Главная | Обратная связь

Американцы на Эльбе

По мере того как союзные армии с обеих сторон все ближе подходили к сердцу Германии, шутки берлинцев становились все более актуальными. «Оптимисты учат английский язык, — отмечали они, — а пессимисты — русский»{473}. Министр иностранных дел Иоахим Риббентроп, которому было явно не до шуток, во время одного из ужинов для иностранных дипломатов объявил: «Да, Германия проиграла войну, но у нее все еще остается выбор, кому именно сдаться»{474}. Именно эта гипотетическая альтернатива так сильно и беспокоила Сталина в начале апреля.

Когда 2 апреля в «рурском котле» были окружены триста тысяч человек из группы армий «Б» фельдмаршала Моделя, для американской 9-й армии открылся прямой путь к центру Германии — к берегам Эльбы. Этот путь выводил ее непосредственно к столице германского рейха. Как рядовые солдаты 9-й армии, так и ее командующий, генерал Симпсон, были убеждены, что главной целью их объединения является Берлин. После того как у Эйзенхауэра произошли трения с британским командованием, вопрос о взятии столицы Германии должен был решаться исходя из конкретных обстоятельств и возможностей. Во второй части своего приказа Симпсону главнокомандующий союзными войсками в Европе предписывал 9-й армии «использовать любую возможность для захвата плацдарма на Эльбе и готовиться продолжить наступление либо на Берлин, либо на северо-восток».

2-я моторизованная дивизия 9-й армии, которую окрестили «чертями на колесах», считалась самой сильной в американской армии. Большинство ее военнослужащих являлись [245] упрямыми южанами, которые стали вливаться в состав этого соединения еще со времен Великой депрессии начала 1930-х годов. Командир дивизии, генерал-майор Исаак Д. Уайт, спланировал свое наступление до самого Берлина. Согласно его расчетам, им предстояло форсировать Эльбу в районе Магдебурга. Тогда вся 9-я армия могла бы использовать проходящий через город автобан в качестве главного вектора наступления. Ближайшим соперником Уайта в предстоящей гонке к столице рейха была 83-я пехотная дивизия, известная также под названием «барахольщики». Это имя прикрепилось к соединению из-за огромного числа используемых в нем трофейных автомашин и военных материалов. Краску на немецкой технике меняли на оливковую и рисовали на ней белую пятиконечную звезду.

Далее к северу, в направлении Тангермюнде, наступала 5-я моторизованная дивизия, а на самом левом фланге армии Симпсона находились 84-я и 102-я пехотные дивизии. Их полоса наступления пролегала также в направлении Эльбы — в район слияния ее с Хафелем. Скорость продвижения американских войск была высокой. Лишь изредка они натыкались на сопротивление разрозненных частей противника (в основном окруженных подразделений СС). Большинство же немцев считало за благо попасть в спасительный плен к западным союзникам. Экипажи американских танков и бронемашин останавливались лишь тогда, когда требовался ремонт или пополнение запасов горючего. Они не теряли времени на то, чтобы смыть с себя грязь или побриться. Адреналин, гулявший по их крови, практически заглушил в них желание отоспаться. Стремительный бросок 84-й дивизии был несколько приостановлен приказом взять Ганновер. Однако уже через сорок восемь часов соединение было готово продолжать свое наступление. 8 апреля генерал Эйзенхауэр приехал в Ганновер и посетил командира дивизии генерал-майора Александера Боллинга.

« — Алекс, что ты собираешься делать дальше? — спросил главнокомандующий.

— Генерал, мы собираемся продолжить движение вперед. Перед нами лежит свободный путь до самого Берлина, и ничто не сможет нас остановить. [246]

— Действуй, — произнес главнокомандующий, положив руку на плечо Боллинга. — Я желаю вам удачи и не позволю никому вас остановить»{475}.

Все эти слова Боллинг воспринял не иначе, как ясное указание, что его целью является Берлин.

На левом фланге 9-й армии британская 2-я армия генерала Демпси достигла Целле и была близка к освобождению концентрационного лагеря в Бельзене. Тем временем на правом фланге Симпсона наступала американская 1-я армия генерала Ходжеса, вектор удара которой был направлен в сторону Дессау и Лейпцига, 3-я армия генерала Паттона прокладывала себе путь в горах Гарца, обходя Лейпциг с южного направления. В четверг 5 апреля Мартин Борман записал в своем дневнике: «Большевики рядом с Веной. Американцы в Тюрингском лесу»{476}. Лучшего комментария к положению на фронтах придумать было невозможно. Наступление союзников разрезало Германию на части.

По причине быстрого продвижения армии Паттона немцы просто не имели возможности скрывать следы своих преступлений над заключенными. Перед союзниками стали открываться страшные картины зверств и насилия. Подразделения СС (часто при помощи местных фольксштурмовцев) в спешке осуществляли экзекуции в концентрационных лагерях для военнопленных и иностранных рабочих. К северо-востоку от Лейпцига, на предприятии «Текла», производившем крылья для самолетов, эсэсовцы и фольксштурмовцы заперли в одном из домов триста заключенных{477}. Забив все окна здания, солдаты СС забросали его зажигательными гранатами. Те из заключенных, кому все же удавалось вырваться наружу, расстреливались из пулеметов. Осталось в живых лишь три француза. Более ста граждан союзных государств — в основном французские политические заключенные — были казнены в самой лейпцигской тюрьме. В двух километрах к северо-востоку от Лейпцига авиация союзников обнаружила большую колонну, двигавшуюся в направлении Дрездена. Как потом выяснилось, в ней находилось более шести с половиной тысяч женщин различных национальностей, работавших в системе концерна HASAG. Многие из них были настолько ослаблены, что больше уже не могли передвигаться. Упавших [247] женщин эсэсовцы расстреливали прямо на месте, а их тела сбрасывали в придорожный кювет. Бело-голубые полосы на одежде убитых были хорошо заметны с воздуха. Они окаймляли всю дорогу на протяжении движения колонны.

В Южной Германии вела наступление 6-я группа армий под командованием генерала Диверса. В нее входили 7-я армия генерала Пэтча и французская 1-я армия генерала де Латра де Тассиньи. Преодолев Шварцвальд, группа вышла своим левым флангом к территории Швабии. После захвата Карлсруэ она устремилась к Штутгарту. Эйзенхауэр все еще боялся, что немцы создадут на юге Германии так называемую «Альпийскую крепость», поэтому он приказал, чтобы две эти армии продолжали наступление в юго-восточном направлении к Зальцбургу и соединились с русскими войсками на дунайской равнине.

Вид американских солдат приводил немецкое гражданское население в неподдельное изумление. Развалившиеся в своих джипах «джи аи», курившие или жевавшие резинку, никак не подходили под устоявшийся в германском сознании имидж солдата. На многих автомашинах армии США, и даже на танках, были выведены имена любимых женщин американских парней. Однако некоторые вещи, творимые американцами, казались немцам хорошо знакомыми и привычными. Бесстыдный грабеж мирных жителей начали еще сами военнослужащие вермахта. Теперь эстафету от них приняли освободители от нацистской чумы.

Факты грабежа со стороны союзных войск были зафиксированы еще задолго до того, как их части пересекли границу рейха. «На основе обнаруженных у солдат предметов, — говорилось в тексте доклада, подготовленного для американского командования в период арденнского сражения, — можно сделать однозначный вывод: грабеж имущества бельгийского гражданского населения осуществляется в значительных масштабах»{478}. Имел место подрыв сейфов ради присвоения себе их содержимого. Перед въездом в какую-нибудь деревню, расположенную в Центральной или Южной Германии, американская военная полиция устанавливала специальные плакаты, гласившие: «Не превышать [248] скорость, не грабить, не брататься с гражданским населением». Однако все эти предупреждения не оказывали на союзных солдат никакого эффекта{479}.

Далее к северу наступали британские войска. Офицер шотландской гвардии, впоследствии ставший судьей, замечал, что операцию по форсированию Рейна точнее было бы назвать «операцией Грабеж»{480}. Он описывал, как разбитые окна магазинов являли собой то, что можно назвать «раем для воров». «Предотвратить грабеж было невозможно, — вспоминал бывший шотландский офицер, — лишь только ограничить его до присвоения себе предметов, имевших небольшие размеры. Здесь в лучшем положении оказывались танкисты, которые могли разместить в своих боевых машинах все — от печатных машинок до радиоприемников... Я стал кричать на солдат своего взвода, которые грабили дом вместо того, чтобы провести в нем зачистку. Но внезапно я обнаружил, что на мне самом уже висят два прихваченных где-то бинокля!»

Более независимые в своих действиях, как, например, команды SAS, являлись соответственно и более амбициозными. Один офицер впоследствии отмечал, что «Монти [фельдмаршал Монтгомери] был обеспокоен проблемой грабежей»{481}. Тогда как фельдмаршал Александер, по-видимому, «относился к ней более спокойно». В одном или двух случаях на загородных виллах были совершены дерзкие ограбления, которые могли бы быть вписаны в историю криминального мира, поскольку похищенными оказались очень дорогие ювелирные украшения. Одно из подразделений SAS обнаружило запасник произведений искусства, который принадлежал жене Геринга. Снял сливки с этой коллекции сам командир подразделения. После чего он позволил подчиненным сделать свой выбор. Холсты были вырезаны из рамок, свернуты и положены в стволы минометов.

Отношение к ведущейся войне среди союзных войск было различным. Многие американцы и канадцы являлись идеалистами. Они уверили себя, что должны спасти Старый свет, а затем как можно скорее вернуться домой. Их более циничные собратья по оружию видели свой интерес в торговле на черном рынке. Офицеры французской армии, особенно из [249] старого кадрового состава, считали необходимым отомстить немцам за поражение 1940 года и тем самым восстановить в своей стране чувство национальной гордости. Вновь прибывающие на фронт офицеры британской армии считали, что примут участие в «борьбе не на жизнь, а на смерть за демократию и свободный мир»{482}. Однако вскоре они обнаруживали, что текущая война представляет собой скорее «страничку из истории их полка, вступившего в состязание против не слишком подготовленного в спортивном отношении противника». Естественно, что ничего подобного не наблюдалось на русском фронте.

Неожиданно быстрое продвижение союзников в Центральной Германии вызвало в Кремле сильное беспокойство. В поведении советского руководства появились даже черты оскорбленного самолюбия. Лидеры СССР, ранее так часто обвинявшие западные державы в затяжке открытия второго фронта, теперь ужаснулись перспективе взятия Берлина англо-американскими войсками. В Москве самым серьезным образом относились к воздушной мощи западных союзников и отмечали тот факт, что немцы больше боятся «тайфунов» и «мустангов», чем советских штурмовиков.

Сталин никогда не искал нормального объяснения поведению германских солдат, которые предпочитали сдаваться войскам западных держав, а не Красной Армии. На самом деле это было вполне естественным явлением, поскольку советский плен означал для немцев практическую реализацию «отмщения» со стороны русских.

Илья Эренбург с горечью писал в газете «Красная звезда», что американские танкисты совершают экскурсии по живописным горам Гарца, в то время как немцы сдаются им в плен «с фанатическим упорством»{483}. Немцы, мол, ведут себя по отношению к солдатам армии США как к представителям некоего «нейтрального государства». Посла США в СССР, Аверелла Гарримана, более всего рассердило высказывание Эренбурга о том, что американец — это «завоеватель с фотоаппаратом»{484}.

Сталин, который судил об окружающих только по себе, подозревал, что западные союзники для того, чтобы захватить [250] Берлин первыми, не побоятся пойти на сделку с нацистской кликой. Контакты Аллена Даллеса с обергруппенфюре-ром СС Вольфом в Берне относительно капитуляции немецких войск в Италии он воспринимал как еще одно доказательство ведения союзниками двойной игры{*6}. Даллес также имел контакты с представителем Кальтенбруннера, который сообщил, что организация СС хочет совершить в рейхе переворот, направленный как против нацистской партии, так и тех эсэсовцев, которые собираются сражаться до самого конца. Когда переворот будет совершен, организация СС могла бы «передать административные функции управления западным державам»{485}. Представитель Кальтенбруннера упомянул также и о возможности открытия фронта на западе и переброске немецких частей на восток — против русских. Именно такого сценария больше всего боялся Сталин. К счастью, многие детали переговоров представителей американской разведки с эмиссарами СС советскому лидеру стали известны лишь позднее. Однако его информировали о том, что англичане и американцы подготовили специальные десантные части, готовые в любой момент высадиться в Берлине в случае внезапного краха нацистского режима. Является фактом, что 101-я и 82-я парашютные дивизии имели задачу высадиться соответственно на аэродромах Темпельхоф и Гатов, тогда как британские десантные части — в Ораниенбурге. Тем не менее следует подчеркнуть, что все эти гипотетические планы нельзя рассматривать в связи с вышеупомянутыми переговорами, проводившимися Алленом Даллесом. Данные проекты стали нереальными после приказа союзным войскам не продвигаться восточнее Эльбы. Более того, еще со времени конференции в Касабланке, на которой западные союзники согласились только на безоговорочную капитуляцию Германии, ни Рузвельт, ни Черчилль не рассматривали всерьез возможность достижения какого-либо компромисса с нацистскими лидерами. [251]

Оптимизм относительно ведения дел со Сталиным, имевшийся в феврале — марте 1945 года как у Рузвельта, так и у Эйзенхауэра, в первых числах апреля стал быстро испаряться. Как уже говорилось, Эйзенхауэр в своем послании советскому лидеру от 28 марта представил детальный план действий союзных войск. Но он не получил ничего подобного в ответ. Фактически Сталин просто обманул союзного главнокомандующего, сообщив 1 апреля о том, что Берлин теперь потерял свое стратегическое значение. Одновременно он отметил, что основные советские силы будут сконцентрированы южнее германской столицы для того, чтобы встретиться гам с войсками Эйзенхауэра, и наступление начнется, вероятнее всего, во второй половине мая. А на берлинском направлении советское командование, по словам Сталина, собиралось выставить лишь второстепенные части.

Эйзенхауэр, которого так ловко обвели вокруг пальца, впоследствии информировал Монтгомери о том, что Берлин является теперь «не больше чем географическим пунктом». Он не собирался также оказывать содействие настойчивым требованиям Черчилля «пожать руки русским как можно дальше на востоке». В этом отношении его поддерживал генерал Маршалл. Эйзенхауэр не верил словам британского премьера, что, пока в Берлине развевается немецкий флаг, он остается «самым важным пунктом Германии». Напротив, союзный главнокомандующий считал, что наступление по линии Лейпциг — Дрезден, разделяющей Германию на две части, является самым предпочтительным. И он был убежден, что Сталин придерживается точно такого же мнения.

Кроме того, Эйзенхауэр отрицал, что попал под влияние Сталина в польском вопросе. Но здесь следует упомянуть, что худшие подозрения Черчилля относительно разрешения русскими проблемы Польши вскоре оправдались. Шестнадцать лидеров польских демократических партий, которых пригласили на совещание с Жуковым, в конце марта арестовали органы НКВД и переправили их в Москву. И тем не менее нельзя сказать, чтобы советский лидер был удовлетворен текущим состоянием дел. Несмотря на то что ему удалось провести Эйзенхауэра, советский лидер с присущей ему паранойей продолжал подозревать союзного главнокомандующего [252] в ведении скрытой игры. Сталину также хотелось заставить американцев почувствовать себя виноватыми. В своем агрессивном послании Рузвельту 7 апреля он вновь сделал упор на переговорах Даллеса с немцами в Швейцарии. Сталин также отметил, что у немцев на Восточном фронте, против Красной Армии, имеется гораздо больше дивизий, чем на Западном — против войск союзников. « [Немцы] продолжают с остервенением драться с русскими за какую-то малоизвестную станцию [Земляницу] в Чехословакии, которая им столько же нужна, как мертвому припарки, — сообщал Сталин президенту Рузвельту, — но безо всякого сопротивления сдают такие важные города в центре Германии, как Оснабрюк, Мангейм, Кассель. Согласитесь, что такое поведение немцев является более чем странным и непонятным».

Союзники между тем все больше приходили к убеждению, что Гитлер собирается создать в Южной Германии последний очаг обороны — «Альпийскую крепость». Одним из доказательств этого по иронии судьбы стала очередная ошибка фюрера. Несмотря на то что Берлин находился в угрожающем положении, он приказал перебросить 6-ю танковую армию СС не на защиту столицы, а на юг — к Вене. 10 апреля 1945 года. Объединенный разведывательный комитет Главного командования союзных экспедиционных сил в Европе сообщил: «Подтверждения о том, что стратегия германского командования целиком и полностью подчинена созданию обороны в так называемом Национальном редуте — нет»{486}. Однако далее сотрудники комитета добавили, что целью создания такого редута является затянуть войну до следующей зимы в надежде на то, что западные союзники и Советский Союз перессорятся и будут драться уже между собой. Заслуживает внимания еще один доклад, появившийся в тот же день и касавшийся той же проблемы. В нем говорилось, что «из показаний немецких генералов и старших офицеров, недавно захваченных в плен, становится очевидным, что никто из них не слышал о так называемом Национальном редуте. Все они рассматривают подобный план как «нелепый и неприемлемый»{487}.

Ни Сталин, ни Черчилль в то время не знали, что президент Рузвельт уже не в состоянии самостоятельно читать их [253] телеграммы, хотя он все еще отвечал на них. В пятницу 30 марта Рузвельта посадили на поезд, отправлявшийся в Уорм-Спрингс, штат Джорджия. Эта была его последняя поездка. Когда президент садился в ожидавший его лимузин, он производил впечатление человека, едва осознающего, что с ним происходит. Все присутствующие были глубоко шокированы его состоянием. Менее чем через две недели Рузвельт скончался. Его место в Белом доме занял вице-президент Гарри Трумэн.

11 апреля американские войска достигли Магдебурга. На следующий день они форсировали Эльбу южнее города Дессау. Прорабатывался план, по которому американцы могли быть в Берлине уже через сорок восемь часов. Эти расчеты вовсе не являлись фантастическими. К западу от немецкой столицы в то время находились лишь отдельные подразделения СС.

В тот же самый день многих немцев потрясли слова, прозвучавшие в эфире радиостанции французского правительства, обосновавшейся в Кельне: «Германия, твое жизненное пространство является теперь твоим пространством смерти»{488}. Подобные фразы германское население могло бы скорее ожидать из уст Ильи Эренбурга.

11 апреля в газете «Красная звезда» вышла последняя и самая противоречивая за годы войны статья Эренбурга. Она называлась «Хватит»{489}. В ней писатель отмечал, что Германия умирает жалко, «без пафоса и достоинства». Эренбург призвал читателей вспомнить, с чего все начиналось — парады, Шпортпаласт в Берлине, где Гитлер кричал о том, что он собирается покорить весь мир. «Но где он сейчас? В какой норе?» Эренбург писал о том, что Гитлер подвел германский народ к пропасти, а сам предпочитает не показываться на людях. Писатель был убежден, что Германии уже не существует, а есть только одна огромная банда. В той же самой статье Эренбург не без горечи сравнивал сопротивление, оказываемое немцами на Восточном фронте, с их поведением на Западном. Он взывал к «ужасным ранам», нанесенным России, о которых западные союзники не хотят знать. После этого он упомянул о некоторых преступлениях немцев во [254] Франции, в частности о жертвах деревни Орадур. Эренбург заметил, что подобных деревень во Франции всего четыре, но сколько их в Белоруссии? Сколько в Ленинградской области?

Возбуждающая риторика Эренбурга часто не стыковалась с его собственной точкой зрения. В своей статье он как бы оправдывает грабеж. Он признает, что германские женщины теряют свои меховые пальто и ложки, которые у них крадут. Здесь следует добавить, что традиционно в Красной Армии грабеж сопровождался еще и изнасилованием. Однако, выступая незадолго до этого перед слушателями Академии имени Фрунзе, Эренбург критиковал Красную Армию за грабежи и разрушения, содеянные ею в Восточной Пруссии, и списывал все эти факты на чрезвычайно низкий культурный уровень войск. Лишь однажды он косвенно упомянул об изнасилованиях, отметив, что советские солдаты не прочь делать «комплименты» немецким женщинам{490}. Глава СМЕРШа Абакумов донес Сталину о неверных оценках Эренбурга. Тот, в свою очередь, расценил поведение писателя как «политически вредное». Донесению Абакумова вторила информация о положении в Восточной Пруссии от графа фон Айнзиделя, сотрудника контролируемого НКВД национального комитета «Свободная Германия». Все вместе это привело к большому пересмотру советской политики в отношении немецкого населения.

Тон и содержание статьи Эренбурга от 12 апреля не являлись более кровожадным, чем его предыдущие обличительные статьи. Однако, к изумлению автора, эта публикация подверглась уничтожающей атаке, организованной в самых высших эшелонах власти, что свидетельствовало об изменении всей партийной линии. Огорченный Эренбург позднее признавал, что принятая им роль бича, занесенного над немцами, неизбежно сделала лично его символическим предметом, который необходимо было принести в жертву в создавшихся условиях. Советское руководство достаточно поздно, но все же осознало, что ужас, который немцы испытывают перед Красной Армией, лишь усиливает сопротивление частей вермахта и может усложнить работу советской оккупационной администрации в послевоенной [255] Германии. По словам Эренбурга, советское руководство хотело теперь подорвать способность врага к сопротивлению, обещая прощение как раз тем немцам, которые и выполняли все приказы Гитлера{491}.

14 апреля 1945 года в газете «Правда» была опубликована статья Георгия Александрова, главного идеолога в Центральном Комитете Коммунистической партии и руководителя советской пропаганды{492}. Статья резко критиковала Эренбурга. Особое внимание обращали на себя те строки, где отвергались рассуждения писателя о быстром отступления противника на Западном фронте и ставились под сомнение его утверждения, что от Германии осталась лишь одна банда. Нет сомнения, что эта часть статьи Александрова была внимательно просмотрена Сталиным (либо даже написана под его диктовку). Далее в тексте говорилось о том, что, пока одни германские офицеры сражаются за преступный режим, другие кидают в него бомбы или убеждают немецких солдат сложить оружие [генерал фон Зейдлиц и Союз германских офицеров]. То, что гестапо охотится за противниками Режима, как раз и доказывает: не все немцы являются одинаковыми. Но нацистское правительство сумело сыграть на национальных чувствах немцев. Александров также процитировал фразу Сталина, которую тот впервые сказал еще 23 февраля 1942 года, но широкое распространение она получила лишь сейчас: «Гитлеры приходят и уходят, но Германия и германский народ остаются».

Статья Александрова транслировалась по московскому радио, а газета «Красная звезда» перепечатала ее. Опустошенный Эренбург почувствовал себя находящимся в политической изоляции. Его письмо к Сталину с просьбой оградить его от несправедливых упреков осталось без ответа. Однако Эренбург, возможно, так и не осознал, что имелись и другие причины его отставки. Они касались критических выступлений писателя по поводу поведения советских военнослужащих и особенно неспособности офицеров контролировать своих подчиненных. В одном из сообщений с фронта Эренбург упомянул о диалоге, произошедшем между генералом и солдатом. Последний вырезал из дивана кусок кожаного покрытия, когда к нему подошел генерал и предложил прекратить [256] это делать, поскольку данный предмет мебели может быть передан какой-нибудь семье. В ответ солдат лишь произнес, что «ваша жена, может, и получит этот диван, но моя точно — нет», и продолжал резать покрытие{493}. Однако самым серьезным обвинением, припасенным Абакумовым против Эренбурга, было выступление писателя перед слушателями Академии имени Фрунзе. В нем, в частности, говорилось, что русские, возвращающиеся из немецкого рабства, выглядят достаточно хорошо. Девушки, например, накормлены и одеты. Эренбург считал, что статьи, появляющиеся в газетах о жестоком обращении с угнанным в Германию населением, кажутся совершенно неубедительными. Если бы у Эренбурга не было столько страстных поклонников в Красной Армии, то за такие речи он легко мог угодить прямо в ГУЛАГ.

Тем временем ситуация с политическим воспитанием военнослужащих на фронте продолжала оставаться непростой. Политуправления были чрезвычайно обеспокоены тем, что еще остается достаточное количество офицеров, продолжающих поддерживать Эренбурга. По словам политработников, эти военнослужащие верили, что бойцы Красной Армии должны быть безжалостны и к немцам, и к тем западным союзникам, которые начинают с нацистами флиртовать{494}. Однако партийная линия теперь была совершенно очевидна. Советскую территорию уже очистили от противника. Соответственно лозунг — «убивай немца, где бы ты его ни увидел», ранее казавшийся совершенно правильным, теперь должен быть изменен. Пришло время справедливого возмездия врагу за все его преступления. Офицеры политуправлений также цитировали сталинское изречение о том, что «Гитлеры приходят и уходят...». Однако этот новый поворот в пропаганде, похоже, не оказывал на военнослужащих никакого влияния. Один из политработников отмечал, что многие солдаты ищут статьи Эренбурга в любой газете и пытаются выяснить, продолжает ли он еще публиковаться.

Изменение политической линии произошло слишком поздно. Накануне большого наступления уже было невозможно направить в нужное русло ту ненависть к противнику, которая пропагандировалась в Красной Армии на протяжении [257] последних трех лет. Показательно в этом смысле высказывание, принадлежащее перу одного из командиров дивизий, генерала Маслова. Он описывал немецких детей, которые плакали от отчаяния, пытаясь найти своих родителей в горящем городе. Маслов вопрошал — а что в этом особенного, ведь точно так же плакали советские дети{495}. Лишь немногие красноармейцы относились к немцам как к человеческим существам. Если германские идеологи считали славян «недочеловеками», советская пропаганда мести убеждала своих граждан, что все немцы являются прожорливыми хищниками.

Быстрое продвижение вперед войск западных союзников беспокоило советское командование еще по одной причине. Оно опасалось, что большая часть польских 1-й и 2-й армий, действующих под общим оперативным руководством Красной Армии, присоединится к тем силам, которые были подчинены польскому эмигрантскому правительству в Лондоне. 14 апреля Серов, представитель НКВД на 1-м Белорусском фронте, сообщал Берии о том, что в связи с быстрым продвижением англо-американских войск в рядах 1-й армии Войска Польского начинают развиваться нездоровые настроения. Офицерами СМЕРШа были мгновенно предприняты упреждающие меры{496}, которые сопровождались массовыми арестами среди поляков.

Серов отмечал, что в 1-й армии Войска Польского выявлено и взято под контроль почти две тысячи [sic] бывших военнослужащих армии Андерса и Армии Крайовой, а также солдат, которые имеют близких родственников в армии Андерса. «Враждебное отношение» этих поляков к Советскому Союзу подчеркивалось, по мнению Серова, тем фактом, что они скрывали свои настоящие адреса от штабных работников, чтобы их семьи не подверглись репрессиям. Однако Серов не упоминал о том факте, что сорок три тысячи человек, вошедших в польские прокоммунистические войска, направили на фронт прямо из лагерей ГУЛАГа{497}. Соответственно нельзя было ожидать, что они будут питать по отношению к Советскому Союзу братские чувства. В самой Польше у бывших военнослужащих Армии Крайовой, арестованных органами [258] НКВД, имелся только один выбор — отправиться в сибирский трудовой лагерь либо вступить в прокоммунистическую армию: «В Сибирь или в армию?»{498}

Информаторы СМЕРШа сообщали своему начальству, что польские солдаты регулярно слушают «лондонское радио». Более того, многие поляки были убеждены, что армия Андерса, находящаяся в составе английских экспедиционных сил, подходит к Берлину с запада. Как полагал один из офицеров, эти польские военнослужащие собирались перейти на сторону Андерса, поскольку ранее перенесли много страданий в Сибири. Другой офицер, начальник штаба батальона, сказал информатору, что после войны, когда с Германией будет покончено, поляки снова начнут воевать против русских — только в армии Андерса насчитывается три миллиона человек. Командир 2-й артиллерийской бригады также был недоволен русскими и говорил, что они сунули полякам в лицо свою «демократию». И, как только польские прокоммунистические войска войдут в соприкосновение с армией Андерса, они скажут «до свидания» подконтрольному Москве временному правительству. В Польшу переедут представители из Лондона, и все будет так, как было до 1939 года. Англия и Америка помогут полякам избавиться от русских. Серов обвинял командование 1-й армии Войска Польского в том, что его представители не проводят должной разъяснительной работы среди личного состава частей.

В то время как американские 3-я и 9-я армии продолжали стремительное продвижение к Эльбе, окруженные в Руре немецкие силы под командованием фельдмаршала Моделя все глубже зарывались в землю. Группа армий «Б» несла большие потери от бомбардировок союзной авиации. Модель являлся одним из немногих немецких командующих, которому Гитлер полностью доверял. Однако фронтовые командиры относились к фельдмаршалу не столь уважительно и считали его «очень грубым и недобросовестным»{499}. В войсках Модель был известен и как «катастрофический генерал», поскольку стало уже традицией посылать его на тот участок фронта, где в данный момент положение было критическим. И вот Рур стал для Моделя самым последним заданием — последней [259] катастрофой. Оказавшись в безнадежном положении, он тем не менее отказался покинуть «котел» на самолете. 21 апреля, когда началась массовая сдача в плен военнослужащих группы армий «Б», фельдмаршал застрелился. Именно этого шага и ждал от него Гитлер.

Из окружения успели вылететь семнадцать немецких самолетов, забитых старшими офицерами группы армий «Б». Однако только три из них добрались до Ютерборга — аэродрома, расположенного к югу от Берлина. В одной из машин находился полковник Гюнтер Райхельм, начальник оперативного управления группировки. Сразу же по прилету Райхельм был посажен в автомашину и отправлен в Цоссен, где он и рухнул в постель от изнеможения, Он проснулся только тогда, когда к нему на кровать присел бывший заместитель Гудериана, генерал Венк. Последний вновь потребовался на службе. И, как только Венк поправился после автомобильной аварии, произошедшей во время проведения операции «Солнцестояние», он был назначен командующим немецкой 12-й армией. У Венка существовали серьезные опасения насчет того, что эта вновь сформированная армия существует по большей части на бумаге и ей не по силам выполнять поставленную задачу — держать фронт на Эльбе против американских войск.

«Вы будете моим начальником штаба»{500}, — услышал Райхельм. Но прежде всего Венк попросил его сделать доклад о ситуации, сложившейся в группе армий «Б». Затем позвонил генерал Йодль и попросил Райхельма явиться в рейхсканцелярию. Спустившись в бункер, Райхельм обнаружил, что, кроме Гитлера, там находились еще Геринг и адмирал Дёниц. Он честно доложил, что в группе армий «Б» больше не осталось снарядов для орудий, а танки лишены горючего. Гитлер долгое время хранил молчание. Наконец он произнес: «Фельдмаршал Модель был моим лучшим командующим». В этот момент Райхельму подумалось, что фюрер осознал неизбежность скорого финала. Но он ошибся. Гитлер продолжил: «Вы назначаетесь начальником штаба 12-й армии. Вы не должны попасть под дурное влияние штабного генералитета. Вы должны учиться у русских, которые своей силой воли перебороли немцев, стоявших уже у ворот Москвы». [260]

Затем Гитлер объявил, что германские части должны валить деревья в горах Гарца на пути продвижения войск генерала Паттона. Немцы должны организовать там партизанское движение. Он обратился к подробной карте местности (подобной той, которую обычно используют командиры рот) и стал объяснять по ней поставленные задачи. Йодль попытался было остановить фюрера, но тот настаивал, что знает Гарц очень хорошо. Тогда Йодль, который обычно держал себя под контролем, резко произнес: «Я совершенно не знаю этого района, но хорошо знаю ситуацию». Тем временем, как вспоминал Райхельм, Геринг уединился в кресле и заснул прямо с картой, лежащей на его лице. Полковник подумал, что рейхсмаршал, видимо, принял порядочную дозу снотворного. В заключение Гитлер сообщил Райхельму, что тот может отправляться в войска, но перед этим должен заехать на военную базу в Дёберитце. Там ему предстояло получить для 12-й армии двести автомобилей фирмы «Фольксваген» (джипы «кюбельваген»).

Покинув этот «дурдом», Райхельм испытал чувство облегчения. В Дёберитце ему досталось всего десяток машин. Найти самого Венка и штаб 12-й армии оказалось достаточно сложно. В конце концов он обнаружил командующего в саперном училище в Росслау на противоположном от Дессау берегу Эльбы. К радости Райхельма, начальником оперативного управления штаба армии оказался его старый друг барон Хубертус фон Гумбольдт-Дахрёден. Тот, в частности, рассказал, что некоторые части 12-й армии состоят из «молодых и удивительно волевых солдат, полгода обучавшихся в офицерских училищах, а также из унтер-офицеров, уже имеющих фронтовой опыт и недавно вернувшихся из госпиталей». Оба друга были чрезвычайно рады, что их командующим является такой генерал, как Венк. Тот имел хорошую репутацию в войсках, считался молодым и толковым офицером, который «не боится смотреть своим солдатам прямо в глаза».

Несмотря на то что в штабе армии недоставало радиотехнических средств, связь функционировала нормально. Офицеры могли использовать для докладов обычную телефонную сеть, которая работала все еще хорошо. Положение с боеприпасами также было сносным благодаря запасам, имевшимся [261] на складах в Альтенграбове и баржах на Хафельзее. Венк отказался выполнять приказ фюрера о «выжженной земле» и распорядился не трогать электростанцию в Гольпе, находившуюся к юго-востоку от Дессау. Это предприятие имело важнейшее значение для снабжения электричеством германской столицы. Его охрана от какого-нибудь фанатика-подрывника обеспечивалась достаточными силами, выделенными пехотной дивизией «Хуттен».

Основной задачей 12-й армии было не допустить продвижение 9-й армии США по обеим сторонам шоссе Ганновер — Магдебург{501}. Предполагалось, что американские войска попытаются захватить плацдарм на восточном берегу Эльбы и ударить с него по Берлину. Наступление противника началось даже раньше, чем ожидалось. «12 апреля, — говорилось в донесении, — войска противника совершили попытку форсировать реку в районе Шёнебека и Барби». На следующий день пехотная дивизия «Шарнхорст» произвела контратаку силами одного батальона и нескольких штурмовых орудий. Немцам удалось на какое-то время задержать противника, но уже спустя сутки они осознали, что силы слишком неравны. Американцы превосходили их по всем статьям.

Райхельм отдавал себе полный отчет: если американцам удастся форсировать Эльбу большими силами, то у 12-й армии «не останется другого выхода, как капитулировать»{502}. Армия не смогла бы продолжать сопротивление «больше одного или двух дней». Гумбольдт придерживался точно такого же мнения. На самом деле передовые американские подразделения уже форсировали Эльбу в нескольких местах. 14 апреля в сводке Главного командования союзных экспедиционных сил в Европе говорилось, что «9-я армия заняла Виттенберге, находящийся в 100 километрах к северу от Магдебурга»{503}. Тем временем 5-я моторизованная дивизия достигла Эльбы на двадцатипятикилометровом участке в районе Тангермюнде. 15 апреля части армии Венка контратаковали 83-ю пехотную дивизию противника неподалеку от Цербста, но развить успех им не удалось.

Казалось, что захват плацдармов на восточном берегу Эльбы стал для Эйзенхауэра скорее головной болью, чем решительным [262] успехом. Он попросил генерала Брэдли, командующего группой армий, высказать свое мнение по поводу наступления на Берлин. Главнокомандующего интересовали вероятные потери союзных войск при продвижении к германской столице. Брэдли посчитал, что потери будут составлять приблизительно сто тысяч человек (впоследствии к этой цифре стали относиться как к сильно преувеличенной). Он также добавил, что такие потери являются чересчур большой ценой для захвата объекта, имеющего лишь престижное значение, поскольку союзным войскам все равно придется его покинуть после окончания войны. Эта оценка ситуации полностью соответствовала мнению самого Эйзенхауэра, хотя позднее он заявлял, что «будущий раздел Германии совершенно не влиял на военные планы» союзников{504}.

Эйзенхауэр был также обеспокоен состоянием коммуникаций экспедиционных сил. Они действительно были сильно растянутыми. Британская 2-я армия находилась на окраинах Бремена, 1-я армия США подходила к Лейпцигу, а передовые части Паттона были уже недалеко от Чехословацкой границы. Расстояния являлись настолько большими, что передовые подразделения приходилось снабжать с помощью авиации. Более того, союзникам необходимо было кормить не только собственных солдат, но и огромное число беженцев, бывших узников концентрационных лагерей и иностранных рабочих. Для всего этого требовалось поставлять солидные ресурсы. Подобно многим союзным командующим, Эйзенхауэр оказался абсолютно не готов столкнуться со всем тем ужасом, который открылся после освобождения нацистских лагерей. Большинство военнослужащих были потрясены невероятными страданиями людей, находившихся в гитлеровских застенках.

Командиры частей и соединений, действующих в составе англо-американских войск, мало что знали о положении дел на Восточном фронте. Они не представляли, насколько страстно немцы желают пустить их в Берлин еще до того, как туда войдет Красная Армия. «Солдаты и офицеры, — отмечал полковник ОКХ де Мезьер, — полагали, что лучше быть разбитыми силами западных союзников. Истощенные части вермахта сражались лишь потому, что хотели оставить русским [263] как можно меньше территории для оккупации»{505}. Командующий 9-й армией Симпсон и подчиненные ему командиры соединений инстинктивно понимали ситуацию лучше, чем сам главнокомандующий. По их мнению, на пути к Берлину, который теперь находился от них менее чем в ста километрах, союзные войска встретят лишь очаги сопротивления немецких частей. Но даже эти очаги можно будет легко обойти.

К тому времени 83-я пехотная дивизия уже успела навести переправу через Эльбу. В ночь на субботу 14 апреля первые подразделения 2-й моторизованной дивизии стали переправляться на другой берег. Количество американских сил на захваченном плацдарме быстро увеличивалось. Он простирался теперь до самого Цербста. Американцы пребывали в сильном возбуждении. Они с нетерпением ожидали приказа двигаться дальше. Однако утром в воскресенье, 15 апреля, генерал Симпсон был вызван в штаб генерала Брэдли, находящийся в Висбадене. Брэдли встретил командующего 9-й армией прямо на аэродроме. После того как два офицера пожали друг другу руки, Брэдли без всякого предисловия объявил, что армия Симпсона должна оставаться на Эльбе. Любое дальнейшее продвижение в направлении Берлина запрещалось.

« — Какого черта! Кто вам это сказал? — спросил Симпсон.

— Айк (Дуайт Эйзенхауэр. — Примеч. ред.), — ответил Брэдли»{506}.

Ошарашенный и расстроенный, Симпсон вылетел обратно в штаб 9-й армии и по пути долго соображал, как все это преподнести подчиненным ему офицерам.

Приказ стоять на реке Эльбе практически совпал по времени со смертью президента Рузвельта. Оба события нанесли большой удар по моральному состоянию американской армии. Рузвельт умер 12 апреля, но новость об этом пришла в войска только на следующий день. Геббельс пребывал в экстазе. Вернувшись с участка фронта под Кюстрином, он сразу же позвонил Гитлеру. «Мой фюрер, я поздравляю вас! — произнес в трубку министр пропаганды. — Рузвельт мертв. [264] Звезды указывали на то, что вторая половина апреля будет для нас поворотным пунктом. Сегодня тринадцатое апреля. Это поворотный пункт!»{507}

Всего за несколько дней до этого события Геббельс прочитал Гитлеру отрывок из «Истории Фридриха II Прусского». Он явно желал вывести фюрера из депрессии. В книге был отрывок, посвященный тому, как терпящий поражение в Семилетней войне Фридрих Великий уже готовился принять яд. Но неожиданно пришло известие о смерти русской императрицы Елизаветы. После строчек о том, что «произошло чудо и спасло династию Бранденбургов», глаза Гитлера наполнились слезами. Геббельс не верил в астрологические прогнозы, но был готов испробовать все, чтобы поддержать ослабевший дух своего фюрера, внушить ему оптимистическое настроение. Стену бункера рейхсканцелярии теперь украшал огромный портрет Фридриха Великого, который сюда специально принесли ради фюрера. 14 апреля Гитлер издал приказ по войскам, в котором говорилось: «Теперь, когда с лица земли исчез один из величайших преступников всех времен, наступил решающий поворот во всей войне»{508}.

С именем Фридриха Великого было связано еще одно событие, но Гитлер предпочитал умалчивать об этом. Во время ночного рейда авиация союзников разбомбила Потсдам. (В этом городе находилась одна из резиденций прусских королей. — Примеч. ред.) Один из членов гитлерюгенда, прятавшийся в подвале, с изумлением наблюдал, как рушится стена большого дома. Она напоминала ему поврежденный корабль, быстро уходящий под воду{509}. Бомбежка уничтожила большую часть старого города, включая гарнизонную церковь — духовное прибежище прусской военной касты и аристократии. Урсула фон Кардорф расплакалась прямо на улице, когда узнала об этой потере. Она записала в дневнике, что «вместе с церковью рухнул и весь мир»{510}.

Однако лишь немногие немецкие офицеры были готовы в то время признать, что они также несут ответственность за все преступления режима, поскольку оказывали Гитлеру поддержку. Разговоры о чести германского офицера вряд ли могли вызвать симпатии даже у самых рассудительных противников [265] вермахта. О какой чести можно было говорить, когда в освобожденных союзниками концлагерях открывались страшные картины преступлений гитлеровского режима? Того самого режима, за который и воевали немецкие офицеры

Глава четырнадцатая.

Накануне сражения

Несмотря на все меры предосторожности и талант к маскировке, присущий советским бойцам, командование Красной Армии не могло рассчитывать, что его подготовка к наступлению на Берлин останется не замеченной для противника. 1-й Белорусский фронт Жукова и 1-й Украинский фронт Конева должны были начать атаку 16 апреля. 2-му Белорусскому фронту Рокоссовского, отстоявшему дальше на север, предстояло как можно скорее присоединиться к наступлению. Рокоссовский имел непростую задачу форсировать реку Одер в ее нижнем течении. Советские войска насчитывали два с половиной миллиона человек{511}. Всего для штурма Берлина было сосредоточено сорок одна тысяча шестьсот орудий и минометов, шесть тысяч двести пятьдесят танков и самоходных артиллерийских установок и привлечена авиация целых четырех воздушных армий. Командование Красной Армии достигло самой большой концентрации боевой мощи на одном направлении, которую когда-либо знала история.

14 апреля советские войска произвели разведку боем на кюстринском плацдарме. Она имела успех. Части 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова смогли продвинуться от двух до пяти километров и потеснить 20-ю моторизованную дивизию{512}. Гитлер был настолько разозлен происшедшим, что приказал сорвать все ордена и медали с военнослужащих этой дивизии, пока они не вернут обратно утраченную территорию.

Расширение плацдарма позволило советскому командованию перебросить на него дополнительные силы. В ту же ночь, под покровом темноты, через Одер стали переправляться бригады 1-й гвардейской танковой армии. Танки, орудия, [266] загруженные снарядами «студебекеры», воинские колонны шли вперед беспрерывным потоком{513}. Женщины-регулировщицы отчаянно махали флажками, предупреждая танкистов, чтобы те не выезжали за границы белых разделительных полос. 7-е отделы политуправлений транслировали на немецкие окопы пропагандистские тексты, которые перемежались звуками музыки. Советская сторона надеялась, что музыка заглушит шум танковых моторов. Но немцы прекрасно понимали, что происходит.

Весь день 15 апреля советские разведчики наблюдали за немецкими позициями. Их зрение было напряжено до предела, так что даже начинали слезиться глаза. Они высматривали — не придет ли на фронт новая германская часть либо произойдут какие-то перестановки в оборонительных линиях. В пойме Одера, на кочках, уже появились первые весенние цветы, однако в воде все еще плавали большие льдины. Они спускались вниз по реке вместе с ветками и сорной травой и натыкались на разрушенные опоры железнодорожного моста. Весь день в сосновом лесу на восточном берегу Одера сохранялась «таинственная тишина». Между тем под маскировочной сеткой и сломанными ветками скрывались тысячи боевых машин и орудий, готовых к бою.

На Нейсе, к югу от фронта Жукова, политическая работа среди военнослужащих 1-го Украинского фронта продолжалась до самого последнего момента перед наступлением. Активные члены комсомольских организаций обучали молодых солдат, как нужно обращаться с техникой. Они говорили им, что необходимо любить свой танк и стараться использовать на полную мощь его боевой потенциал{514}. Очевидно, что статья Александрова в передовых частях не обсуждалась. Политработники, как и прежде, призывали солдат к отмщению. Последним их лозунгом, относящимся к немцам, был следующий: «Прощения не будет. Они посеяли ветер, а теперь пожинают бурю»{515}.

Командование 1-го Украинского фронта особо заботилось о поддержании в частях жесткой радиодисципликы. Даже войска НКВД использовали в своих переговорах старые коды и несуществующие позывные{516}. Ни одной из частей не позволили передавать информацию в эфире. Все их рации были [267] настроены только на прием{517}. Меры по сохранности военной тайны стали поистине драконовскими, когда в ночь на 15 апреля в войска пришли новые коды, которыми предстояло пользоваться вплоть до конца мая 1945 года{518}.

Несмотря на то что офицеры не имели права отдавать приказы ранее чем за три часа до атаки, представители СМЕРШа были сильно обеспокоены возможностью предательства. В последнюю минуту кто-либо мог совершить дезертирство и успеть предупредить врага о начале наступления. Смершевцы особо предупреждали всех политработников на фронте о необходимости проверки каждого человека и выявлении тех бойцов, которые кажутся подозрительными или «морально и политически нестойкими»{519}. Органы СМЕРШа арестовывали также и тех военнослужащих, которые негативно высказывались в отношении колхозов{520}. Были выставлены специальные кордоны, призванные задерживать возможных изменников, которые попытаются перебежать к противнику. Данные кордоны имели и другую задачу — воспрепятствовать захвату немцами советских «языков». Однако все эти огромные усилия оказались тщетными. 15 апреля военнослужащий Красной Армии, захваченный в плен в районе Кюстрина, рассказал допрашивавшим его немецким офицерам, что наступление начнется ранним утром следующего дня.

Еще большее беспокоилось о возможном дезертирстве с фронта германское командование. Офицеры вермахта прекрасно понимали, что близость поражения, несомненно, увеличит поток немцев, покидающих боевые позиции при первом подвернувшемся случае. Командующий группой армий «Висла» генерал Хейнрици подписал приказ, по которому командирам частей предписывалось не оставлять в одном подразделении военнослужащих-земляков, поскольку солдат редко останавливал сослуживца-дезертира, если последний был родом из тех же, что и он сам, мест{521}.

Один из офицеров охранного полка «Великая Германия» отмечал, что молодые солдаты его батальона не стремятся отдавать свои жизни за идеи национал-социализма. «Многие из них хотели, чтобы их побыстрее ранили и отправили в полевой госпиталь»{522}. Они продолжали выполнять свои обязанности [268] только из страха быть приговоренными к смертной казни. Офицеры полка приходили в ужас от следующего факта. Прослушав трансляцию советской пропагандистской передачи, немцы вступали с красноармейцами в перекличку, спрашивая о деталях обращения в советском плену. Их интересовал вопрос: будут ли они посланы в Сибирь? Как русские обращаются с немецким гражданским населением на оккупированной германской территории?

Некоторые немецкие командиры из 4-й танковой армии отдали распоряжение конфисковать у подчиненных белые носовые платки. Это, по мнению офицеров, помешает солдатам использовать их в качестве сигнала для сдачи в плен. Немцы, задумавшие дезертирство, в некоторых случаях начинали копать траншею или ход сообщения в сторону от главных позиций — там их исчезновение было бы заметить тяжелее. Многие страстно желали скрыться на какое-то время в густом лесу и таким образом сдаться противнику вдали от глаз начальства. Это спасало семью военнослужащего от репрессий со стороны гестапо.

Командиры рот применяли все меры для того, чтобы повысить моральное состояние подчиненных. Некоторые использовали для этой цели информацию о смерти президента Рузвельта, распространившуюся в войсках вечером 14 апреля. Офицеры говорили, что теперь американские танки уже точно не перейдут в наступление. Некоторые доходили до того, что сообщали солдатам о резко ухудшившихся отношениях между русскими и англо-американскими союзниками. Это, мол, означало, что западные державы теперь присоединятся к Германии и вместе с ней будут выбивать Красную Армию с оккупированных территорий. Резервисты из 391-й охранной дивизии рассказывали, как военнослужащие из дивизии СС «30 января» шли на лекцию, организованную для них по случаю смерти Рузвельта. Особое внимание нацистские пропагандисты уделяли связи между этим событием и чудом, которое спасло Фридриха Великого в середине XVIII столетия. Конечно, такая пропаганда не могла убедить даже самых доверчивых солдат. Однако они продолжали ожидать мощного контрнаступления, приуроченного ко дню рождения [269] фюрера — 20 апреля. Ходили слухи, что именно в этот день германское командование наконец отдаст приказ о применении нового «чудо-оружия».

Обозленные военными неудачами офицеры не упускали возможности напомнить ветеранам боев на Восточном фронте о тех насилиях, которые там творились. По их мнению, русские будут еще более беспощадны, как только прорвутся к Берлину. «Ты не можешь себе представить, — писал старший лейтенант вермахта своей жене, — какая ненависть сейчас поднимается среди наших солдат. Мы готовы разорвать русских. Насильники наших женщин и детей должны испытать на себе всю силу нашего гнева. Невозможно себе представить, что эти звери творили. Мы все дали клятву, что каждый из нас должен убить по крайней мере десять большевиков. Да поможет нам Бог»{523}.

Однако большинство молодых солдат и резервистов, недавно призванных на фронт, прежде всего хотели выжить. Сражаться за идею они уже не желали. Командир полка 303-й пехотной дивизии «Дёберитц» дал совет одному из своих батальонных командиров: «Мы должны удержать фронт любой ценой. И вы также несете за это персональную ответственность. Если увидите, что некоторые солдаты начинают покидать свои позиции, вы должны немедленно отдать приказ об их расстреле. Если вы уже не в силах будете справиться с потоком беглецов и ситуация станет безнадежной, тогда у вас останется один выбор — застрелиться самому»{524}.

Накануне наступления над Зееловскими высотами опустилась почти полная тишина{525}. Лишь изредка советская сторона открывала беспокоящий огонь из артиллерийских орудий и пулеметов. Германские солдаты, только что вышедшие с передовых позиций в ближайший тыл, чистили оружие, умывались, готовили пищу. Некоторые из них, если работала полевая почта, писали письма на родину. Однако многие солдаты теперь просто не знали, по какому адресу отправлять корреспонденцию — их родственники либо уже находились на оккупированной территории, либо вовсе исчезли в неизвестном направлении.

Оберлейтенант Вуст послал подчиненных ему военнослужащих (недавних техников люфтваффе) к полевой кухне, которая располагалась в деревне сразу за второй линией траншей. Сам он остался в передовой траншее в компании с унтер-офицером из его роты. Они внимательно смотрели на пойму реки Одер и на советские линии укреплений, откуда в ближайшем будущем ожидалось русское наступление. Внезапно Вуст задрожал. Обернувшись к товарищу, он спросил: «Скажи, тебе тоже холодно?» «Нет, господин оберлейтенант, нам не холодно, — ответил тот. — Мы просто боимся».

Тем временем в самом Берлине Мартин Борман рассылал последние распоряжения гауляйтерам. Он приказывал им быть стойкими и подавить в себе страх{526}. На улицах германской столицы немцы возводили импровизированные баррикады. Они переворачивали трамвайные вагоны, ставили их поперек путей и забивали битым кирпичом или щебенкой. Полным ходом шла мобилизация фольксштурма. Комплектов обмундирования хватало не для всех, поэтому некоторые фольксштурмовцы носили серо-голубые французские шлемы и даже униформу французской армии. Это были последние трофеи, оставшиеся после громких побед немецкой армии в 1940 и 1941 годах.

Гитлер не был одинок в проведении эпохальных параллелей между текущими событиями и Семилетней войной. В газете «Правда» также вышла статья, посвященная захвату русскими Берлина 9 октября 1760 года. Тогда в прусскую столицу вошел русский авангард, состоящий из пяти казачьих полков. Ключи от Берлина были переправлены в Санкт-Петербург и оставлены на вечное хранение в Казанском соборе. «Правда» призывала советских бойцов помнить это историческое событие и выполнить приказ Родины и товарища Сталина{527}. Символический ключ от ворот Берлина был теперь вручен командующему 8-й гвардейской армией генералу Чуйкову. Он служил напоминанием советским частям, что русские войска подходят к городу уже не в первый раз.

В войсках распространялись и более современные символы, призванные мобилизовать солдат на героические поступки. Каждой дивизии первого эшелона наступления были [271] вручены красные знамена. Их предстояло водружать на самых значительных берлинских зданиях. Это являлось своего рода «социалистическим соревнованием», которое было призвано еще больше повысить моральный дух красноармейцев и заставить их безоглядно жертвовать жизнями. Самая высокая честь выпадала на долю того соединения, которому посчастливится штурмовать сам рейхстаг — объект, выбранный Сталиным в качестве последнего прибежища «лживого фашистского зверя». В вечер перед наступлением в частях Красной Армии происходило то, что можно назвать массовым светским крещением. Более двух тысяч солдат и офицеров 1-го Белорусского фронта были приняты в ряды Коммунистической партии.

Советское командование не сомневалось, что ему удастся прорвать немецкую линию обороны, но оно продолжало опасаться, что англо-американские войска достигнут германской столицы первыми. Такая вероятность рассматривалась как наихудшее унижение. Берлин мог принадлежать только Красной Армии. Считалось, что она завоевала это право как своими победами, так и огромными жертвами. Командующие на фронте прекрасно понимали, с каким нетерпением Верховный (их непосредственный начальник) ожидает начала атаки. Однако генералы знали далеко не все. Они, например, не были осведомлены, в какое негодование пришел Сталин после прочтения одного непроверенного репортажа, появившегося в западной прессе. В нем говорилось о том, что передовые подразделения американских войск подошли к Берлину с запада уже 13 апреля. Однако затем они были отведены назад. Причиной такого отступления стал протест со стороны Москвы{528}.

Из фронтового начальства в полном объеме замысел всей Берлинской операции знали только Жуков, Конев и их ближайшие помощники. Предусматривалось прежде всего окружить немецкую столицу. Подход к ней частей западных союзников в этом случае был бы надежно закрыт. Но даже командующие фронтами не ведали, какое внимание Сталин и Берия уделяли скорейшему захвату институтов, занимающихся ядерными исследованиями. Особое место в этой связи [272] отводилось Институту физических исследований кайзера Вильгельма в Далеме.

Накануне наступления Сталин продолжал обманывать своих союзников. Генерал Дин подготовил донесение об очередной встрече с советским руководителем, предназначенное только «для глаз Эйзенхауэра». В конце достаточно долгого обсуждения проблем, связанных с предстоящим участием Советского Союза в войне на Дальнем Востоке против Японии, «Гарриман заметил, что немцы объявили о том, что русские готовятся возобновить наступление на Берлин в ближайшем будущем. Маршал [Сталин] ответил, что действительно он собирается возобновить наступление. Но он не знает, насколько успешным оно будет. Однако главный удар будет произведен в направлении Дрездена, как он уже сообщал об этом Эйзенхауэру»{529}.

Сталин не только обманывал своих союзников, он также скрывал нервозную обстановку, создавшуюся в советском руководстве. Между тем ни Гарриман, ни Дин не подозревали, что их обводят вокруг пальца. За день до этой встречи генерал Антонов докладывал членам Ставки о полученном от Эйзенхауэра послании, в котором речь шла о мерах по предотвращению боевых столкновений между частями западных союзников и Красной Армии. Прежде всего советский генеральный штаб интересовало, означает ли это какое-либо изменение относительно ранее согласованных зон оккупации Германии. Когда союзники ответили, что речь может идти только об изменениях тактического характера и никаких корректив в зоны оккупации вносить не предполагается, начальник генштаба попросил подтвердить это разъяснение самого Эйзенхауэра. Антонов также хотел убедиться, что после завершения тактических операций англо-американские силы будут отведены назад и освободят зону, предназначенную для оккупации советских войск. Такое подтверждение пришло от Эйзенхауэра 16 апреля.

Солдаты Красной Армии, собирающиеся завтра идти в атаку, считали для себя первой необходимостью побриться. Их внешний вид должен соответствовать облику победителей. Пока еще было светло, бойцы брили лица опасными [273] бритвами — многим солдатам их заменяли осколки разбитого стекла. Лишь некоторые смогли заснуть. Как отмечал офицер из 3-й ударной армии, бойцы сочиняли письма домой{530}.

Они укрывались шинелью и писали при помощи света карманного фонарика или зажигалки. В основном красноармейские письма были краткими и малоинформативными: «Привет с фронта», или что-то в этом роде. Солдаты писали, что они находятся уже недалеко от Берлина и ожидают большого сражения. В ближайшее время придет приказ о наступлении, и они двинутся вперед. Бойцы надеялись на скорую победу, но не знали, останутся ли они живы{531}.

Некоторые солдаты писали послания отнюдь не своим женам или невестам, а тем женщинам, с которыми они познакомились заочно. Тысячи молодых женщин, работавших на предприятиях Урала или Сибири, связывались с военнослужащими по почте. Спустя некоторое время они обменивались фотографиями. Однако в этой переписке секс не был главной движущей силой для солдат. Самым важным для них являлось то, что где-то далеко их ждет женщина. И это было единственным, что оставалось у них от нормальной жизни.

Сержант Василенко с 1-го Украинского фронта в своем письме привел строки песни, сочиненной на мотив известной всем «Землянки», той самой, где «...до смерти четыре шага»:

Разгоняет коптилочка тьму,
Освещает мне путь для пера,
Мы с тобою близки по письму,
Мы с тобою как брат и сестра.

О тебе я на фронте грущу,
И тебя после дней боевых
Я в глубоком тылу разыщу,
Если только останусь в живых.

Ну, а если случится беда,
Если жизни сосчитаны дни,
Вспоминай обо мне иногда,
Добрым словом меня вспомяни.

Ну, пока до свиданья. Пора
Мне на немца в атаку идти,
Я хочу даже в крике «Ура!»
Твое имя вперед пронести{532}.

«Жди меня» — еще одна из самых популярных песен войны — родилась на основе знаменитого стихотворения Константина Симонова, написанного в 1942 году. Симонов обращался в нем к суеверным чувствам солдат. Считалось, что если подруга останется верной и не изменит бойцу, находящемуся на фронте, то он останется в живых. Это стихотворение было разрешено к публикации лишь потому, что оно, по мнению партийного и литературного начальства, усиливало у солдат чувство патриотизма. Многие военнослужащие постоянно хранили в левом нагрудном кармане гимнастерки маленький клочок бумаги со словами «жди меня». Они шептали их, словно молитву, перед боем.

Песня «Синий платочек» также была посвящена верности и любви, женщине, прощающейся с солдатом, уходящим на фронт. Она была настолько популярна в войсках, что многие солдаты, идя в атаку, выкрикивали название песни после официальных лозунгов: «За Родину, за Сталина, за синий платочек!!!»

Большое число комсомольцев носило с собой фотографию Зои Космодемьянской и газетную вырезку со статьей о ее подвиге. Немцы пытали и казнили юную партизанку, комсомолку Зою Космодемьянскую{533}. Теперь же советские солдаты называли ее именем свои танки и самолеты.

Однако некоторые произведения советских поэтов ждала другая судьба. Так, одно из стихотворений Константина Симонова было отнесено к разряду «случайных», «вульгарных» и «вредных в морально-политическом плане». По иронии оно носило название «Лирическое»{534}:

На час запомнив имена,
Здесь память долгой не бывает,
Мужчины говорят: война...
И женщин наспех обнимают.

Спасибо той, что так легко,
Не требуя, чтоб звали — милой,
Другую, ту, что далеко,
Им торопливо заменила.

Она возлюбленных чужих
Здесь пожалела, как умела,
В недобрый час согрела их
Теплом неласкового тела. [275]

А им, которым в бой пора
И до любви дожить едва ли,
Все легче помнить, что вчера
Хоть чьи-то руки обнимали.

Однако большинству советских официальных лиц не нравились песни про женскую верность. Дело в том, что эти ярые борцы за мораль были обескуражены случаями, когда солдаты вульгарно переделывали слова официальной версии той или иной песни. Так, выбивающая слезу «Темная ночь» — песня о жене солдата, сидящей возле кроватки с ребенком и «тайком» вытирающей слезу, была переделана в песню, где жена принимает «тайком стрептоцид». Во время войны этим лекарством лечили венерические заболевания.

Официальные патриотические песни никогда не имели среди бойцов большой популярности. Единственное исключение составляет «Песня артиллеристов», которая прозвучала в фильме «В шесть часов вечера после войны». Фильм попал на фронт как раз накануне битвы за Берлин. Он был посвящен артиллерийскому офицеру, который остался в живых и встретился со своей любимой в Москве во время празднования Дня Победы. И хотя этот фильм, с одной стороны, благотворно воздействовал на морально-политическое состояние военнослужащих, с другой — он никак не мог избавить их от страха быть убитыми в самом конце войны, когда победа уже так близка.

В некоторых песнях, так же, как и в упомянутом фильме, речь шла уже о послевоенном времени — о том, что ждет солдата после окончания боев. Среди военнослужащих 4-й гвардейской танковой армии была распространена песня на мотив широко известной «Давай закурим», но только с другими словами. В новом варианте фронтового хита говорилось о том, что скоро все они вернутся домой и там их встретят любимые женщины. Для них будут светить звезды Урала, и когда-нибудь они вспомнят о минувших боях. Они вспомнят Каменец-Подольский и голубые Карпатские горы, грохот танков, Львов, поля за Вислой. Эти дни не забудутся, о них они будут рассказывать своим детям. Когда-нибудь они вспомнят...{535} [276]

Бойцы Красной Армии страстно желали побыстрее закончить войну. Но чем ближе был ее конец, тем сильнее становилось их желание остаться в живых. И еще они хотели вернуться домой с медалью. Награды позволяли солдату иметь совершенно иное положение в обществе и особенно в своей собственной семье. Однако была одна вещь, которой военнослужащие боялись больше смерти, больше страха быть убитыми в самые последние часы войны. Они боялись остаться покалеченными, потерять ноги или руки. Ветеранов-инвалидов называли еще «самоварами»; к ним относились как к людям отверженн