 |
|
Чемпионат шестой (1964) 9 страница
"Ерунда! - решил я.- Все равно уже два мировых рекорда сегодня мои - в жиме и рывке! И я чемпион! Все сбылось! Конец!"
И не знал, что через несколько минут проиграю.
Я уходил с помоста, опустошенный борьбой, немного раздосадованный, но, в общем, довольный. Я сумел вложить наработанную силу в подходы. В рывке, правда, сорвался и "засох" на первом подходе, но все поставил на свои места, когда четвертой незачетной попыткой установил мировой рекорд. Если бы тот вес оказался зачетным!
Навстречу поднимался Жаботинский. А потом случилось то, чего я не ожидал. Он превосходно взял вес, который сразу вывел его на первое место. Откуда эта перемена? Откуда этот взрыв силы? Ведь он сломлен, он не способен к борьбе, он практически выбыл из борьбы! Что случилось? Как это могло случиться?! Как я проглядел эту перемену?! Как это стало вообще возможно?!
У меня не было подходов для ответа...
Господи, сколько же я об этом думал!
Первые шесть мест после соревнований атлетов тяжелого веса распределились: Л. Жаботинский (СССР) - 572,5 кг (187,5+167,5+217,5), Ю. Власов (СССР)- 570 (197,5+162,5+210), Н. Шемански (США) - 537,5 (180+165+192,5), Г. Губнер (США) - 512,5 (175+150+187,5), К. Эчер (Венгрия) - 507,5 (175+ 147,5+185), М. Ибрагим (Египет) - 495 (162.5+145+ 187,5); и командные: СССР-43 очка, Польша- 25 очков, Япония - 22 очка, США - 20, Венгрия - 18,ЧССР - 9.
Если не считать атлетов довоенного времени, когда сборная не участвовала в чемпионатах мира и официальных международных турнирах, кроме рабочих и профсоюзных встреч, я оказался во втором поколении советских атлетов. Первые сражались за утверждение нашей тяжелой атлетики в мировом спорте. Поражения от американцев и отчасти египтян следовали одно за другим. И все-таки это поколение прорвалось к победам. Мы учились у этих атлетов, гордились даже обычным знакомством. Они попали под удары самых сильных и все же заставили их уступить золотые медали чемпионов. Поколение победителей: Григорий Новак, Иван Удодов, Рафаэль Чимишкян, Николай Саксонов, Трофим Ломакин, Аркадий Воробьев. Их опыт помог понять тренировки. От них сборная второго поколения впитала дух победы, дерзости поединков, страстного упорства в столкновении со всеми королями помоста. Для нас это - легендарные имена. Без практики международных встреч, в условиях тренировки, которые ныне кажутся жалкими, они врубились в толщу мировых рекордов и чемпионатов - и вырубили победы, рекорды и самое понятие "советская школа тяжелой атлетики".
Мы, атлеты второго поколения, уже приручили победы. Командой мы не проигрывали чемпионатов мира.
Время чистой и благородной силы.
Все препараты, искусственно взращивающие силу, были получены во второй половине 60-х годов, когда мы уже ушли с помоста.
Эти так называемые восстановители силы исказили облик мирового спорта.
Сделан подлог: на препаратах поднят потолок рекордов, а историки спорта, журналисты продолжают сравнивать результаты - результаты атлетов, по существу, разных эпох. Да, был осуществлен подлог, нечестность дала дополнительную, и значительную, силу. Невозможно, недопустимо и в высшей степени несправедливо не замечать это и продолжать сравнивать силу от чести, мужества тренировок с силой, взращиваемой и взращенной на препаратах и разного рода восстановителях.
Настоящую силу побед учили нас добывать тренеры Я. Ю. Спарре, Я. Г. Куценко, Н. И. Шатов, А. И. Божко, Л. Б. Механик, Д. П. Поляков, С. П. Богдасаров.
Богатое прошлое всего русского силового спорта явилось благодатной основой, без которой немыслимы были бы все последующие успехи. Великие имена атлетов прошлого, их подвиги одаряли любовью к "железной игре" - за честь своей страны и во славу спорта!
Славные традиции русской силы. Ее воплощали девизы первых русских атлетических журналов:
"Каждый человек может и должен быть сильным" ("Геркулес").
"Двигайтесь и тренируйтесь, ибо в движении - жизнь, в застое-смерть" ("Сила и здоровье").
Нет и не могло быть нас без страсти к силе наших предков, без почитания силы. Я весь из этих чувств, только вносил свое отношение к силе: очищать ее от слепоты.
Сила - это и поэзия, и разум.
Я стремился к единству формы и содержания. Человека не должна унижать физическая немощь. И в то же время человек не смеет отрывать идеалы от практики жизни. Сила, тренировки, поединки закаляют для жизненной борьбы вообще. Звон слов должен быть и металлом дела. Все, что человек делает, должно в итоге воплощаться в утверждение принципов справедливости.
Владение телом, упоительность движения награждают высоким наслаждением. Наслаждения такого рода воодушевляют, защищают мысль, оплодотворяют волю и мысль свежестью, чистотой и здоровьем.
Жизнь - не только борьба за коллективное начало, но и борьба за широту, глубину и яркость человеческого "я". Эта борьба множественна. И большой спорт - игра с очень серьезным смыслом. Именно из этой множественности борьбы возникло общественное явление - большой спорт, и разные формы его, и разные взгляды на него.
Глава 259.
Вена... Никогда после я не имел возможности столь выразительно слышать... время.
Город в ту пору - начало 60-х годов - хоть и столичный, по укладу был провинциальным.
Вечерняя мгла затушевывала городскую четкость, смывая все в единую черную массу. Глохли, избывая, шумы. Уже после восьми часов в узких окраинных улицах даже обычные голоса разносились до неприличия громко. Покой, дымка, какая-то мечтательность в теряющих четкость предметах... словом, то состояние, когда взгляд нередко устремляется внутрь себя.
Если посидеть спокойно, вот так отдаваясь течению мыслей, то можно было послушать, как падают каштаны. Они срывались резко и неожиданно среди безмятежной тишины и неподвижности вечера.
После психоза переполненного зала, выворачивающих усилий в доказательствах своего превосходства, бешеных бросков за золотой медалью и всей лихорадки страстей от этого мира сгущающейся тишины веяло мудростью и достоинством. Нелепыми и какими-то кривыми, ненастоящими казались те забавы на подиуме чемпионата мира.
Я забывался, уходя в видение будущей жизни - жизни без забав на потеху публике, без боли растравленного самолюбия, насилия над своей волей и истинным назначением. А кругом, в парке, маленьких дворовых и ресторанных садиках, срываясь, постукивали каштаны. Возникало ощущение, будто в землю не каштаны ударяются, а ведет свой счет... время. Отмеряет дни, часы, мгновения... и все в невозвратности.
Это поражало - я засиживался до ночной темени. И в ней по-прежнему продолжали выбивать свой ритм каштаны: уже и не каштаны, конечно, а воплощение самого времени...
Я приходил послушать их в свободные вечера, а они почти все были у меня свободными. Перед соревнованиями копишь силу, а это значит, во всяком случае для меня, постараться быть одному, избегать напряжения в разговорах и утомления от движений. В общем, скамейка ждала меня каждый вечер, и после посиделок с Громовым я приходил к ней - и сразу ослабевала хватка забот и тревог...
То ощущение ухода жизни было настолько явственным, что удержалось в памяти прочнее, чем сам мировой чемпионат, краски которого изрядно выцвели, пообтерлись, а то и вовсе исчезли, хотя там, на помосте, происходила довольно суровая проба на прочность, вроде бы должна была врубиться в память навечно.
Минули двадцать шесть лет. Эти строки пишу вдогонку давным-давно законченной рукописи (в который уже раз!) в октябре 1987 года. А главным в памяти оказапись именно те вечера - не победа, не опьянение рекордом, а плавный ход тех вечеров с "каштанным боем времени" - четкие, прерывистые звуки. То глуше - удар в землю, то звонче - удар в стол или скамейку, то шелестяще-живой - удар в палую листву, то зависание тишины...
Вот так, по-своему запечатлелся в памяти и Токио - вместе с горечью поражения, но куда несравненно ярче: ветер за окном, погромыхивание рам, тягуче-немощные дожди, тепловатый, маслянистый, влажный воздух - и плита бесконечной усталости, нет, не физической...
Лечь бы - и не шевелиться.
Пожалуй, это совершенная правда: старость-прежде всего величайшая в мире .усталость. Да, мне было далековато до старости, я был в зените молодости, но, забегая вперед, вдруг осязаемо четко смог представить, что такое старость.
Лечь бы - и не шевелиться.
В той усталости скорее всего и хоронилась неизбежность поражения, если не в Токио, то в самом близком будущем. Ведь для меня, в глубине души, не нужны были никакие доказательства (они не захватывали меня, были чужды) моего превосходства. Да и смысл всей той натуги (и прошлой, и будущей) - обезьяний, от ограниченности, когда чувства вместо прямого роста идут вкось, на изгиб. Что-то ползучее, фальшивое придают им доказательства твоего превосходства над всеми и каждым...
Ничего не надо, только лечь - и не шевелиться. Вот и все, что припасла Великая гонка... Там, за горизонтом...
Это может сойти за выдумку, преднамеренность, но я тосковал об одиночестве, о полной достоинства жизни - без чужих слов, выпрямлений по чужой правде, ковыряний в тебе и твоем сокровенном, чужого надсадного любопытства, гадкого прикладывания чужих мерок души к твоей и липкого, гнусного измельчания в сваре чувств...
Борьба...
Первый... Золотой... Заткни... Задави... Выстой... Лучший... Непобедимый...
Я почти бежал навстречу одиночеству. И когда оно сомкнулось - не пожалел. Это был чистый воздух, не отравленный ничьей скверной.
Все удары сердце выбивало громко, отчетливо.
Я смывал мерзостный грим, учился настоящим словам.
Оглядывался: где же молодость? Я не видел ее, не жил совсем - ведь лишь горячка, один вибрирующий раскаленный нерв, задых и черная пелена в глазах,- а нет этих двенадцати лет, нет...
Я и не заметил этих лет - с юности и до тридцати... Все выжег азарт поединков, запластовал жир грима и завалили вороха, груды фальшивых или ненужных слов и отравленных желаний. И в память-тяжесть надорванности и... неуважение к себе.
Важен не успех перед людьми, не то, что выдается за ценности (и ты сжигаешь ради этих ценностей жизнь), а твой суд над собой и перед самим собой.
Нет ничего унизительней, чем жизнь единственно ради насыщения честолюбия, ради доказательств своей исключительности, превосходства - пусть даже просто значительности. Это прежде всего оскорбляет... тебя оскорбляет. И всякое нарушение естественности чувств - уже разлад с собой и кружная дорога в жизни, часто - как петля...
Нет ничего целительней, зато и трудней, чем подавление своего второго "я", которое непрерывно заявляет о себе, доказывает свое исключительное право быть тобой и требует неустанных усилий и доказательств для своего утверждения. Это "я" ненасытно и самоистребляюще по своей природе. В нем источник самоотравления.
Будь проклят этот второй человек в тебе - человек тоже с твоим именем! Но отказ от этого второго человека, подавление его в себе и есть то, без чего жизнь со временем становится тягостью, страданием, одной выгодой и подлостью. Именно в этой нехватке чистого воздуха человек предает себя, ранит себя и других, отныне и во веки веков считая только себя правым.
Весь этот большой спорт (явление, рожденное в значительной мере искусственно) оказался для меня (не распространяю свое мнение на других) купанием в нездоровых страстях. Впрочем, большой ли спорт виноват?.. В любом случае эти доказательств своего превосходства-от суженности жизни. Сам мир этих доказательств - в смраде, низменных побуждениях и потрафлениях инстинктам. И не хочешь, а тебя затаскивают в грязь. Слишком много животного будит эта жизнь, слишком близко пролегает она к животному.
В истинной жизни - жизни согласно природе и внутреннему смыслу - никогда не надо доказывать это "я", надо жить. Ты и есть доказательство всего.
Что до силы... она была и будет доказательством лишь для рабов по натуре, ибо только раба по натуре убедит и смирит сила. Это мое самое главное, стержневое убеждение.
С этим чувством я жил в спорте. Оно не сразу стало таким осознанным. Но уходил я с глубоким отвращением к прошлой жизни, с презрением к ее лживым божествам, с верой в первородство души и жизни по естественности чувств, святости человека.
В человеке два начала: духовное и животное. Отсюда двойственность его природы и, стало быть, все противоречия. Одно тянет в одну жизнь, проявляет себя больше; другое на время уступает... Случается, животное начало и руководит всей жизнью...
Все это старо, давно известно, но знание не делает тебя другим, не вносит мир в твою душу. Страсти и рассудок в непрерывном несогласии и борьбе. И так сложно прийти к миру в себе. Только чрезмерная усталость или громадная боль вдруг создает желанный покой - не покой, конечно, а видимость покоя...
Что до спорта... существует любовь, страсть - они выше благоразумия, расчетливости, выгод, инстинктов и болезненного, нарывного "я". Это великое, огненное и созидательное чувство. И я верю, что оно, и только оно, в основе всех подлинно великих свершений в спорте.
И еще о спорте, который называют большим.
Летом 1963 года я выступал на партийном собрании Центрального спортивного клуба армии и предложил всем ведущим спортсменам армии (и страны) обратиться в ЦК партии. Смысл обращения: тот спорт, которым мы занимаемся, не имеет ничего общего с любительским, тем более массовым, более того, он обирает массовый спорт... С другой стороны, так называемый большой спорт - откровенно профессиональный, беспощадный по своей сущности. И вывод: большой спорт в таком виде не нужен стране, его следует ликвидировать...
Это предложение вызвало негодование почти всех армейских спортсменов-коммунистов. Меня обвинили в том, что я разоружаю нашу идеологию перед буржуазной. Дело приняло такой оборот, что встал вопрос об исключении меня из партии. Доложили обо всем Н. С. Хрущеву, но он одобрил мою принципиальность, и это приостановило дальнейший разворот событий.
Потом я выступил точно с таким же предложением в ЦК ВЛКСМ. Мое выступление было третьим или четвертым - после него совещание сразу же закрыли... Я продолжал в интервью, рассказах высказывать сходные мысли и заработал ярлык человека, "враждебного нашему делу".
Мне заткнули рот - почти на двадцать лет...
Глава 260.
"Два самых сильных человека России - Хрущев и Власов пали почти в один день",- напишет японская газета. Именно тогда консервативная бюрократия лишила власти Хрущева.
"После поражения непобедимый Власов заявляет об отказе от дальнейших соревнований... 18 октября в 19 часов 45 минут (по японскому времени) окончилась безраздельная гегемония Власова. Когда оркестр готовился исполнить советский гимн, побежденный, такой спокойный, словно он был зрителем, поведал нам: "Это последний раз. Я не могу перенести того, чтобы быть вторым. Я хочу быть первым, только первым!""
Я слышал много отзывов об этом поединке. Мне приписывали слова, которые я не говорил; чувства, о которых знать, естественно, мог лишь я, и намерения, которые были вовсе мне чужды, но эти слова репортеру "Экип" я сказал. Когда я их прочитал, мне показалось сначала, что это - ложь. Но потом я все вспомнил...
Я стоял в коридоре. Еще не мог опомниться, когда меня начали фотографировать со всех сторон и засыпать вздорными, порой унизительными вопросами.
- Это организованный загон? - особенно настойчиво спрашивал через переводчика какой-то человек.
Я глянул: на пиджаке значок представителя прессы.
- Против вас сыграли свои, да? Это загон, да? - продолжал выкрикивать он.
Я только махнул рукой. Так хотелось сказать: "Отстаньте!"
Всем хотелось знать, какой я после поражения. Такое липкое, настойчивое любопытство!.. А там, в другом конце коридора, толпа окружила Жаботинского. Со мной почти никого, кроме нескольких журналистов. Им важно сделать материал похлеще, мне - любой ценой не выдать своего настроения. И тогда я произнес эти слова. Рэнэ Моизэ спрашивал на правах старого знакомого, и я ответил. Я подчинился первым чувствам, но только с одним желанием - не быть жалким, не показаться сломленным, побежденным. Я не верил, что есть в жизни такая сила, которая способна сломить меня. Убить- да, но сломить, приручить - нет, это исключено... Никто не заставит меня просить пощады - я в это верил, потому что это - моя суть. Сделать меня другим - значит убить меня. Я не могу иметь другое лицо, голос - это невозможно. Многому научила меня жизнь, но не отказу от себя и своих убеждений...
Какое-то время я не уходил. Нельзя дать и этот шанс журналистам. Завтра же все спортивные газеты напишут, будто я спасался бегством. Я улыбался и отвечал по возможности обстоятельно. Впрочем, улыбка была естественная. Все внутри окаменело, и мне, как это неправдоподобным ни покажется, очень многое представилось уже вздором, базарным и ненастоящим.
Я не стал дожидаться окончания Олимпийских игр и через день улетел в Москву.
Раз эта жизнь оборвалась - скорее начать новую. Прикидывал: когда у меня отнимут стипендию? Литературные заработки ничтожны. Как ни натягивал, а жить не на что. И все равно - надо начинать. Пора.
Глава 261.
Разве это книга о спорте - тренировках, поединках, рекордах, славе и обманах славы и славой?..
Это книга о людях и жизни. Люди строили что-то новое в жизни. Это новое не давалось и наказывало их. А люди не уступали, хотя и пригибались под поражениями и страданиями.
Это была обычная и необычная жизнь - маленький скол ее со своим характерным строем борьбы. Люди назвали этот ее скол Спортом, но это была все та же жизнь, точнее, было от одной необъятной жизни всех.
Особенность этой жизни, называемой Спортом, в том, что она развивается, главным образом, на виду у всех, и она очень короткая, гораздо короче той, что мы называем обычной, то есть жизнью всех.
Нет, это не воспоминания о Спорте, это как книга-исповедь о надеждах, вере, крушении надежд... и негасимом огне веры.
Глава 262.
Я был действительно в хорошей форме. Мозоли на руках сошли лишь через год...
Справедливость силы, святость побед, поиск силы - слова, слова... Я дал обещание больше не быть атлетом, не смотреть поединки, забыть свое прошлое. В том прошлом я казался себе выдуманным, больным манекеном сверхчеловека (если только манекен может болеть).
Святость силы, справедливость силы, благодарность силы... Я не читал ничего о соревнованиях. Недоразумением и глупостью считал ту жизнь. Потерянные годы... Гладиаторство...
Догнать время! Взять это время! Вернуть его исступленной работой! Снова найти себя! Утопить в работе память прошлого, излечиться от прошлого, отречься от прошлого. Найти себя. Опрокинуть пошлую истину той единственности в "железе". Живет, борется, страдает другая жизнь - огромная жизнь. В ней тонут все прочие ограниченные смыслы. Служить этому общему смыслу.
Уйди так далеко в себя мечтой упорной,
Чтоб настоящее развеялось, как пыль...
...Как опасна похвала писателю. Как важно сохранить в себе свой голос. Как легко сбиться с него. Премия, слава - западня для писателя. Тогда он уже не художник. Угодить, удержаться на гребне - эти заботы все больше и больше захватывают его воображение, направляя творчество к профанации. Угодливость заменяет ему основные качества и открывает дорогу.
Я не верю в то, что люди называют любовью.
Любовь дает человеку слишком высокую энергию жизни - ответственность и натянутость в каждом мгновении ее слишком категоричны.
Я верю в дружбу - она тот ровный, верный огонь, который надежно и преданно обогревает нас. С годами чувства в дружбе приобретают совершенно иной характер. В них появляется столько нежности, пластичной мягкости, сбережения женщины-друга, столько тактичности, столько радости, что это, надо полагать, и есть та самая любовь. Возможно, такая дружба неизбежно переходит в любовь.
Но это уже не та любовь, которую мы знаем. Это чувство гораздо более высокого порядка. Его можно назвать любовью-дружбой, но мотив дружбы всегда звучит мощно и властно. И это делает любовь немеркнущей, невозможной и неспособной к разрушению. Есть нечто большее, чем физическая близость и страсть,- нужность друг другу, духовное родство, величайшее понимание друг друга с неизменным следствием этого - терпимостью.
Там, где настоящая дружба, любовь никогда не гаснет.
Мне представляется величайшим даром судьбы для мужчины и женщины эта любовь-дружба.
Она неспособна к измене, непорядочности - это не из ее природы. Она обычно обрывается только смертью, одной лишь смертью - и ничем больше... А как часто у людей на вопрос: "Он любит ее?"- я слышал в ответ:
"Конечно, жалеет..." Тоже любовь.
Глава 263.
В Хабаровске я оставил ТУ-114 с олимпийской делегацией из-за мозгового спазма.. Самолет ушел по графику, меня не стали ждать. А мне куда? Слабость, порой рвота с кровью, и земля норовит сбить с ног... Только бы не свалиться.
В Хабаровске уже поздняя осень, морозит. На мне нейлоновый плащ, летний костюм. Распаковал сумку, надел шерстяной костюм с нашитыми белыми буквами "СССР" - и на скамейку, отлеживаться. День к вечеру. Чужой город. Какой-то человек углядел под плащом буквы, притащил очень крепкий чай в кружке. Не чай, а чи-фир. Полегчало, смог подняться, уйти в сторонку, где никого нет. Стыд не позволяет быть слабым на виду у людей. А тот человек не бросает, помогает: то сумку возьмет, то подопрет - уж очень мутит меня. Я только поглядываю на него с благодарностью. Он маленький, до подбородка мне. Наконец нашел скамейку в стороне от здания аэропорта, здесь ряды высоких тополей и никого из людей. Ветер с поземкой, леденящий. Я лег на скамейку. Человек достал старое тонкое одеяло - вроде солдатского, накрыл меня, сел рядом. Он невзрачен, плохо брит, в руках не рюкзак, а скорее котомка - уже очень заношена... Я подумал о тех многих десятках людей и Воробьеве, которых унес ТУ-114. Скоро прилетят в Москву, дома у меня будут волноваться...
Кружка чая...
И я забылся на час. Человек не оставил, стерег меня...
Если бы я сейчас мог его встретить! Пусть удача и здоровье не обойдут его!..
А раскис я тогда основательно. Даже в забытье мутило и все не хватало воздуха.
Очнулся. Человек спрашивает, куда я теперь. Говорю, надо на поезд, самолет не для меня сейчас. Спорол с куртки буквы "СССР" и отдал человеку. "На память",- сказал ему. Он стал предлагать рубли на такси - отказался. На такси меня умотает. И так весь дрожу, не от холода, конечно. Слабость такая: ткни-упаду. Простились. Я кое-как пошел. Понимаю одно: надо спешить, пока еще не кончился рабочий день. Уже план есть - занять деньги в окружном доме офицеров. Представлюсь - не должны отказать. И точно - ссудили деньги под расписку. По правилам, когда выезжаешь за границу, сдаешь все до рубля (тогда было так). Так что и чай, если бы захотел, взять не смог бы. И вообще ничего не смог бы - без копейки, без документов. На счастье, есть хоть олимпийское удостоверение - это для Токио, но при случае сгодится и здесь. Впрочем, в окружном доме офицеров без того узнали и поверили...
В поезде спазм не отступал трое суток. Я лежал в полузабытьи, не ел, не двигался. Вагон насквозь пустой, гремит, мотается.
Проводник,- степенный, словоохотливый украинец, узнал меня по газетной фотографии. Принес газету, в которой все о моем поражении, и вот тут очень забавно выразил свои чувства: "Да-а-а, бывает! Настоящая зеленая собака!" И стал меня уговаривать не грустить: он решил, что это я от расстройства чувств морю себя голодом и третьи сутки не выхожу из купе. Я и рад был бы встать, да спазм к полке припечатал.
Я ехал в одиночестве, все купе пустовали. Проводник как-то заметил: "Хотите, подсажу блондиночку? От меня зависит, где ей дать место, а могу и по составу пошукать. Блондинками надо лечить горе. Без промаха бьет лекарство..."
Он подрабатывал тем, что пускал в пустые купе парочки. Нет-нет, а простучат по коридору каблучки и голоса сдавленно, смущенно зашепчутся.
В Иркутске я одолжил денег у своего поездного хозяина и самолетом вылетел в Москву. Организм уже преодолел слабость.
Все дни жена металась в поисках. Никто ничего не мог сообщить, да и кому до этого было дело... Аппарат, который поначалу должен был обслуживать спорт, сегодня с помощью спорта обслуживает себя. Спортсменам все дается ценой нечеловеческих усилий, ценой потери здоровья, ценой унижений, а чиновничество сыто спортом. Оно куда как безбедно живет за чемпионским столом. Их, сосущих спорт, десятки и сотни тысяч.
Что мы для них? Средство, источник благополучия, не больше.
Я был очень спокоен на олимпийском помосте. Даже газеты не без удивления помянули об этом. И после я был спокоен.
"Но мне по-прежнему знакома радость. Радость, имеющая тысячи лиц".
Это как в старинном русском песнопении: ярость, зло, зависть, смерть... не отрешат от жизни вечной.
Не отрешат...
Не ложиться в яму судьбы...
В те дни я решил продолжить "железную игру". Взять шестьсот - и уйти. А для этого привести себя в порядок. Достаточно года неторопливых тренировок. Я и предположить не мог, что мне в этом откажут...
На память идут слова Жени Минаева (вместе работали за сборную): "Как за границей, так меня там все "сэр", "сэр", а как домой вернешься, так матом меня..." Да, уж тут не будут величать сэром.
Он был прав: в случае неудачных выступлений отношения не только с руководством спорта, но и с болельщиками четко складывались по схожей схеме.
Это, разумеется, не воодушевляло.
Помню встречу на вокзале после одного из выступлений. Я пошел навстречу своим, радуясь, улыбаясь, пряча боль всех тревог и обид.
Незнакомый человек окликнул меня. Я остановился, еще толком не понимая, что же ему нужно, но уже чувствуя, что будет новая боль.
Человек протянул руку, сильно встряхнул мою и сказал:
- Я тоже хозяин страны... Что ж ты арену бросил, мать твою!..- И разложил передо мной все богатство своих слов - минуты на полторы, не меньше.
"Арена" тут припуталась из-за моего заявления об уходе из спорта. Заявление напечатали многие газеты, разнесло радио.
Если бы такая встреча была эпизодом. В той или иной форме я слышал подобное постоянно - всю спортивную жизнь и десятилетия спустя. Да-а, сэр...
Случайные, чужие люди вспарывали тебе грудь злыми, несправедливыми словами (порой преследовали письмами, звонками). И все надо терпеть. Ведь если ты знаменит, тем более знаменит от спорта, ты уже собственность всех. Я почти не встречал участия и бескорыстной доброты - едва ли не каждый вырывал из тебя часть жизни, пусть небольшую, но вырывал... И уже никто никогда не сомневался в своем праве поступать таким образом. И даже десятилетия спустя это продолжается...
"Власов был буквально деморализован неудачей в Токио..." - написал один из "биографов", который все ведает обо мне (недавно опять напечатал мою биографию), совершенно не интересуясь мной и питая застарелую неприязнь ко мне.
Курьезны эти биографии. Их пишут после одной встречи, часто даже после вялой часовой беседы. В них так все лихо расставлено! А этот "биограф" вообще не знался со мной после Олимпиады в Токио. Следовательно, не слышал от меня и о поединке в Токио.
Помню рекорд в Днепропетровске. Я толкнул 210 кг. По тем временам это было чем-то невероятным. За кулисы ко мне пришел Н. и долго восхищался моей "техникой". Он был одним из ведущих тренеров.
В Токио Жаботинский толкает 217,5 кг, и я с удивлением читаю в газете статью Н. Он сетует, что Власов не владеет "техникой" толчка и вообще не умеет тренироваться...
Что это, один из способов заработка на жизнь или непорядочность?.. Впрочем, в те годы я и не такого "добра" навидался...
Штанга на весах времени.
Что характерно - никаких желаний сводить счеты, посрамить соперника. Только собрать шестьсот! Я рассчитывал отдыхом вывести себя на тот единственный результат и тогда атаковать, вломиться в него. Отдых оказался невозможным. В нем было отказано. Причины те же самые: если остаюсь в большом спорте, должен выступать, да еще по календарю. Особенно настойчивым в изживании меня из спорта оказался Гулевич - начальник отдела тяжелой атлетики армейского клуба. А ведь никто не поздравлял меня с победами столь горячо, как он. Спортсменом он никогда не был - похоже, не только спортсменом...
В сборной команде страны этим в не меньшей степени был озабочен Воробьев. И уж как мог ему пособлял Дмитрий Иванов, штангист, ставший спортивным журналистом.
А я нуждался в сбросе нагрузок, одном затяжном щадящем ритме без выступлений.
Что значит выступать? Я не смел бы отделываться посредственными результатами и подтверждать тем самым "закономерность" своего поражения. Значит, стирать себя в бессмысленных выходах "ради зачета" на большой помост. Все выходы бессмысленны, если не открывают новую силу, не подводят к новой силе. Соревнования перемалывали бы силу, взводили бы на травлю результатами, а я и без того нервно измотан.
Глава 264.
В Токио, после выступления, я получил странное письмо на итальянском языке, вернее на какой-то смеси итальянского и французского, да еще с латинскими вставками.
Перевод его озадачил.