Главная | Обратная связь

Подготовка последнего удара

3 апреля маршал Жуков вылетел из Москвы обратно на фронт. В тот же день сел в свой самолет и маршал Конев. Задача была поставлена. Наступление начать 16 апреля, а Берлин взять 22 апреля — ко дню рождения Ленина. Жуков находился в постоянном контакте с Москвой, но все его переговоры строго контролировались органами НКВД. Техническое обеспечение их прослушивания осуществлялось 108-й специальной ротой связи, прикрепленной к штабу 1-го Белорусского фронта.

Как отмечалось в сводке политического управления 1-го Украинского фронта, план Берлинской операции подготовлен «гениальным Верховным Главнокомандующим товарищем Сталиным»{394}. Говоря по правде, это был не такой уж плохой план. Трудность состояла лишь в том, что полоса наступления 1-го Белорусского фронта проходила как раз через наиболее приспособленный к обороне и хорошо укрепленный район Зееловских высот. Позднее Жуков вспоминал, что он недооценил мощи находящихся там немецких оборонительных позиций.

Задачи, стоявшие перед двумя советскими фронтами, привлеченными к операции, были чрезвычайно масштабными. Военные инженеры перешивали железнодорожное полотно под советский стандарт ширины колеи. Через Вислу было перекинуто несколько временных мостов. Миллионы тонн грузов неудержимым потоком направлялись к фронту — снаряды для артиллерии и реактивных минометов, военное оборудование, горючее, продовольствие. [210]

Наиболее важным расходным материалом в Красной Армии являлись сами солдаты, поэтому боевые части активно пополнялись личным составом. Потери советских войск во время проведения Висло-Одерской операции и в Померании, исходя из русских стандартов, особенно высокими назвать нельзя. Их можно считать приемлемыми и соответствующими тому гигантскому расстоянию, которое было пройдено фронтами на запад. Однако стрелковые дивизии Жукова, равно как и Конева, так никогда и не достигали своего штатного расписания. В среднем их численность колебалась вокруг отметки в четыре тысячи человек{395}. К 5 сентября 1944 года из лагерей ГУЛАГа в Красную Армию было направлено миллион тридцать тысяч четыреста девяносто четыре заключенных{396}. Среди них находились, например, те, кто получил срок за то, что покинул свое рабочее место. Осужденные за политические преступления рассматривались органами НКВД как слишком опасный контингент. Их запрещалось посылать на фронт, пусть даже в штрафную роту.

Ранней весной 1945 года отправка заключенных в специальные штрафные подразделения шла полным ходом. Основание для освобождения было только одно — людям предлагалось искупить свою вину перед Родиной и государством собственной кровью. Нужда в новом пополнении была настолько велика, что в конце марта, то есть всего за две недели до начала наступления на Берлин, вышло специальное постановление Государственного Комитета Обороны, которое регламентировало отправку заключенных на фронт{397}. Определенное количество людей должны были поставить областные управления НКВД, сам Наркомат внутренних дел, а также следственные органы прокуратуры в войсках.

Сейчас трудно сказать, насколько охотно бывшие заключенные шли на фронт, насколько сильно их мотивировала перспектива погибнуть смертью храбрых, вместо того чтобы безвестно, словно собака, сгинуть в лагере ( «собаке собачья смерть»){398}. Данный вопрос остается открытым, даже несмотря на то что пятеро бывших зэков стали впоследствии Героями Советского Союза. В эту пятерку входит и знаменитый Александр Матросов, бросившийся на амбразуру вражеского дота. Однако следует признать, что заключенным предоставлялся [211] определенный шанс. Они были воодушевлены одной возможностью избавиться от однообразия и безвременья, которые пропитывали лагерную атмосферу. Некоторые из них действительно «искупили свою вину кровью»{399}, находясь либо в штрафных ротах, либо в подразделениях по разминированию местности. Естественно, что положение тех, кого прикрепляли к саперам, было неизмеримо лучшим, чем тех, кого отправляли в штрафные роты.

Отношение к бывшим советским военнопленным, прошедшим все круги ада в гитлеровских лагерях, заслуживает особого рассмотрения. 1 октября 1944 года вышло постановление Государственного Комитета Обороны, по которому этот контингент предписывалось посылать в специальные запасные части в военных округах. Там бывшие военнопленные проходили проверку органов НКВД и СМЕРШа. Многих из тех, кого посылали затем в боевые части, назвать здоровыми было нельзя. У них просто не хватало времени оправиться от тяжелых испытаний в фашистской неволе. Более того, на фронте к ним продолжали относиться с подозрением. Советское командование и не скрывало своего беспокойства по поводу поведения тех солдат, которые являлись «советскими гражданами, освобожденными из фашистского рабства»{400}. Как отмечалось, их моральное состояние находилось на очень низком уровне по причине того, что долгое время на них оказывала влияние «фальшивая фашистская пропаганда». Однако методы политических работников, применяемые в работе с бывшими военнопленными, должны были быстро избавить вновь мобилизованных солдат от негативных настроений. В основном им читали приказы Верховного Главнокомандующего, показывали фильмы о Советском Союзе и Великой Отечественной войне и призывали отомстить за ужасные преступления немецких бандитов.

Политическое управление 1-го Украинского фронта полагало, что бывшие военнопленные очень важны для Красной Армии. Они были полны ненависти к врагу и желания отомстить за все жертвы и оскорбления, которые перенесли в неволе. Однако, как отмечали политработники, этот контингент еще не был приучен к строгому выполнению приказов. Более того, бывшие военнопленные имели тенденцию [212]

совершать убийства, насилия и грабежи. Некоторые из них пьянствовали и дезертировали с фронта. Как и у бывших зэков, их чувства и отношение к жизни ожесточились из-за перенесенных ранее страданий.

94-я гвардейская стрелковая дивизия 5-й танковой армии получила пополнение из сорока пяти бывших военнопленных. Эта группа прибыла на фронт всего за пять дней до начала большого наступления на Одере и сразу же оказалась под подозрением у политических работников. Один из офицеров отмечал в своем отчете, что каждый день он проводит двухчасовые занятия с вновь мобилизованными солдатами, рассказывает им о Родине, о зверствах германских солдат, об ответственности за преступления перед страной{401}. Бывших военнопленных распределили таким образом, чтобы в одной роте не могли оказаться два человека, которые ранее вместе содержались в заключении либо были выходцами из одного региона страны. Политический работник писал, что ежечасно получает информацию о поведении бывших военнопленных и их моральном состоянии. Политические занятия включали и показ фотографий об издевательствах немцев над советским населением, женщинами и детьми. Было продемонстрировано также изувеченное тело одного из советских солдат.

Недоверие к бывшим военнопленным инициировалось с самого верха. В его основе лежал сталинский страх, что любой гражданин, проведя долгое время вне пределов СССР, мог оказаться подверженным антисоветскому влиянию. Сам факт нахождения человека в германском лагере означал, что он уже испорчен «геббельсовской пропагандой». Политработники замечали, что бывшие военнопленные не знают истинного положения дел в Советском Союзе и в Красной Армии. Командование было также обеспокоено любым воспоминанием о трагедии 1941 года, которое могло быть ассоциировано с ответственностью за нее товарища Сталина. Эти негативные тенденции следовало устранять любой ценой. Политработников приводил в замешательство и такой, очевидно нередко задаваемый бывшими военнопленными, вопрос: правда ли, что все военное [213] оснащение Красной Армии было куплено в США и Англии и что это сделал товарищ Сталин{402}?

Представители органов НКВД были также обеспокоены плохим руководством и «несерьезным отношением» командиров к случаям недисциплинированности, нарушения закона и «безнравственного поведения» солдат{403}. В нарушении дисциплины оказались замечены и армейские офицеры. Представители органов НКВД отмечали, что некоторые командиры дошли до того, что вешают занавески на окна своих штабных автомобилей, в то время как вся территория наводнена подозрительными элементами, саботажниками и агентами врага. Вполне вероятно, что эти занавески были предназначены, чтобы скрыть присутствие в автомобиле «военно-полевых жен» — любовниц, выбранных из женского персонала частей связи или госпиталей. И даже если Сталин молчаливо соглашался с присутствием подобных «жен» в составе боевых частей, НКВД просто не мог пройти мимо автомобилей с занавешенными окнами, которые препятствовали визуальной проверке личностей пассажиров{404}.

В период подготовки к наступлению политическое воспитание военнослужащих выходило на первое место среди задач не только политработников, но и офицеров НКВД. Последним поручалась общая проверка состояния личного состава, в котором исключительное значение, естественно, занимал уровень его «политической подготовки»{405}. Для представителей национальных меньшинств, плохо или совсем не говорящих на русском языке, на 1-м Белорусском фронте были устроены специальные пропагандистские семинары. В конце марта сюда прибыло новое пополнение, состоящее в основном из поляков «Западной Украины» и «Западной Белоруссии» и жителей Молдавии. Однако многие из этих новобранцев, особенно те, кто подвергся репрессиям в 1939–1941 годах, отрицательно относились к идее самопожертвования советского солдата. Им была непонятна сама мораль такого поведения, мотивация жертвенности, основанная на коммунистической доктрине{406}. А после беседы о подвиге Героя Советского Союза сержанта Варламова, который закрыл своей грудью амбразуру вражеской огневой точки, среди мобилизованных слышались высказывания, что такое просто [214] невозможно. Политическое управление фронта чрезвычайно настороженно относилось к подобным явлениям.

В докладах представителей НКВД говорилось, что в частях сохраняется большой процент потерь, который не связан с боевыми действиями. В основном это происходит по причине плохого обучения личного состава и игнорирования офицерами вопросов, связанных с обеспечением безопасности. Только в одной из дивизий за месяц погибло двадцать три и было ранено шестьдесят семь солдат из-за неосторожного обращения с автоматическим оружием. Военнослужащие вешали или складывали в кучу свои автоматы, забывая, что они все еще заряжены{407}. Ряд бойцов получили увечья во время изучения незнакомого им оружия или гранат. Так, например, они вставляли в гранаты не подходящие к ним детонаторы или стучали по минам и снарядам твердыми предметами.

С другой стороны, именно недостаток снабжения становился причиной, по которой советские саперы рисковали своей жизнью. Они гордились тем, что научились использовать по новому назначению содержимое немецких мин, обезвреженных ими во время ночных поисков. Саперы разогревали взрывчатое вещество, ранее находившееся в мине, и затем выливали его в новую упаковку — как правило, деревянную коробку, которую невозможно было обнаружить с помощью металлоискателя. Уровень риска зависел от состояния взрывчатого вещества, извлеченного из мины. Саперы часто шутили: одна ошибка — и не видать обеда{408}. Их мужество и опыт снискали к ним большое уважение как среди стрелковых частей, так и танкистов, которые обычно не желали признавать над собой превосходства представителей любых других служб или родов войск.

Программа стимулирования ненависти к противнику берет свой отсчет с конца лета 1942 года, когда советские войска отступали по донским степям к Сталинграду и вышел знаменитый приказ Верховного Главнокомандующего «Ни шагу назад!». Это было то время, когда Анна Ахматова написала: «Час мужества пробил». Однако к февралю 1945 года советские политработники переработали ее слова следующим [215] образом: «Солдаты Красной Армии, теперь вы на германской территории. Час мести пробил!»{409} Но первым человеком, который адаптировал стихи Анны Ахматовой к новым условиям, был Илья Эренбург. Еще в 1942 году он написал «Не считайте дни; не считайте мили. Считайте только немцев, которых вы убили. Убей немца! — это мольба твоей матери. Убей немца! — это плач твоей русской земли. Оставь сомнения и не останавливайся, убивай!»

Командование Красной Армии использовало любую возможность использовать в своей пропаганде информацию о масштабах зверств, творимых гитлеровцами на советской земле. Согласно свидетельству одного французского источника, руководство Красной Армии приказало эксгумировать из массовых захоронений около Одессы и Николаева шестьдесят пять тысяч трупов евреев. Затем их тела были положены по обеим сторонам дороги. Через каждые двести метров для проходящих мимо частей висел специальный плакат с надписью: «Смотри, как немцы обращались с советскими людьми»{410}.

В качестве другой иллюстрации к поведению немецких захватчиков использовались освобожденные советскими войсками подневольные рабочие. Молодые женщины, обычно украинской или белорусской национальности, рассказывали солдатам, как дурно с ними обходились на вражеской земле. Один из советских политработников отмечал, что после таких рассказов лица бойцов становились суровыми от ненависти к врагу{411}. Он добавлял, что в некоторых случаях отношение немцев к восточным рабочим было достаточно хорошим, но эти случаи составляли меньшинство, и солдаты запоминали лишь самые мрачные эпизоды поведения гитлеровцев.

В своей работе политическое управление 1-го Украинского фронта старалось усилить у бойцов ненависть по отношению к противнику, утвердить их в желании отомстить нацистам. В войсках распространялись перепечатанные письма подневольных рабочих, оставленные ими в деревнях и населенных пунктах, занятых впоследствии Красной Армией. В одном из них говорилось, что немцы согнали рабочих в специальный лагерь и поместили в темный барак. Их заставляли [216] работать с утра до ночи, оскорбляли, кормили только супом из репы и куском хлеба{412}. Девушка — автор этого письма — сетовала, что так ужасно проходит юность советских людей, угнанных «в проклятую Германию» из своих родных деревень. Среди подневольных рабочих были и дети, которым едва исполнилось тринадцать лет, они вместе с остальными несчастными претерпевали на чужбине огромные лишения, голодали, ходили разутыми. Среди рабочих распространялись слухи о том, что «наши» уже близко, и, может быть, уже скоро они увидят своих «братьев». Тогда их мучениям придет конец. Далее девушка рассказала, как к ней приходила подруга, и они вместе гадали, смогут ли пережить это тяжелое время, увидят ли когда-либо снова свои семьи. Письмо заканчивалось словами, что терпеть больше нет никаких сил; здесь, в Германии, жизнь просто ужасная. Под ним стояла подпись — Женя Ковальчук. В другом письме, также за ее подписью, советские солдаты нашли стихи, озаглавленные как «Песня подневольной женщины». В них говорилось о том, что время идет неумолимо. Лето сменяет весну, и в саду распускаются цветы. Но она, молодая девушка, все еще находится в немецкой неволе.

Для стимулирования ненависти советских бойцов к противнику политработники не уставали повторять о том, что немцы должны заплатить «по полному счету»{413} за все их преступления на советской земле. В каждом полку солдатам и офицерам рассказывали о зверствах гитлеровских захватчиков над советскими людьми, грабежах и насилиях «фашистских собак». Так, в одном из батальонов военнослужащие определили следующий «счет» противнику, за который им предстояло отомстить: семьсот семьдесят пять родственников солдат и офицеров — убито, девятьсот девять родственников — угнано в немецкое рабство, четыреста семьдесят восемь сожженных домов и триста три уничтоженных колхоза. В каждом полку 1-го Белорусского фронта устраивались митинги отмщения. Они вызывали у бойцов огромный энтузиазм. Политработники отмечали, что бойцы 1-го Белорусского фронта, равно как и все солдаты Красной Армии, полны благородного желания отомстить фашистским оккупантам за все их ужасные преступления и насилия.

Шифровальщица при штабе 1-го Белорусского фронта вспоминала, что над дверями их столовой висел большой плакат. На нем были написаны следующие слова: «Ты еще не убил немца? Тогда убей его!»{414} Все солдаты находились под большим впечатлением от призывов Ильи Эренбурга. И им действительно было за что мстить, Родителей этой девушки, например, убили в Севастополе. По ее словам, ненависть солдат к своим врагам являлась настолько сильной, что ее было тяжело контролировать.

В то время пока политработники в частях культивировали в своих солдатах ненависть по отношению к противнику, готовя их к последнему удару по Берлину, офицеры из 7-х отделов политуправлений занимались пропагандой на вражеские войска. Их деятельность была подчинена задаче: убедить немецких военнослужащих, что добровольная сдача в русский плен означает не только жизнь, но и хорошее обращение в лагере.

Время от времени в 7-е отделы попадали мешки с письмами от родственников немецких солдат, направленные на фронт. В основном они поступали из разведывательных подразделений, совершивших очередной рейд по немецким тылам. Эти письма вскрывали и читали германские коммунисты или «антифашисты», прикрепленные к упомянутым отделам. Для полноты картины перлюстрировались и письма, отобранные у немецких военнопленных. Советское командование интересовали факты, характеризующие настроения среди германского гражданского населения, информация о его продовольственном снабжении (особенно количество молока для детей), данные, касающиеся эффекта от англо-американских бомбардировок и т.д. Сведения, полученные из этих писем, посылались как в вышестоящие инстанции, так и использовались для составления пропагандистских листовок непосредственно на фронте{415}.

Один из самых распространенных вопросов, задаваемых немецким военнопленным, касался наличия у Германии химического оружия. Советское командование было сильно обеспокоено возможностью применения Германией специальных отравляющих средств на заключительном этапе войны. [218] По мнению советских офицеров, безвыходность ситуации была хорошим стимулом для такого шага, тем более что нацистское руководство не раз заявляло об обладании «чудо-оружием». Определенная информация поступала из Германии в Швецию. В ней говорилось, что химическое оружие, помещенное в длинные контейнеры, уже распределено между специальными частями. На контейнерах имеется следующая инструкция: «Может быть использовано только по личному указанию фюрера»{416}. До шведского военного атташе дошли слухи, что только страх за гибель всего живого на огромном пространстве стал причиной отказа от применения отравляющих веществ. Фактически это подтверждают имеющиеся данные, что нервно-паралитический газ (подобный зарину или табуну), хранившийся в цитадели исследовательского центра химического оружия вермахта в Шпандау{417}, был уже распределен между частями и готов к применению. Фельдмаршал Кессельринг говорил обергруппенфюреру СС Вольфу, что помощники Гитлера уговаривают его применить «Verzweiflungswaffen», или «оружие отчаяния»{418}.

Спустя несколько дней после окончания войны Альберт Шпеер поведал допрашивавшим его американским офицерам, что на заключительном этапе сражений нацистские фанатики действительно «обсуждали вопрос о применении химического оружия»{419}. Согласно советским источникам, немцы использовали отравляющие вещества в феврале 1945 года под Глейвицем. Утверждалось, что противник произвел газовую атаку с помощью авиации и артиллерии. Однако в этой информации отсутствуют многие детали. Таким образом, можно предположить, что советская сторона либо подняла ложную тревогу, либо сфальсифицировала эти сведения, чтобы привлечь внимание к угрозе применения отравляющих веществ. В процессе обучения советских солдат заставляли тренироваться в противогазах по четыре часа в день и по крайней мере одну ночь не снимать с себя защитных масок. В войсках появились специальные защитные костюмы, равно как и маски для лошадей. Выходили приказы и инструкции, как оберегать от отравления еду и питьевые источники, готовить бункеры и подвалы на случай применения химических веществ. Однако вопрос о том, насколько тщательно бойцы [219] и командиры Красной Армии соблюдали меры предосторожности против газовой атаки, остается открытым: «противохимическая дисциплина» находилась в ведении НКВД.

Более серьезно советские военнослужащие относились к обучению стрельбе из немецких фаустпатронов{420}. Частям Красной Армии удалось захватить большое количество экземпляров этого оружия, и появилась возможность организовать при каждом стрелковом батальоне группу подготовленных военнослужащих, умеющих обращаться с фаустпатронами. Политработники сразу же ухватились за этот факт и провозгласили лозунг: «Бей врага его собственным оружием!» Тренировки включали стрельбу по подбитым танкам или по стенам домов с расстояния примерно в тридцать метров. В 3-й ударной армии комсомольские организации ставили в пример наиболее подготовленных военнослужащих. Так, сержант Беляев из 3-го стрелкового корпуса сделал выстрел по дому с расстояния в пятьдесят метров. Когда дым рассеялся, то в стене обнаружилась дыра, величина которой позволяла быстро проникнуть внутрь здания целому подразделению. На громадное большинство советских солдат стрельба из фаустпатронов производила сильное впечатление. Они также понимали, что это оружие скорее всего будет ими использоваться не по прямому назначению — против танков, а для разрушения кирпичных или каменных стен. Уже тогда было понятно, что в Берлине развернутся ожесточенные уличные бои и борьба будет вестись за каждый дом.

Глава двенадцатая.

В ожидании штурма

В начале апреля 1945 года Берлин пребывал в ожидании скорого советского наступления. В атмосфере города витали настроения отчаяния, дурного предчувствия и усталости.

«Вчера фон Типпельскирх вновь пригласил нас на ужин в Меллензее, — доносил в Стокгольм шведский военный атташе в Берлине. — Я пошел туда больше из любопытства, чем по какой-либо другой причине, но особо не ожидал услышать что-нибудь интересное. Теперь все жили только одним [220] днем. Вечер прошел в траурном настроении. На нем царила атмосфера полной безнадежности. Никто и не старался скрыть истинное положение дел, а говорил о ситуации так, как она выглядела в действительности. Некоторые пребывали в плаксивом настроении, стараясь заглушить свой страх с помощью бутылки»{421}.

Фанатики, собравшиеся бороться до последней возможности, оставались только среди тех нацистов, которые были уверены, что конец «третьего рейха» одновременно означает и их собственный конец. Подобно самому Гитлеру, они считали, что все немцы должны разделить их собственную судьбу. Уже начиная с сентября 1944 года, в период быстрого продвижения частей Красной Армии и западных союзников к Германии, нацистское руководство стало готовиться вести борьбу против врагов и после поражения. Оно решило основать сопротивление на оккупированной противником немецкой территории под кодовым наименованием «Вервольф».

Термин «Вервольф» был взят из романа о Тридцатилетней войне Германца Лёнса, ярого националиста, погибшего еще в 1914 году. В октябре 1944 года, когда идея организации подпольных отрядов стала обретать некие черты, была учреждена должность генерального инспектора по специальной обороне. Им стал обергруппенфюрер СС Ганс Прютцман. В ходе войны Прютцман, находясь на Украине, получил хорошее представление о советском партизанском движении. Затем он находился в Кенигсберге, откуда был вызван в Берлин для руководства штабом новой структуры. Однако этот проект постигла та же участь, что и многие другие нацистские начинания. Сразу объявились соперники, которые захотели создать параллельные организации или поставить существующие под их контроль. Даже в самом СС было две структуры — «Вервольф» и подразделение под командованием Отто Скорцени «Ягдфербэнде». Число подобных организаций могло вырасти до трех, если бы реализовался проект создания совместными усилиями гестапо и СД подразделения, известного под названием «Бундшу».

Обучение и тренировки спецподразделений должны были включать в себя вопросы организации саботажа, закладки подрывных зарядов, маскировки мин под консервные банки [221] или одежду. Предусмотрели даже использование специального дождевого плаща, под подкладкой которого находилось взрывчатое вещество, Мобилизованных в «Вервольф» военнослужащих обучали, как нужно убивать часового с помощью удавки или выстрелом из пистолета «вальтер» с глушителем. Трофейные документы показывают, что лозунгом членов организации были следующие слова: «Превратим день в ночь, а ночь — в день! Бей врага, где бы ты его ни встретил! Будь хитрым! Воруй у врага оружие, боеприпасы и продовольствие! Немецкие женщины, помогайте борьбе «Вервольфа», где это только возможно!» Тайные операции против врага предполагалось проводить группами, состоящими от трех до шести человек, которые имели бы запас продовольствия на шесть дней. Особое внимание уделялось задаче уничтожения горючего и смазочных материалов противника. Нацистское руководство приказало выделить для «Вервольфа» две тысячи радиостанций и пять тысяч боезарядов. Однако вовремя к месту назначения смогла поступить лишь незначительная часть запрашиваемого оборудования и взрывчатых веществ. Нацисты между тем заставляли узников концлагерей собирать неразорвавшиеся американские авиабомбы, а затем извлекать из них тол для повторного использования.

1 апреля 1945 года по германскому радио прозвучал призыв к населению присоединиться к «Вервольфу». В нем говорилось, что «целью организации является уничтожение любого большевика, англичанина или американца, вступившего на нашу землю... Любой немец, независимо от его профессии или классового положения, который будет сотрудничать с противником, почувствует на себе всю силу нашей мести... У нас один девиз: «Победить или умереть»{422}. Несколько дней спустя Гиммлер издал новый приказ: «В том доме, где появится белый флаг, должны быть расстреляны все жители мужского пола. Расстрел должен проводиться незамедлительно. Наказание предусматривается для всех лиц мужского пола начиная с 14 лет и старше»{423}.

Документ, подписанный 4 апреля 1945 года, показывает истинную причину создания организации «Вервольф». Представляется, что анализ событий 1918 года сыграл здесь основную роль. В документе, в частности, говорилось: «Мы [222] знаем планы наших врагов, и мы знаем, что, в случае нашего поражения, Германии не будет предоставлен шанс когда-либо вновь подняться на ноги, как это случилось после 1918 года»{424}. Угроза уничтожения любого немца, вступившего в сотрудничество с противником, предполагала поставить барьер на пути «политики Штреземана» (Густав Штреземан одобрил от имени Германии Версальский договор 1919 года). Нацистские лидеры были уверены, что поражение означает их неминуемую гибель. Но умирать в одиночестве они не хотели. Падать в пропасть нацисты собирались вместе со всем народом.

Члены гитлерюгенда посылались в различные районы страны, где прятали взрывчатку и связывались с местными нацистскими крайсляйтерами относительно вопросов проживания и продовольственного обеспечения. В основном перед ними ставили какую-нибудь одну расплывчатую задачу и отпускали по домам. По мере ухудшения положения на фронте обучение подростков проходило по все более сокращенной программе, поэтому многие из них могли взорвать скорее самих себя, чем солдат противника.

Следует признать, что все акции, предпринятые «Вервольфом», не достигли больших результатов, исключая, правда, те из них, которые предусматривали мероприятия по запугиванию населения. Было проведено лишь несколько диверсий (наиболее успешные в Аахене и Кранкенхагене). Члены гитлерюгенда писали на стенах домов лозунги примерно следующего содержания: «Предатель, не спи, «Вервольф» следит за тобой». Как оказалось, и Скорцени, и Прютцман не питали особых надежд на успех партизанской войны в Германии. Если верить показаниям Скорцени (Прютцман покончил жизнь самоубийством сразу после первого допроса), лица, ответственные за создание в рейхе подпольного движения, полагали, что проект обречен на неудачу. Интересно, что сами союзники более серьезно относились к возможности сопротивления на оккупированной территории. Показательно, что даже Гиммлер инструктировал Прютцмана о необходимости сокращения активности «Вервольфа» и сведения ее к одной лишь пропагандистской работе{425}. Очевидно, что рейхсфюрер СС играл в свою игру и опасался, что диверсионные [223] акты могут оказать негативное влияние на переговоры с западными союзниками, ведущиеся через Швецию. Однако Гиммлер ничего не мог поделать с радиовещанием, находящимся в ведении Геббельса. «Вервольф» продолжал транслировать свои передачи с призывами к населению вести партизанскую войну против врагов Германии.

На Восточном фронте организация подпольных групп на оккупированной территории оставляла желать много лучшего. Быстрое продвижение Красной Армии в феврале и марте 1945 года не позволило немцам оставить за линией фронта хорошо подготовленные и экипированные группы сопротивления. Отдельные подразделения фольксштурма, окруженные в советском тылу, естественно, в расчет принимать нельзя. С другой стороны, пропагандистские мероприятия «Вервольфа» давали отличный предлог для контрразведчиков и частей НКВД усилить репрессии против немцев. Западные союзники прекрасно видели, что на их фронте деятельность «Вервольфа» потерпела полное фиаско. Гитлеровская молодежь приходила в недоумение, когда находила в организованных для них подземных бункерах продовольственный запас всего на десять — пятнадцать дней. О каком фанатизме в этом случае можно было говорить? Новоявленные партизаны являлись всего лишь изможденными несчастными юношами. Некоторые из них кончали жизнь самоубийством, «чтобы избежать мучений во время допросов, но прежде всего — не желая идти на предательство». Многие члены «Вервольфа», едва получив от начальства задание подготовить какой-нибудь террористический акт, просто разбегались по домам.

Германское население понимало, что весь проект с «Вервольфом» не отвечает германскому национальному характеру. «Мы, немцы, не являемся нацией партизан, — писала в своем дневнике одна германская женщина. — Нам нужен лидер, который отдавал бы приказы»{426}. Она путешествовала по Советскому Союзу незадолго до того, как к власти в Германии пришли нацисты. Во время длинных бесед в вагоне поезда русские отпускали различные шутки по поводу недостатка у немцев революционной активности. Один из «товарищей» сказал следующую фразу: «Немцы будут штурмовать железнодорожную станцию только в [224] том случае, если до этого они предварительно купят билеты на прибывающий поезд».

Существуют данные, что под конец войны служащие гестапо стали под различными предлогами переводиться в криминальную полицию. Вряд ли такие мероприятия являлись частью деятельности «Вервольфа», просто гестаповцы прекрасно понимали, что оккупационным властям, несомненно, будут нужны полицейские из местного населения. Таким образом, они рассчитывали вновь оказаться востребованными. Накануне поражения члены организации СС, так или иначе, вынуждены были предпринимать меры к самовыживанию. Опасаясь репрессий со стороны союзников, они запасались фальшивыми документами, ранее приготовленными для членов «Вервольфа». Другие эсэсовцы снимали униформу с убитых военнослужащих вермахта и присваивали себе их солдатские книжки. Германские солдаты были крайне возмущены тем фактом, что эсэсовцы, готовя почву для своего исчезновения, одновременно продолжали расстреливать дезертиров. Немецкие военнопленные рассказывали американским офицерам, что члены СС приказывали портным пришивать на их гражданские костюмы большую букву «П». Это означало, что эсэсовцы намеревались скрыться под видом насильно угнанных в Германию польских рабочих.

Желая ожесточить борьбу против своих противников, нацистское руководство полагалось не только на военные трибуналы и экзекуции со стороны частей СС. Большую работу в этом направлении проводило министерство пропаганды, регулярно сообщавшее о насилиях, творимых над немецким населением. В частности, оно распространяло информацию о женщинах-комиссарах, кастрировавших немецких раненых солдат. Министерство имело свои отделения как в Берлине, так и на одерском фронте. Его сотрудникам было поручено писать на стенах домов различные националистические лозунги. Предполагалось выдавать эти надписи за спонтанное выражение мыслей простых граждан. Составлялись тексты следующего содержания: «Мы верим в победу!», «Мы никогда не сдадимся!» или «Защитим наших женщин и детей от красных зверей!»{427}. Следует отметить, что в Германии существовала большая группа людей, которая уже ничего не боялась [225] и могла достаточно свободно демонстрировать свои чувства и мысли по поводу происходящих событий. Это были калеки. Так, военнослужащие, потерявшие на фронте верхние конечности, не упускали возможности поднять вверх обрубок своей руки и с вызывающим выражением в голосе выкрикнуть: «Хайль Гитлер!»{428}

Генерал-лейтенант Рейман, назначенный командующим обороной территории Большого Берлина, имел многосложную задачу. Он стал свидетелем кульминации хаоса, разразившегося в нацистской системе управления. Генерал Гальдер, являвшийся до 1942 года начальником генерального штаба сухопутных войск, после войны язвительно замечал, что ни Гитлер, ни Геббельс (рейхскомиссар обороны столицы) не отдали ни одного распоряжения относительно защиты Берлина вплоть до того момента, пока не стало уже слишком поздно{429}. Таким образом, план обороны столицы был не чем иным, как обычной «импровизацией».

Начиная с февраля 1945 года Рейман был третьим по счету человеком, которого Гитлер назначал руководить обороной города. Генерал сразу обнаружил, что должен решать возникающие проблемы с огромным количеством людей и организаций: Гитлером, Геббельсом, командующим Резервной армией Гиммлером, штабом люфтваффе, штабом группы армий «Висла», СС, гитлерюгендом, а также представителями местных организаций нацистской партии, которые контролировали фольксштурм. Фюрер отдал приказ готовить Берлин к обороне, но не выделил для этой цели никаких сил. Он просто заверил Реймана в том, что, когда вражеские войска подойдут к столице, необходимые части будут отданы в его распоряжение. Гитлер, равно как и Геббельс, отказывался признавать реалии, считая, что поражения все еще можно избежать. Особенно в этом отношении отличался Геббельс, считавший, что противника остановят на одерском фронте.

К началу апреля население Берлина составляло примерно три — три с половиной миллиона человек, включая сто двадцать тысяч детей младшего возраста. Когда на совещании в рейхсканцелярии Рейман поднял вопрос о снабжении населения продовольствием и прежде всего о питании детей, [226] Гитлер удивленно уставился на него. «В Берлине нет такого количества младенцев»{430}, — сказал он. После этой фразы Рейман окончательно убедился, что фюрер оторвался от реальности. Со своей стороны, Геббельс уверял, что в столице имеется достаточное количество концентрированного молока, а в случае чего в центр города можно будет переправить дойных коров. Тогда Рейман задал вопрос, который поставил министра пропаганды в тупик: а чем, собственно говоря, кормить самих коров? Еще одна проблема состояла в том, что все продовольственные склады находились не в самом городе, а за его пределами, и поэтому являлись уязвимыми целями для ударов противника. Вопрос о перемещении их в более безопасные места отложили на потом.

Как Рейман, так и его начальник штаба, полковник Ганс Рефиор, прекрасно понимали, что имеющимися в наличии силами Берлин удержать не удастся, поэтому они предлагали Геббельсу эвакуировать из столицы гражданское население, прежде всего женщин и детей. «Эвакуация, — ответил Геббельс, — должна быть организована СС и начальником полиции района Шпрее. Я отдам приказ об эвакуации в надлежащее время»{431}. Совершенно очевидно, что Геббельс в то время не представлял себе всех последствий, которые повлечет за собой массовое бегство людей от войск противника. Во что, например, превратятся дороги и чем предстоит кормить голодных людей? Уже в то время железнодорожный транспорт испытывал огромный недостаток подвижного состава, а автомобильный — горючего. В столице нашлось бы немного машин, готовых вывозить из города раненых или больных людей. Основной массе людей все равно пришлось бы выбираться из Берлина пешком. Вполне вероятно, что Геббельс, равно как и Сталин в начале Сталинградской битвы, опасался, что эвакуация мирных жителей из города может оказать негативное влияние на солдат, тогда как их присутствие там заставит военнослужащих сражаться еще упорней,

Рейман, находясь со своим штабом в массивном здании на Гогенцоллерндамм, старался выяснить, каким запасом оружия он обладает для ведения устойчивой обороны. Полковник Рефиор, со своей стороны, быстро осознал, что «Берлинский [227] оборонительный район» не является неприступным бастионом для наступающего противника. Столица Германии, с легкой руки фюрера, стала всего лишь очередной «крепостью», которую войска вермахта и сами жители должны были оборонять до последней возможности. Рефиора к тому же просто удручала необходимость постоянно вести дела с нацистской бюрократией, способной выбить из колеи любого человека{432}.

Чтобы защищать внешний периметр «берлинского оборонительного района», требовалось как минимум десять дивизий. В распоряжении же Реймана имелось соединение зенитных орудий, девять рот охранного полка «Великая Германия», несколько полицейских и саперных батальонов и двадцать батальонов фольксштурма. Последние состояли из недавно мобилизованных и совершенно не обученных военному делу людей. Предполагалось сформировать еще двадцать батальонов фольксштурма, если город будет окружен войсками противника. Общая численность берлинского фольксштурма выглядела с виду внушительно — шестьдесят тысяч человек, но следует заметить, что он делился на две категории: «фольксштурм I» — чьи военнослужащие имели хоть какое-то оружие, и «фольксштурм II» — где оружия не было вовсе. Армейские командиры, хорошо знакомые с положением дел, зачастую распускали фольксштурмовцев по домам. Однако партийные функционеры редко выказывали хотя бы отдаленное проявление гуманности. Один гауляйтер утверждал, что главная проблема по усилению боеспособности фольксштурма состоит в том, чтобы оторвать недавно мобилизованных военнослужащих от своих жен ( «муттис»){433}, которые подрывают боевой дух солдат на фронте. Однако эта затея не могла осуществиться. Батальоны фольксштурма не были поставлены на армейское довольствие, поэтому солдатам все равно приходилось кормиться в своих семьях. Так или иначе, командиры подразделений вскоре увидели, что признаки хоть какой-то дисциплины проявляют только ветераны Первой мировой войны{434}, остальные же предпочитают уклониться от службы при любой возможности.

Наиболее боеспособным соединением в Берлине была 1-я зенитная дивизия, которая стала подчиняться Рейману только [228] после начала сражения. Основные ее силы располагались на трех огромных бетонных конструкциях, с которых и велся огонь по самолетам противника: Зообункер в Тиргартене, Гумбольдтхайн и Фридрихсхайн. Соединение обладало внушительной огневой мощью. На его вооружении имелись 128, 88 и 20-миллиметровые орудия, к которым прилагалось большое количество боеприпасов. Однако артиллерийские части, приданные пехоте, состояли в основном из устаревших пушек различного калибра, которые ранее были захвачены во Франции, Бельгии и Югославии. Редко когда на одно орудие имелось больше десятка снарядов. Единственным руководством для ведения обороны столицы была предвоенная инструкция, которую Рефиор считал «шедевром германского бюрократического искусства»{435}.

Представители нацистской партии говорили о мобилизации целых армий гражданских лиц, призванных строить оборонительные укрепления вокруг Берлина. Работы велись как на внешнем кольце — в тридцати километрах от города, так и непосредственно на его окраинах. Однако ни о каких строительных армиях фактически речи не было. В среднем в день выходило на работу порядка тридцати тысяч человек, и лишь однажды удалось достигнуть рекорда — семидесяти тысяч человек. Но главной проблемой при возведении оборонительных сооружений являлся недостаток транспорта и рабочего инструмента. И все это при том, что большинство берлинских фабрик и учреждений продолжали функционировать, как будто ничего особенного вокруг не происходило.

Чтобы как-то наладить нормальную работу по строительству оборонительных объектов и устранить хаос, создаваемый при этом представителями нацистской партии, Рейман назначил ответственным за данное строительство военного инженера, полковника Лобека. Генерал также связался со школой военных инженеров в Карлсхорсте и попросил ее выделить группы подрывников. Следует отметить, что попытки Шпеера спасти столичные мосты от превентивного разрушения вызывали у армейских офицеров крайне нервную реакцию. Они хорошо помнили, что произошло с теми людьми, которые запоздали со взрывом моста в Ремагене. Саперные работы велись под общим руководством организации [229] Тодт и Службой труда. Их персонал по сравнению с мобилизованными гражданскими лицами обладал достаточными навыками и хорошим снаряжением. Однако нехватка бензина и запасных частей не позволяла немецкому командованию рассчитывать на механизацию труда при рытье траншей и возведении оборонительных конструкций с помощью экскаваторов. На работу в центре города были привлечены семнадцать тысяч французских военнопленных из Шталага-Ш D. Они возводили баррикады и рыли щели на улицах Берлина. Вопрос о том, насколько они преуспели в своей деятельности, остается открытым, поскольку именно французские пленные чаще всего обвинялись в нежелании трудиться. Было зафиксировано много случаев, когда французы тайно покидали лагеря и встречались с немецкими женщинами{436}.

Попытки командующего обороной Берлина получить от армейского начальства боевые подразделения кончались, как правило, неудачей. Когда полковник Рефиор прибыл к начальнику штаба группы армий «Висла» генерал-лейтенанту Кинцелю и передал ему просьбу о пополнении, последний не был особенно любезен. Кинцель взглянул на представленный ему план обороны города и произнес: «Пусть эти сумасшедшие в Берлине варятся в собственном соку»{437}. Начальник штаба 9-й армии, генерал-майор Хёльц, находил план несостоятельным по другим причинам. «Девятая армия стояла и стоит на Одере. И если будет необходимо, — выразился он достаточно театрально, — мы все погибнем здесь, но не отступим»{438}.

В то время ни Рейман, ни Рефиор не догадывались о том, что командующий группой армий «Висла» генерал Хейнрици и его штаб имеют совершенно другой план обороны, отличный от утвержденного нацистским руководством. Они надеялись вовсе избежать уличных боев в городе и тем самым спасти его мирное население от уничтожения. Альберт Шпеер предложил Хейнрици, чтобы 9-я армия покинула одерский фронт и отошла в район западнее столицы Германии. Командующий в принципе согласился с этим планом. По его мнению, наилучшим способом избежать боев в городе стал бы приказ частям Реймана покинуть свои позиции и [230] занять оборону на Одере. Таким образом Берлин в последний момент оказался бы без защитников.

Мобилизация нацистским режимом в фольксштурм четырнадцатилетних подростков еще больше усиливала стремление немецких офицеров избежать сражения за Берлин. Огромное число семей уже потеряли своих сыновей, братьев и отцов в войне против русских. Матери молили Бога только об одном: чтобы режим рухнул еще до того, как их дети будут посланы на фронт в качестве пушечного мяса. Однако открытое неповиновение и уклонение от призыва влекло за собой немедленную экзекуцию, поэтому учителя старшего поколения учили подростков тому, как избежать призыва на фронт вполне легальным способом. Трагедия молодого поколения Германии становилась еще более отчетливой после пропагандистских речей Геббельса, которые теперь воспринимались не иначе как фарс. Министр не уставал повторять в своих выступлениях слова фюрера, что «каждая мать, давшая жизнь ребенку, тем самым нанесла удар по нашим врагам, посягнувшим на будущность германской нации»{439}. Однако теперь и Гитлер, и Геббельс били как раз по этому самому будущему, заранее уверив себя, что после их смерти германская нация исчезнет с лица планеты.

Четырнадцатилетний Эрих Шмидтке из Пренцлауерберга вместе с другими юношами был призван в качестве «помощника» заряжающего зенитного орудия и получил предписание явиться в казармы Германа Геринга в Райникендорфе{440}. До места назначения его провожала мать, тогда как отец находился в Курляндии — в группировке, прижатой советскими войсками к Балтийскому морю. После того как подростки провели в казармах три дня, им приказали собраться в западной части Берлина на Рейхсшпортфельде, неподалеку от Олимпийского стадиона. Там формировались новые части дивизии. По дороге туда Шмидтке постоянно думал о словах отца, сказанных перед отправкой на Восточный фронт, что теперь именно он, сын, несет ответственность за всю семью. Эрих решил дезертировать и скрыться в укромном месте, пока война не кончится. Попытка побега удалась, а [231] большинство его товарищей, вошедших в состав дивизии, были вскоре убиты.

На Рейхсшпортфельде проходила обучение и так называемая дивизия гитлерюгенда, сформированная по приказу лидера германской молодежи Артура Аксмана. Подростки обучались стрельбе из фаустпатронов. Аксман читал им лекции о героях Спарты и призывал люто ненавидеть врагов рейха и безоговорочно подчиняться Адольфу Гитлеру. «У нас есть только один выбор, — говорил он, — победа или поражение». Однако большинство юношей были глубоко потрясены предчувствием скорого конца. Рейнгардт Аппель постоянно думал о потерянном поколении, сложившем головы в Первой мировой войне. Некоторую романтическую окраску происходящим вокруг ужасным событиям придало расквартирование на Рейхсшпортфельде подразделения «Блицмэдель», состоящего из юных девушек.

Сама нацистская партия также решила создать вспомогательную часть (так называемый «Корпус помощников вермахта»), состоящий из женщин. Юные представительницы слабого пола давали клятву верности, которая начиналась со слов: «Я клянусь, что останусь верной и лояльной Адольфу Гитлеру, фюреру и главнокомандующему войсками вермахта»{441}. Со стороны могло показаться, что девушки произносят клятву верности собственным мужьям, находясь на массовом венчании. Для некоторых из них поклонение силе становилось еще и своеобразной возможностью выплеснуть свои затаенные сексуальные желания (либо «эрзац»-фантазии).

Тем временем на Вильгельмштрассе, где были расположены многие правительственные учреждения, министерства и посольства, немецкие чиновники старались убедить любого подвернувшегося им под руку иностранного дипломата в том, что германское командование научилось «дешифровать переписку между Рузвельтом и Черчиллем». Причем это делается «спустя два часа после отправления их телеграмм»{442}. С другой стороны, распространялись слухи о том, что в восточной — «красной» части города — формируются коммунистические отряды для убийств членов нацистской партии. «Атмосфера отчаяния достигла своего предела, — доносил в [232] Стокгольм шведский военный атташе в Берлине. — Многие желают подороже продать свою жизнь».

Командование Красной Армии также вело активную подготовку диверсий за линией фронта. Оно перебрасывало в Берлин группы немецких антифашистов из подконтрольного Москве комитета «Свободная Германия». Диверсанты переодевались в униформу солдат вермахта и проникали в столицу через многочисленные кордоны охраны. В основном их деятельность сводилась к нарушению линий связи и электропередач. Позднее комитет утверждал, что одной из его диверсионных групп удалось взорвать в Берлине целый склад с боеприпасами. Однако данные об этом эпизоде крайне противоречивы.

9 апреля нацисты казнили в концентрационных лагерях нескольких известных противников режима. В приказе об экзекуции говорилось о необходимости покончить с этими людьми еще до того, как их освободят враги нации. В Дахау был убит Иоган Георг Эльзер, коммунист, который пытался совершить покушение на Гитлера в «Бюргербройкеллере»{*5} еще 8 ноября 1939 года. В Флоссенбюрге казнили Дитриха Бонхёффера, адмирала Канариса и генерала Остера. В Заксенхаузене был убит Ганс фон Донаний.

После того как первые ракеты фау полетели к британским берегам, нацистские лидеры выдвинули лозунг — «отмщение грядет». Однако к апрелю 1945 года эти слова стали не более чем пустым звуком. На Восточном фронте слово «отмщение» имело совершенно противоположное значение. Месть надвигалась именно со стороны русских. Немецкие солдаты, занявшие оборону на одерском фронте, ждали ее с нескрываемым ужасом. В глубине души они понимали, что никакое «чудо-оружие» их уже не спасет. Тем не менее они обманывали сами себя в том, что все еще может измениться. Командиры частей, часто под сильным прессом со стороны вышестоящего начальства, лгали подчиненным, что в тылу готовится новое и еще более мощное «чудо-оружие», к фронту подходит подкрепление, [233] антигитлеровская коалиция начинает разваливаться. Ложь такого рода считалась необходимым элементом для укрепления пошатнувшейся дисциплины.

Обида рядовых солдат на свое начальство стала повсеместным явлением. Возникло оно и в войсках СС. Эберхард Баумгарт{443}, служащий штаба эсэсовской дивизии «30 января», возвращался с докладом на командный пункт соединения. Однако, к его изумлению, охрана не позволила ему войти в дом. Причина такого поведения часовых стала ему ясна сразу после того, как Баумгарт заглянул в окно. «Я подумал, что все это мне просто мерещится, — писал он позднее. — Внутри дома шла другая жизнь. Офицеры в блестящей униформе сидели за одним столом с проститутками. Вокруг звучали музыка, смех, звон бокалов и клубился дым сигарет». Настроение Баумгарта стало еще более мрачным, когда переводчик из поволжских немцев показал ему вырезку из га-юты «Правда». В ней была карикатура с изображением Гитлера, Геринга и Геббельса, устраивающих оргию в рейхсканцелярии. Подпись под ней гласила: «Каждый день немецкие солдаты продлевают нам жизнь».

Вместо нового «чуда-оружия» на фронт поступало нечто архаичное. Так, военнослужащие вермахта и фольксштурмовцы получили гранату под маркой «Фольксхандгранате-45»{444}. Эта «народная ручная граната» представляла собой кусок бетона, в котором находились небольшое количество взрывчатого вещества и детонатор номер восемь. Свидетели отмечают, что эта граната была более опасной для ее обладателя, тем для противника. Одно из подразделений вермахта, занижавшее оборону против ударных частей гвардейской танковой армии противника, получило на вооружение старые французские винтовки, захваченные немцами еще в 1940 году. К каждой из них имелся и боезапас, насчитывавший, однако, много пять патронов. По заведенной традиции, нацисты продолжали именовать части и подразделения, прибывающие на фронт, грозными терминами. Потоком шли «штурмовые отряды», не имевшие на вооружении никакого штурмового оружия, или «роты истребителей танков», снабженные лишь гранатами. Военнослужащим последних ставилась задача незаметно подкрадываться к советским танкам.

Среди всех соединений, находящихся на одерском фронте, наибольший страх перед возможностью оказаться в советском плену испытывали военнослужащие 1-й дивизии так называемой «Русской освободительной армии» генерала Власова. Идея послать дивизию в бой впервые пришла в голову Генриху Гиммлеру. Рейхсфюреру СС пришлось довольно долго убеждать Гитлера в желательности такого шага. Последний отнюдь не горел желанием использовать на фронте части, состоявшие из славян. Генеральный штаб сухопутных войск еще в начале войны предлагал создать украинскую армию в количестве до одного миллиона человек. Однако фюрер наложил вето на этот проект, предупредив, что существует различие между «расой господ и славянами». Окончательный удар по идее использования украинских частей в войсках вермахта нанесла нацистская политика в оккупированных областях Украины, проводимая под руководством Розенберга и гауляйтера Коха.

В начале апреля 1945 года генерал Власов, сопровождаемый связным офицером и переводчиком, прибыл в штаб группы армий «Висла» для встречи с генералом Хейнрици. Очевидцы описывают Власова как худощавого высокого офицера с «умными глазами»{445}. На его бледной коже всегда проступала щетина, даже если он недавно брился. После нескольких оптимистических заявлений Власова относительно состояния дел на фронте Хейнрици в упор спросил русского генерала о том, как будет вести себя в боевой обстановке его недавно сформированное соединение. Немецкие офицеры не на шутку опасались, что «добровольцы» в последний момент не станут стрелять в своих сограждан. Тем более что теперь, под конец войны, у них не могло быть ясного представления, за какие идеалы они сражаются против Красной Армии.

Власов не стал особо лукавить. Он объяснил, что у него был план создания по крайней мере шести, а то и десяти дивизий, состоящих из бывших русских военнопленных. Однако нацистское руководство не воспринимало его всерьез до того момента, пока не стало слишком поздно. Власов отметил также, что вполне сознает угрозу, исходящую от пропаганды противника. Тем не менее он хотел бы, чтобы его [236] солдаты доказали свою преданность в бою — в наступлении на одном из участков одерского фронта.

Генерал Буссе определил для соединения власовцев один из спокойных участков фронта под Эрленхофом, южнее Франкфурта-на-Одере. Разведка советской 33-й армии практически сразу же получила информацию о прибытии на передовую нового подкрепления. Против русских «добровольцев» немедленно была организована пропагандистская работа с помощью громкоговорителей. Наступление власовцев началось 13 апреля. В течение двух с половиной часов 1-я дивизия продвинулась на глубину в полкилометра. Однако огонь советской артиллерии не позволил «добровольцам» достичь сколько-нибудь существенных результатов. Они были прижаты к земле. Видя, что немцы не оказывают им ранее обещанной артиллерийской и авиационной поддержки, командир дивизии генерал Буняченко отдал приказ на отход{446}. Он вывел своих людей из боя, невзирая на все запреты генерала Буссе. Части власовцев потеряли в тот день триста семьдесят человек, включая четырех офицеров. Буссе был настолько разозлен, что немедленно рекомендовал генералу Кребсу зывести дивизию с фронта и разоружить. Боевые средства, недоставленные «добровольцам», по его мнению, должны были найти «лучшее применение»{447}. Со своей стороны, власовцы также затаили обиду на немцев. Они обвиняли их в «оказании артиллерийской поддержки во время наступления. Скорее всего просто никто не предупредил власовцев о том, что немецкие артиллеристы экономят теперь каждый наряд на случай ожидавшегося в ближайшее время больше-то русского наступления.

В течение первых двух недель апреля на одерских плацдармах продолжались боевые столкновения. Советская сторона стремилась расширить их и создать тем самым лучшие возможности для нанесения первого удара. На восточном берегу Одера также велись активные приготовления к наступлению. В общей сложности в интенсивной перегруппировке войск участвовало двадцать восемь советских армий, в их числе и 70-я армия под командованием генерал-полковника Попова. Последнему из-за быстро меняющейся ситуации приходилось [236] отдавать приказы своим корпусам еще до того, как приходило соответствующее распоряжение от вышестоящего начальства.

Некоторым армиям пришлось преодолевать огромные расстояния. Так, согласно советским инструкциям, механизированная колонна могла пройти в день сто пятьдесят километров. Однако 200-я стрелковая дивизия 49-й армии совершила марш в триста пятьдесят восемь километров всего за двадцать пять часов{448}. Как и военнослужащие многих других объединений, бойцы 3-й ударной армии, сражавшиеся в Померании, боялись, что не успеют к началу Берлинской операции. Они опасались, что доберутся до столицы «третьего рейха» лишь тогда, когда солдаты других частей будут возвращаться из поверженного города к себе на родину{449}. Большинство солдат маршала Жукова с нетерпением ждали решающей схватки. Они прекрасно понимали, какую зависть к ним испытывают военнослужащие с других фронтов.

Несмотря на уверенность большинства фронтовиков в скором и победном окончании войны, дезертирство из армии продолжалось. Ближе к началу наступления его масштабы заметно возросли. Большинство тех, кто покидал свои части, являлись недавно призванными солдатами — поляками, украинцами, румынами. Увеличение числа дезертиров автоматически означало рост бандитизма, грабежа и насилия по отношению к местному населению. В специальных докладах сообщалось, что некоторые дезертиры отбирают у жителей повозки, загружают их различной провизией и, выдавая себя за возничих той или иной части, покидают прифронтовую зону{450}.

Только за первую половину апреля части НКВД 1-го Украинского фронта арестовали в прифронтовой полосе триста пятьдесят пять дезертиров{451}. На 1-м Белорусском фронте ситуация была еще сложнее. В докладе, датированном 8 апреля, отмечалось, что в тыловых районах продолжают скрываться еще много военнослужащих, которые выдают себя за солдат, отставших от своих частей{452}. На самом деле они являлись дезертирами, которые совершали акты грабежа и насилия. В документе говорилось, что в одной только 61-й армии за последнее время за дезертирство было арестовано [237] шестьсот человек. Приводились также примеры, когда солдаты использовали автомобильный и гужевой транспорт не по прямому назначению, а для собственных нужд. Они подъезжали к какому-либо дому, оставляли повозку на улице, а сами в это время осматривали помещения на предмет наживы. В докладе подчеркивалось, что многие советские солдаты, сержанты и офицеры уже мало напоминали военнослужащих Красной Армии. Отклонения от уставных требований в форме одежды стали совершенно нетерпимыми. Старший командир порой не мог даже определить, находится ли перед ним рядовой солдат или офицер, военнослужащий или гражданское лицо. Имели место и случаи неповиновения солдат своему начальству.

Части НКВД и органы СМЕРШа продолжали смотреть чуть ли не на любого немца мужского пола как на своего врага, которого необходимо отправить в плен. Информация о плохой работе с военнопленными противника (в которые записывали и людей, арестованных во время зачистки территории) нередко доходила до самого Берии. По его мнению, органы, ответственные за эту сферу деятельности, слишком переусердствовали. Дело в том, что из ста сорока восьми тысяч пятисот сорока немцев, отправленных в советские лагеря, только половина была способна выполнять физические работы{453}. Кроме того, польские патриоты, ранее боровшиеся с Германией, все еще рассматривались органами НКВД в качестве более опасного контингента, чем сами нацисты.

В Померании и Силезии подразделения НКВД продолжали борьбу против мелких групп немецких войск, пытающихся выбраться с контролируемых Красной Армией территорий за линию фронта{454}. Эти группы часто нападали на отдельные машины и повозки с продовольствием. Советское командование отвечало на данные действия самым жестоким образом, то есть так же, как ранее сами немцы на оккупированной территории Советского Союза. Оно приказываю сжигать близлежащие деревни и расстреливать их мирных жителей.

Психологическое состояние советских солдат и офицеров в этот момент было напряжено до предела. Однако они [238] были уверены в своей силе. 10 апреля 1945 года Петр Митрофанович Себелев, ставший подполковником всего в двадцать два года, писал домой, что на фронте установилась необычная и поэтому пугающая тишина. Он рассказал, что недавно к ним в часть приезжали артисты из самой Москвы. Всем бойцам концерт очень понравился. По его мнению, сроки окончания войны зависели только от самих солдат. Далее он рассказал о двух эпизодах, случившихся с ним накануне. Первый касался его визита на передовую. Пройдя вместе с сопровождающим солдатом лес, он вышел к берегу Одера. Неподалеку находилась песчаная коса, которую занимали немцы. На другой стороне реки располагался город Кюстрин. Внезапно вокруг Себелева запрыгали фонтанчики мокрого песка, и почти одновременно он услышал звуки выстрелов. Немцы обнаружили появление советских военнослужащих и открыли по ним прицельный огонь. А всего за два часа до того, как он взялся писать письмо, разведчики привели к нему пленного немецкого капрала. Тот сразу же спросил: «Где я нахожусь, господин офицер? В войсках Жукова или банде Рокоссовского?» Себелев засмеялся и сказал немцу, что он находится в войсках 1-го Белорусского фронта, которыми командует маршал Жуков. Но его очень заинтересовало, почему пленный капрал назвал части маршала Рокоссовского «бандой». Немец ответил: «Они не соблюдают правила войны, вот почему германские солдаты называют их бандой»{455}.

Себелев поведал своей семье еще об одной новости. Его адъютант, Коля Коваленко, был ранен в руку и отправлен в тыл. Но он сумел убежать из госпиталя. Себелев сделал ему строгий выговор, на что Коваленко сильно обиделся. Он посчитал, что начальник хочет лишить его чести оказаться первым в Берлине.

У большинства советских солдат вызывало сильное беспокойство быстрое наступление частей союзников на Западном фронте. Политуправление 69-й армии также отмечало, что советские военнослужащие недовольны и медленным продвижением своих войск. Некоторые из них считали, что немцы вполне могут сдать Берлин англичанам и американцам{456}. [239]

В 4-й гвардейской танковой армии комсомольские организации с большой тщательностью подходили к вопросу подготовки предстоящего наступления. Они направляли старослужащих солдат делиться своим опытом с недавно призванной молодежью. Те без всяких прикрас рассказывали им о реалиях боевых действий. Комсомольцы помогали также писать письма тем солдатам, у которых были проблемы с грамотностью. Солдаты особенно гордились тем, что купили целый танк Т-34 на свои деньги. Как отмечалось в отчете, танк «Комсомолец» уничтожил уже несколько вражеских бронированных машин и автомобилей, а также раздавил своими гусеницами много фрицев{457}. С другой стороны, на партийных собраниях не раз подчеркивалось, что коммунисты должны активно бороться за укрепление дисциплины в частях, пресекать акты грабежа и пьянства{458}.

Тем временем артиллерийские командиры были озабочены вопросом будущего пополнения своих подразделений — после начала активных боевых действий{459}. Они прекрасно понимали, что, как только их батареи достигнут Берлина, потери среди солдат резко возрастут. Их беспокойство было обоснованным, поскольку орудиям предстояло вести огонь прямой наводкой. В связи с этим отдавались приказы, чтобы каждый номер в орудийном расчете знал не только собственные обязанности, но и обязанности своего товарища. В каждом полку готовился специальный резерв из подготовленных в артиллерийском деле военнослужащих, призванных заменить погибших и раненых бойцов.

Для того чтобы сохранить в секрете подготовку наступ-1ения, советское командование приказало очистить от местного населения прифронтовую полосу шириной в двадцать километров{460}. Был установлен режим радиомолчания, а на каждом полевом телефоне повесили табличку: «Не говори о том, о чем рассказывать нельзя».

На германской стороне шли свои приготовления. Особое место в них занимала угроза репрессий против тех лиц независимо от ранга и звания, которые отказывались честно выполнять свой долг. Эти репрессии предусматривались не только для провинившихся военнослужащих, но и [140] для членов их семей. Например, после того, как генерал Лаш, комендант гарнизона Кенигсберга, был заочно приговорен к смертной казни, нацисты арестовали всех его ближайших родственников.

Агония Восточной Пруссии сказывалась на моральном состоянии берлинцев почти так же тяжело, как и осознание прямой угрозы столице с фронта на Одере. 2 апреля советская артиллерия начала массированный обстрел центральных районов Кенигсберга. Старший лейтенант Иноземцев 4 апреля записал в своем дневнике, что его батарея выпустила по врагу шестьдесят снарядов, в результате чего подготовленное к обороне здание оказалось превращено «в кучу щебня»{461}. В то же время части НКВД были обеспокоены возможностью просачивания военнослужащих противника через линию советского фронта. Отмечалось, что окруженные немецкие солдаты переодеваются в штатскую одежду и пытаются выдать себя за мирных жителей. По этой причине приказывалось более тщательно проверять документы всех гражданских лиц{462}.

7 апреля Иноземцев отмечал очень эффективную работу советской авиации{463}. Красноармейцы в большом масштабе применяли огнеметы. Если из какого-либо дома продолжал вестись огонь противника, то к нему немедленно отправляли огнеметчиков, которые заливали все помещение огнем. Борьба здесь не шла (как это случалось раньше) за каждый этаж или лестничную клетку. По мнению Иноземцева, бои за Кенигсберг могли войти в историю военного искусства как пример образцового штурма большого города. На следующий