Главная | Обратная связь

Померания и плацдармы на Одере

Пока в феврале и марте 1945 года продолжались ожесточенные бои за плацдармы на Одере, часть сил Жукова и Рокоссовского крушила так называемый «Балтийский балкон» в Померании и Восточной Пруссии. Во второй половине февраля четыре армии Рокоссовского вторглись в южную часть Западной Пруссии. 24 февраля левый фланг фронта Жукова и правый фланг Рокоссовского устремились в северном направлении к Балтийскому морю для того, чтобы разрезать немецкие войска в Померании на две части.

Наиболее уязвимым объединением вермахта была 2-я армия. Она все еще продолжала удерживать сухопутный маршрут из Восточной Пруссии по песчаной косе Фрише-Нерунг к устью Вислы. Но фронт армии был сильно растянут. Его левый фланг опирался на позиции у Эльбинга и старой тевтонской крепости Мариенбург.

Наступление фронта Рокоссовского началось 24 февраля. 19-я армия продвигалась в северо-западном направлении, к Нойштеттину и Балденбургу. Однако ее наступление развивалось медленно из-за отчаянного сопротивления немецких войск. Рокоссовский снял с должности командующего армией, придал ей дополнительно танковый корпус и приказал усилить натиск на противника. Наступление советских танков, поддержанное атакой 2-го и 3-го гвардейских кавалерийских корпусов, достигло своей цели. Вскоре пал город Нойштеттин — ключевой пункт всей обороны в Померании{278}.

Советская кавалерия играла активную роль в сражении за Померанию. Используя фактор внезапности, она собственными силами захватила несколько крупных населенных пунктов. Среди них был и прибрежный город Леба. 2-й гвардейский кавалерийский корпус действовал на самом правом фланге Жукова, Его командиром являлся Владимир Викторович Крюков, находчивый генерал-лейтенант, женатый на знаменитой певице Лидии Руслановой.

Наступление войск Жукова в северном направлении началось 1 марта. Он ввел в действие достаточно мощные силы -1-ю и 2-ю гвардейские [144] танковые армии и 3-ю ударную армию. Ослабленным германским соединениям не было оставлено ни единого шанса. Советские танки проносились по улицам городов на глазах у их изумленных жителей. Они совершенно не были подготовлены к такому повороту событий. За передовыми танковыми бригадами следовали стрелковые части 3-й ударной армии и 1-й армии Войска Польского. Уже 4 марта соединения 1-й гвардейской танковой армии достигли балтийского побережья в районе Кольберга. Полковник Моргунов, чьи танки первыми вышли к морю, набрал две бутылки соленой воды и послал одну Жукову, а вторую — своему командующему армией Катукову{279}. Происходящие события еще раз доказывали верность слов Катукова, сказанных Василию Гроссману, что успех быстрого наступления советских войск определяется их громадным техническим превосходством над противником{280}. Красная Армия никогда не имела еще такого большого количества механизированных войск, а колоссальная скорость их наступления позволяла быстро подавлять сопротивление врага, неся при этом несущественные потери.

Теперь вся 2-я армия и часть 3-й танковой армии были полностью отрезаны от остальной части рейха. Еще одна плохая новость пришла в Берлин за день до этого события. Германии объявила войну ее бывшая союзница — Финляндия. Это было сделано под сильным давлением Советского Союза. Среди отрезанных Жуковым вражеских соединений оказалась и уже довольно ослабленная дивизия СС «Шарлемань». Она занимала оборону вместе с тремя немецкими дивизиями в районе Бельгарда. Генерал фон Теттау приказал им нанести удар в северо-западном направлении и попытаться прорваться к устью Одера. Командир эсэсовской дивизии, бригаденфюрер Густав Крукенберг, вывел из окружения около тысячи своих подчиненных французов{281}. Им пришлось пробираться по заснеженному лесу, ориентируясь только по компасу. Случилось так, что эти французы — интеллектуалы правого толка, рабочие и аристократы, объединенные в одно целое лишь по причине своей ненависти к коммунизму, — оказались затем на последней линии обороны гитлеровской рейхсканцелярии в Берлине. [145]

Однако сам Гитлер, казалось, не выражал никакой симпатии к защитникам «третьего рейха». Когда командующий 2-й армией генерал-полковник Вайс информировал фюрера о том, что окруженный Эльбинг больше не в силах сопротивляться, поскольку потери уже слишком велики, Гитлер лишь заметил: «Вайс такой же лжец, как и все остальные генералы»{282}.

Вторая фаза Померанской операции началась всего через два дня после того, как 1-я гвардейская танковая армия вышла к Балтийскому морю. Она была временно передана фронту Рокоссовского. Жуков позвонил Рокоссовскому и сказал, что хочет, чтобы армия Катукова вернулась к нему в таком же состоянии, в котором он ее передает{283}. Теперь главные советские силы развивали наступление в восточном направлении, к Данцигу, тогда как 2-я ударная армия атаковала противника с юга, параллельно Висле.

Командующий 2-й ударной армией генерал-полковник Федюнинский очень внимательно наблюдал за календарем. В ходе войны он был ранен четыре раза, и каждый раз это случалось двадцатого числа какого-нибудь месяца. Поэтому двадцатого числа он никогда не покидал своего штаба. Федюнинский считал необходимым с максимальным эффектом использовать трофейные ресурсы Пруссии. Он приказал снабженцам своей армии загружать в поезда скот, хлеб, рис, сахар и сыр и посылать их в Ленинград. Жители города должны были получить компенсацию за те страдания, которые они перенесли во время вражеской блокады.

Продвижение армии Федюнинского отрезало от основного фронта немецкие части, находящиеся в Мариенбурге. Теперь их поддерживали только артиллерийские орудия тяжелого крейсера «Принц Ойген», курсирующего вдоль побережья Балтийского моря. Старинная крепость пала 8 марта. А два дня спустя, как и предупреждал генерал Вайс, был оставлен и Эльбинг. Немецкая 2-я армия оказалась полностью прижата к портам Гдыня и Данциг. Теперь ее основные усилия были направлены на удержание этого небольшого плацдарма для эвакуации возможно большего числа беженцев и раненых, скопившихся в тех городах. [146]

8 марта советские войска взяли город Штольп, а 10 марта части 1-й гвардейской танковой армии и 19-й армии подошли к Лауенбургу. Колонны беженцев, двигавшиеся к балтийским портам, были перехвачены советскими танковыми бригадами. Женщины и дети, оставив повозки, бежали в заснеженный лес. Советские танки сметали все на своем пути. Тем не менее беженцы были рады, что под гусеницами бронированных машин оказалось всего-навсего их имущество, а не они сами.

Неподалеку от Лауенбурга советские солдаты обнаружили еще один концентрационный лагерь. В нем немцы содержали женщин. Туда срочно были посланы врачи, чтобы спасти тех, кто еще оставался в живых.

Судьба мирных жителей Померании была похожа на судьбу немцев из Восточной Пруссии. В результате того, что Гиммлер запрещал эвакуацию из Восточной Померании, около одного и двух десятых миллиона германских граждан оказались после 4 марта отрезанными от остальной части рейха. Как и жители Восточной Пруссии, померанцы имели очень мало информации о том, что творится на фронте. Однако до них доходили некоторые слухи по поводу действий Красной Армии. Они уже больше не верили ни в какие обещания официальных нацистских представителей и готовы были встретить самое страшное.

Землевладельцы — или «феодалы», как их называли жители деревень — понимали, что скорее всего они будут расстреляны. Арендаторы уговаривали их поскорее покинуть свои дома для их же собственной безопасности. Неподалеку от Штольпа готовилась к эвакуации Либусса фон Ольдерсхаузен, падчерица барона Еско фон Путкамсра, того самого землевладельца, который отказался бесцельно губить жизни подчиненных ему фольксштурмовцев из Шнейдемюля. Она была на девятом месяце беременности. Плотник из их поместья соорудил из повозки нечто вроде вагона, покрытого ковром из библиотеки. Это давало возможность как-то укрыться от снега и холода. Внутри «вагона» положили матрасы, на которых и должна была лежать во время движения будущая мать. [147]

Ранним утром 8 марта раздался сильный стук в дверь. Кто-то кричал: «Скорее собирайтесь! Мы отправляемся!»{284} Одевшись так быстро, как только она смогла, Либусса собрала и взяла с собой ювелирные изделия. В доме было много беженцев из других районов, и многие из них уже стали воровать хозяйскую собственность, даже не дожидаясь, пока сами хозяева покинут поместье.

Многие семьи в Померании, равно как и в Восточной Пруссии, успели заметить, что их французские рабочие стараются уехать вместе с ними. Они отнюдь не хотели дожидаться своего освобождения Красной Армией. Когда Либусса садилась в покрытую ковром повозку, то вдалеке уже слышался гул канонады. Их дорога лежала на восток — к Данцигу. Однако с самого начала пути стало понятно, что советские танковые бригады передвигаются быстрее беженцев. Вскоре среди них разнесся слух, что им не успеть вовремя к спасительному причалу порта.

Проснувшись посреди ночи, Либусса поняла, что происходит что-то не то. Ее отчим, барон Еско фон Путкамер, надевал свою военную униформу с многочисленными медалями. Ее мать также одевалась. Еще с того момента, как они осознали, что части Красной Армии обошли их колонну, родители Либуссы решили совершить акт самоубийства. События в Неммерсдорфе, а также недавняя информация о поведении советских войск в Восточной Пруссии убедили их в том, что они не должны остаться в живых. «Время пришло, — произнес барон Еско. — Русские будут здесь через час или два». Либусса, вышедшая на дорогу вместе с родителями, первоначально также хотела покончить счеты с жизнью. Но в последний момент она внезапно изменила свое решение. «Я хотела бы уйти вместе с вами, — сказала она, — но я не могу. Я несу в себе ребенка, моего ребенка. Он стучится уже так сильно. Я останусь жить. Я не могу убить его». Мать Либуссы поняла цочь и сказала, что она тоже останется вместе с ней. Барон, озадаченный и встревоженный, был вынужден снять военную форму и отложить в сторону пистолет. Теперь единственной надеждой на спасение оставалось слиться с другими беженцами и сделать все возможное, чтобы русские не признали в них богатых землевладельцев. [148]

Вспышка сигнальной ракеты, появившаяся на краю поля, возвестила о том, что русские уже пришли. Как только свет от ракеты погас, послышался звук надвигающихся танков. Советские танки, словно монстры, выезжали из леса, ломая по пути небольшие деревья. Несколько танков выстрелили из башенных орудий в сторону деревни, очевидно, чтобы запугать ее жителей. Затем по домам ударили танковые пулеметы. Они стреляли короткими очередями по окнам и дверям, заставив всех жителей прижаться к полу. Со стен посыпалась штукатурка. Красноармейцы оказались не похожи на тех завоевателей, которых немцы ожидали увидеть. Они были одеты в поношенную коричневую форму, запачканную и рваную. Их ботинки почти развалились на части, а оружие висело на плечах не на ремне, а на веревке. Все это так не походило на образ солдата-победителя, известного немцам по кадрам кинохроники о прошлых успехах германского вермахта.

Грабеж начался практически сразу же. Заходя в помещение, советские солдаты первым делом кричали: «Ур! Ур!» Так они требовали у немцев снять свои наручные часы. Французский военнопленный, находившийся вместе с колонной беженцев, запротестовал и стал говорить русским, что является их союзником. Но он немедленно получил удар прикладом в живот. Затем русские стали обыскивать багаж беженцев. Неизвестно, сколько бы это еще продолжалось, но внезапно на улице прозвучал приказ их офицера выйти на улицу и построиться. Солдаты стали прятать захваченные вещи под телогрейки и выходить из дома. Там их уже ждали бронированные машины.

Беженцы, только что испытавшие страх от первого появления смертельного врага, вздохнули с облегчением. Но оно было недолгим. Следом пришла другая волна русских, на сей раз кавалерийское подразделение. Они уже не слишком спешили, а это означало, что у них имелось время для изнасилований. Дверь с треском отворилась, и в помещение вошла небольшая группа красноармейцев, внимательно всматривавшихся в лица своих жертв.

Генерал Вайс, предупреждавший фюрера о невозможности удержания Эльбинга, был снят им с поста [149] командующего 2-й армией. На это место назначили генерала фон Заукена, бывшего командира корпуса «Великая Германия».

12 марта генерала Заукена вызвали в рейхсканцелярию для получения нового назначения. Бывший офицер кавалерии появился там в монокле и с рыцарским крестом с мечами и дубовыми листьями. Стройный и элегантный, Заукен слыл ультраконсерватором. Он не боялся открыто называть нацистский режим «коричневой бандой». Гитлер попросил Гудериана кратко описать ситуацию, сложившуюся в районе Данцига. Когда тот закончил, Гитлер сказал Заукену, что он должен будет получать приказы от гауляйтера города Альберта Фёрстера. Генерал вышел вперед и произнес: «Я не собираюсь подчиняться приказам гауляйтера»{285}. Все присутствовавшие отметили, что Заукен не только вставал в открытую оппозицию Гитлеру, но он даже не удосужился обратиться к нему «Мой фюрер». Даже Гудериан, который имел куда больше стычек с Гитлером, чем кто-либо другой, и то был шокирован таким поведением. Однако самым удивительным было поведение самого фюрера. «Хорошо, Заукен, — тихим голосом ответил он. — Берите на себя все командование».

Заукен вылетел в Данциг на следующий день. Он намеревался удерживать оба порта, Данциг и Гдыню, так долго, как это возможно, что позволило бы вывезти оттуда максимальное количество беженцев. По некоторым оценкам, количество людей, находящихся в тот момент в Данциге, возросло до полутора миллионов, из которых по крайней мере сто тысяч были ранеными. Для того чтобы предотвратить хаос и панику, эсэсовские части стали производить массовые экзекуции случайно подворачивающихся им под руку военнослужащих. Они вешали несчастных на деревьях как дезертиров. Продовольственное снабжение населения было мизерным. Немецкий транспортный пароход, везший двадцать одну тонну груза (шестидневный запас пропитания для Данцига и Гдыни), напоролся на мину и затонул{286}.

Личный состав кораблей германского военно-морского флота демонстрировал незаурядные мужество и выдержку. Моряки не только делали все возможное для быстрейшей эвакуации мирных жителей, но и оказывали огневую поддержку [150] сухопутным частям. Немецкие боевые корабли, несмотря на угрозу со стороны советской авиации и подводных лодок Краснознаменного Балтийского флота, подходили к берегу и оттуда обстреливали части Красной Армии. Орудия главного калибра вели огонь с крейсеров «Принц Ойген» и «Лейпциг», а также со старого линкора «Шлезин». Однако 22 марта советские войска нанесли мощный удар по немецкой обороне и вышли к балтийскому побережью между двумя портами — Гдыней и Данцигом. Сразу после этого оба города стали подвергаться массированному артиллерийскому обстрелу вдобавок к никогда не прекращавшимся налетам советской авиации.

Самолеты бомбили городские постройки и портовые сооружения. Советские штурмовики уничтожали как военные, так и гражданские объекты. Хорошей целью для них являлись храмы, выделявшиеся на общем фоне городских построек. В храмах были хорошие подвалы, и там укрывалось от бомбежек множество гражданских лиц. На набережной находилось огромное количество раненых, ожидавших погрузки на суда. Рядом стояли беженцы, боявшиеся пропустить свою очередь и поэтому никуда не уходившие. Все они также являлись хорошим объектом для бомбометания с советских самолетов. У людей не было времени на оказание помощи раненым или сбор убитых. Только дети, в одночасье ставшие сиротами, собирались возле тел своих родителей. Но за шумом стрельбы 88-миллиметровых зенитных орудий и очередей зенитных пулеметов никто не слышал их рыданий.

Сборные команды военных моряков использовали все возможные плавучие объекты — тендеры, баржи, буксиры и спасательные лодки — для того, чтобы перевезти как можно больше беженцев и раненых военнослужащих из порта на косу Хель. Во время этих челночных операций зенитные батареи, расположенные на берегу, старались прикрыть их от ударов с воздуха. Моряки без тени сомнения уходили в очередной рейс, хотя прекрасно понимали, что любая крупная бомба, разорвавшаяся рядом с их лодкой или небольшой баржей, неминуемо перевернет судно.

25 марта в штаб генерала Катукова был доставлен детальный план обороны Гдыни. Его сумела добыть молодая [151] женщина — участница польского Сопротивления. Вначале генерал подумал, что здесь кроется какой-то обман, но затем выяснилось, что этот план настоящий. Когда советские войска вышли уже на окраины Гдыни, военные моряки все еще продолжали эвакуацию мирных жителей. Более того, они удвоили свои усилия по спасению беженцев. Но теперь немецким судам угрожала еще большая опасность. По ним стали стрелять прямой наводкой советские танкисты.

Среди тех, кто оборонял Гдыню, были солдаты взвода, входившего в состав корпуса «Великая Германия». Ранее им удалось вырваться из окруженного Мемеля, являвшегося крайней северо-восточной точкой Восточной Пруссии. Однако они вновь оказались прижатыми к морю — теперь уже в Гдыне. Пока советская артиллерия вела огонь по портовым сооружениям, они укрылись в подвале одного из полуразрушенных зданий. Оказалось, что в нем уже находятся люди. Врач при тусклом свете фонаря принимал роды у женщины. «Обычно роды являются радостным событием, — вспоминал германский солдат, оставшийся живым в этом море огня. — Но рождение этого младенца производило на нас гнетущее впечатление. Оно лишь подчеркивало общую трагедию людей, творящуюся вокруг. Стоны матери больше ничего не значили в мире, состоящем из одних только стонов. Казалось, что и ребенок сожалел, что появился на свет именно в этот момент»{287}. Когда солдаты возвращались обратно в порт, то они не желали ребенку ничего иного, кроме быстрой и легкой смерти. Он не мог продолжать жить в этом мире. Огонь советского наступления приближался все ближе к Гдыне. Финальное сражение началось 26 марта, и к вечеру этого дня части Красной Армии захватили этот город и порт.

Разграбление Гдыни и обращение с ее местными жителями потрясло, казалось, даже представителей советского командования. Политическое управление отмечало рост чрезвычайных происшествий в войсках, равно как и случаев аморального и преступного поведения советских военнослужащих{288}. Политработники считали позорным и политически вредным явлением то, что под предлогом мести некоторые солдаты и офицеры совершают незаконные проступки, грабят [152] население вместо того, чтобы честно выполнять свой долг перед Родиной.

Данциг еще держался, хотя находился под сильным огнем советской артиллерии. Шаг за шагом немцев теснили с их позиций. 28 марта город пал. Остатки частей генерала Заукена отступили в восточном направлении — к устью Вислы, где они держали оборону вплоть до самого конца войны. Но в Данциге оставалось еще значительное количество мирных жителей.

Для германских офицеров, особенно родившихся в Померании и Пруссии, падение Данцига с его старинными зданиями, неповторимыми фронтонами домов означало непоправимую утрату. Это означало потерю Германией выхода к Балтийскому морю. Потерю навсегда. Однако, испытывая колоссальную горечь от утраты своих национальных и культурных ценностей, немецкие офицеры предпочитали не вспоминать об ужасах того режима, в котором они жили и который так горячо поддерживали. Возможно, что эти офицеры ничего не знали о производстве мыла из человеческих тел в данцигском медицинском анатомическом институте, но до них определенно доходила информация о существовании концентрационного лагеря Штутгоф, расположенного в устье Вислы. В массовых экзекуциях узников лагеря участвовали не только части СС, но и подразделения вермахта.

Возможно, жители Западной Пруссии и Померании не испытали в полном объеме всех ужасов, выпавших на долю населения Восточной Пруссии. Однако их судьба все равно была трагичной. Насилию подвергались не только люди, но и культура. Старые дома, церкви — все они предавались пламени.

Советский комендант города Лауенбург жаловался капитану Аграненко, что он совершенно бессилен остановить творящееся на улицах насилие{289}. Аграненко также отметил, что советские солдаты не имеют в своем лексиконе таких официальных выражений, как «насилие против гражданского населения» или «безнравственность». Для них достаточно одного грязного выражения, обозначающего половое сношение. Один из офицеров казачьих войск сказал ему, что немецкие [153] женщины «слишком гордые» и их нужно «оседлать»{290}. Другой офицер жаловался, что немецкие женщины выглядят словно «ломовые лошади». В Гловитце он заметил, что немки используют в качестве прикрытия собственных детей. Советские солдаты снова демонстрировали в своем поведении удивительную смесь иррационального насилия, пьяной похоти и спонтанной доброты к детям.

Молодые немецкие женщины использовали все возможное, чтобы избежать внимания к себе советских солдат. Они вымазывали лица в саже и надевали на головы крестьянские платки. Выходя на дорогу, горбились и нарочно хромали. Девушки старались походить на древних старух. Однако если даже им и удавалось замаскировать свои фигуру и возраст, это не означало автоматической защиты. Насиловали не только молодых, но и пожилых женщин.

Способ защиты других женщин был совсем иным. Они считали, что лучше «уступать» советским солдатам{291}. Либусса фон Ольдерсхаузен с удивлением отмечала, что одна из женщин «уступила» тринадцать раз. Казалось, что она даже испытывает гордость за то, что ей пришлось перенести. Но гораздо большее количество немок получили от опыта общения с советскими солдатами неизгладимую травму. Некоторые становились безразличными ко всему, другие кончали жизнь самоубийством. Беременной Либуссе удалось избежать самого худшего. Во многом ее спасал инстинкт сохранения своего еще не родившегося ребенка.

Некоторым женщинам пришла в голову идея разукрасить собственное лицо пятнами, словно бы они заражены инфекционным заболеванием. Другие, выучив, как пишется по-русски слово «тиф», прикрепляли табличку с этим словом к дверям их домов. В местах, отстоящих далеко от главной дороги, в одном доме могло прятаться все население целой деревни. Дверь его была всегда плотно закрыта. По ночам карманный фонарик включался только на самое короткое время. Днем же кто-нибудь всегда был настороже, чтобы не пропустить тот момент, когда советские солдаты свернут с дороги и станут приближаться к их убежищу. Женщины немедленно бежали в укрытие, уводя с собой в лес домашнюю [154] птицу и свиней. Подобный способ выживания использовался мирными жителями еще со времен Тридцатилетней войны. Возможно, что он существовал столько же лет, сколько сама война.

Посреди всего хаоса, творящегося в Данциге после его падения, самым ужасным для возвращавшихся туда мирных жителей было видеть «аллеи с виселицами». Эсэсовцы и полевая жандармерия вешали на них дезертиров. На трупах были прикреплены различные таблички, например: «Меня повесили за то, что я не верил в фюрера»{292}. Либусса фон Ольдерсхаузен, которая после падения Данцига и Гдыни вместе с семьей оказалась вынуждена возвращаться обратно домой, видела и трупы двух жандармов, которых повесили уже красноармейцы. Дорогу назад забила советская военная техника. Броня танков была увешана награбленным имуществом, состоящим из сундуков, чемоданов, игрушек и даже посуды. По обеим сторонам дороги, в канавах, валялись мертвые лошади с вырезанными у них по бокам кусками мяса.

Многие померанцы погибли в первую же неделю оккупации. Неподалеку от деревни, где жили Путкамеры, советские солдаты загнали в пруд пожилую чету. Они умерли прямо там, в холодной воде. Другого немца запрягли в плуг и вынудили пахать землю, пока он не упал без сил. Его мучители расправились с ним, выпустив по нему автоматную очередь. Тело убитого фон Ливониуса было разрублено на части и брошено на съедение свиньям{293}. Отношение к тем немцам, которые участвовали в антифашистском движении Сопротивления, оказалось отнюдь не лучшим. Эберхард фон Брауншвейг и его семья не опасались русских. Они спокойно ожидали прихода Красной Армии, находясь в своем родовом доме в Любцове, что близ Карзина. Но его не спасли ни антинацистская репутация, ни многочисленные аресты гестапо. Фон Брауншвейг и вся его семья были выведены на улицу и там расстреляны. Иногда немецкие крестьяне и даже бывшие французские военнопленные старались защитить своих хозяев — землевладельцев. Но в большинстве случаев «феодалы» оказались предоставлены собственной судьбе.

Впрочем, ожидать можно было чего угодно. Находясь в Карзине, пожилая фрау фон Путкамер уже ложилась спать, [155] когда за окном послышался лязг гусениц и стрельба из автоматов. Вскоре после этого дверь ее спальни распахнулась, и туда ввалился молодой русский солдат. Он был сильно пьян после посещения соседнего крестьянского дома. Стоя перед кроватью, солдат знаком приказал женщине слезть с нее и уступить ему место. Фрау Путкамер стала возражать и сказала, что если тот хочет спать, она может постелить ему рядом, на полу, устроив его на ковре и дав подушку. После этого пожилая женщина сложила руки и стала молиться о своем спасении. Молодой солдат, видимо, был настолько пьян, что не смог продолжать спор. Он лег туда, куда ему показали.

В захваченной Померании Аграненко продолжал делать дневниковые записи и вдруг стал замечать, что в такие минуты все окружающие смотрят на него с опаской. Вероятно, они думали, что он не кто иной, как представитель НКВД.

Весна застала Аграненко 23 марта в Кольберге. Природа стала расцветать. Запели птицы, а на деревьях стали распускаться почки. Казалось, все живое противится войне{294}. Аграненко наблюдал за тем, как советские солдаты стараются на-< учиться ездить на трофейных велосипедах. У них не получалось. Они постоянно теряли равновесие. Командование фронта издало даже специальный приказ, запрещавший советским военнослужащим кататься на велосипедах. Было много случаев, когда из-за неумелой езды на них солдаты попадали под колеса автомобилей и погибали.

Быстрый захват Померании означал освобождение из немецкой неволи тысяч иностранных рабочих и военнопленных. Ночью вдоль дорог загорались огни костров, у которых собирались репатрианты. Днем они поднимались и продолжали нелегкий путь домой. Практически каждая колонна репатриантов имела свой национальный флаг. Они несли его для того, чтобы их случайно не посчитали за немцев. Аграненко и его боевые товарищи встретили по пути группу литовцев со своим национальным флагом. Аграненко стал объяснять им, что теперь у них другой символ. Их национальный флаг — красного цвета. Понятно, что Аграненко, как и большинство русских, относился к захвату Советским Союзом Прибалтики как к само собой разумеющемуся. Он и его друзья [156] не имели представления о том, что Прибалтика была присоединена к СССР согласно секретному протоколу между Москвой и нацистами.

Если бывшие военнопленные и подневольные рабочие несли с собой национальные флаги, то немцы надевали на рукава белые повязки и выставляли из окон белые флаги. Это означало, что они безоговорочно сдаются на милость советских властей. Немцы прекрасно понимали, что малейшая попытка сопротивления или даже выражение возмущения могут для них кончиться очень плохо. На должность нового бургомистра города Кёзлин был назначен пятидесятипятилетний еврей ювелир по имени Юзеф Людински. Когда ему необходимо было зачитать очередной приказ или распоряжение советского командования, то он надевал на голову котелок, прикреплял к рукаву красную повязку и шел к лестнице городской ратуши. Жители слушали его слова в гробовом молчании. В Лебе советские кавалеристы украли у местного населения все часы, включая настенные и наручные. Поэтому бургомистр города вынужден был каждое утро ходить по улицам, трясти колокольчик и кричать: «На работу!»{295} Советское командование проводило мобилизацию людей на различные работы.

В Штаргарде Аграненко стал свидетелем того, как к свежим могилам напротив магистратуры подошел танкист в запачканном шлеме. Молодой солдат внимательно читал имена на каждой табличке. Наконец он, видимо, нашел то, что искал. Солдат снял шлем и склонил голову. Потом он внезапно вскинул вверх автомат и дал из него длинную очередь. Танкист отдавал последний салют своему командиру, умершему на его руках.

Аграненко успел поболтать и с молодой девушкой — военной регулировщицей. Она сказала ему, что никто из ее боевых подруг не ждет скорого замужества. Регулировщицы уже совсем забыли, что они — женщины. «Мы — просто солдаты», — заключила она. Действительно, этим женщинам не приходилось рассчитывать на скорое замужество. Более чем вероятно, что они так и не нашли после войны своего избранника. Их потенциальные мужья оказались в числе тех девяти миллионов красноармейцев, кто погиб на этой войне. [157]

* * *

Пока войска Жукова крушили «Балтийский балкон», армии Конева все еще были связаны боями в Силезии. Главным препятствием здесь стала «крепость» Бреслау на Одере. Ее защитники, подчиненные фанатичному гауляйтеру Карлу Ханке, обороняли город до последней возможности. Однако Конев не хотел пропустить битвы за Берлин. Поэтому он приказал своим войскам обойти Бреслау и развернуть наступление западнее Одера с двух захваченных плацдармов — в районе Штейнау и Олау. Его целью была река Нейсе, текущая к Одеру с юга. С этого рубежа он уже мог начать наступление в направлении Берлина.

8 февраля войска 1-го Украинского фронта Конева атаковали противника одновременно с обоих плацдармов. Однако главный удар наносился из района Штейнау против остатков 4-й танковой армии вермахта, Немецкие оборонительные рубежи были быстро прорваны. Для того чтобы ускорить наступление с плацдарма Олау, Конев ввел в действие 3-ю гвардейскую танковую армию генерала Рыбалко. К 12 февраля Бреслау был полностью окружен. В городе оказались запертыми более восьмидесяти тысяч мирных жителей.

4-я гвардейская танковая армия Лелюшенко достигла Нейсе всего через шесть дней. Во время наступления командиры танковых частей отмечали, что в городах и деревнях оставалась лишь незначительная часть местного населения. Иногда к передовым советским подразделениям выходил местный священник, который нес с собой письмо, заверяющее русских в том, что местные жители питают к ним самые «дружеские» чувства{296}. Бывали даже случаи, когда немецкие гражданские врачи соглашались оказать первую помощь раненым советским бойцам.

Лелюшенко пришлось пережить ряд неприятных моментов. Он внезапно обнаружил, что в тылу его армии еще действуют остатки корпуса «Великая Германия» и 24-го танкового корпуса генерала Неринга. Немецкие части пытались нарушить коммуникации наступающих советских войск. Однако спустя два дня эти немецкие части были разбиты, и [158] порядок в тылу удалось восстановить. В результате своего наступления армии Конева вышли к Нейсе на фронте более чем в сто километров, полностью окружив при этом Бреслау. Тем самым была подготовлена неплохая стартовая позиция для последующего броска на Берлин. Однако бои южнее плацдарма Олау с остатками германской 7-й армии продолжались всю оставшуюся часть февраля и в марте.

Нацистское руководство полагало, что вступление противника на германскую землю автоматически усилит фанатизм немецких солдат в борьбе с противником. Однако во многих случаях это было совсем не так{297}. Германский пленный из 359-й пехотной дивизии поведал советским офицерам, что война на немецкой земле совершенно деморализовала военнослужащих. Им приказывали сражаться до последней капли крови, но, по мнению пехотинца, это был путь в никуда.

Генерала Шёрнера не оставляло в покое желание нанести по противнику мощный контрудар. 1 марта он приказал атаковать противника в районе города Лаубан. Часть сил советской 3-й гвардейской танковой армии была застигнута врасплох, и немцам удалось на какое-то время вернуть себе этот город. Геббельс пребывал в экстазе. 8 марта он вместе с сопровождающими его фоторепортерами отправился в Гер-лиц, где его уже поджидал Шёрнер. Затем они выехали в Лаубан. На рыночной площади города Геббельс и Шёрнер произнесли пламенные речи перед строем регулярных частей, фольксштурмовцев и гитлерюгенда. Фотокамеры запечатлели вручение министром пропаганды орденов немецким подросткам и его осмотр подбитых советских танков.

На следующий день Шёрнер возобновил наступление. На сей раз его целью являлся Штригау, расположенный всего в сорока километрах западнее Бреслау. Германские войска, вновь овладевшие городом, утверждали, что нашли в нем всего несколько оставшихся в живых мирных жителей. Гражданские лица были морально надломлены пребыванием здесь советских солдат. Немецкие солдаты клялись, что теперь они будут убивать каждого русского, который попадется им в руки. Однако и поведение самих военнослужащих вермахта нельзя было назвать безупречным. Официальных представителей нацистской [159] партии не волновал факт расстрела немецкими солдатами советских военнопленных, но их шокировали доклады о том, что военнослужащие вермахта занимаются грабежом в эвакуированных районах{298}. В связи с этим Борман попросил фельдмаршала Кейтеля обязать германских офицеров по крайней мере раз в неделю обращаться к своим солдатам с напоминанием об их долге перед гражданским населением рейха.

Жестокие бои в Силезии сопровождались с обеих сторон драконовскими мерами по наведению в войсках порядка и дисциплины. Генерал Шёрнер объявил безжалостную войну всем солдатам, покинувшим линию фронта. Среди них оказалось много тех, кто симулировал ранение или заболевание. Их немедленно вешали на придорожных деревьях даже без попытки произвести хоть какое-то расследование. Согласно показаниям взятого в советский плен военнослужащего из 85-го саперного батальона, только в одном городе Нейсе за вторую половину марта было таким образом казнено двадцать два человека{299}. По сообщениям других пленных, сделанных во время их допроса офицерами 1-го Украинского фронта, число экзекуций немецких солдат, обвиненных в дезертирстве, самостреле и тому подобных фактах, в вермахте постоянно возрастало. Причем смертные приговоры зачитывались перед строем всех солдат боевой части.

Офицеры из 7-го отдела политуправления фронта, допрашивавшие немецких солдат, вскоре сообразили, что они могут использовать в пропагандистской атаке на противника обиду рядовых военнослужащих на своих командиров. Действительно, при плохих линиях связи и в обстановке, когда приказ об отступлении приходит внезапно, достаточно легко заставить германских солдат поверить в то, что их командиры бежали с поля боя и оставили подчиненных на произвол судьбы. Так, например, когда 20-я танковая дивизия вермахта была окружена в районе Опельна, на головы немецких солдат стали сыпаться листовки, утверждавшие, что генерал-полковник Шёрнер оставил свои войска; он взял с собой только охрану и убежал к Нейсе{300}.

Антисанитарные условия, в которых находились немецкие войска, также не способствовали укреплению их морального [160] духа. Германские солдаты сильно завшивели. Они не меняли нижнее белье и не были в бане еще с декабря прошлого года. Все, что они получили взамен, — совершенно бесполезный в таких условиях порошок от вшей. Начиная с января солдатам не платили и никакого денежного содержания. Большинство из них получили последние письма из дома еще до Рождества.

Более жесткой становилась дисциплина и в советских войсках. Командование Красной Армии считало, что причиной ряда военных неудач являлось отсутствие надлежащего порядка в подразделениях. Основной упор делался на строгом выполнении сталинского приказа № 5 об укреплении бдительности. Полковника Ф., руководившего обороной Штригау, обвинили в преступном отсутствии бдительности, поскольку его полк не выставил надлежащую охрану{301}. Несмотря на то что его часть сражалась самоотверженно, город был сдан. Это «позорное» событие стало предметом рассмотрения на Военном совете фронта, и командира наказали. В деле не имеется экземпляра приговора, но можно уверенно предположить, что он был осужден на длительный срок заключения в ГУЛАГе. Об этом говорит пример с капитаном Д. Его отдали под суд военного трибунала после того, как капитан Д. оставил свою батарею без присмотра в деревне и не подготовил для нее соответствующей позиции. Затем он ушел в дом, где напился и лег спать{302}. Внезапно немцы перешли в контратаку, и батарея, не подготовленная к бою, понесла серьезные потери. Этого капитана исключили из партии и приговорили к десяти годам заключения в ГУЛАГе.

Солдаты и офицеры на фронте не просто опасались военнослужащих СМЕРШа, стоящих за их спинами. Им, фронтовикам, прошедшим через огонь, ранения, не раз смотревшим смерти в лицо, было оскорбительно видеть, как контрразведчики обвиняют в предательстве или трусости проверенных боевых товарищей. Обиднее всего, что расследование вели те люди, которые отнюдь не участвовали в боях и не кормили вшей на переднем крае обороны.

Была даже «самиздатовская» солдатская песня про работу в войсках отделов СМЕРШа, в которой упоминалось еще старое (существовавшее до 1943 года) название этой [161] организации: Особый отдел. В ней от имени танкиста рассказывается, как его Т-34 был подбит вражеским снарядом, но он чудом остался в живых, выпрыгнув из горящей машины. Тем не менее солдат был вызван в Особый отдел, где ему задали вопрос, почему, собственно, он не сгорел вместе с танком? Заканчивалась песня следующими словами танкиста: «Я вам обещаю, я вам говорю, в следующей атаке обязательно сгорю»{303}.

Солдаты 1-го Украинского фронта были не просто истощены непрерывными боями с противником. Они давно не мылись в бане, имели крайне неопрятный внешний вид. Бойцы были завшивлены, а многие болели дизентерией. Проблемы возникали из-за того, что забота о здоровье и безопасности не стояла в ряду приоритетов в Красной Армии. Нижнее белье никогда не стиралось. Вода для питья редко когда кипятилась. Туда, вопреки инструкциям, не добавлялась хлорка. Более того, пища готовилась в ужасных антисанитарных условиях. Отчеты командования свидетельствуют, что мясо скотины советские бойцы обычно разделывали на грязной соломе прямо возле дороги{304}. Затем его сразу же варили в полевой кухне. Колбасу также резали на грязном столе, причем делал это повар, одетый в запачканную шинель.

В течение второй недели марта советское командование было сильно обеспокоено распространением среди войск тифа. Во время обследования частей Красной Армии военные медики сумели обнаружить целых три типа тифозного заболевания. Даже войска НКВД находились в плохом санитарном состоянии. От одной до двух третей всех спецподразделений оказались завшивлены. Естественно, процент завшивленности среди фронтовых войск был намного выше. Положение стало улучшаться лишь тогда, когда боевая ситуация в Силезии стабилизировалась и солдаты получили возможность сходить в баню в тыловом районе. Согласно инструкции, баню необходимо было организовывать не реже трех раз в месяц. Во время помывки солдатское белье проходило дезинфекцию, то есть обрабатывалось сильным химическим составом. Все военнослужащие должны были также пройти [162] прививки против тифа. Однако, как правило, у военных медиков не хватало времени, чтобы охватить вакцинацией все боевые части.

15 марта 1945 года Конев по приказу Сталина активизировал военные действия в Южной Силезии. На левом фланге 1-го Украинского фронта части советских войск нанесли удары по сходящимся направлениям и отрезали в районе Опельна тридцатитысячную группировку немецких войск. В течение короткого промежутка времени советские 59-я и 21-я армии окружили эстонскую 20-ю дивизию СС и 168-ю пехотную дивизию вермахта. Специалисты по спецпропаганде 7-го отдела политуправления подготовили и послали во вражеский тыл антифашистски настроенных немецких военнопленных. Существовала надежда, что они сумеют убедить германских солдат в бесполезности сопротивления, а также в том, что в советских лагерях с ними будут обращаться вполне корректно. Однако, добравшись до немецких позиций, многие из этих посыльных были расстреляны по приказу офицеров.

Окруженная группировка испытывала большие лишения. Однако германские солдаты забавлялись, чем могли. Им доставляло удовольствие наблюдать, как солдаты национальных частей СС, эстонцы и украинцы, подходили к фронтовикам с пропагандистскими листовками на немецком языке и спрашивали, что в них написано{305}. Дело в том, что сами немцы могли быть немедленно расстреляны не только за прочтение таких советских листовок, но просто за то, что они свернули из нее самокрутку либо использовали для туалета. 20 марта неподалеку от деревни Ринквиц солдаты Красной Армии поймали и сразу расстреляли группу штабных офицеров из эстонской 2-й дивизии СС. Они занимались уничтожением документов. Несколько полусожженных бумажек, унесенных ветром, удалось все-таки найти на заднем дворе крестьянского дома. В них были приговоры эсэсовского военного трибунала.

Попытка германского командования пробить брешь в кольце вокруг Опельна была отражена советскими частями. Половина из тридцатитысячной окруженной группировки [163] оказалась уничтожена. Соседний 4-й Украинский фронт очень помог Коневу в уничтожении противника. 30 марта 60-я армия и 4-я гвардейская танковая армия заняли город Ратибор. Теперь 1-й Украинский фронт контролировал практически всю Верхнюю Силезию.

Несмотря на потерю значительной части немецкой территории, нацистское руководство не стало менять названия армейских группировок войск, хотя название «Висла» для объединения, стоящего на Одере, стало не просто неподходящим, но уже и нелепым.

Штаб Гиммлера находился в девяноста километрах к северу от Берлина в лесном массиве неподалеку от Хасслебена. Он расположился в деревне в окрестностях Пренцлау. Такое большое расстояние от столицы рейха гарантировало безопасность от воздушных ударов. Штабные службы были размещены в обычных деревянных домах, окруженных высокой колючей проволокой. Единственным исключением стал командный пункт самого Гиммлера — высокое здание с хорошо меблированными внутренними помещениями. «Спальня, — как вспоминал один из штабных офицеров, — была элегантно отделана красным деревом, на одной из ее стен висел светло-зеленый ковер{306}. Вся она напоминала скорее будуар великосветской леди, чем помещение для командующего армейской группой». На стенах прихожей висели гобелены с рисунками «нордической» тематики. Все вещи, включая фарфор, были изготовлены на специальных предприятиях, находящихся под контролем СС. Армейские офицеры приходили в недоумение, разглядывая всю эту роскошь. Она резко контрастировала с издержками «тотальной войны», объявленной доктором Геббельсом. Распорядок дня Гиммлера также не имел ничего общего с деятельностью обычного фронтового командующего. После утренней ванны он шел на массаж, который делал ему его личный массажер. Затем был завтрак. К работе он приступал не ранее 10 часов 30 минут. Во время сна никто не имел права потревожить Гиммлера, даже если необходимо было принять срочное решение. Зато рейхсфюрер любил вручать награды. Ему доставляла удовольствие вся эта церемония, позволявшая еще раз ощутить чувство [164] собственного превосходства. Как вспоминал Гудериан, Гиммлер сам втайне желал получить в награду рыцарский крест.

Напротив, присутствие Гиммлера на совещании у фюрера, по свидетельству армейских офицеров, всегда оставляло довольно жалкое впечатление. Как отмечал полковник Айсман, рейхсфюрер не переставал твердить фразы о деятельности военного трибунала. Он говорил, что отступление означает отсутствие воли к борьбе и что укрепить эту волю можно только самыми жестокими мерами. Гиммлер также указывал на ошибки «некомпетентных и трусливых генералов»{307}. Однако за свои мнимые или действительные ошибки генералы расплачивались лишь потерей должности или отставкой. За отход с позиций казнили, как правило, рядовых солдат.

Гитлеровская ставка поддерживала активность военных трибуналов. Во многом она следовала примеру Красной Армии. Как только советские части в начале февраля достигли Одера, фюрер издал фактическую копию сталинского приказа 1942 года «Ни шагу назад». В нем, в частности, предписывалось создавать на фронте заградительные отряды, а в пятом параграфе говорилось: «Военные трибуналы должны утверждать самые суровые приговоры на основе следующего принципа: тот, кто боится принять честную смерть в бою, будет казнен за трусость»{308}.

9 марта фюрер издал новый приказ, в котором уточнялись детали деятельности полевых военных трибуналов. В их состав входили три старших офицера, два помощника, две машинистки и — что самое существенное — «один унтер-офицер и восемь человек расстрельной команды»{309}. Главный принцип деятельности трибуналов выглядел чрезвычайно простым: «Мягкие приговоры неприемлемы». Они начали свою работу буквально на следующий день и были готовы осудить любого военнослужащего вермахта или войск СС. Гитлеровский блицкриг против собственных солдат был распространен инструкцией генерала Бургдорфа на части люфтваффе и военно-морской флот. Генерал требовал, чтобы председатель каждого трибунала был идеологически преданным борцом рейха. Мартин Борман, не желая остаться в стороне от этого процесса, также издал приказ гауляйтерам, чтобы военные [165] трибуналы боролись с «трусостью и пораженчеством»{310} с помощью смертных приговоров.

Спустя четыре дня после выхода приказа о полевых военных трибуналах Гитлер издал новое распоряжение — на сей раз о национал-социалистской идеологии в армии. Вполне вероятно, что его проект был составлен Борманом. Там, в частности, говорилось, что задачей командира является воодушевлять своих солдат, сделать их фанатичными в борьбе. В отношении национал-социалистского поведения командир становился ответственным перед самим фюрером{311}.

Для Гиммлера, человека, проповедовавшего безжалостность ко всем колеблющимся, бремя командования на фронте оказалось слишком велико. Поэтому он, даже не предупредив Гудериана, лег с диагнозом «грипп» в санаторий в Хохенлихене, в сорока километрах от Хасслебена. Там за ним стал присматривать его персональный врач. Гудериан, узнав о том, что происходит в штабе группы армий «Висла», немедленно отправился туда. Показательно, что даже начальник гиммлеровского штаба СС Ламмердинг умолял Гудериана сделать что-нибудь. Получив информацию, что Гиммлер лежит в Хохенлихене, Гудериан решил нанести ему визит. По дороге он все время думал, какую тактику ему лучше применить в разговоре с рейхсфюрером. Войдя к нему, Гудериан сказал, что тот явно перегружен различной работой — Гиммлер являлся рейхсфюрером СС, начальником германской полиции, министром внутренних дел, командующим Резервной армией и командующим группой армий «Висла». Гудериан предложил Гиммлеру отказаться от одного из постов, а именно — командующего группой армий «Висла». Когда стало ясно, что и сам рейхсфюрер не против, но не хочет самолично говорить об этом Гитлеру, Гудериан воспользовался предоставленным ему шансом. Он предложил: «Тогда дайте мне полномочия сказать это за вас». Гиммлер не возражал. В ту же ночь Гудериан встретился с Гитлером и предложил ему новую кандидатуру командующего — генерал-полковника Готтхарда Хейнрици. Хейнрици являлся командующим 1-й танковой армией, ведущей бои против фронта Конева в районе Ратибора. Выслушав Гудериана, Гитлер с [166] величайшей неохотой, но все же согласился с его предложением.

Когда Хейнрици прибыл в Хасслебен, то там также появился и Гиммлер. Он стал рассказывать новому командующему о складывающейся ситуации на фронте. Слова Гиммлера больше были похожи на самооправдание. Когда Хейнрици уже устал слушать этот бесконечный монолог рейхсфюрера, в комнате вдруг зазвонил телефон. Гиммлер взял трубку. Звонил генерал Буссе, командующий 9-й армией. Он сообщил, что в районе Кюстрина немецкие войска постигла новая крупная неудача. Коридор на восточном берегу Одера, связывавший крепость Кюстрин с основным фронтом, был перерезан русскими войсками. Гиммлер быстро передал трубку генералу Хейнрици, «Вы — новый командующий группой армий, — произнес он. — Вам и отдавать приказы»{312}. После этого рейхсфюрер поспешно покинул помещение.

Борьба за плацдармы по обеим сторонам Одера носила крайне ожесточенный характер. Если советские войска захватывали какую-нибудь деревню и находили там нацистскую униформу или свастику на стенах домов, то они часто расстреливали всех оставшихся в живых жителей данного населенного пункта. Во многом именно поэтому обитатели деревень, которые были вначале захвачены частями Красной Армии, а потом вновь освобождены немецкими войсками, мало что говорили о жестоком поведении советских военных властей. Дело в том, что свидетелей подобного поведения уже не оставалось в живых{313}.

Все больше германских фронтовиков и недавно мобилизованных юнцов открыто выражали свое недовольство необходимостью воевать до последней капли крови. Представитель шведского посольства, совершивший поездку от Кюстрина до Берлина, докладывал военному атташе Швеции в Германии майору Юхлин-Даннфелу о том, что он насчитал на своем пути целых двадцать постов полевой жандармерии. В задачу охранников входил арест дезертиров, бегущих с фронта{314}. Еще один швед отмечал, что германские войска, продвигающиеся к фронту, не представляют собой внушительную силу. «Солдаты выглядят апатичными и истощенными»{315}. [167]

Условия для строительства обороны в пойме Одера, этой сырой равнины со множеством искусственных дамб, оказались чрезвычайно плохими. Рытье траншей и щелей было ужасной работой. Уже на глубине меньше чем в один метр начинала сочиться вода. Февраль не был на этот раз таким холодным, как обычно, что, впрочем, не облегчало работу землекопов. К недостатку опытных солдат в германской армии прибавились еще и трудности с обеспечением боеприпасами и горючими материалами. Так, например, в дивизии СС «30 января» штабные автомобили можно было использовать только в случае крайней необходимости. Ни одна артиллерийская батарея не имела права открыть огонь без предварительного разрешения свыше. Дневная норма для одного орудия составляла всего два снаряда.

Советские солдаты также закапывались в землю. Они рыли длинные траншеи и индивидуальные ячейки. Снайперы выбирали себе удобные позиции в кустарнике, в перелеске или на крыше полуразрушенных домов и тщательно маскировали их. Они могли по шесть, а то и по восемь часов находиться без движения. Их основными целями были немецкие офицеры, за которыми по значимости следовали повозки с продовольствием. Днем немецкие военнослужащие просто не могли передвигаться по фронту. Без движения целый день лежали и советские разведчики. Но, как только наступала темнота, они проникали сквозь германские заслоны, захватывая в плен зазевавшихся солдат — «языков». После этого их тащили в советский тыл для допроса. Артиллерийские наблюдатели также ощущали себя снайперами; действительно, им нравилось думать о себе как о снайперах, только с куда более длинными стволами своих оружий.

Весеннее половодье во многом было на руку Красной Армии. Поверхность мостов через Одер, построенных советскими инженерами, находилась от двадцати пяти до тридцати сантиметров ниже уровня воды. Фактически мосты превратились в искусственные броды{316}. Пилотам люфтваффе, вылетающим на бомбежку переправ на своих «фокке-вульфах» и «штуках» (пикирующих бомбардировщиках. — Примеч. пер.), было чрезвычайно тяжело обнаружить подобного рода вооружения. [168]

* * *

Пока министр пропаганды Геббельс все еще проповедовал неизбежность окончательной победы немецкого оружия, рейхскомиссар Геббельс, лицо, ответственное за оборону Берлина, приказал строить различные препятствия вокруг германской столицы. В результате десятки тысяч голодных мирных жителей, в основном женщины, были отправлены на рытье противотанковых рвов. Там они теряли остатки своей силы и энергии. Несмотря на все наказания и обвинения в пораженчестве, среди немцев стали упорно распространяться слухи о некомпетентности нацистской бюрократии, о бесполезной трате времени на возведение укреплений, которые никогда не пригодятся{317}. «За всю войну, — отмечал один штабной офицер, — я ни разу не видел ни одного противотанкового рва — будь то наш или вражеский, — который смог был остановить танковую атаку»{318}. Армейские офицеры были против возведения таких земляных рвов еще и потому, что они мешали транспортному движению в направлении Зееловских высот и создавали хаос среди мирных жителей, бегущих с западного берега Одера в Берлин.

Бранденбургские крестьяне, вынужденные остаться на своей земле по причине того, что их призвали в фольксштурм, вдруг обнаружили, что им просто невозможно заниматься собственным хозяйством. Представителю нацистской партии, отвечавшему за сельскохозяйственные работы в этом районе, было приказано реквизировать всех лошадей и повозки для транспортировки раненых и боеприпасов{319}. Даже велосипеды передали так называемой дивизии истребителей танков. Однако наиболее показательным примером степени оснащенности германских соединений являлось то, что регулярные войска были вынуждены после бегства с Вислы отбирать у фольксштурмовцев ранее выданное им оружие. В ряде случаев это действительно позволяло повысить боеспособность воинских частей.

Батальон фольксштурма 16/69 был дислоцирован в районе Врицена, неподалеку от передовой линии фронта. В нем насчитывалось сто тринадцать человек, из которых тридцать два занимались оборонительными работами в тылу, а сорок -находились [169] на излечении в госпитале. Остальные военнослужащие охраняли противотанковые рвы и мосты. На вооружении батальона имелись целых три типа различных пулеметов (включая несколько советских единиц), огнемет, к которому не хватало необходимых деталей, три испанских пистолета и двести двадцать восемь винтовок из шести стран. Отчет о наличном оружии батальона вряд ли содержал какие-то неточности, поскольку районная администрация в Потсдаме особо предупреждала, что ложные доклады «равносильны военному преступлению»{320}. Но во многих случаях даже этот бесполезный арсенал не мог быть передан подразделениями фольксштурма стоящим поблизости от него боевым частям, поскольку нацистские гауляйтеры заявляли, что оружие, которое в свое время было одолжено у вермахта, может ему и передаваться.

В отчетах гестапо, распространявшихся среди лидеров нацистской партии, говорилось о растущем презрении немцев к своему руководству. Простых граждан возмущало, почему они должны умирать за тех, кто сам ничего не делает и находится в безопасности. Особенно резко высказывались в отношении так называемых «выдающихся людей»{321}. Попытки гауляйтеров поднять моральное состояние подопечного им населения были порой похожи на дурной анекдот. В частности, изобретались различные лозунги. В Бранденбурге, например, представителям нацистской партии предстояло мобилизовывать людей на борьбу с врагами со следующим воззванием: «Лучше свежий воздух фронта, чем духота квартир!»{322} Доктор Лей, заведующий организационным отделом национал-социалистской партии, представил перед фюрером план создания добровольческого корпуса «Адольф Гитлер», в который предполагалось набрать до сорока тысяч фанатичных волонтеров{323}. Он также просил Гудериана резервировать для новых добровольцев восемьдесят тысяч пулеметов. Не больше — не меньше. Гудериан пообещал ему это сделать, как только люди будут зачислены в боевые части. Однако он прекрасно понимал, что все слова Лея являются не чем иным, как пустой болтовней. Даже Гитлер не поверил в это. [170]

На протяжении всех последних месяцев Геббельс был сильно обеспокоен исчезновением Гитлера из общественной жизни. В конце концов ему удалось убедить фюрера посетить фронт на Одере, в основном для того, чтобы запечатлеть это в хронике новостей. Визит Гитлера на фронт 13 марта проходил в обстановке величайшей секретности. Эсэсовские патрули обследовали всю прилегающую местность и выстроились вдоль дороги во время проезда машины фюрера. На этот раз Гитлер не встречался с рядовыми солдатами. Командующие соединениями были приглашены в поместье неподалеку от Врицена. Их собрали в большом доме, который когда-то принадлежал самому Блюхеру (прусский генерал-фельдмаршал, участник битвы при Ватерлоо. — Примеч. ред.). Военных сильно удивил вид осунувшегося фюрера. Один из офицеров отмечал, что лицо у Гитлера было белым, словно мел, а его глаза блестели, как у змеи{324}. Обстановку на фронте докладывал генерал Буссе, в походной фуражке и очках. Когда Гитлер заговорил о необходимости удерживать оборону на Одере, то генерал отметил, что для укрепления позиций использованы последние имеющиеся в наличии запасы вооружения{325}.

Речь Гитлера перед фронтовыми командующими окончательно истощила его силы. По дороге домой он не промолвил больше ни единого слова. По воспоминаниям его личного водителя, фюрер сидел, «углубившись в собственные мысли»{326}. Это был его последний выезд из города. Больше он уже никогда не покидал рейхсканцелярию.

Глава девятая.

Цель — Берлин

8 марта 1945 года, когда операция 1-го Белорусского фронта в Померании была в самом разгаре, Сталин неожиданно вызвал Жукова в Москву. Сталин выбрал для этого довольно странный момент: он отрывал командующего от руководства операцией. Прямо с центрального аэропорта маршал отправился [171] на сталинскую дачу, где советский лидер восстанавливал силы после напряженной работы.

После того как Жуков рассказал Сталину о проведении Померанской операции и ситуации на одсрских плацдармах, вождь пригласил командующего прогуляться на свежем воздухе. Неожиданно Сталин заговорил о своем детстве. Когда они возвратились в дом, Жуков спросил, известно ли что-нибудь о сыне Сталина, Якове Джугашвили, который попал в немецкий плен еще в 1941 году. Сталин отрекся от него, чтобы у того появилась возможность выжить в плену. Но теперь его отношение к Якову, казалось, претерпело изменение. Он молчал некоторое время, а потом сказал, что Яков вряд ли вернется домой живым, убийцы расстреляют его{327}. По имевшейся у Сталина информации, немцы держали Якова изолированно и пытались заставить его изменить Родине. Потом Сталин опять некоторое время молчал и наконец заключил: «Нет. Яков предпочтет любую смерть измене Родине».

Когда Сталин говорил об имеющейся в его распоряжении информации, то, несомненно, имел в виду сведения, поступающие через Абакумова. А самые последние известия о Якове были получены от генерала Степановича, командующего югославской жандармерией{328}. Степанович был освобожден войсками Жукова еще в конце января. Затем его доставили в СМЕРШ для допроса. Некоторое время Степанович находился в одном лагере ( «Straflager X-C» в Любеке) со старшим лейтенантом Джугашвили. По словам Степановича, Яков держал там себя «независимо и гордо». Он отказывался вставать, когда к нему в комнату входил германский офицер, и отворачивался в сторону, если с ним кто-либо пытался заговорить. Немцы в качестве наказания посадили Якова в подвал. Несмотря на то что в германской прессе появились записи его интервью, он утверждал, что не отвечал ни на один из заданных ему вопросов. Вскоре Якова забрали из лагеря и перевезли в неизвестном направлении.

И по сей день вес обстоятельства его смерти досконально не ясны. Наиболее распространенной является версия, что он сам бросился на колючую проволоку, вызвав на себя огонь охранников. Возможно, что Сталин и изменил свое [172] отношение к сыну, но он был по-прежнему безжалостным к тем сотням тысяч советских военнопленных, которым пришлось испытать не меньше, а то и больше страданий в германских застенках.

Сталин поменял тему разговора. Он сказал Жукову, что очень доволен результатами Ялтинской конференции{329}. Рузвельт был особенно дружественно настроен к нему. В комнату вошел секретарь Сталина Поскребышев. Он принес -на подпись какие-то бумаги. Жуков посчитал, что настал момент уходить. Однако именно теперь Сталин решил сказать маршалу, для чего, собственно, тот был вызван в Москву. Он попросил Жукова направиться в Ставку и сделать вместе с Антоновым все необходимые расчеты для проведения Берлинской операции. На завтра, на 13.00, была намечена новая встреча у Сталина.

Антонов и Жуков, которые понимали, что Сталин их торопит отнюдь не спроста, работали над планом операции всю ночь. На следующее утро Сталин изменил и время, и место совещания. Несмотря на свое слабое состояние, он сам приехал в Москву и собрал в Ставке целую конференцию с участием Маленкова, Молотова и других членов Государственного Комитета Обороны. Основной доклад делал Антонов. Когда тот закончил, Сталин высказал свое удовлетворение и дал распоряжение разработать необходимые приказы по войскам.

Жуков признается в своих мемуарах, что когда они работали над планом Берлинской операции, то принимали в расчет действия западных союзников{330}. Он даже говорит о том, что у советского командования существовало беспокойство относительно поведения британского военного руководства, которое все еще вынашивало планы захватить Берлин раньше Красной Армии. Но Жуков не упомянул, что 7 марта, за день до того, как его вызвали в Москву, части американской армии захватили мост через Рейн в Ремагене. Для Сталина стало совершенно ясно, к чему может привести столь быстрое преодоление союзниками рейнского барьера.

Советский лидер знал, что англичане не теряют надежды захватить Берлин первыми. Еще во время визита Черчилля в [173] Москву, в октябре 1944 года, фельдмаршал Алан Брук сообщил Сталину о том, что после окружения Рура «вектор наступления союзных армий против держав оси будет направлен в сторону Берлина»{331}. Британский премьер, со своей стороны, добавил, что союзники надеются окружить в Голландии около ста пятидесяти тысяч немцев, после чего будет немедленно организовано наступление на Берлин. Сталин никак не прокомментировал эти высказывания.

У советского лидера была очень серьезная причина, побуждавшая его захватить германскую столицу раньше своих союзников. Еще в мае 1942 года, за три месяца до начала Сталинградской битвы, он пригласил к себе на дачу Берию и ведущих советских ученых-физиков{332}. Вождь пришел в бешенство от полученной разведывательной информации, в которой говорилось, что американцы и англичане работают над созданием урановой бомбы. Сталин обвинял советских ученых, что они не воспринимают эту опасность всерьез, хотя сам он несколько ранее называл все эти сведения о производстве атомного оружия не иначе как «провокацией». Первые разведданные на этот счет поступили от британского шпиона Джона Кейрнкросса в ноябре 1941 года. Неверие Сталина в возможность создания атомного оружия курьезно повторяло его поведение перед началом германского вторжения в Советский Союз, когда он отказывался приводить войска в боевую готовность.

Но последующие три года советская атомная программа развивалась бурными темпами. Ее ускорению содействовала информация о деталях Манхэттенского проекта, получаемая через разведывательные каналы от коммунистически настроенных ученых, подобных Клаусу Фуксу. Берия лично курировал советский проект и поставил под полный контроль НКВД команду физиков во главе с Игорем Курчатовым.

Однако главной трудностью для советских ученых являлась нехватка урановой руды. В Советском Союзе еще не было открыто ни одного месторождения этого минерала. В Европе главные залежи урана находились в Саксонии и Чехословакии, то есть под контролем нацистов. Однако до вступления Красной Армии в Берлин советская сторона, пожалуй, [174] имела лишь очень поверхностное представление о находящихся в тех местах ископаемых. Советская закупочная комиссия в США, согласно инструкциям Берии, запрашивала американскую Администрацию по торговле военной продукцией о возможности продажи СССР восьми тонн урановой окиси. Правительство Соединенных Штатов после консультации с генерал-майором Гроувзом, возглавлявшим Манхэттенский проект, решило продать советским представителям чисто символическую долю из запрашиваемого объема вещества, и то лишь для того, чтобы получше разузнать о намерениях Советского Союза.

В 1945 году залежи урана были обнаружены в Казахстане, однако пока только в незначительных количествах. Поэтому основная надежда Сталина и Берии состояла в том, чтобы захватить немецкие запасы еще до того, как к ним подступятся западные союзники. Берия располагал информацией советских ученых, которые ранее работали в Германии, что центром немецких атомных исследований является Институт кайзера Вильгельма в Далеме, расположенный на юго-западной окраине Берлина. Работы велись в длинном бункере, известном как «Дом вирусов»{333}. Это кодовое название, очевидно, было присвоено ему, чтобы избежать внимания посторонних глаз. Неподалеку от входа в бункер стояла башня-громоотвод, располагавшаяся прямо над циклотроном, способным вырабатывать энергию в полтора миллиона вольт. Берия, однако, не знал, что большая часть ученых, оборудования и материалов Института кайзера Вильгельма, включая семь тонн окиси урана, была эвакуирована в Хайгерлох, находящийся в Шварцвальде. Но из-за творящейся в Германии неразберихи многие грузы, предназначенные для института, по-прежнему отправлялись в Д