Главная | Обратная связь

ЧАСТЬ 9. ВОЗВРАЩЕНИЕ БОГИНИ

Какое же будущее суждено религии на Западе?

Сэр Джеймс Фрэзер приписывал недостатки европейской цивилизации "эгоистичному и аморальному учению восточных религий, которое насаждает единение души с богом и ее спасение как единственную цель, ради которой стоит жить". Именно это, считает он, подорвало безкорыстный идеал греко-римского общества, подчинившего личность благу государства. Позже Адольф Гитлер высказался более лаконично: "Во всех наших бедах виноваты евреи". Тем не менее, оба эти утверждения исторически неверны.

Фрэзер, известный специалист по греческой религии, наверняка знал, что одержимость греческих орфиков идеей спасения имела фракийско-ливийские, а не восточные корни, и что задолго до того, как еврейская диаспора после рассеяния познакомила с учением фарисеев о единении с богом, идеализм городов-государств был уже подточен изнутри. Как только умозрительная философия превратила в скептиков всех образованных греков, которые не были орфиками или членами какого-нибудь другого мистического братства, не только общественные, но и личные верования оказались подорванными, и, несмотря на потрясающие завоевания Александра Македонского, полуобразованные римляне, сочетавшие религиозный консерватизм с национальным "esprit de corps", [1] без труда нанесли Греции поражение. Римские патриции пошли учиться к грекам и подхватили у них философскую заразу. Римский идеализм распался, от политического коллапса страну спас лишь армейский "esprit de corps" неграмотных легионеров в сочетании с культом императора на восточный манер. В IV веке натиск варваров на границы стал настолько сильным, что спасти остатки империи удалось лишь обращением к энергичной христианской вере.

Заявление Гитлера, которое не было оригинальным, имело в виду якобы имевшее место господство евреев в экономике Европы. Он лукавил: при христианстве евреям веками запрещалось владеть землей и вступать в гильдии ремесленников, так что приходилось жить своим умом. Евреи становились ювелирами, ростовщиками и банкирами, основывали такие новые, требующие высокой квалификации отрасли промышленности, как производство оптического стекла и лекарств. Стремительная торговая экспансия Англии в XVII веке была связана с тем, что Кромвель зазвал в страну голландских евреев, которые привезли с собой в Лондон современную банковскую систему. Если европейцам не нравится капитализм и промышленный прогресс, пусть винят в этом самих себя: поначалу евреи использовали власть денег для защиты от неевреев - гоев. Моисеев закон запрещал ссужать деньги под проценты и неопределенно долго оставлять их должниками - раз в семь лет долг еврею прощался - не их вина, что деньги у гоев перестали служить практическим средством для обмена товарами и услугами и превратились в идола.

Тем не менее, и Фрэзер, и Гитлер были недалеко от истины, заключавшейся в том, что ранние христиане заимствовали у иудейских пророков две не известные на Западе религиозные идеи, ставшие главной причиной наших треволнений: идею патриархального бога, который не желает иметь ничего общего с Богинями и объявляет себя самодостаточным и всеведущим; и идею теократического общества, которое с презрением отвергает мирской блеск и роскошь и в котором всякий, кто должным образом выполняет свои гражданские обязанности, является "сыном божьим" и заслуживает спасения через единение с отцом независимо от своего положения и богатств.

С тех пор обе эти идеи яростно оспаривались внутри самой церкви. Как бы велико не было восхищение христиан-европейцев целеустремленной преданностью Христа далекому пресвятому вселенскому богу иудейских пророков, мало кто из них искренне принимал присущий его культу антагонизм между плотью и духом. С философской точки зрения новое божество казалось безупречным, но вскоре после того, как воинственный и вздорный Зевс-Юпитер с его неприличными любовными похождениями и скандальными родственниками-олимпийцами потерял уважение у образованных людей, отцы церкви поняли, что человек еще не готов к идеальной анархии: творцу всего сущего, чисто духовному патриарху, который никогда не вмешивался в мирские дела, пришлось прибегнуть к грому и молниям, чтобы завоевать их уважение. За непрактичностью пришлось оставить и коммунистический принцип, нарушение которого стоило Анании и Сапфире жизни. Как только папская власть возвысилась над королевской, папы полюбили мирское великолепие и пышность, стали участвовать в политической борьбе, вести войны, одаривать богачей и знать индульгенциями, обещать им привилегии в мире ином и предавать анафеме уравнительные принципы своих предшественников. Иудейский монотеизм в Риме модифицировали, постепенно введя поклонение Деве Марии; что же касается рядовых мирян-католиков, то их на долгое время отстранили от прямого общения с богом: они исповедовались в грехах и постигали смысл слова божьего только при посредстве священника.

Протестантство вернуло обе отвергнутые было идеи, от которых никогда не отказывались ни иудеи, ни мусульмане. Гражданскую войну в Англии выиграли воинственные пуритане, ненавидевшие Деву Марию и полагавшие, что в идеальном теократическом обществе следует запретить великолепие священников и епископов, а каждому верующему предоставить право самостоятельно читать и толковать священное писание, обращаясь непосредственно к богу-отцу. Пуританство пустило корни и пышно расцвело в Америке, а учение о всеобщем религиозном эгалитаризме, подразумевавшее право на независимое мышление, переросло в пропаганду всеобщего социального эгалитаризма, или демократии, и по сей день господствующей в западной цивилизации. Сейчас мы находимся на той стадии, когда простые христиане, подстрекаемые демагогами, до того возгордились, что перестали довольствоваться своей ролью рук, ног и туловища общества и претендуют на роль его разума, или, точнее, рассудка, достаточного для удовлетворения их несложных потребностей. В результате почти все, за очень небольшим исключением, - и католики, и протестанты, - утратили свой религиозный идеализм и пришли к выводу, что деньги, хотя это корень всякого зла, - практическое средство для выражения ценностей и определения положения в обществе; что наука - единственный способ точного описания явлений; и что честность не имеет никакого отношения ни к любви, ни к войне, ни к бизнесу, ни к политике. Тем не менее, такое вероотступничество вызывает у них чувство вины, они посылают своих детей в воскресную школу, поддерживают христианские церкви деньгами и с тревогой поглядывают на Восток, откуда исходит угроза более молодой и фанатичной веры.

Сегодняшняя беда христианства в том, что это уже не религия, опирающаяся на единый миф, а совокупность решений, вынесенных по политическим соображениям судом присяжных в ходе давней тяжбы между приверженцами некогда главенствовавшей на Западе Богини-Матери и сторонниками узурпировавшего власть бога-отца. Различные церковные суды выносили различные решения, но никакого верховного суда больше нет. Теперь, когда даже евреи поддались соблазну обходить закон Моисея и заигрывают с ложными богами, христиане как никогда далеко отошли от аскетической святости, к которой надеялись привести мир Иезекииль, его последователи ессеи и последний из иудейских пророков Христос. Хотя номинально Запад считается христианским, на практике им управляет нечестивый триумвират - бог богатства Плутон, бог науки Аполлон и бог воров Меркурий. Дело осложняется раздорами и завистью: Меркурий и Плутон поносят друг друга, Аполлон потрясает атомной бомбой, словно молнией громовержца; с тех пор, как философы XVIII века провозгласили Век Разума, он воссел на трон Зевса (временно недееспособного) в качестве регента этого триумвирата.

Средства пропаганды на Западе без конца твердят, что единственный выход из сегодняшнего бедственного положения - возвращение к религии, но исходят из того, что религия не должна иметь какого-либо точного определения и что не выйдет ничего хорошего, если предать огласке противоречия между главными богооткровенными религиями и равно враждебными друг другу сектами, ложные положения их учений и постыдные деяния, которые они некогда совершили, а теперь вынуждены скрывать. На самом деле настоятельно необходимо развивать этику национальных и межнациональных отношений, а не возвращать каждого к верованиям его детства, что - при условии подлинного религиозного рвения - безусловно приведет к возобновлению религиозных войн: ведь только потому, что вера повсеместно ослабла, священнослужители религий-соперниц смогли проводить политику добрососедских отношений. Почему же тогда не говорить об этике, если очевидно, что, за редкими исключениями, писатели и проповедники сами не обладают прочными религиозными убеждениями? Потому что этика проистекает из богооткровенной религии, в первую очередь из Десяти заповедей (безнравственность коммунистов связана с тем, что они полностью отвергли религию); потому что некоммунисты полагают существование противоречащих друг другу конфессий свидетельством политического здоровья; потому что крестовый поход против коммунизма можно предпринять лишь во имя религии.

Коммунизм - не религия, а вера; в ее основе лежит псевдонаучная теория. Это упрощенное учение о социальном эгалитаризме, задуманное изначально как нечто благородное и наднациональное. Его сторонникам пришлось, однако, как и ранним христианам, отставить упования на скорое тысячелетнее царство и прибегнуть к прагматической политике, по крайней мере, гарантировавшей им выживание во враждебном мире. Храмом коммунистической веры стал Кремль, а из-за особенностей славян, которыми они обязаны своему безжалостному климату, коммунистическая партия без особого труда перешла на позиции авторитарной власти, милитаризма и политической софистики, после чего последовали фальсификация истории и вмешательство в дела искусства, литературы и даже науки, хотя все это, как утверждают коммунисты, - лишь временные меры.

Ну хорошо, если коммунистическая вера, с каким бы фанатизмом ее ни придерживались, не является религией, и если все современные религии в той или иной степени противоречат друг другу в догматах, - допустимо ли дать слову "религия" такое определение, которое помогло бы практическому решению насущных политических проблем?

В толковых словарях этимология этого слова дана с пометкой "сомнительно". Цицерон связывал его с "relegere" - "прочитывать надлежащим образом", то есть "изучать священное писание, постигать его". Через четыре с половиной столетия св. Августин произвел его от "religare" - "связывать", и предположил, что под ним понимается благочестивое обязательство повиноваться божественному закону. С тех пор религию понимали именно в этом смысле. Ни Августин, ни Цицерон (хотя Цицерон был ближе к истине) не приняли во внимание долготу первого слога "religio" в раннем произведении Лукреция "О природе вещей" и еще одну форму написания этого слова - "relligio". Слово "relligio" явно возникло из выражения "rem legere" - "выбирать верное": религия ранних греков и римлян была не повиновением законам, а защитой племени от зла через активное противодействие ему добра. Религия находилась в руках жрецов-магов, в обязанности которых входило определять, что следует сделать, дабы умилостивить богов в особо благоприятных или неблагоприятных случаях. Когда, например, на римском Форуме внезапно разверзлась бездонная пропасть, жрецы истолковали это как знак того, что боги требуют принести им в жертву лучшее, что есть в Риме. Метт Курций выбрал верное решение и верхом на коне, в полном облачении бросился в пропасть. В другом случае на голову городского претора Элия Туберо, вершившего на Форуме правосудие, сел дятел и позволил поймать себя. Дятел - священная птица Марса, его необычное поведение встревожило авгуров. Они объявили, что если отпустить дятла, Рим ожидает несчастье, а если убить его, претора придется казнить за святотатство. Как истинный патриот, Элий Туберо тут же свернул дятлу голову и был казнен. Возможно, эти далекие от исторической правды случаи сочинялись в Коллегии авгуров в качестве образца должной реакции римлян на знамения.

Случай с Элием Туберо бросает свет не только на смысл слова "relligio", но и на различие между табу и законом. Сущность табу заключается в том, что жрец или Жрица пророчески объявляет некоторые вещи вредными для определенных людей в определенное время (хотя не обязательно для других людей в это же время или для тех же людей в другое время). Наказание за нарушение табу налагают не судьи племени, а сам нарушитель, который, осознав свою ошибку, либо умирает от стыда и горя, либо бежит в чужое племя и меняет имя. В Риме считалось, что птицу Марса - дятла может убить только царь (или его ритуальный преемник во времена республики), один раз в году, когда дятла приносили в жертву Богине. В более цивилизованном обществе Туберо в соответствии с таким-то и таким-то законом был бы публично осужден за убийство священной птицы и подвергнут казни, штрафу или тюремному заключению; нарушив табу, он был предоставлен собственному пониманию божественного возмездия.

Древняя религия Рима была связана со святостью монархии: на царя налагалось большое число табу, призванных умилостивить выступавшую под различными именами Богиню Мудрости, служителем Которой он был, и членов Ее божественной семьи. Вероятно, двенадцать сопровождавших его жрецов (по одному на каждый месяц года), lictores, или "выбирающие", были обязаны защищать его от напастей и скверны, а также внимательно следить за всеми его потребностями. Помимо прочего, им, вероятно, было поручено "relictio", "внимательное толкование" знаков, знамений, чудес и авгурий, а также "selectio", "выбор" его оружия, одежды, пищи, травы и листьев для его "lectum" (ложа). [2] Когда монархии не стало, религиозные функции царя перешли к жрецу Юпитера, а исполнительные - к консулам; ликторы стали их почетной стражей. Впоследствии слово "lictor" сблизилось со словом "religare" - связывать, поскольку в обязанность ликторов входило связывать тех, кто выступал против власти консулов. Поначалу в Риме не было ни Двенадцати таблиц, ни другого кодекса законов; существовала лишь устная традиция, основанная на инстинктивном чувстве добра и отдельных магических утверждениях. Метт Курций и Элий Туберо были свободны в своих поступках от власти закона: они сделали свой выбор, исходя из МОРАЛЬНЫХ соображений.

Необходимо объяснить, что слово "lex" ("закон") первоначально означало "избранное слово", или "магическое утверждение", но затем, как и слово "ликтор", его стали безосновательно производить от "ligare". Закон в Риме возник из религии: те или иные магические утверждения входили в обиход и становились юридическими положениями. Но когда религию в ее изначальном смысле стали понимать как обязательства перед обществом и определять их посредством писаных законов, когда Аполлон-организатор, бог науки, узурпировал власть своей Матери - Богини вдохновенной истины, мудрости и поэзии, и постарался связать ее поклонников законами, - магия вдохновения исчезла, и остались лишь теология, церковные обряды и ограниченное запретительной этикой поведение.

Если мы хотим избежать дисгармонии, уныния и насилия в обществе и литературе, любую проблему следует рассматривать как уникальную и решать ее посредством правильного выбора, основанного на инстинктивном чувстве добра, а не ссылками на какой-то кодекс законов или свод прецедентов. Единственный выход из наших политических бед - возвращение к религии, однако ее необходимо очистить от богословских наслоений. Верный, позитивный выбор, основанный на нравственном принципе, должен прийти на смену соблюдению (при всем негативном к нему отношению) закона, который, хотя и опирается на власть, стал настолько громоздким и запутанным, что даже ученому юристу не под силу овладеть больше, чем какой-то одной его областью. Желание поступать правильно можно внушить большинству людей в раннем возрасте. Но лишь немногие способны сделать правильный нравственный выбор между ситуациями и поступками, кажущимися на первый взгляд равнозначными, а потому главная религиозная проблема Запада - это, в двух словах, проблема замены демагогократии, выступающей под маской демократии, ненаследственной аристократией, вожди которой, вместо того чтобы слепо подчиняться законничеству, в каждом отдельном случае будут совершать правильный выбор по велению свыше. Путаницу в этот вопрос внесли русские коммунисты, выдававшие себя за подобных аристократов и заявлявшие, что в выборе своей политики руководствуются вдохновением. Однако их решения далеки от истины, мудрости и добродетели: они всецело авторитарны и направлены исключительно на исполнение экономических пророчеств Карла Маркса.

* * *

Существуют два взаимно дополняющих друг друга языка: древний, интуитивный язык поэзии, отвергнутый коммунистами и неверно используемый остальным миром, и современный, рациональный язык, или проза, применяемый повсеместно. Миф и религия говорят на языке поэзии; наука, этика, философия и статистика - на языке прозы. Мы находимся на такой стадии развития истории, когда все допускают, что эти два языка не следует сводить воедино, хотя, как сетовал [3] Барнз, либеральный епископ Бирмингемский, многие реакционно настроенные епископы настаивают на буквальном понимании даже библейских рассказов о Ноевом ковчеге и Ионе во чреве кита. Епископ вполне справедливо сожалеет о том, что из дидактических соображений эти освященные веками религиозные символы превратно толковали, но еще большего сожаления заслуживает то, что на буквальном понимании притч настаивает церковь. Рассказ о ковчеге, скорее всего, заимствован из азиатского изображения духа Солнечного года на корабле-Луне, где с ним происходят обычные для Нового года превращения, - в быка, льва, змею и так далее; рассказ о ките - из похожего изображения, на котором этого же духа в конце года проглатывает Богиня Луны и моря в виде морского чудовища, и он возрождается в виде новогодней рыбы или козла с плавниками. Автор "Книги пророка Ионы" использовал образ Женщины-чудовища Тиамат, Которая в вавилонском мифе проглатывает бога Солнца Мардука (позже заявившего, что убил Ее мечом), и представил Ее как Мать блудниц, символ могущества нечестивого города, поглотившего, а затем извергнувшего евреев. Это изображение, хорошо известное в восточном Средиземноморье, сохранилось в орфическом искусстве, где оно представляет обряд инициации. Посвящаемого проглатывала Вселенская Мать, морское чудовище, а возрождался он как воплощение бога Солнца. (На одной из греческих ваз человек, напоминающий Иону, назван Ясоном, поскольку к тому времени историю путешествия Ясона на "Арго" уже соотнесли со знаками Зодиака, среди которых совершает свое ежегодное путешествие Солнце.) Иудейские пророки знали Тиамат как Богиню Луны и моря Рахаб, но отвергали Ее как Повелительницу всего плотского и разлагающего, почему в аскетическом "Откровении" верующим обещано: "...и моря уже нет" (Откр.21:1).

Барнз приводит рассказы о ките и ковчеге как очевидные нелепости и вместе с тем предупреждает коллег-епископов, что среди образованных людей лишь очень немногие буквально верят даже в чудеса Христа. Чисто агностический подход: "Возможно, он вознесся на небеса; у нас нет свидетельств ни за, ни против" - в секретных научных лабораториях уступил место явно враждебному: "Это противоречит науке". Новозеландский ученый-атомщик уверял меня как-то, что самый сильный удар по христианству был нанесен в 1945 году. Один из важнейших догматов церкви об утрате Христом своего материального тела при вознесении был, по его словам, опровергнут в Хиросиме и Нагасаки. Любой человек, хоть немного разбирающийся в науке, должен понять, что распад вещества в подобном количестве вызвал бы ужасной силы взрыв, который уничтожил бы весь Ближний Восток.

Теперь, когда ученые заговорили в таком тоне, у христианства почти не осталось шансов сохранить свое влияние на правящие классы, если ему не удастся отделить историческую часть учения церкви от мифической, то есть провести черту между историческим понятием "Иисус из Назарета, царь Иудейский" и не менее ценными мифологическими понятиями "Христос" и "Сын человеческий", наделяющими безспорным смыслом Непорочное рождение, вознесение и чудеса. Если бы это случилось, христианство превратилось бы в чисто мистериальный культ, в котором отделенный от своей мирской истории Христос относился бы к Деве Царице Небесной с таким же сыновним послушанием, с каким Иисус Назорей относился к своему непостижимому Отцу. Эту перемену наверняка приветствовали бы ученые, поскольку в ней отсутствуют антинаучные нелепости, она отвечает психологическим потребностям масс и оказывает успокоительное воздействие на цивилизованный мир; ведь одной из постоянных причин безпокойства в христианском мире было то, что в Новом завете постулируется близкий конец света, а это лишает человека чувства духовной защищенности. Путая язык прозы с языком мифа, авторы Нового завета заявляют о последнем откровении: каждый человек должен покаяться, презреть мир и умалить себя перед богом в ожидании Страшного суда. Таинственный, рожденный от Девы Христос, если рассматривать его вне постулатов иудейской эсхатологии и пределов Палестины I века, способен вернуть религии самоуважение.

Однако в современных условиях такая религиозная перемена невозможна: любая неоарианская попытка низвести Христа от бога до человека будет отвергнута как ослабляющая значение его нравственной вести любви и мира. К тому же миф о Матери и Сыне настолько тесно связан со сменой времен года и с циклом постоянно повторяющихся явлений в растительном и животном царствах, что вряд ли вызовет особые эмоции у убежденного горожанина, который замечает смену времен года по изменениям в счетах за газ и электричество или по весу своего нижнего белья. К Женщинам горожанин относится по-рыцарски, но думает исключительно прозой; единственно приемлемой для него религией является та, что логична, этична, абстрактна и взывает к его интеллектуальной гордыне и ощущению оторванности от дикой Природы. Богиня - Жительница вовсе не городская: Она - Повелительница Необузданного, обитающая на поросших лесом холмах; не Венера Клоасина, "Покровительница канализации", каковой Она поначалу была в Риме, а Венера Клуасина - "Та, что очищает миртом". И хотя современный горожанин все чаще требует ограничить рост города и рассуждает о децентрализации (превращении крупных городов в небольшие независимые поселения, отделенные друг от друга), в его намерения входит скорее урбанизация деревни, чем превращение города в деревню. Сельское хозяйство быстро превращается в промышленное производство, и в Англии, этой самой здравомыслящей социальной лаборатории, уже исчезают последние языческие праздники Матери и Сына, несмотря на непреходящую тягу народа к "зеленым поясам", паркам и частным садам. Лишь в самых глухих уголках на юге и западе Европы еще можно понять, что Матери и Сыну по-прежнему поклоняются.

Как видно, нам не избежать трудностей, пока система промышленного производства по той или иной причине не развалится (как это едва не произошло в Европе во время Второй мировой войны) и Природа вновь не утвердит себя травой и деревьями среди руин.

В протестантских церквях либеральное богословие противоборствует с фундаментализмом, зато Ватикан уже знает, как подойти к проблемам сегодняшнего дня. Он поощряет наличие в церкви двух противоположных направлений мысли: авторитарного (отцовского, логического), позволяющего священнику сохранить паству и уберечь ее от свободомыслия; и мифического (Материнского, внелогического) как уступку Богине, без Которой протестантская религия утратила свой романтический ореол. Ватикан видит в Богине живую и многоликую идею, которая с незапамятных времен утвердилась в расовой памяти сельского жителя Европы и изгнать которую невозможно; но он также хорошо сознает, что наша цивилизация по сути своей - городская, а значит, авторитарная и патриархальная. Безусловно, в последние годы в большинстве стран Запада Женщина фактически стала Главой семьи, Она распоряжается семейным бюджетом и может по Своему желанию выбрать практически любую работу или карьеру. И все же, несмотря на патриархальную основу современной системы, Женщина вряд ли готова ее отвергнуть. При всех недостатках этой системы, Женщина пользуется гораздо большей свободой, чем мужчина. И хотя интуитивно Она, вероятно, чувствует грядущие радикальные перемены, ни торопить, ни предвосхищать их Она не хочет. Ей проще еще какое-то время поиграть в мужчину, прежде чем ситуация перерастет в слишком нелепую, неудобную и нестерпимую. Ватикан наблюдает за происходящим и выжидает.

Между тем трудности испытывает и наука. Научные исследования стали настолько сложными и масштабными, что их могут финансировать только государство или очень богатые покровители; на практике это означает, что безкорыстная тяга к знанию уступает место требованию результатов, которые оправдали бы издержки; ученый превращается при этом в шоумена. Для воплощения его идей необходим огромный штат администраторов, которых тоже почему-то относят к ученым. Но, как замечает профессор Ланселот Хогбен [4] (он занимается фундаментальными исследованиями и, что сейчас встречается нечасто, обладает глубокими знаниями в области истории и гуманитарных наук, и это позволяет ему взглянуть на науку объективно), это всего-навсего "попутчики" - карьеристы, оппортунисты, чиновники. По его словам, такие некоммерческие благотворительные организации, как фонд Неффилда, обращаются с учеными не менее своевольно, чем фонды, контролируемые Министерством финансов. В результате почти единственной независимой областью науки является сейчас теоретическая математика. Разросшийся свод научных знаний стал, как и свод законов, настолько громоздким, что большинство ученых не только не обладают даже элементарными познаниями в других областях науки, но и в совей собственной они не успевают следить за публикациями и вынуждены принимать на веру те открытия, которые, казалось бы, обязаны проверить на собственном опыте. В сущности, Аполлон-организатор, восседающий на троне Зевса, перестает доверять своим служителям, считает своих придворных скучными, регалии - безвкусными, свои полуцарские обязанности - утомительными, а систему правления - разваливающейся от чрезмерной организованности. Он уже жалеет о том, что расширил свое царство до таких абсурдных размеров, и уступает часть владений своему дяде Плутону и единокровному брату Меркурию, не желая ни ссориться с этими негодяями, на которых нельзя положиться, ни даже пытаться переписать с их помощью основной закон из опасения, как бы не получилось еще хуже. Богиня, глядя на его трудности, иронически усмехается.

Таков "прекрасный новый мир", высмеянный Олдосом Хаксли, который некогда был поэтом, а потом стал философом. А что предлагает он сам? В "Вечной философии" Хаксли рекомендует мистицизм небытия; Женщина у него лишь символизирует то, как душа отдается творческой похоти бога. Запад, заявляет он, потерпел крах потому, что его религиозные чувства слишком долго были связаны с политическим идеализмом или с погоней за удовольствиями; теперь за наставлением в суровой дисциплине аскетизма он вынужден обратиться к Индии. Конечно, все, или почти все из того, что знали индийские мистики, было известно Хони Начертателю Круга и другим ессейским терапевтам, с которыми Христос поддерживал тесные отношения, и мусульманским мистикам. Но теперь модно говорить о политическом примирении Дальнего Востока и Дальнего Запада, и потому Хаксли предпочитает выдать себя за приверженца Рамакришны, знаменитого индийского мистика современности.

Судьба Рамакришны небезынтересна. Всю свою жизнь он провел в пределах храма Белой Богини Кали в Дакшинесваре на берегу Ганга, а в 1842 году, в шестилетнем возрасте, лишился чувств при виде стаи прекрасных журавлей (Ее птиц) на фоне грозовых облаков. Сначала, подобно своему предшественнику Рампрасаду Сену (1718-1775), он с истинно поэтическим энтузиазмом посвятил себя Кали, но, достигнув зрелости, позволил себя соблазнить: индуистские пандиты неожиданно провозгласили его перевоплощением Кришны и Будды, после чего он перешел к обычным формам поклонения. Рамакришна стал святым аскетом традиционного типа - с преданными учениками и посмертной публикацией сочинений по этике. Ему повезло: он женился на Женщине, также наделенной мистическими способностями, Которая, согласившись воздерживаться от физической близости с ним, помогла ему осуществить возможность чисто духовного единения полов. Хотя Рамакришне не было нужды объявлять войну Женщине, как это сделал Христос, он задумал "разрушить образ Богини", дабы достичь блаженства самадхи, или единения с Абсолютом; он исходил из того, что Богине, Которая одновременно и связывает, и освобождает физического человека, нет места на далеких эзотерических небесах. Впоследствии он заявлял, что экспериментально доказал, что христиане и мусульмане способны достичь такого же блаженства, как и он. Сначала он стал христианином, и во время католической литургии ему явился Иисус Христос, потом - мусульманином, и ему было видение Мохаммеда, причем каждый из этих опытов сопровождался самадхи.

Что же такое самадхи? Это психопатическое состояние, духовный оргазм, неотличимый от описанного Достоевским невыразимо прекрасного момента, который предшествует эпилептическому припадку. Индийские мистики вызывают его по собственной воле посредством поста и медитации, как это делали ессеи, ранние христианские и мусульманские святые. Рамакришна, собственно, перестал быть поэтом и превратился в болезненного психолога и религиозного политика, предающегося уединенному пороку в самой изощренной его форме. Рампрасад никогда не позволял себе таким образом - ради духовных амбиций - отказываться от поклонения Богине. Он отверг традиционное упование на "не-бытие" через мистическое растворение в Абсолюте, потому что это несовместимо с ощущением индивидуальной уникальности в качестве дитяти и возлюбленного Богини.

"Сахар люблю, но желания нет
Сахаром стать".

Рампрасад взирал на неизбежность смерти с поэтической гордостью:

"Тебе ли исчезнуть со смертью,
Дитя Матери Всего Сущего?
Змее ли бояться лягушек?"

Однажды, в день, посвященный Кали, он последовал в Ганг за образом Богини, пока воды реки не сомкнулись над его головой.

 

Рассказ о поклонении Рампрасада звучит для западного романтика как что-то знакомое; даже городской житель Запада не одобрит самадхи, нерыцарское отвержение Богини. Не избавят нас от бед и иные попытки возродить поклонение богу-отцу, аскетическое или эпикурейское, самодержавное или коммунистическое, либеральное или фундаменталистское. Я не ожидаю перемен к лучшему, пока не станет совсем плохо. Только после периода полной политической и религиозной дезорганизации будет, наконец, удовлетворено подавляемое желание западных народов обрести некую практическую форму поклонения Богине, когда Ее любовь не будет ограничена Материнской добротой, а в Ее потустороннем мире найдется место и морю.

Как же тогда Ей поклоняться? Донн предвосхитил эту проблему в стихотворении "Первоцвет". Он знал, что первоцвет - священный цветок Музы и что "таинственное число" его лепестков - знак Женщины. Неужели он должен восхищаться уродом с шестью или четырьмя лепестками, Богиней, Которая больше или меньше, чем настоящая Женщина? Он выбрал пять лепестков и с помощью науки чисел доказал, что Женщина, если Она этого захочет, может иметь полную власть над мужчиной. Но еще об увенчанной лотосом Богине коринфских мистерий было сказано (задолго до того, как эти слова обратили к идеально милосердному богу-отцу): "Служение Ей - полная свобода". [5] И действительно, не в обычае Богини было принуждать, но Она всегда одаривала Своими милостями, если Ее сыновья и возлюбленные являлись к Ней с нужными дарами в руках - дарами, которые они выбирали по своему усмотрению, а не по Ее требованию. Или, соответственно, лишала их. Богиню следует почитать в Ее древнем пятеричном облике, считая лепестки лотоса или первоцвета: Рождение, Посвящение, Осуществление, Покой, Смерть.

Нередко Ее власть отрицается, например, в "Богине Праздных" (из сборника "Добрый пастырь", 1725) Аллана Рамсея:

"Богиня праздных ты, слепых, тщеславных,
Тех, чья душа низка, глуп, нечестив обряд,
И алтари, и храмы в честь твою святят!

Сказал я "храмы"? или капищ мерзких
Ряд, чтоб распутство и неверие сокрыть
Под одеянием божественным?

Богиня низкая! Чтоб твои пороки
Ничтожными средь зла других казались,
Толкаешь к сладострастью без предела.

Тела и души растлеваешь, разум -
Твой враг, и промыслом ты - тать велеречивый,
Ты миру в малом и большом - беда.

Достойна слава дочки Океана:
Как подлый монстр: чуть штилем успокоишь,
И тут же диким штормом разразишься.

Мужей ты в ветры вздохов, в слез потоки,
В надежд ревущие валы, в заливы страха,
В отчаяния хладного утесы обращаешь.

Желания прилив такого, что подвигнет
Мир дать тебе иное имя, как докажешь:
Ты Мать Неистовства и Бури, не Любви.

Взгляни, какое горе и беду ты
Наслала на возлюбленных несчастных!
Прочь от меня, хоть и зовешься Всемогущей".

Но чем дольше откладывается возвращение Богини, тем больше нечестивая расточительность человека истощает природные запасы земли и моря, тем меньше жалости будет в Ее пятеричной маске и тем меньше возможностей предоставит Она полубогу, которого сделает Своим временным представителем в Своих божественных владениях. Давайте задобрим Ее заранее, вообразив самый худший исход:

"Под Млечным Путем Твоим
И Медведицы тихим путем
Лягушки в чаще ольхи
В страхе пред Судным днем
Громко каются там.

Чурбан, что царем у них,
Промок, накренился, утоп.
Вешний, темный бурлит поток,
И беззвучно сова летит,
С берегов взывают к Тебе.

Ты появишься на заре,
Длинный, с красной серьгой журавль,
Страх не даст узнать Тебя,
И летит, как копье, Твой клюв,
Чтобы всех их вернуть домой".

Еще мы обязаны Богине сатирой на того, кто первым нарушил равновесие европейской цивилизации, возведя не трон безпокойную и своевольную мужскую волю по имени Зевс и низвергнув с него Женское чувство порядка - Фемиду. У греков он был известен как Персей Разрушитель, убивший Горгону воинственный принц из Азии, дальний предок разрушителей Александра, Помпея и Наполеона.

"Воитель с тонкими губами,
С губами тонкими и сутью кровожадной,
Под колесниц и кораблей защитой,
Твоими скоморохами воспетый,
В броню одетый гений всех людей,
В далекий путь на запад ты отплыл.

То ты посмел присвоить трон
Властителя цветов, любви,
Что был одной Луне сужден,
Хромой манок с златой пятой,
Глазеющих отрада Жен
И смирных, и немых.

Надел Луны златой колпак
Невежда старый и лентяй,
Остыл твой основной очаг.
С ухмылкой бросил нам свой меч,
Хранитель чахлых нив, что прежде
Взрастали сами по себе.

От хохота дрожит Луна:
Ведь делит ложе Бассарид
Какой-то низкий ростовщик,
Невежду бледного жреца
Зверь с человечьей головой
Везет к Ней на забытый пир".

Примечания к 9 части:

[1] Дух единения (франц.).

[2] У английского слова litter, которое происходит от lectum, два значения - "кровать" и "постельные принадлежности, матрац". Во времена анжуйской династии лорд Манора Отерарсее получил свое поместье "за службу по изысканию подстилки для королевского ложа: летом - сена и травы, зимой - соломы".

[3] В феврале 1949 года.

[4] The New Authoritarianism, Conway Memorial Lecture, 1949.

[5] Это выражение заимствовано св. Августином из обращения Люция к Исиде в "Золотом осле" Апулея и ныне входит в протестантскую литургию.

ПОСТСКРИПТУМ 1960 ГОДА

Меня часто спрашивают, что послужило толчком к написанию “Белой Богини”. История такова.

По призванию я поэт, но на жизнь зарабатываю прозой - биографиями, романами, переводами с разных языков и так далее. С 1929 года живу на Майорке. Из-за гражданской войны в Испании мне пришлось временно покинуть дом, и я скитался по Европе и США. Вторая мировая война застала меня в Англии, где я оставался до конца войны, а потом вернулся на Майорку.

В 1944 году, стараясь уложиться в срок, я писал в девонширской деревушке Гэлмптон исторический роман про аргонавтов, но прервал свою работу из-за внезапно обуявшего меня наваждения. Наваждение приняло форму озарения относительно предмета, который я тогда практически не знал. Я перестал прокладывать на крупномасштабной карте Черного моря курс, по которому (как утверждают мифологи) шел “Арго” от Босфора в Колхиду и обратно, и вместо этого стал размышлять о таинственной “Битве деревьев”, которая произошла в древней Британии. Мой мозг работал всю ночь и весь следующий день в таком яростном темпе, что перо едва поспевало за мыслью. Через три недели книга в семьдесят тысяч слов под названием “Косуля в чаще” была написана.

Я не мистик: в колдовстве, спиритизме, йоге, предсказаниях будущего, “автоматическом письме” и тому подобном стараюсь не участвовать. Веду простой деревенский образ жизни в кругу семьи и многочисленных здравомыслящих и образованных друзей. Не принадлежу ни к какому религиозному культу, тайному обществу или философской секте, своей исторической интуиции доверяю лишь в той степени, в какой ее можно проверить фактами.

Работая над книгой про аргонавтов, я обнаружил, что Белая Богиня Пелиона с каждым днем становится для нее все важнее. В моем кабинете имелось несколько мелких бронзовых вещичек из Западной Африки (я купил их в Лондоне) - гирьки для золотого песка, в основном в форме животных, и среди них - горбун, играющий на флейте. Еще у меня была бронзовая шкатулка, предназначенная, по словам продавца, для хранения золотого песка. Горбун восседал у меня на этой шкатулке, да и сейчас на ней сидит, но только через десять лет я сумел кое-что узнать и о нем, и об узоре на крышке шкатулки. Выяснилось, что горбун - глашатай Царицы-Матери некоего государства Акан и что каждая Царица-Мать (сейчас Их несколько) почитает Себя воплощением Тройственной Богини Луны Нгаме. Спираль на крышке, касающаяся в одном месте окружающей ее прямоугольной рамки (на каждой стороне рамки имелось по девять зубцов) означает: “Никто во всем мире так не велик, как Тройственная Богиня Нгаме!” И гирьки, и шкатулка были сделаны поклонявшимися этой Богине мастерами до того, как англичане захватили Золотой Берег, и, как считалось, обладали большой магической силой.

Хорошо, допустим, это совпадение. Будем считать, что нет никакой связи между горбатым глашатаем на шкатулке (который возвещает верховную власть Тройственной Богини Луны аканов в окружении бронзовых животных, представляющих собой тотемы аканских кланов) и мной, неожиданно подпавшим под власть европейской Белой Богини, начавшим писать о тотемах Ее клана в связи с аргонавтами и наконец погрузившимся в древние тайны Ее культа в Уэльсе, Ирландии и других местах. Мне совершенно не было тогда известно, что шкатулка прославляет Богиню Нгаме и что греки Эллады, в том числе первые афиняне, этнически связанные с народом Нгаме - ливийскими берберами, известными как гараманты, которые в XI веке ушли из Сахары на юг, к Нигеру и смешались там с неграми. Или что Нгаме - Богиня Луны, и что Белая Богиня Греции и Западной Европы имела с Ней общие черты. Я знал лишь то, что Геродот считал ливийскую Нейт Афиной.

Вернувшись после войны на Майорку, я вновь принялся за “Косулю в чаще”, которую назвал теперь “Белой Богиней”, и стал гораздо подробнее писать о священном царе как о божественной жертве Богине Луны, памятуя о том, что всякий поэт, почитающий Музу, должен в каком-то смысле умереть за обожаемую им Богиню. Старый немецкий еврей-коллекционер Георг Шварц оставил мне по завещанию еще пять-шесть аканских гирек для золота, среди которых была напоминающая мумию фигурка с одним большим глазом. Впоследствии специалисты по искусству Западной Африки признали в ней жреца-окрафо аканского царя. В своей книге я исхожу из того, что в древнем средиземноморском обществе царя в конце его правления приносили в жертву. Впоследствии (если судить по греческим и римским мифам) он обрел власть главного священнослужителя Царицы и привилегию приносить в жертву вместо себя кого-то другого. Такая же перемена произошла (как мне позже стало известно) после прибытия Матриархальных аканов на Золотой Берег. В Боно, Асанте и других соседних государствах того, кого приносили в жертву вместо царя, называли жрец-окрафо. Известный датский знаток африканского искусства Кьерсмейер, через руки которого прошли тысячи гирек для золотого песка, сказал, что впервые видит такую фигурку, как у меня. Если угодно, можете считать чистым совпадением и то, что, когда я писал о жертвах Богини, фигурка окрафо стояла на шкатулке рядом с горбуном-глашатаем.

После того как “Белая Богиня” уже была издана, один барселонский антиквар прочитал мои романы о Клавдии и предложил мне выбрать камень для перстня-печатки из недавно приобретенной им коллекции римских гемм. Среди гемм был явный чужак: печатка из полосатого сердолика эпохи аргонавтов, на которой был вырезан мчащийся в чащу королевский олень, а сбоку от него - серп Луны! Если угодно, пусть и это будет совпадением.

В моей жизни настолько часты цепочки “совпадений, которые больше, чем совпадения”, что, если мне не будет позволено называть их сверхъестественными явлениями, я согласен назвать это обыкновением. Не то что мне не нравится слово “сверхъестественные”: подобные случаи представляются мне вполне естественными, хотя в высшей степени ненаучными.

С точки зрения науки невозможно доказать существование богов, зато можно утверждать о существовании веры в них и о ее воздействии на верующих. Представление о Богине-Творице было отвергнуто христианскими богословами почти две тысячи лет назад, а иудейскими - намного раньше. Большинство ученых, разделяя принятые в обществе условности, верят в бога, хотя мне непонятно, почему вера в сотворение мира и его законов богом-отцом представляется им более научной, чем вера в то, что вдохновение в это неестественное построение вдохнула Богиня-Мать. Если принять первую метафору, то из нее логически следует вторая, при условии, что это ВСЕГО ЛИШЬ метафоры...

Подлинно поэтическое творчество предполагает такой чудесным образом настроенный и озаренный ум, который, благодаря цепочке “совпадений, которые больше, чем совпадения”, способен слагать слова в живой организм - стихотворение, и оно начинает жить своей собственной жизнью (иногда на протяжении столетий после смерти автора), поражая читателей скрытой в нем магией. Поскольку источник творческой силы поэзии - не научный разум, а вдохновение (как бы ни объясняли его ученые) то почему бы не отнести вдохновение на счет Лунной Музы, самого древнего и подходящего для этого источника понятия? По старинному преданию, Белая Богиня являет Себя в Своей Представительнице - Жрице, Пророчице, Царице-Матери. Поэт, поклоняющийся Музе, обретает Ее лишь через ту Женщину, в Которой Богиня хотя бы частично присутствует. Точно так же аполлонический поэт способен должным образом исполнять свою функцию лишь под властью монархии или квазимонархии. Поэт Музы влюбляется и целиком отдается своей любви: эта любовь и оказывается для него воплощением Музы. Как правило, его способность любить всем сердцем вскоре пропадает, чаще всего потому, что Женщину приводит в замешательство то очарование, которое Она производит на влюбленного поэта, и Она отказывается от Своих чар. Разочарованный поэт обращается к Аполлону, который, по крайней мере, обеспечит ему заработок и интеллектуальное развлечение, и, не достигнув и двадцати пяти лет, отрекается от своей Музы. Но подлинный, одержимый поэт Музы способен отличить Богиню, Которая являет Себя в неодолимой силе, славе, мудрости и любви Женщины, от конкретной Женщины, Которую Богиня делает Своим орудием на месяц, год, семь лет и даже больше. Богиня была и будет; возможно, ему снова удастся познать Ее в любви к другой Женщине.

Влюбленность не мешает и не должна мешать поэту видеть жестокую сторону Женской природы. Многие посвященные Музе стихи написаны в виде безпомощного признания этой жестокости мужчиной, лишившимся ответной любви:

 

- Ты, что идешь из Вальсингама

С Земли святой,

Моей Любимой ты не встретил

Дорогой той?

 

- Как знать твою Любимую? Немало -

Прошли, ушли -

Таких в пути мне повстречалось

Из той земли.

 

- Не белолика, не смугла - прекрасна,

Как Небеса,

Ни с кем из Женщин не сравнима

Ее краса.

 

- Такую, сэр, что с ликом ангела, я видел,

Как не видать:

И поступь у Нее, как у Царицы,

И Нимфы стать.

 

- И вот я здесь один, оставлен Ею,

Один, чужой,

Той, что к любви вела с Собою,

Я был родной.

 

- Зачем Она в путь новый удалилась,

Но без тебя,

Она, что радостью тебе светилась,

Тебя любя?

 

- Все годы юные любил, но, видишь,

Я стар, и вот

Любви не нужен дуб засохший,

Упавший плод.

Заметим, что поэт, совершивший паломничество в Вальсингам, к святой Марии Египетской, средневековой Покровительнице влюбленных, всю жизнь обожал одну Женщину, а теперь он - старик. Почему же и Она не состарилась? Да потому, что его стихи не столько о конкретной Женщине, сколько о Богине. Или, к примеру, у Уайетта:

 

“Бегут меня Те, что, ко мне стремясь когда-то,

Ступней босою в мой покой легко ступали...”

Он пишет не “бежит меня”, а “бегут меня”, то есть Женщины, Которых по очереди озарял для Уайетта луч Луны, повелевающей его любовью, - например, Анна Болейн, впоследствии несчастная Жена Генриха VIII.

Такие пророки, как Моисей, Иоанн Креститель, Мохаммед, говорят от имени бога-мужчины, провозглашая: “Так говорит Господь!” Я не пророк Белой Богини и никогда не возьму на себя смелость сказать: “Так говорит Богиня!” С тех пор как существует поэзия, все истинные поэты, поклоняющиеся Музе, прямо или косвенно произносят простое признание в любви к Ней: “Никто во всем мире не велик так, как Тройственная Богиня!”