Главная | Обратная связь

Цель: изучить биологические и библейские воззрения на человеческую природу

Ключевые понятия: редукционизм, дуализм, материализм, многоуровневые теории.

В трех предыдущих главах речь шла об отдельных науках - физике, астрономии и биологии - и их философском и богословском значе­нии. В четвертой части представлены некоторые философские и бого­словские размышления, касающиеся человеческой природы (глава 10), пара­дигмы процесса (глава 11) и моделей отношения Бога к природе (глава 12). В данной главе мы попытаемся сопоставить взгляды биологии и библейской традиции на природу человека. Время от времени я также буду обращаться к антропологии, психологии, социологии, истории и философии, однако в мои намерения не входит глубокое освещение этих дисциплин. Важно от­ветить на основной вопрос, согласуются ли представления эволюционной биологии и библейской религии о человеческой природе. Последний раз­дел посвящен краткому рассмотрению вопроса о будущем человечества в свете предыдущих выводов.

I. Биология и человеческая природа

Мы начнем с краткого изложения сравнительных научных данных, каса­ющихся человека и других биологических видов, как с позиций эволюци­онной истории, так и с точки зрения сравнения их современного состояния. Далее мы рассмотрим утверждения социобиологии о генетических факто­рах, определяющих человеческое поведение, и сформулируем некоторые различия между культурной и биологической эволюцией. Затем обсудим извечную проблему соотношения разума и тела в эволюционном контексте.

1. Происхождение человека

Данные молекулярной биологии и палеонтологии свидетельствуют о том, что человек и современные африканские человекообразные обезьяны про­изошли от общих предков у африканских шимпанзе и горилл более 99 про­центов ДНК аналогичны ДНК человека (примерно в той же мере обладают генетическим родством зебры и лошади или собаки и лисицы). Близкий к обезьянам австралопитек афарский (australopithecus afarensis) был двуногим прямоходящим и жил около четырех миллионов лет назад. Мэри Лики (Leakey) нашла в Танзании относящиеся к этому периоду следы, которые могли при­надлежать только прямоходящему существу. Дональд Йохансон (Johanson) открыл в Эфиопии кости низкорослой самки, которую исследователи окре­стили «Люси»; она была прямоходящей, но имела длинные руки и размер мозга, как у человекообразных приматов, а ее зубы свидетельствовали об употреблении мяса. Очевидно, перемещение с деревьев на землю способ­ствовало прямохождению, высвобождению рук и переходу к охоте, еще задолго до увеличения размеров мозга.

Открытый Луисом Лики и другими учеными более совершенный человек (homo habilis), живший 2 миллиона лет назад, обладал уже развитым мозгом и обтесывал камни для изготовления простейших орудий. Человек прямохо­дящий (homo erectus), который существовал примерно 1,6 миллиона лет на­зад, имел значительно более крупный мозг, жил оседлыми группами, изго­товлял весьма сложные орудия, и, вероятно, уже пользовался огнем. Архаич­ные формы человека разумного (homo sapiens) появились тысяч лет на­зад, а 100 тысяч лет назад в Европе уже жили неандертальцы. Кроманьонцы делали наскальные росписи и совершали похоронные обряды 30 тысяч лет назад. Земледелие возникло лишь 10 тысяч лет назад. Самая ранняя из изве­стных форм письменности - шумерская - появилась 6 тысяч лет назад. В результате развития техники плавки металлической руды наступил бронзо­вый век, а затем, менее трех тысяч лет назад, железный. Таковы, в общих чертах, эволюция физиологии и образа жизни от животных до человечес­ких форм и начало человеческой культуры.

Сам Дарвин ставил на первое место сходство способностей животных и человека, однако позднее исследователи обращали внимание кок на сход­ства, так и на различия. Некоторые количественные отличия столь велики, что в совокупности складываются в качественные, хотя и без резкой грани­цы. В ходе непрерывного эволюционного процесса возникали значитель­ные инновации. Увеличивались не только размеры мозга, но и его сложность, складывались новые структуры с определенными функциями. Даже строе­ние человеческого мозга отражает эту долгую историю. В его основе лежат самые древние структуры, такие же, как у рептилий и птиц; они управляют дыханием, сердечно-сосудистой системой и инстинктивным поведением, жестко программируемым генами. Средний мозг, или лимбическая система, общая у человека и животных, отвечает за наши гормоны и эмоции (удо­вольствие, страх, половые инстинкты, голод и т. д.). Внешний слой, или новая кора, которая характерна для высших млекопитающих и человека, контро­лирует процессы восприятия, познания и коммуникации; она делает возмож­ными более сложные формы языка, обучение и разум.

Способность к языку в полной мере свойственна только людям, однако шимпанзе могут обучаться некоторым ограниченным формам символичес­кой коммуникации. У шимпанзе недостаточно развиты голосовые органы (особенно гортань), необходимые для членораздельной речи, тем не менее их можно научить общению на языке знаков или с помощью геометричес­ких символов на компьютерной клавиатуре. Они способны соединять эти символы в простые предложения. Д. М. Румбау и другие ученые обнаружили, что шимпанзе доступны простейшие формы абстрактного мышления. Шим­панзе могут на основе нескольких примеров строить общие понятия, такие, например, как еда или орудия труда, а затем правильно относить новые объек­ты к соответствующим понятийным категориям. Они способны выражать намерения, просить о чем-либо, и передавать информацию другим особям. Эти результаты весьма впечатляют, хотя их уровень и значительно ниже степени развития двухлетнего ребенка. Но тем не менее, они показывают, что языковые навыки эволюционировали постепенно.

По-видимому, высшие животные обладают зачаточным знанием самих себя. Если шимпанзе видит в зеркале метку, предварительно нанесенную ему на лоб, то пытается ее удалить. Однако, самосознание человека, судя по все­му, не имеет себе равных. Большая способность помнить прошлое, предвос­хищать будущее и использовать абстрактные символы освобождает нас от власти «здесь и теперь». Мы можем представлять себе возможности, лишь отдаленно связанные с текущим опытом, и размышлять о задачах, далеко выходящих за рамки непосредственных нужд. Люди осознают ограничен­ность бытия и неотвратимость смерти и задаются вопросами о смысле сво­его существования. Им свойственно создавать символические миры при по­мощи языка и искусства.

Многие виды насекомых и животных обитают в сложных сообществах, предполагающих распределение ролей и модели коллективного поведения. У насекомых это поведение по большей части обусловлено генами, а вот животные, стоящие на более высоких ступенях эволюции, обладают боль­шими задатками к обучению и индивидуальности. У приматов существуют сложные социальные структуры и модели господства и подчинения. Дель­фины способны на близкую дружбу и совместные игры. У таких видов ин­формация, важная для выживания, передается социальным путем - за счет воспитания молодого поколения родителями - а не переносится генами. Но у людей гораздо больше возможностей для передачи информации от поколения к поколению - язык, письменность, средства массовой инфор­мации, образование и общественные институты.

Научные открытия, технические изобретения, художественная литера­тура и произведения искусства свидетельствуют об интеллектуальных и творческих способностях человека. Несмотря на наличие подсознательных импульсов, о которых нам помог узнать Фрейд, мы можем рационально оце­нивать свои поступки. Невзирая на давление социальных норм, мы вправе совершать ответственный моральный выбор. Вопреки генетическим и куль­турным ограничениям, наше поведение не полностью обусловлено, и мы рас­полагаем по крайней мере некоторой свободой.

Одним словом, человечество - это часть природы, но ее уникальная часть. Мы представляем собой результат долгой эволюционной истории и сохра­нили могучее наследие прошлого. Но вдобавок обладаем творческими спо­собностями и потенциалом, которые не имеют себе равных у существующих на Земле видов. Мы - биологические организмы, но мы также и ответствен­ные личности. Если в последние десятилетия научные исследования и обна­ружили большее сходство человека с другими существующими видами, чем считалось ранее, то эти открытия позволяют отнестись с большим уважени­ем к этим видам, а не принижать человеческое достоинство. Во всем остальном современная наука представила достаточно свидетельств уникальности чело­века по сравнению с другими созданиями, обитающими на нашей планете.

2. Социобиология и культурная эволюция

Последние два десятилетия ознаменовались развитием социобиологии - биологического изучения общественного поведения человека и животных. Интересен пример, касающийся истоков альтруистического поведения. Если эволюция заключается в выживании сильнейших, то как же можно объяс­нить такое поведение, при котором организм неоднократно подвергает опас­ности собственную жизнь? Такие общественные насекомые, как муравьи жерт­вуют собой, чтобы защитить свою колонию. Рабочие муравьи трудятся ради колонии, они бесплодны и не имеют потомства. Эдвард О. Уилсон и другие показали, что такое поведение уменьшает потенциальное число потомков у отдельной особи, но способствует выживанию близких родственников, обла­дающих сходным набором генов. Если у меня половина общих генов с бра­том или сестрой, то заботясь о том, чтобы у них было потомство, я тем самым буду помогать сохранению в будущем моих собственных генов - даже если это сопряжено с некоторым риском для моей жизни. Ричард Доукинс на­звал свою книгу «Эгоистичный ген», полагая, что любой кажущийся альтру­изм можно объяснить его вкладом в генетическое выживание вида.

Еще один пример, о котором упоминают социобиологи - это почти универсальное табу на инцест. Теперь известно, что родственное спарива­ние (инбридинг) приводит к активизации пагубных рецессивных генов и к появлению умственно и физически неполноценного потомства. Поэтому можно сказать, что группы, где действовало табу на инцест, были генетичес­ки более здоровыми и обладали селективным превосходством над теми, у кого подобные табу отсутствовали (даже если они не имели ни малейшего представления о том, что половые связи с близкими родственниками могут привести к пагубным последствиям). Другие примеры касаются генетичес­кой основы различий мужской и женской ролей в обществе. Ссылаясь на тот факт, что у многих видов самцы крупнее, социобиологи утверждают, что в обществе приматов доминируют самцы. Кроме того, исследования показы­вают, что агрессивное поведение связано с содержанием мужских гормо­нов в крови и может усиливаться или ослабевать в зависимости от измене­ний гормонального уровня.

Критики указывают, что хотя ученые обычно принимают во внимание альтернативные гипотезы, Уилсон редко вообще упоминает о культуроло­гических объяснениях, которые предложили антропологи для многих из та­ких социальных феноменов. Антропологи утверждают, что почти никакие культуры не строятся в полном соответствии с коэффициентами генетичес­кого родства, выведенными Уилсоном. Его упрекают в генетическом детер­минизме, который открывает дорогу для оправдания существующего поло­жения. Если бы человеческое поведение предопределялось генами, то мы мало что могли бы сделать для его изменения. Уилсон все же признает пла­стичность человеческого поведения и возможность перемен. Однако в его объяснениях не остается места подлинной свободе. Он полагает, что разно­образные генетически обусловленные ограничительные и побудительные факторы действуют на уровне эмоций, генерируемых лимбической систе­мой, среди которых мы можем отдавать предпочтение одним, подавляя или переориентируя другие. Однако этот выбор определяется нашими система­ми ценностей, которые сами находятся под генетическим контролем. Нам может помочь только биологическое знание: «Мы должны сознательно выби­рать между унаследованными эмоциональными ориентирами. Чтобы плани­ровать свою судьбу, мы должны перейти от автоматического контроля, ос­нованного на наших биологических качествах, к четкому управлению, бази­рующемуся на биологическом знании».

Здесь ясно виден редукционизм, которым пронизаны все труды Уилсона. Он уверен, что генетика и биология смогут объяснить все аспекты челове­ческого существования. «Разум будет точно объяснен как эпифеномен не­рвных механизмов мозга». Уилсон отстаивает то, что я называю моделью конфликта. По его мнению, и религию, и этику можно будет объяснить и, в конечном счете, заменить биологической наукой: «Если религию, включая догматические светские идеологии, можно будет систематически проана­лизировать и объяснить как продукт эволюции мозга, то ее сила как внешне­го источника морали будет навсегда утрачена». Мне кажется непоследова­тельным, что Уилсон никогда не признает, что и науку точно так же дискре­дитирует ее эволюционное происхождение, ведь и она, очевидно, тоже пред­ставляет собой «продукт эволюции мозга». По его словам, в прошлом мо­раль была выражением эмоций, заложенных в генах. «Единственная нагляд­но продемонстрированная функция морали - сохранение генов в непри­косновенности». Но теперь наука может «искать фундамент этики - под которым я понимаю материальную основу естественного закона». «Эмпи­рическое знание нашей биологической природы позволит нам делать опти­мальный выбор между конкурирующими критериями прогресса».

Уилсон исповедует тотальный эпистемологический редукционизм, ко­торый представляет все академические дисциплины как отрасли биологии: «Возможно, не будет преувеличением сказать, что социология и другие об­щественные, равно как и гуманитарные науки, представляют собой после­дние ответвления биологии, которые нужно включить в Современный Син­тез». От детальных и допускающих проверку гипотез он переходит к го­лословным утверждениям о том, каким образом «могло быть отобрано» то или иное общественное поведение, и к широким обобщениям в отношении всего человеческого опыта. Во всем этом сквозит неявная метафизика мате­риализма, а порой и открытая защита того, что он называет «научным мате­риализмом». Все его объяснения относятся лишь к одному уровню - уров­ню действия генов. Уилсон заявляет, что «гены держат культуру на повод­ке». Насколько длинный этот поводок? И разве культура, в свою очередь, не ограничивает и не переориентирует действие генов? Быть может, нам следует перевернуть его метафору и говорить, что сегодня поводок в руках у культуры.

Тогда давайте сравним культурную эволюцию и биологическую эволюцию. Я полагаю, что первая сегодня более значима, и что хотя между ними есть параллели, но существуют также и важные различия. Во-первых, культурные нововведения заменяют мутации и генетические рекомбинации в качестве источника изменчивости. Эти нововведения имеют в какой-то степени пред­намеренный и целенаправленный характер - они определенно не случай­ны. Новые идеи, общественные институты и формы поведения зачастую пред­ставляют собой талантливые творческие отклики на социальные проблемы и кризисы. В них проявляются уникальность и непредсказуемость событий в человеческой истории. Как мы видели в шестой главе, специфический ха­рактер человеческой истории определяют языковые смыслы, а также идеи и побуждения действующих. Каждый из нас представляет собой результат конкретной культурной истории.

Далее, в соревновании идей отбор происходит посредством апробации и закрепления в общественном опыте. Наиболее полезные идеи выявляют­ся в процессе проб и ошибок, однако в общественные критерии успеха входят многие факторы. Здесь отбор менее жесток, чем биологический отбор в природе, поскольку отбрасывание идей не требует гибели индиви­дов, которые их придерживаются.

Наконец, передача информации осуществляется посредством памяти, язы­ка, традиции, образования и социальных институтов, а не через гены. На каждой из этих стадий изменение происходит быстрее и может быть более преднамеренным, чем в случае биологической эволюции. Кардинальные из­менения могут совершаться на протяжении жизни нескольких поколений, или даже в пределах одного поколения. С другой стороны, старые идеи могут снова возрождаться и овладевать умами и потому не теряются навсег­да, как гены вымерших видов.

В общем смысле, наука, подобно другим проявлениям культуры, пред­ставляет собой продукт эволюции. Ее методы основаны на усовершенство­вании способностей к разрешению проблем, индуктивному и дедуктивному суждению, которые сегодня можно в примитивных формах наблюдать у приматов. Такие интеллектуальные способности несомненно способствова­ли выживанию и закреплялись у наших предков в ходе естественного отбо­ра. Но имеет ли современная наука структуру, сходную со структурой био­логической эволюции? В последнее время некоторые авторы выдвигают идею эволюционной эпистемологии. Стивен Тулмин уверяет, что разнообразные теории борются за признание в научном сообществе; наиболее удачные из них отбираются и передаются следующему поколению. Он признает, что на принятие новых идей влияют социологические факторы и метафизические допущения, но утверждает, что общая картина изменчивости и отбора весь­ма сходна с той, что наблюдается в эволюционной истории.

Карл Поппер также проводит параллели между наукой и эволюцией. Уче­ные в изобилии выдвигают гипотезы и затем стараются опровергнуть или подтвердить их с помощью эмпирических данных, ненасильственным обра­зом устраняя те из них, что оказываются неподходящими. В формулировании гипотез нет никакой логики, но она есть в их проверке и отбрасывании. Дональд Кэмпбелл сосредоточивает внимание на отдельном ученом, а не научном сообществе в целом. По его мнению, прежде чем теория выдвигает­ся для общественного обсуждения, в уме ученого происходят испытание и отбор идей методом случайных проб и ошибок. На это я бы ответил, что параллели между наукой и эволюцией имеют существенные ограничения, поскольку в науке поиск новых идей осуществляется далеко не случайным образом. Количество возможных теорий слишком велико, чтобы подвергать их проверке наугад. Некоторые эмпирические открытия совершаются слу­чайно, как это было, например, с открытием пенициллина, однако с формули­рованием теорий дело обстоит далеко не так. Это преднамеренный и целе­направленный процесс. Выше я уже высказывал предположение, что он зача­стую базируется на образной аналогии или модели. Задача науки состоит в познании мира, а не в распространении чьих-либо идей. И здесь различия между культурной и биологической эволюцией более значительны, нежели сходство между ними.

3. Статус разума

Человеческий мозг - наиболее сложная система из всех известных в при­родном мире. Он состоит приблизительно из 100 миллиардов нейронов, каждый из которых соединен с сотнями тысяч других нейронов с помо­щью синаптических соединений (их насчитывается около ста триллионов). Электрические сигналы передаются по этой сети невероятно сложными путями. Мы имеем некоторое представление о том, как перерабатывается входящая информация от органов чувств, и как исходящие сигналы управ­ляют двигательной активностью мышц. Но о том, что происходит на про­межуточных стадиях, известно крайне мало: как входящая информация вза­имодействует с памятью, эмоциональными реакциями и рефлексивным мыш­лением? Правда, мы знаем, что левое полушарие головного мозга обычно свя­зано с аналитическим, категориальным, абстрактным и последовательным мышлением (таким, как математическая логика), тогда как правое полушарие играет более важную роль в интуитивном, образном, конкретном и целост­ном мышлении (например, в распознавании образов и в художественном творчестве).

Известно, что физическое и химическое вмешательство воздействуют как на сознание, так и на поведение. Электрическая стимуляция отдельных зон головного мозга при помощи микроэлектродов может пробуждать живые воспоминания и чувства (сильную радость, тревогу, гнев и т. п.), или вызывать такие двигательные действия, как поднятие руки Лекарства и наркотики могут оказывать мощное влияние на настроение и поведение. Все эти открытия подтверждают тот факт, что психическая жизнь находится в сильной зави­симости от физических процессов, протекающих в мозге. Но они не дают окончательного ответа на вопрос о взаимоотношении разума и тела. Рас­смотрим четыре основных варианта, возможных в рамках эволюционной теории. Здесь будет затронут ряд философских проблем, а в последующих разделах - ряд вопросов богословского характера.

1. Дуализм

Западный дуализм восходит к Платону и Августину, но его наиболее вли­ятельная и современная формулировка принадлежит Декарту, который ут­верждал, что разум и тело - это две отдельные сущности, связанные при­чинным взаимодействием. Они радикально различаются по своим свойствам. Ментальные события имеют личностную, а не публичную природу, и не име­ют пространственной протяженности. К числу непосредственно пережива­емых ментальных явлений относятся идеи и ощущения, мысли и чувства, воспоминания и предчувствия, а также акты обдумывания и принятия реше­ний. Взаимоотношения между ментальными событиями (такими, например, как формулировка идей путем логических умозаключений или согласование целей и средств) совсем не похожи на силы, действующие между физи­ческими объектами.

Концепцию дуализма разума и мозга отстаивали несколько выдающих­ся нейропсихологов. Уайлдер Пенфилд указывает, что пациенты, мозг кото­рых подвергается электростимуляции, отдают себе отчет в том, что они не сами поднимают руку, а кто-то делает это за них. Пенфилд утверждает, что существует особый центр принятия решений, радикально отличающийся от нейронной сети, как «телефонист и телефонная станция». По мнению Джона Эклза, разум ищет и отбирает мозговые модули, считывает их, ин­тегрирует, и затем модифицирует другие мозговые цепи: «Самосознающий разум - это независимая сущность, деятельно вовлеченная в считывание информации с множества активных центров в модулях связывающих зон доминантного полушария мозга». Эклз показывает, что импульсы возни­кают во вторичной двигательной области мозга, раньше чем в первичной, только в том случае, когда человек преднамеренным волевым решением приступает к осуществлению некоторого действия. Философ Карл Поппер, написавший в соавторстве с Эклзом книгу «Личность и ее мозг», также вы­ступает в защиту взаимодействия сознания и мозга и причинной действен­ности ментальных явлений.

Против дуализма можно выдвинуть ряд возражений. Одно из них со­стоит в том, что влияние ментальных событий, по-видимому, противоре­чит закону сохранения энергии. Однако, это влияние могло бы включать в себя лишь перераспределение энергии или же действие в границах кван­товых неопределенностей. Более серьезная проблема связана с тем, что постулируемые ментальные и физические сущности столь отличны друг от друга, что сложно себе представить, как они могли бы взаимодейство­вать. Разумеется, мы признаем возможность взаимодействия между совер­шенно непохожими вещами - например, между невидимым магнитным полем и стрелкой компаса, - но только если можем обнаружить между ними закономерные отношения. Присутствует ли разум только у челове­ческих существ? Так думал Декарт (представляя животных лишенными ра­зума машинами), но современные приверженцы дуализма считают, что бо­лее простые ментальные явления присутствуют и у животных. Однако, отстаивая, что разум ни в чем не сходен с материей, дуалисты затрудня­ются объяснить, каким образом он мог бы развиться из материи. Дуализм по определению не допускает ничего промежуточного между материей и разумом; он предполагает существование только одного вида разума, хотя и признает, что разум может проявляться в различной степени. В соответ­ствии с этой позицией, все, кроме разума, полностью лишено чувствитель­ности, субъективности или внутренних переживаний. Поэтому трудно понять, как вообще могли возникнуть такие свойства (отличные от новых объективных свойств).

2. Материализм

Среди ранних материалистов были древнегреческие атомисты и фило­софы французского Просвещения. Более современную версию материа­лизма представляет бихевиоризм Б. Ф. Скиннера и его последователей. Он начинался с методологической рекомендации психологам избегать вся­ких ссылок на субъективные ментальные явления, недоступные внешнему наблюдению. Наука должна иметь дело только с объективными явления­ми, такими, как корреляция побуждающего раздражителя и ответной по­веденческой реакции. Однако, если допустить, что можно дать исчер­пывающий анализ поведения, не упоминая о ментальных событиях, мы придем к метафизике материализма. Философ Гилберт Райл утверждал, что ментальные понятия, на самом деле, представляют собой формулировки намерений вести себя тем или иным образом. По его мнению, ментальные понятия можно перевести в понятия, относящиеся к наблюдаемому пове­дению.

Но, безусловно, я узнаю о том, что у меня что-то болит, отнюдь не путем наблюдения за своим поведением. Говоря о боли, идеях, эмоциях, мечтах, я ссылаюсь на непосредственный опыт, который может соотноситься с бес­конечным спектром возможных форм поведения, но не тождественен ни одной из них. Бихевиоризм лег в основу важных психологических исследо­ваний - как на лабораторных крысах, так и на людях, - но его ограничен­ность как всеобъемлющей объяснительной схемы уже стали вполне очевид­ными. Гуманистическая и когнитивная психология, использующая менталь­ные понятия, попыталась заниматься некоторыми человеческими феноме­нами, которые игнорировал бихевиоризм. Я рассмотрел идею сравнения че­ловеческого мозга с компьютером и положения когнитивной психологии в своей книге «Этика в век технологии».

Несколько видоизмененный вариант материализма представляет собой эпифеноменализм, который утверждает, что ментальные явления существу­ют, но не в качестве причинно действующих. Ментальные признаки сопут­ствуют событиям нервной деятельности, не влияя на них, подобно тому, как тени, отбрасываемые движущимися предметами, сопутствуют им, не оказы­вая никакого воздействия. Причинная связь существует только в одном на­правлении, от физических событий к ментальным (или к другим физичес­ким), и никогда наоборот - от ментальных событий к физическим. Утверждается, что физический мир - это автономная система, и поняв его, мы сможем дать исчерпывающее объяснение любому явлению. Но каким об­разом могло развиться сознание, если оно биологически нефункционально? Как оно могло быть закреплено естественным отбором, если сознание не способствовало выживанию? И разве взаимоотношения между такими мен­тальными понятиями, как идеи и побуждения, сегодня не более полезны для понимания большинства человеческих поступков, чем понятия нервной деятельности?

Итоговая версия материализма - теория нервно-психической тождествен­ности, предложенная Гербертом Фейглем и Дж. Дж. Смартом. Они утверж­дают, что ментальные и физические понятия различаются по смыслу или подразумеваемому значению, однако эмпирическая проверка покажет, что они, в действительности, обозначают одни и те же вещи, а именно события в нервной системе. Например, какое-либо ощущение - это просто спе­цифическое событие в нервной системе, хотя мы и не можем точно опре­делить его физиологически. Все основные законы - физические. Но в качестве научной гипотезы эта теория еще очень далека от подтверждения даже в простейших случаях. Кроме того, она не способна объяснить специ­фические особенности ментального опыта и привилегированное положе­ние субъекта этого опыта. Таким образом, существуют серьезные возраже­ния против этой и других разновидностей материализма.

3. Теории двух аспектов

Лейбниц в своей теории параллелизма утверждал, что ментальные и фи­зические события развиваются отдельными путями, без всякого взаимодей­ствия или внутренней взаимосвязи, но совершенно одновременно, сохраняя гармонию, изначально установленную Богом. С другой стороны, с точки зре­ния Спинозы, между этими явлениями существуют внутренне присущие и универсальные связи. В его монистическом варианте панпсихизма в основе всего лежит одна субстанция, Природа, которая обладает, по меньшей мере, двумя наборами характеристик - ментальным и физическим. Каждое собы­тие одновременно имеет как физическую, так и ментальную сторону. Кон­цепцию Уайтхеда часто трактовали как разновидность плюралистического панпсихизма: каждое актуальное событие имеет «физический полюс» и «мен­тальный полюс». Я полагаю, однако, что это технические термины, относя­щиеся к воспринимающей и творческой фазам моментов опыта всех объек­тов. На самом деле. Уайтхед приписывает разум только высокоорганизован­ным объектам и, таким образом, примыкает к четвертой группе, о которой пойдет речь ниже - группе сторонников многоуровневых теорий.

П. Ф. Стросон опирается на структуру обыденного языка и считает, что личность представляет собой специфический вид бытия, которому мы при­писываем и ментальные, и физические предикаты. Другие авторы говорят что ментальные и физические понятия принадлежат к альтернативным язы­кам, при помощи которых мы описываем один и тот же ряд событий для различных целей. Мы можем признавать, что логика ментальных понятий отлична от логики физических, не прибегая при этом к дуалистической ме­тафизике. Физический язык не более надежен или полезен, чем ментальный язык, и, следовательно, нам не нужна материалистическая метафизика. Так, Мак-Кей говорит, что «язык наблюдателя» и «язык деятеля» представляют собой «два взаимодополняющих способа описания», к которым следует относиться с равной серьезностью. Можно интерпретировать человеческие поступки с точки зрения намерений деятелей, не отрицая при этом роль биохимии в объяснении нейрофизиологических явлений.

Таким образом, теории двух языков избегают проблем дуализма и мате­риализма, но оставляют нерешенным вопрос о природе событий, которые описывают оба этих языка. Альтернативные языки могут удовлетворить ин­струменталиста, но не критического реалиста.

4. Многоуровневые теории

Я согласен со сторонниками теории двух языков в том, что ментальные и физические понятия представляют собой абстракции первичной реальнос­ти событий, но я также готов утверждать, что и сама реальность организова­на на разнообразных уровнях, для каждого из которых характерны свои виды деятельности. Тогда проблема разум-мозг была бы частным случаем более общей проблемы взаимоотношения между уровнями, которую мы обсужда­ли в предыдущей главе. Такая позиция близка к эволюционной точке зрения и создает основу для понимания как человеческой жизни, так и жизни дру­гих существ.

Рассмотрим возникновение личности в эволюционной истории. На ранних стадиях жизни существовали чувствительность, целеустремленность, иссле­довательское поведение и зачаточные формы знания и опыта; все это дава­ло преимущества при естественном отборе. Для умственной деятельности нужна центральная нервная система; даже самый примитивный мозг был очень сложной системой, в которой возникали новые формы памяти, предвидения и сознания. Но только у человеческих существ появилось самосознание.

В процессе эмбрионального развития человеческого зародыша под уп­равлением генетической программы человека формируются структуры не­рвной системы, которые делают возможными более высокие формы интег­рации, деятельности и опыта. Новорожденный младенец обладает очень ограниченным самосознанием, и процесс развития продолжается в течение первых лет жизни. Судя по всему, для формирования индивидуальности не­обходимы социальное взаимодействие и язык. Таким образом, индивидуаль­ность представляет собой высший уровень, на котором соединяются мыс­лительные, эмоциональные, социальные и физические способности. Личность, собственное «Я» - более широкое понятие, чем разум, который со времен Дарвина соотносят, в первую очередь, с мыслительными способностями.

Роджер Сперри, получивший Нобелевскую премию за свои исследова­ния «расщепленного» мозга, делает кое-какие ограниченные шаги по на­правлению к многоуровневой точке зрения. Он утверждает, что всем организ­мам свойственна иерархия уровней, причем законы, проявляющиеся на вы­шележащих уровнях, не сводимы к тем, что действуют на нижележащих. «Эмерджентные» целостные свойства возникают на основе организацион­ных взаимоотношений и структурных схем в пространстве и времени. При­чинность и управление действуют сверху вниз, используя законы нижележа­щих уровней, но не нарушая их. Сперри пишет: «Целостные образования в природе также управляются собственными новыми эмерджентными свой­ствами, и эти свойства целого, в свою очередь, осуществляют нисходящее управление частями». «Как только возникает новое образование, новые свой­ства этого образования или системы в целом, превосходят причинное дей­ствие составляющих ее объектов на всех нижележащих уровнях в много­слойных иерархиях новой инфраструктуры».

Сперри утверждает, что ментальные состояния представляют собой эмерджентные свойства мозга, возникающие на более высоких уровнях его деятельности. В противовес материалистам он считает, что сознание обладает причинной действенностью. Сознание должно содействовать выжива­нию, поскольку оно было отобрано в ходе эволюционной истории. Мен­тальная деятельность проистекает из нервной деятельности, не нарушая физиологических законов:

Таким образом, в мозговой динамике причинное управление смещается от уровней чисто физи­ческой, физиологической или материальной детерминированности к уровням ментальной, когнитивной, сознательной или субъективной детерминированности... Ментальные силы не вмеши­ваются в нервную деятельность и не нарушают ее хода, но непосредственно следуют из нее. Имеет место двустороннее взаимодействие между нервным и ментальным уровнями в много­слойных иерархиях мозга. В дополнение к традиционно рассматриваемой одноуровневой пос­ледовательной причинности, выделяется многоуровневая и межуровневая причинность».

Сперри неоднократно подчеркивает, что он не дуалист, поскольку дуализм, по его мнению, предполагает существование ментальных событий незави­симо от физических. Но он разделяет с дуалистами убеждение о том, что ментальные состояния и физические события - вещи совершенно разного порядка. «Субъективные качества... весьма отличны от нервных, молекуляр­ных, а также других материальных компонентов, на основе которых они строятся». Сперри утверждает человеческую свободу и самоопределение, хотя последнее оказывается причинностью более высокого уровня, посред­ством которой мысли, чувства, убеждения и идеалы совместно определяют поведение.

В следующей главе я постараюсь показать, что парадигма процесса еще дальше отходит от дуализма, выдвигая предположение, что опыт и субъек­тивность присутствуют в целостных образованиях на всех уровнях. Взаимо­действие происходит между образованиями, находящимися на самых раз­личных уровнях (например, между разумом и клетками мозга), но все эти образования обладают внутренним аспектом в виде моментов опыта. Пара­дигма процесса предполагает, что сознание имеет место только в сложных нервных системах, а это исключает «панпсихизм». Но моменты опыта при­писываются всем целостным образованиям - такую точку зрения было бы правильней называть панэкспириентализмом. В следующей главе мы вернем­ся к пониманию уровней опыта, которое предлагает парадигма процесса.

Лекция 13:Парадигма процесса: философия и богословие процесса.

Цель:изучить философию и богословие процесса.

Ключевые понятия:парадигма, метафизика, «философией организма», богословие.

Парадигма процесса

Мы рассмотрели последовательные уровни реальности - субатомные частицы, атомы, молекулы, низшие формы жизни, животных и чело­веческие существа, - пытаясь понять, как эти уровни были взаимо­связаны исторически и как они соотносятся друг с другом сегодня. На каж­дом этапе нашего анализа мы изучали соответствующие философские и бо­гословские следствия. Теперь можно обобщить наши выводы, указав на не­которые общие характеристики, свойственные всем формам природы. За­тем мы рассмотрим специфические метафизические категории, которые пред­лагает для логически последовательной интерпретации этих разнообразных феноменов философия процесса. Наконец, опираясь как на философию про­цесса, так и на библейские представления, мы исследуем богословие про­цесса. По прочтении первого, обобщающего раздела, читатель, который хо­тел бы ознакомиться с тематикой процесса в более кратком изложении, может обратиться к заключительной части главы 12, где проводится сравне­ние различных тенденций в современном богословии.

II. Философия процесса

Философия процесса разработала систематическую метафизику, согласу­ющуюся с эволюционным многоуровневым воззрением на природу, изло­женным в предыдущих главах и подытоженным выше. Сначала мы рассмот­рим основные метафизические категории Уайтхеда, а затем то, как он при­меняет их для описания всего существующего в мире - от частиц до чело­веческих существ. В заключение мы попытаемся оценить адекватность фи­лософии процесса с точки зрения науки, отложив богословские вопросы до следующего раздела.

1. Экологическая метафизика

Уайтхед пытался сформулировать всеобъемлющую концептуальную схе­му, которая была бы достаточно общей для того, чтобы ее можно было применять ко всему, что существует в мире. Перед ним стояла задача созда­ния непротиворечивой классификации понятий для систематической интер­претации и организации всех элементов опыта. Он хотел построить «систе­му идей, которая бы соотносила эстетические, религиозные и моральные потребности человека с представлениями о мире, созданными в естествен­ных науках». Предпринятая им формулировка этих основных категорий была впечатляющим обобщением человеческого опыта, но, кроме того, она в зна­чительной степени опиралась на достижения науки XX века.

1. Приоритет времени. Отправной точкой философии процесса служит становление, а не бытие. По мнению Уайтхеда, развитие и деятельность име­ют более фундаментальное значение, чем постоянство и субстанция. Он считает основными компонентами реальности взаимосвязанные динамические события, отвергая атомистическую точку зрения, согласно которой ре­альность состоит из неизменных частиц, объединяющихся в различных со­четаниях. Уайтхед был знаком с новой ролью времени в современных науч­ных представлениях, особенно в том, что касалось замены материальных частиц волновыми структурами в квантовой физике и непредсказуемого исторического характера эволюции. Будущее виделось ему в определенной степени открытым и неопределенным - в реальности проявляются случай­ность, творческое начало и возникновение нового. В ней существуют под­линные альтернативные возможности, то есть потенциальности, которые могут актуализироваться или не актуализироваться во времени.

2. Взаимосвязь событий. Мир представляет собой сеть взаимодействий. События взаимозависимы - каждое событие обладает существенной со­отнесенностью с другими точками во времени и пространстве. Каждый объект изначально конституируется своими взаимоотношениями. Ничто не существует, кроме как в соучастии. Каждое происходящее событие, в свою очередь, оказывает влияние на становление других событий. Здесь Уайтхед снова ссылается на пример современной физики. Прежде мы представляли себе занимающие определенное место в пространстве независимые и само­достаточные частицы, которые пассивно сталкиваются друг с другом, не пре­терпевая никаких внутренних изменений. Сегодня мы говорим о распрост­раняющихся в пространстве и постоянно меняющихся взаимопроникающих полях. Биологический мир представляет собой сплетение взаимозависимостей. Уайтхед обобщает эти идеи в единую систему, которую можно назвать «экологическим взглядом на реальность».

3. Реальность как органический процесс. Слово процесс подразумевает из­менение во времени и взаимосвязанную деятельность. Уайтхед также назы­вает свою метафизику «философией организма». В качестве основной ана­логии для интерпретации мира он использует не механизм, а организм как высоко интегрированную динамическую структуру взаимозависимых собы­тий. Части принимают участие в единой деятельности целого, а также изме­няются под ее воздействием. Каждый уровень организации - атом, молеку­ла, клетка, орган, организм, сообщество зависит от деятельности на других уровнях и в свою очередь влияет на них. Каждое событие происходит в определенном контексте, оказывающем на него влияние. Это можно назвать «социальным представлением о реальности», ибо в обществе мы тоже ви­дим единство и взаимодействие без какой-либо потери индивидуальности его членов. Мир - это сообщество событий.

4. Самотворчество каждого объекта. Хотя Уайтхед уделяет особое вни­мание взаимозависимости событий, он не приходит к монизму, в котором целое полностью поглощает части. Событие - это не просто пересечение линий взаимодействия: это полноправный объект со своей неповторимой индивидуальностью. Уайтхед отстаивает подлинный плюрализм, в котором каждый объект представляет собой уникальный синтез оказываемых на него влияний, новое единство, образующееся из исходного многообразия. Каж­дый объект учитывает другие события, реагирует и откликается на них. В моменты полной самостоятельности он может организовывать и интегри­ровать свои взаимоотношения как ему угодно. Каждый объект - это центр спонтанности и самотворчества, вносящий свой вклад в мир. Уайтхед хочет показать нам мир с точки зрения самого объекта, который здесь выступает как субъект в контексте опыта.

Таким образом, реальность представляет собой взаимодействующую сеть индивидуальных моментов опыта. Эти целостные моменты он называет «ак­туальными событиями», или «актуальными объектами». Можно называть их «объектами» (подчеркивая целостность) или «событиями» (подчеркивая, что они происходят во времени), но не следует упускать из виду ни их более широкие взаимоотношения, ни их внутренний характер как моментов опыта.

Уайтхед описывает самотворчество каждого нового объекта как инди­видуальное мгновение опыта направляемое его «субъективной целью». Да­же влияние прошлого на настоящее, которое с позиции внешнего наблю­дателя выглядит как действующая причинность, можно рассматривать и как поведение наличного объекта в качестве мгновенного субъекта, при­спосабливающегося к объективированному прошлому и воспроизводяще­го или восстанавливающего его структуру. Каждый такой субъект обладает, как минимум, некоторым количеством творческой свободы при формиро­вании конкретного единства опыта, в которое вплетено и интегрировано его прошлое наследие. В течение своего короткого существования он ав­тономен, закрыт для какой бы то ни было дополнительной информации и волен делать с собой все что угодно - даже если его деятельность, по существу, рутинным и «механическим» образом повторяет деятельность его предшественников.

Действующая причинность характеризует переход между объектами, в то время как целевая причинность преобладает в моменте внутреннего ро­ста самого объекта, когда она все в большей степени актуализирует свой собственный синтез, воплощая конкретное упорядоченное сочетание форм. Примером этого процесса могло бы быть то, каким образом память, чувства, физическая и сенсорная информация активно, избирательно и с предвосхи­щением конечного результата соединяются в моменте человеческого опыта. Но можно допустить наличие аналогичного синтеза в гораздо более про­стых формах и в опыте любых единых объектов, хотя это не относится к неживым объектам, вроде камней, и к простым совокупностям, например, растениям, у которых нет центра объединенного опыта.

Резюмируя подробное обсуждение, которое дает Уайтхед, можно ска­зать, что причинность представляет собой сложный процесс, в котором пе­реплетаются многие линии, (а) Всякий новый объект - отчасти, продукт действующей причинности, отражающей влияние предшествующих объек­тов. В любой момент времени каждому объекту дана объективная «инфор­мация» из прошлого, с которой он должен сообразовываться, но может де­лать это различными способами, (б) Таким образом, налицо элемент самоопределения, или самотворчества, поскольку объект объединяет «информа­цию» по-своему, в соответствии с личной уникальной «точкой зрения» на мироздание. Любой объект вносит нечто индивидуальное в то, как он при­нимает свое прошлое, соотносит себя с различными возможностями и по­рождает новый синтез, который немыслимо строго вывести из того, что было до этого, (в) Итак, с позиции задач и целей происходит творческий отбор из различных потенциальных возможностей, который представляет собой це­левую причинность. В итоге, причинность включает в себя множество влия­ний, ни одно из которых не является принудительным или строго детерми­нистическим. Результаты непредсказуемы. В общем, каждое новое событие можно рассматривать как нынешнюю реакцию (само-причина) на прошлые объекты (действующая причина) в контексте усваиваемых потенциальных возможностей (целевая причина).

Упорядочивание этих потенциальных возможностей Уайтхед приписы­вает Богу. Бог, как первопричина порядка, структурирует потенциальные фор­мы взаимоотношений прежде, чем они актуализируются. В этой функции Бог представляется абстрактным и безличным принципом. Но у Уайтхеда Бог, кроме того, имеет особые цели в отношении реализации максимальной ценности, отбирая те или иные возможности для индивидуальных объектов. Бог - это первооснова не только порядка, но и новизны, предоставляющая новые возможности, между которыми может быть свободный выбор. Бог вызывает самотворчество индивидуальных объектов и тем самым создает условия как для новизны, так и для структуры. Вкладывая ту или иную цен­ность в отдельные потенциальные возможности, на которые его создания могут откликаться, Бог влияет на мир, не определяя его. Действие Бога реа­лизуется через переживание Его миром, которое воздействует на развитие последующих моментов. Но Бог никогда не определяет исход событий и не нарушает самотворчества каждого существа. Любой объект представляет собой совокупный результат прошлых причин, божественных целей и соб­ственной деятельности нового объекта.

2. Разнообразные уровни опыта

Уайтхед стремится к тому, чтобы его основные категории были приме­нимы ко всем объектам, однако вводит радикальные различия в том, как эти категории воплощаются в объектах разных уровней. Существуют огромные различия в степени проявления и в относительной важности категорий, ко­торые равносильны качественным различиям, но с сохранением не­прерывности в эволюционной истории и в онтологической структуре. Эта схема не предполагает никаких абсолютных границ, наподобие тех, на ко­торых настаивают дуалисты. В главе 9 мы говорили об уровнях анализа и об уровнях организации и деятельности. В схеме Уайтхеда, кроме того, при­шлось бы учитывать уровни опыта.

Электрон, с точки зрения квантовой физики, имеет эпизодический, пре­ходящий и непредсказуемый характер. С другой стороны, атом более ста­билен и един, он действует как целостная волновая структура, в которой входящие в его состав электроны оказываются неразличимыми. По суще­ству, атом воспроизводит один и тот же образец, который практически не оставляет возможностей для новизны. Он полностью во власти действую­щей причинности, передающей влияние прошлого без каких-либо значи­мых изменений. Неживые объекты, вроде камней, не имеют более высокого уровня интеграции, и неопределенность атомов в них просто статистически усредняется. В камне отсутствует единая деятельность, кроме физического сцепления частей.

По контрасту с этим, клетка обладает значительной интеграцией на но­вом уровне. Она может действовать как единое целое и характеризуется, по меньшей мере, зачаточной способностью реагировать. Здесь имеется воз­можность для возникновения новизны, хотя она и минимальна. Если это клетка растения, то она мало вовлечена в общую организацию или интеграцию. Между растительными клетками существует некоторая координация, но растения не имеют более высокого центра опыта. Однако беспозвоночные уже обладают элементарной чувствительностью, будучи центрами восприя­тия и действия. Развитие нервной системы сделало возможным более высо­кий уровень интеграции опыта, эволюционная функция которого заключа­лась в объединении чувственных данных и координации соответствующих двигательных реакций. Выше мы обсуждали новые виды памяти, научения, предвидения и целенаправленности у позвоночных. Сознание, подобно чув­ствительности, отбиралось и усиливалось в процессе эволюции, поскольку оно руководило поведением, которое способствовало выживанию.

У человеческих существ личность - это высшая ступень, на которой объе­диняются все нижележащие уровни. Человеческая личность может иметь осознанные намерения и учитывать отдаленные цели. В индивидуальной и культурной жизни целевая причинность и новизна преобладают над генети­ческими и биологическими детерминантами, хотя личность всегда зависит и от структур более низких уровней. Символический язык, рациональное ос­мысление, творческое воображение, и социальное взаимодействие выходят за рамки всего, ранее возможного в истории эволюции. Люди обладают куда более интенсивным и богатым опытом, чем их предшественники.

В сложном организме может действовать нисходящая причинность от вышележащих уровней к нижележащим, поскольку в соответствии с фило­софией процесса, каждый объект, в основном, определяется своими взаимо­отношениями. Реальность состоит из взаимосвязанных событий, а не из не­изменяемых частиц. Атомы живой клетки ведут себя не так, как атомы кам­ня. Клетки мозга ведут себя иначе, чем клетки растения. Шестнадцать кле­ток животного эмбриона, вскоре после зачатия, при нормальном развитии дают начало различным частям тела, но если отделить одну из этих шест­надцати клеток, то из нее произойдет целое животное. На каждый объект оказывает влияние его участие в большем целостном образовании. Качественная новизна возникает в результате видоизменения составляющих бо­лее низкого уровня в новом контексте. Но причинное взаимодействие меж­ду уровнями не играет полностью определяющую роль; на всех уровнях в некоторой степени имеет место и самоопределение объектов.

Точка зрения философии процесса на взаимоотношение разума и тела представляет собой вариант того, что я называю «многоуровневой теори­ей». Ее также можно определить как «недуалистический интеракционизм». Сторонники парадигмы процесса согласны с дуалистами в том, что между разумом и клетками мозга происходит взаимодействие, однако отвергают утверждение дуалистов, что это взаимодействие между двумя абсолютно непохожими сущностями. Разум и клетка мозга в огромной степени различа­ются по своим характеристикам, но нельзя считать, что между ними нет аб­солютно ничего общего - иначе крайне трудно представить себе их взаи­модействие, что и оказывается камнем преткновения дуализма. К тому же, отношение разум/тело - это всего лишь один пример взаимоотношений между уровнями, а вовсе не проблема, уникальная для разума человека и, быть может, разума животных. Точка зрения парадигмы процесса во многом сходна с теориями двух языков или параллелизмом, который рассматривает ментальные и нервные феномены как два аспекта одних и тех же событий. Тем не менее, в отличие от этих подходов, она может учитывать взаимодей­ствие, нисходящую причинность и ограничения, которые события вышеле­жащих уровней налагают на события нижележащих. На более высоких уров­нях есть новые события и объекты, а не только новые отношения между событиями и объектами более низкого уровня.

Рассматривая различные типы индивидуальных целостных образований, Уайтхед приписывает субъективный опыт, в порядке убывания, людям, жи­вотным, низшим организмам и клеткам (и, в принципе, даже атомам, хотя на этом уровне он, по сути, ничтожен), однако не камням, не растениям и не другим простым совокупностям. Дэвид Гриффин считает, что такой подход следует называть панэкспериентализмом (от experience - опыт - прим. ред.), а не панпсихизмом, поскольку Уайтхед предполагает наличие разума и со­знания лишь на высших уровнях. Сознание появляется только при наличии центральной нервной системы. (Гриффин признает, что используемые Уайтхедом технические понятия «физического полюса» и «ментального полю­са» у всех объектов лучше было бы называть «рецептивной» и «самотворческой» фазами опыта, так как последний имеет место даже при отсутствии разума). Каждый объект есть субъект для самого себя и становится объектом для других. Но только у высших форм жизни информация из клеток мозга объединяется в опыт более высокого уровня, который мы называем разумом. Таким образом, разум и сознание, представляют собой принципи­ально новые явления в космической истории.

Следовательно, Уайтхед не приписывает разум или психику (в обычном понимании) объектам более низких уровней, однако он приписывает по мень­шей мере зачаточные формы опыта неотъемлемым свойством целостных образований на всех уровнях, что идет вразрез с предположениями многих ученых. На каких основаниях он это делает?

1. Всеобщность метафизических категории. С точки зрения Уайтхеда, ос­новные метафизические категории должны быть универсально применимы ко всем объектам. Разнообразие характеристик объектов должно объясняться разнообразием форм, в которых воплощаются эти основные категории, и различиями в их относительной значимости. Субъективные аспекты атомов исчезающе малы и для всех практических целей могут считаться отсутству­ющими, но они постулируются ради метафизической согласованности и универсальности. Механические взаимодействия можно рассматривать как организмические события крайне низкого класса (поскольку организмы все­гда имеют механические черты), однако никакая экстраполяция механичес­ких понятий не позволяет получить представления, необходимые для опи­сания субъективного опыта. Исходя из механических понятий, можно прий­ти к материализму, либо приходится вводить дуалистическую прерывность. В ходе истории могут возникать новые феномены и новые качества, но не новые основные категории.

2. Эволюционная и онтологическая непрерывность. Между амебой и чело­веком нет четких границ ни в эволюционной истории, ни среди современ­ных форм жизни. Вселенная непрерывна и взаимозависима. Парадигма про­цесса противостоит всем видам дуализма - живого и неживого, человечес­кого и нечеловеческого, сознания и материи. Человеческий опыт составляет часть общего природного порядка. Ментальные явления - результат про­цесса эволюции и, следовательно, важный ключ к разгадке природы реаль­ности. Единственная оплодотворенная клетка постепенно развивается в че­ловеческое существо, наделенное способностью мыслить. Мы не можем получить разум от материи, ни с позиций истории эволюции, ни с точки зрения эмбрионального развития, если только между ними не просматрива­ются какие-то промежуточные стадии или уровни, и если разум и материя не имеют, по крайней мере, некоторых общих характеристик.

3. Непосредственная данность человеческого опыта. Я осознаю самого себя в качестве субъекта опыта. Человеческий опыт как предельный случай при­родного события отражает общие характерные черты любых событий. По­этому следует считать организм центром опыта, несмотря на то, что мы не имеем непосредственного доступа к его внутренним аспектам. Чтобы дать единообразное описание мира. Уайтхед оперирует такими категориями, как «самотворчество» и «субъективная цель», о которых можно сказать, что в крайне ослабленном виде они характеризуют события, происходящие на низших уровнях, но в то же время они по меньшей мере в чем-то сходны с нашей осведомленностью о себе как субъектах опыта. Подобную процеду­ру можно было бы защищать на том основании, что если мы хотим исполь­зовать единый набор категорий, то должны рассматривать низшие уровни как более простые случаи сложного опыта, а не пытаться интерпретировать наш опыт при помощи понятий, взятых из неживой природы или прибегать к какой-либо форме дуализма.

Категории Уайтхеда легко применимы к организмам среднего уровня слож­ности. Даже в случае более простых организмов есть основания говорить об элементарных формах восприятия, памяти, чувствительности, предвиде­ния, цели и новизны. Специфика высших форм обеспечивается трактовкой сознания, разума и самосознания в качестве несводимых эмерджентных ка­честв, которые отсутствуют на низших уровнях даже в зачаточной форме. Но анализ Уайтхеда представляется в какой-то мере натянутым на обоих крайних участках спектра.

На верхнем конце спектра его категории кажутся мне неадекватными для выражения непрерывной самотождественности человеческой личности. Уайтхед считает, что каждый актуальный объект представляет собой диск­ретный момент опыта, который в своей самотворческой фазе автономен и отрезан от мира. Здесь на Уайтхеда оказала влияние квантовая физика, в ко­торой взаимодействия носят дискретный и преходящий характер. Кроме того, он испытал влияние теории относительности, согласно которой для передачи любого воздействия из одной точки пространства в другую тре­буется конечный отрезок времени. В парадигме процесса устойчивости во времени соответствует повторение одной и той же схемы, а не продолжи­тельное существование некой устойчивой субстанции. По Уайтхеду, личность возникает лишь в конце краткого момента объединения, в ходе которого она уже начинает гибнуть. Я бы усомнился в том, что человеческий опыт имеет столь отрывочный и эпизодический характер. Быть может, реальность на высших уровнях больше похожа на непрерывно протекающий процесс, а преходящие моменты времени представляют просто его отдельные «сре­зы». Это позволило бы объяснить непрерывную самотождественность лич­ности без обращения к статичным, субстанциональным, либо дуалистичес­ким категориям.

Когда речь идет о мире неживой природы, анализ Уайтхеда не содержит никакого прямого несоответствия с современной наукой. Творческое нача­ло здесь признается либо полностью отсутствующим (в случае камней и нео­душевленных объектов, которые представляют собой совокупности, лишен­ные взаимодействия или единого опыта) или настолько ослабленным, что его невозможно обнаружить (в случае атомов). Исчезающе малые новизна и самоопределение в атомах постулированы только ради сохранения метафи­зической согласованности и непрерывности. Но позволяет ли философия процесса адекватно объяснять радикальное разнообразие уровней деятель­ности в мире и возникновение подлинной новизны на всех стадиях эволю­ционной истории? Нельзя ли было сделать больший акцент на возникнове­нии и на контрастах между событиями на различных уровнях, сохранив при этом основной постулат метафизической непрерывности? Я уже подчерки­вал иерархический характер множественности уровней в организмах и че­ловеческих существах, тогда как многие представители парадигмы процес­са одновременно выделяют только два (например, мышление и клетки моз­га), не упоминая о промежуточных уровнях организации. Другие авторы ут­верждали, что промежуточные уровни в организме можно включить в кон­цептуальную схему философии процесса. Я убежден, что систему Уайтхе­да можно было бы видоизменить в таких направлениях, не подвергая опас­ности ее согласованность.

3. Наука и метафизика

В общем и целом, между наукой и метафизикой существуют двусторон­ние взаимоотношения. С одной стороны, наука - это одна из областей исследования, на которые должна опираться метафизика. Метафизическая система обязана предлагать правдоподобную интерпретацию естественных наук, наряду с данными других академических дисциплин (психологии, исто­рии, религии и т.д.) и разнообразными видами человеческого опыта. С дру­гой стороны, метафизические допущения через какой-то период времени начнут воздействовать на то, какого рода явления исследуют ученые и ка­кие понятия они используют. Метафизика будет влиять на общие концеп­туальные схемы, которые мы ранее уже упоминали как научные парадигмы.

Многие черты современной науки очень близки метафизике процесса. Преходящий характер, неопределенность, холизм - таковы в понимании современной физики характеристики микромира, который можно познавать только путем взаимодействующего наблюдения. Парадигма процесса отвер­гает детерминизм, допускает альтернативные потенциальные возможности и признает как случайность, так и закономерные отношения между события­ми. В биологии, и особенно в молекулярной биологии, остаются плодотвор­ными редукционистские и механистические подходы, но я уже приводил доводы в пользу существования нередуцируемых свойств целостных обра­зований более высокого уровня, которые постулирует философия процесса. Мы увидели, что информация носит контекстуальный характер, передается ли она генами, памятью, хранящейся в человеческом мозгу, символическим языком или культурными памятниками и институтами. Информация - это невероятная конфигурация, которая становится сообщением, только если она принимается в более широком контексте.

Парадигма процесса разделяет с эволюционной биологией представление об исторической непрерывности, включая непрерывность между человеком и остальной живой природой. То, как парадигма процесса объясняет психо­соматическое единство человеческого существа и социальный характер лич­ности, полностью соответствует данным многих отраслей науки. У парадиг­мы процесса и экологии есть общие темы взаимосвязанности и взаимной зависимости. Для них обеих природа - это сообщество, а не машина.

Категории процесса могут внести важный вклад в экологическую этику. Человеческая и животная жизнь не разделены абсолютной границей. Если другие живые существа также представляют собой центры опыта, то они тоже обладают внутреннеприсущей ценностью, а не только практической ценностью для человечества. И все же между богатством опыта у человека и у комара существует огромное различие, и следовательно, их внутренняя ценность не равна. Еще одно положение парадигмы процесса, связанное с проблемами окружающей среды, - это идея взаимозависимости. Кроме того, парадигма процесса ведет к подчеркиванию божественной имманентности в природе, а не к традиционному акценту на трансцендентности, что также способствует уважению к природе.

Существуют близкие параллели между философией процесса и теорией систем. Идеи Уайтхеда можно сравнить с общей теорией систем Людвига фон Берталанфи и с философией систем Эрвина Ласло. Их общая тема - иерархичность уровней организации. Контекст и более крупное целое нала­гают ограничения на поведение частей. Целостные образования в опреде­ленной мере обладают независимостью, особенно на высших уровнях; сво­бода возрастает с увеличением сложности и организации. В теории систем информация зависит от контекста и выражает ограничение возможностей. Джеймс Хачингсон полагает, что «актуальный объект» в концепции Уайтхе­да подобен системе обработки информации, осуществляющей перебор воз­можностей. Кроме того, он считает, что мы могли бы говорить о Боге и мире как о сдвоенной системе с большим количеством петель обратной связи. Это открытая система, а не предопределенный порядок. Кибернетика ведет к гибкому временному действию и постоянной подстройке к текущей ситу­ации, а не к осуществлению детального предустановленного плана. Все это представляется мне вполне правомерными параллелями, при условии, что мы признаем важность в парадигме процесса не только концептуальной информа­ции, но также чувств и намерений. Теория систем добилась лишь ограничен­ных успехов в объяснении личностных характеристик человеческой жизни.

Можно поставить несколько вопросов об отношении парадигмы про­цесса к науке. Применимо ли научное исследование для описания субъективного опыта объекта, который постулирует метафизика процесса? Разве наука не должна отталкиваться от объективных фактов, исключая все субъек­тивное в объекте исследования? Уайтхед порой подчеркивает избиратель­ность науки и абстрагирующий характер ее понятий. Он признает «заблуж­дением неуместной конкретизации» использование научных понятий в ка­честве исчерпывающего описания реального мира. «Наука не может обна­ружить в природе никакого проявления индивидуальности, никакой цели, никакого творческого начала - она находит всего лишь правила преем­ственности. Эти отрицания справедливы для естественной науки - они внут­ренне присущи её методологии». Согласно этой интерпретации мы долж­ны признавать ограничения науки и дополнять ее путем включения в более широкий метафизический синтез, обобщающий различные виды опыта. Это также ограничило бы возможный вклад метафизики процесса в науку.

Гриффин указывал на другие отрывки, в которых Уайтхед говорит, что сама наука заинтересована в более адекватных метафизических категориях, и что научные понятия можно пересматривать. Гриффин полагает, что если бы каждый объект был для самого себя моментом опыта, то это долж­но было бы отражаться на его наблюдаемом поведении. Мы уже отмечали неадекватность психологического бихевиоризма, который старается избе­жать любых упоминаний о ментальных событиях. В этологии для объясне­ния используются понятия, относящиеся к психической жизни животных. В .одной из предшествующих глав мы отмечали, что группа организмов снача­ла может принять новую приспособительную модель поведения, а впослед­ствии быть может произойдет отбор мутаций, которые способствуют это­му поведению (эффект Болдуина). В подобном случ