Главная | Обратная связь

КОМФОРТ И ФУНКЦИОНАЛЬНОСТЬ

 

Жизнь западного человека протекает между стремлением заработать (любым способом) как можно больше денег и стрем­лением потребить как можно больше материальных благ. Эти

два фактора и формируют в основном его личность. Данная осо­бенность имеет свое отражение на концептуальном уровне. Аме­риканским социологом Лестером Уордом (1841 — 1913) была раз­работана доктрина мелиоризма, так называемая наука об улуч­шении и усовершенствовании социального строя. Размышляя в духе Бентама, Л. Уорд определил мелиоризм как улучшение социальных условий путем точного расчета, в котором человек не удовлетворяется смягчением существующих страданий, а стремится создать такую ситуацию, при которой страдание было бы вообще невозможным. Естественно, что отсутствие страда­ния в его представлении представляет собой полное удовлетво­рение возрастающих потребностей человека, т. е. неудержимое стремление к потреблению через обогащение. В том же направ­лении мыслил и один из основателей американской социоло­гии Уильям Грэхем Самнер (1840-1910). Повторяя своих идео­логических предшественников, британских мыслителей, он за­явил: «Собственность желаема; она выполняет позитивную роль в мире; то, что некоторые должны быть богатыми, наглядно де­монстрирует тот факт, что остальные могут стать богатыми; она есть то, что придает мужество в предпринимательской и индус­триальной активности. Борьба за собственность есть борьба за свободу» [13, с. 41]. Таким образом, американская социология «научно» подтвердила западное представление о человеке как существе, которому самой природой уготовано жить в ритме на­живы и потребления. Естественно, что все выходящее за рамки данной бинарности автоматически приобретет в сознании че­ловека вторичное и подчиненное значение. В связи с этой пси­хологической особенностью В. Зомбарт заметил: «Живой чело­век с его счастьем и горем, с его потребностями и требованиями вытеснен из центра круга интересов и место его заняли две аб­стракции: нажива и дело. Человек, следовательно, перестал быть тем, чем он оставался до конца раннекапиталистической эпо­хи , — мерой всех вещей» [ 14, с. 131].

Перестав быть «мерой всех вещей», западный человек сам становится вещью, которая имеет определенную цену и ко­торую можно купить или продать. Он в полной мере осозна­ет себя как вещь. «Авторитарный, одержимый, накопительс­кий характер, развитие которого началось в XVI веке и кото­рый продолжал преобладать в структуре характера, по крайней мере средних классов общества, до конца XIX века, медленно уступил место рыночному характеру <...>, — писал Э. Фромм. — Я назвал это явление рыночным характером. По­тому что в этом случае человек ощущает себя как товар, свою

стоимость, не как «потребительскую стоимость», а как «ме­новую стоимость». Живое существо становится товаром на «рынке личностей» [15, с. 152]. А так как конъюнктура рынка постоянно изменяется, то, чтобы ей соответствовать, прихо­дится постоянно изменяться и самому западному человеку. Она перестает быть чем-то определенным, приобретая превосходные свойства мимикрии. «Личности с рыночным характером... не имеют даже своего собственного «Я», на ко­торое они могли бы опереться, ибо их «Я» постоянно меняет­ся в соответствии с принципом — «Я такой, какой я вам ну­жен», — подчеркивал Э. Фромм. [15, с. 153].

В данном случае рыночная мотивация усиливается целена­правленной обработкой масс СМИ, направленной на примити­визацию духовной, интеллектуальной и психологической сфер жизнедеятельности западного человека. Гипертрофированное пропагандой сознательного индивидуализма, его шаблонное «я» постоянно изменяется, подстраиваясь под ситуацию, и в резуль­тате человек оказывается лишенным «самости» — того духовно­го стрежня, который определяет чувство личностной идентич­ности. «Кризис идентичности» — это кризис современного за­падного общества. Он вызван тем фактом, что его члены стали стандартными инструментами, чувство идентичности которых зиждется на участии в деятельности безликих корпорации или гигантских бюрократических организаций. А там, где нет аутен­тичной личности, не может быть и чувства идентичности.

Превращаясь в максимально эффективный «винтик» гло­бальной машины западной цивилизации, предназначенной до­бывать материальные блага, западный человек сознательно и бессознательно умерщвляет все те стороны своей жизни, кото­рые как-то могут препятствовать его системному функциони­рованию, ограничивая им сферу своих интересов и интеллект. Последний же был сведен к совокупности определенных при­вычек, которые оказывают содействие эффективному выпол­нению тех функций, которые обеспечивают возможность зара­батывать и потреблять, т. е. разум становится сугубо инструмен­тальным, не обремененным задачей понимания. Интеллект западного человека рассчитан на максимально оптимальное ре­шение практических задач, которые перед ним ставятся, но он не в состоянии проанализировать, нужна ли данная задача во­обще, тем более сформулировать ее самостоятельно. Таким об­разом, индивид превращается в беспрекословного исполните­ля, лишенного способности задавать «ненужные» вопросы даже самому себе. В результате социальные отношения в западном

обществе в значительной степени стали походить на армейский порядок, прикрытый демагогией о торжестве «свободы лично­сти». Как писал С. Московичи: «От них ждут решения, но не вопроса, чему оно служит, полезно оно или вредно. В глазах всех эти вызывающие восхищение специалисты и знания представ­ляют верховенство средств над целями, тот факт, что можно ра­зумно рассуждать со всей объективностью о том, «как делать», вместо того, чтобы спорить и волноваться о том, «для чего де­лать» [1, с. 443].

Другой стороной инструментального интеллекта становит­ся сужение кругозора человека и отсутствие какого-либо инте­реса к миру как таковому. В информационном спектре инстру­ментального интеллекта оказывается лишь то, что связано со сферой зарабатывания денег и их траты. На концептуальном уровне эта психологическая особенность нашла свое отражение в так называемой философии прагматизма — инструментализ­ма. Основатель прагматизма Вильям Джеймс в своих роботах отразил картину разнообразного мира, в котором люди способ­ны познавать лишь частичные и ограниченные истины, — ис­тины, которые приносят им практическую пользу. Развивая идеи В. Джеймса, Ч. Пирс прежде всего, типично по-американски, отнесся к центральному вопросу любой философии ~ к про­блеме истины и ее критерия. В его философии истина оказа­лась за рамками гносеологии, трактуясь как единство мысли и действия. Пирс, как и любой прагматик, концентрировал вни­мание на тех практических возможностях, которые содержатся в предмете. Он подчеркивал, что конечное благо закладывается в процессе «роста разумности», который обеспечивает челове­ку успех в практической деятельности. Прагматизм, таким об­разом, концептуально свидетельствовал о том, что в рамках западной цивилизации господствующее положение занял чело­век-делатель, ориентированный на манипуляцию с окружаю­щей реальностью, человек, заинтересованный в расширении спектра возможных действий по достижении практических ре­зультатов.

Подтверждением этого стало развитие концепции инстру­ментализма Джона Дьюи, у которого «познание вообще», «тео­рия реальности вообще» были отвергнуты в пользу так называ­емого «эмансипированного эмпиризма», «практического позна­ния». Главной категорией инструментализма стало понятие «опыт». Причем «опыт» не вообще, а «опыт» в частности, не­посредственно связанный со «здравым смыслом янки». Его кон­цепция имеет следующую характеристику: «Факел инструментальной философии Джона Дьюи есть не что иное, как здравый смысл янки, практический путь анализа повседневных ситуа­ций и проблем в терминах их разрешения. Джон Дьюи обвен­чал философию с практической жизнью и сделал народную тра­дицию янки характеристикой современной жизни, и благодаря ему эта традиция стала единственной величайшей силой, влия­ющей на сознание и характер XX столетия» [13, с. 95]¹. Его целеустремленная энергия была направлена не только на ака­демические круги. Бурную деятельность относительно распро­странения идей инструментализма он развил в сфере американ­ского образования. В связи с этим Д. Дьюи заметил: «Я хотел, во-первых, держать молодежь под влиянием системы образо­вания как можно дольше... во-вторых, целью должно быть раз­витие индустриального интеллекта...» [13, с. 101]².

Усилия Д. Дьюи не были напрасными, и доктрина прагма­тизма стала методологической основой средней и профессио­нальной школ США. Более того, философия прагматизма очень быстро вышла за академические рамки, превратившись в фи­лософию американского народа. Таким образом, инструмен­тальное сознание западного человека, как средство для дости­жения материальных благ, оказалась закрепленным идеологи­чески³.

Не меньшее значение здесь имеет и рационализм. Абсолю­тизация рациональности в современном западном обществе до­ведена до абсурда. Примером этого может быть упомянутый выше Уильям Грэхем Самнер, которой заявил, что совершен­ствование общества — это результат развития рациональности. И подобное утверждение не является случайным, так как со­вершенствование западного общества прямо зависит от разви­тия рациональности.

Западная цивилизация по своей сути рациональна, и вне ра­циональности она существовать не может. Именно поэтому и

 

^{1 Своеобразным подтверждением того,что Дьюи удалось блестяще «об­венчать философию с практической жизнью», является то, что он препода­вал четырем из пяти братьев Рокфеллеров, в том числе Дэвиду и Нельсону.}

^{2 В конце двадцатых годов прошлого века Дьюи находился в СССР для помощи в организации советской системы образования. Насколько успеш­ной была его миссия, неизвестно, однако после того, как он вернулся в США, его последователи были репрессированы.}

^{3 Двадцать процентов всех суперинтендантов американских школ и со­рок процентов руководителей учительских колледжей получили степень в Колумбийском университете, где Дьюи проработал много летвдолжности декана.}

западная политика является одной из форм крайнего проявле­ния рационального, прагматического мышления западного че­ловека, что можно сравнить лишь с западной экономикой, в ко­торой тщательно просчитывается и продумывается каждая фун­кциональная составляющая, которая соединяет цель с ее реализацией. В западной политике, как и в западной экономи­ке, субъекты деятельности знают заранее, какой результат они получат в соответствии с затраченными силами и средствами. То есть как политика, так и экономика Запада являются сугубо планируемыми феноменами. Если в экономике случайность — это финансовое банкротство, то в политике случайность — это банкротство политическое.

В связи с этим необходимо отметить, что западные государ­ственные структуры (а также негосударственные организации, принимающие стратегические решения) обслуживает целая си­стема институтов, осуществляющих программные разработки не только в области политического (и экономического прогно­зирования), но и в области политического (экономического) мо­делирования. То есть процессы указанных сфер сознательно ка­нализируются в заданном направлении.

Однако, как было сказано выше, это централизованное уп­равление является скрытым и основывается на манипулятив­ных технологиях, которые создают иллюзию безграничной сво­боды как каждого отдельного человека, так и западного обще­ства в целом. Простой обыватель, оказавшийся замкнутым в определенных информационных рамках, воспринимает важные политические события как случайности, однако на самом деле они таковыми не являются. Как в свое время резонно заметил Т. Рузвельт: «В политике ничто не происходит случайно; если что-то произошло, можно ручаться, что все было так и сплани­ровано» [16].

 

ВЛАСТЬ И КАПИТАЛ

 

Однако, несмотря на стремление масс к наживе и потребле­нию, Запад представляет собой в плане материального достатка жесткую иерархическую структуру пирамидального типа с ог­ромным дисбалансом между имущими и неимущими. Неравен­ство людей, с этой точки зрения, в западных странах — колос­сальное. На вершине этой социальной пирамиды происходит накопление фантастических богатств, а в ее основании — про­цветает беспросветная нищета. Незначительная часть западно­го общества имеет доступ ко всем жизненным благам, ко всем

достижениям цивилизации, о которых когда-то не могли меч­тать даже самые привилегированные классы, а значительная часть граждан лишена той крупицы благ, которую раньше име­ли даже бедняки.

Во всяком обществе, так или иначе, происходит деление на богатых и бедных. Но в различных обществах это принима­ет различные масштабы и формы. Вот некоторые данные от­носительно этого на Западе. В Великобритании в 1987 году 0,1 % высшего социального слоя владел 7 % богатств страны, 50 % средних и низших слоев — лишь 4 %, а 9 млн.граждан (т.е. 17 % населения) в 1986 году жили в нищете [17]. В 1989 году треть жителей Лондона находилась за официально установлен­ной чертой бедности [18]. К 2000 году ситуация в Англии не улучшилась. 17 % ее населения, или почти каждый пятый жи­тель, как и раньше, живет в нищете (их уровень жизни соот­ветствует уровню жизни населения бедных развивающихся стран). По критериям ООН, условия существования этой час­ти подданных Ее Величества определяются как «абсолютная бедность». В стране 4 млн.человек не могут питаться два раза в день (!). Ученые четырех британских университетов, которые провели это исследование, по их собственному признанию, были «шокированы» его результатами. Они отмечают, что доля бедных семей в структуре населения Великобритании возрос­ла почти вдвое в период с 1983 по 1999 год [19]. В 1997 году в одном из номеров лондонской газеты «Observer» сообщалось, что «до 2 миллионов британских детей страдает от плохого здо­ровья и задержки роста из-за недоедания» [20, с. 103]. Каждый третий ребенок страны растет в бедности, и из-за этого 1,5 млн.детей младше 16 лет вынуждены работать [21, с. 272]. При этом в Великобритании в 1985 году 5 % работающих получало 16 % общенациональной прибыли, а 50 % — всего 5 % [7, с. 164].

В 1963 году в США произвела сенсацию книга Майкла Харрингтона, в которой говорилось о десятках миллионов амери­канцев, находящихся за чертой бедности. Несмотря на все ме­роприятия правительства как-то улучшить ситуацию, в 1989 году в Соединенных Штатах жило в нищете 31,5 млн.человек, а в 1990-м — 33,6 млн, т. е. 13,5 % населения [22]. При этом, как свидетельствуют данные ЮНИСЕФ, в США наихудшие пока­затели среди индустриальных стран по таким параметрам, как смертность среди детей до пяти лет (они идут наравне с Кубой, страной третьего мира, вот уже сорок лет подвергающейся по­литическому давлению, скрытой агрессии в форме тайных под­рывных операций и экономической блокаде со стороны Вашингтона). Соединенные Штаты также удерживают рекорды по го­лоду, детской бедности и другим основным социальным пока­зателям [23], а 40 млн.американцев лишены доступа к медицин­скому обслуживанию [24, с. 237].

12 августа 2003 года «USA Today» сообщила своим читате­лям о том, что на данный момент в крупных городах США стре­мительно растет число бездомных. Американские рабочие и слу­жащие, которые живут от зарплаты до зарплаты, все чаще ока­зываются на улицах или в ночлежках. Бывшие соседи и коллеги живут у родственников, безработные менеджеры поселяются у своих пожилых родителей. Семьи, которые когда-то имели свои собственные дома, вынуждены спать на двухъярусной кровати в ночлежках. Некоторые бездомные ночуют под открытым не­бом в своих автомобилях до тех пор, пока не найдут работу. Ис­следования, проведенные в 18 крупных городах США, показа­ли, что с 2001 по 2002 год количество просьб о предоставлении коек в ночлежках страны выросло в среднем на 19 %. Это са­мый высокий уровень за последние 10 лет. По данным Мини­стерства труда США, в июле 2003 года в стране было зарегист­рировано 9 млн.безработных, из них около 3,5 млн.не имеют средств, чтобы оплатить аренду своего жилья, и вынуждены жить в ночлежках. В июле в США было почти 2 млн.трудоспособных граждан, которые безуспешно ищут работу в течение 27 недель. С 1999 по 2002 год в Нью-Йорке число бездомных семей увели­чилось на 40 %.

Вместе с тем в 1997 году половиной акционерного капитала Соединенных Штатов владел 1 % граждан США и почти 90 % его принадлежало 1/10 наиболее богатых семейств (концентра­ция еще выше для облигаций и трестов, сравнимых по другим активам) [20, с. 219].

Чтобы проследить динамику углубления материального не­равенства в этой стране, необходимо обратиться к официаль­ной статистике. Если разделить американское общество на пять экономических квинт (по 20 %), то низший класс, по факти­ческому положению вещей, вобрал в себя беднейшую пятую и часть четвертой экономической квинты; средний — верхнюю часть четвертой, полностью третью и вторую квинты, а также нижнюю половину первой; верхний — вместил в себя наиболее богатую половину первой квинты [24, с. 229].

Часть национальной прибыли нижней квинты в 1947 году составляла 4 %, а в середине 90-х — 4,2 %; в обоих случаях -10 %; третьей — 16 и 15,7 %; второй квинты — 22 и 23 %. Верх­няя квинта как в 1947 году, так и через пятьдесят лет получала

больше 47 %. Надо добавить, что совокупный доход верхних 10 % американцев на протяжении этих 50 лет вбирал в среднем 30 % национальной прибыли, а 10 % нижних — только 1 % [25, с. 318], [26 с. 323], [27 с. 467], [28].

Необходимо отметить, что во второй половине XX века верх­ний класс американского общества стал не просто намного бо­гаче среднего и нижнего, а приобрел свои особые социокуль­турные характеристики и живет в особой, изолированной от других классов реальности. Верхний класс, не превышающий 10 % населения, состоит из банкиров, бизнесменов, высокооп­лачиваемых менеджеров, верхнего слоя политиков и государ­ственных чиновников, преуспевающих юристов, врачей, уче­ных и артистов. Его представители живут в особняках, распо­ложенных в экологически чистых районах. Они получают образование в элитных частных школах и в университетах «выс­шей лиги» (она включает около десяти частных университетов, плата за обучение в которых в конце XX века превысила 30 тыс. долл. в год). Они живут в окружении роскоши и комфорта, пользуются прислугой, проводят свободное время в закрытых клубах, а отпуск — на закрытых фешенебельных курортах и в отелях.

Верхний класс состоит из нескольких групп. Если исполь­зовать американскую терминологию, то в его низу находится слой так называемых «искателей» (включающий около 3 млн.американских семей), а на вершине — небольшие прослойки «собственников», «баронов» и «магнатов», которые владеют многомиллиардными состояниями и концентрируют в своих руках контроль над национальными богатствами. А самый выс­ший слой «магнатов» (около 1 тыс. человек) присутствует в меж­дународной финансово-экономической элите.

Средний класс включает в себя средние и нижние слои ме­неджеров и государственных чиновников, «белые воротнички» из научно-информационных отраслей, квалифицированных ра­бочих, научную, техническую и гуманитарную интеллигенцию и т.п. Они живут в прилегающих к городам районах, имеют в собственности двух- или одноэтажные семейные дома, неболь­шие земельные участки, по автомобилю средней стоимости на каждого взрослого члена семьи. Их дети учатся в частных уни­верситетах «второй» и «третьей» лиги. Средний класс также живет в собственном мире, изолированном от мира других клас­сов.

Нижний класс США также представляет собой особую, зам­кнутую экономическую общность, изоляция которой во второй

половине XX века значительно усилилась. В нем преобладают чернокожие американцы, испаноязычные выходцы из Латинс­кой Америки, а также недавние эмигранты из азиатских и отча­сти восточноевропейских стран. Представители нижнего клас­са в основном заняты неквалифицированным трудом в сфере обслуживания, на строительстве, в грязных производствах. Большинство из них снимают дешевые и маленькие квартиры, пользуются общественным транспортом. Большая часть детей из нижнего класса не оканчивают средней школы. Живет ниж­ний класс в городской черте (за исключением центральной, де­ловой части) [24, с. 231-233].

Исходя из вышеизложенного, можно констатировать, что социальная структура современной западной цивилизации на­поминает пирамиду. На ее вершине расположен узкий слой мо­гущественной элиты, в руках которой находятся основные бо­гатства мира и абсолютная власть, а в ее основании — много­миллионные массы людей, в большинстве своем лишенные элементарных материальных благ.

Западная идеология и пропаганда создают для рядовых обывателей анестезирующую иллюзию «общества равных воз­можностей», в котором якобы каждый может подняться из низших социальных слоев в высшие. В связи с этим приво­дятся примеры людей, которые наживали за короткий срок огромные капиталы или добивались других успехов. Однако много западных специалистов (например, William Rubinstein. The Rich in Brittain. 1986.) утверждают, что вертикальная со­циальная динамика в Европе и США является незначитель­ной. По их мнению, там для подавляющего большинства людей главным условием приобретения высокого социаль­ного статуса является их происхождение, т. е. рождение в выс­шем социальном слое, а не какие-то личные качества. По­этому представление о Западе как метаобществе «равных воз­можностей» не соответствует действительности. Наоборот, оно является социальной организацией тотального неравен­ства. Причем это неравенство основано не на природном не­равенстве людей в плане их способностей и талантов, а на не­равенстве в обладании деньгами, а значит, материальными благами. Деньги, вознесенные на вершину абсолютной ценнос­ти, сделали равенство между гражданами невозможным в принципе.Поэтому естественно, что реальная власть в запад­ных странах оказалась в руках тех, кто владеет основными ка­питалами — узкого, изолированного круга избранных. В та­ких условиях демократическая система может существовать

лишь номинально, как пропагандистская абстракция, скры­вающая реальное положение дел. Фактически на Западе по­литическая власть давно является производной от власти фи­нансовой. «За фасадом их (промышленных лидеров. — Авт.) слов, за их благочестивыми заявлениями о том, что было бы лучше для экономики, если бы правительство и политики не совались бы в бизнес, скрывается тесная связь между прави­тельством и бизнесом. Итальянские ведущие промышленни­ки не вовлечены открыто в политику, как это имеет место в отношении деловых кругов США. Они не занимают полити­ческих постов и постов в правительстве, не участвуют види­мым образом в канализации финансовой поддержки канди­датов и политических партий, как это имеет место в США (там это делается явно!). Они действуют другими методами: под­куп, печать, телевидение, запутанные директораты и финан­совые компании, манипулирование биржей, контроль ком­мерческих банков, которые мнимо принадлежат государству и обществу», — писал А. Зиновьев [7, с. 232].

Данные свидетельствуют, что американские финансовые магнаты постоянно наращивают уровень своего представитель­ства в верхнем эшелоне исполнительной власти и дипломати­ческой службе. Если в 1861-1877 годах их креатуры составляли 81 % государственных чиновников, то в 1878—1897 годах -86,8 %, а в 1898-1913 годах - 91,7 % [29, с. 374]. И данная тен­денция не ослабевает.

Кроме того, выдвиженцы (менеджеры и юристы) олигархи­ческих кланов абсолютно доминируют как в Республиканской, так и Демократической партии. Сами партии оказались в фи­нансовом и организационном плане зависимыми от большого капитала. К этому можно добавить, что при этом идеологичес­кие и политические расхождения между партиями максималь­но сузились.

В свое время бывший председатель правления «Mid-land Bank» (Англия) Реджинальд Макенна заявил следующее: «Я бо­юсь, что простым гражданам не понравится, если они узнают, что банки могут создавать и создают деньги... И те, кто управ­ляет кредитом страны, направляет политику правительств и держат в своих руках судьбу народа» [9, с. 140]. Как и в Великобри­тании, до эпохи доминирования США, так и в современных Соеди­ненных Штатах, президент, правительство и парламент не играют определяющей роли. Они, как и правительство любой дру­гой западной страны, лишь легитимные проводники интересов очень узкой, анонимнойгруппы лиц, которая контролирует основные капиталы западного мира. Один из ведущих идеологов США С. Хантингтон в своей книге «Американская политика» заявил, что власть, для того чтобы быть эффективной, должна оставаться невидимой: «Архитекторы власти в США должны создать силу, которую можно будет ощутить, но не увидеть. Власть остается сильной, если она остается в потемках; при солнечном свете она начинает испаряться» [20, с. 208.].

Не зря в 1816 году Томас Джефферсон сказал: «Я считаю, что банковские учреждения более опасны для наших свобод, нежели постоянные армии. Они уже создали денежную аристократию, которая ни во что не ставит правительство» [9, с. 151]. Именно в связи с этим могущественный банкир Мейер Ротшильд произ­нес свою знаменитую фразу: «Дайте мне управлять деньгами стра­ны, и мне нет дела, кто создает ее законы» [30, с. 10].