волос, и играем нашими игрушками. Гулять нас водят редко, только в случае исключительно хорошей погоды, да еще в большие праздники, когда няня отправляется с нами в церковь.

(С. Ковалевская)

 

Вариант 29

 

На половине Марьи Степановны была устроена моленная. Это была длинная комната, совсем без окон; человек, незнако­мый с расположением моленной, мог десять раз обойти весь дом и не найти ее. Ход в моленную был проведен из темного чулан­чика, который был устроен рядом со спальней Марьи Степанов­ны; задняя стенка этого чуланчика составляла дверь в моленную и для окончательной иллюзии была завешана какими-то ста­рыми шубами. Привалов, не застав Марью Степановну в гости­ной, прошел однажды прямо в моленную. Она была там и сама читала за раздвижным аналоем канон Богородице; в уголке юти­лись какие-то старухи в темных платках, повязанных по-раскольничьи,то есть по спине были распущены два конца, как это делают татарки. Седой сгорбленный старик в длиннополом кафтане стоял у правой стены и степенно откладывал поклоны, припадая своей головой к потертому шелковому подрушнику. Привалова сразу охватила с детства знакомая атмосфера: пахло росным ладаном, воском и деревянным маслом. Вся передняя стена моленной была занята иконостасом, в котором, под доро­гими окладами из серебра и золота, темнели образа самого ста­ринного письма. Тут были собраны иконы работы фряжской, старого строгановского письма и произведения кормовых царс­ких изографов. Все эти богатства достались моленной Марьи Степановны как наследствопосле смерти матери Привалова из разоренной моленной в приваловском доме. Слабо тепливши­еся неугасимые лампады бросали колеблющийся свет кругом, выхватывая из окружающей темноты глубокую резьбу обронных риз, хитрые потемневшие узоры басменного дела, поднизи из жемчуга и цветных камней, золотые подвески и ожерелья. Под некоторыми иконами висели богатые пелены с золотыми крес­тами и дорогим шитьем по углам; на маленьком столике, около самого аналоя, дымилась серебряная кацея.

(Д. Мамин-Сибиряк)

 

Вариант 30

 

Приваловский дом стоял на противоположном конце той же Нагорной улицы, на которой был и дом Бахарева. Он занимал собой вершину горы и представлялся издали чем-то вроде старинного кремля. Несколько громадных белых зданий с колон­нами, бельведерами, балконами и какими-то странной формы ку­полами выходили главным фасадом на небольшую площадь, а великолепными воротами, в форме триумфальной арки, на На­горную улицу. Непосредственно за главным зданием, спускаясь по Нагорной улице, тянулся целый ряд каменных пристроек, тоже украшенных колоннами, лепными карнизами и арабес­ками. Сквозные железные ворота открывали вид на широкий двор, со всех сторон окруженный каменными службами, ко­нюшнями, великолепной оранжереей. Это был целый замок в помещичьем вкусе; позади зеленея старинный сад, занимавший своими аллеями весь спуск горы. Привалова поразила та же пе­чальная картина запустения и разрушения, какая постигла хо­ромины Полуяновых, Колпаковых и Размахниных. Дом пред­ставлял из себя великолепную развалину: карнизы обвалились, крыша проржавела и отстала во многих местах от стропил це­лыми полосами; массивные колонны давно облупились и сквозь отставшую штукатурку выглядывали обсыпавшиеся кирпичи: половина дома стояла незанятой и печально смотрела своими почерневшими окнами без рам и стекол. Видно было, что кры­ша в некоторых местах была покрыта свежей краской и стены недавно выбелены. Единственным живым местом во всем доме была та половина, которую занимал Ляховский, да еще большой флигель, где помещалась контора; оранжерея и службы были давно обращены в склады водки и спирта. У Привалова сердце сжалось при виде этой развалины: ему опять страшно захоте­лось обратно в свои три комнатки, чтобы не видеть этой карти­ны разрушения.

(Д. Мамин-Сибиряк)