Главная | Обратная связь

Вопрос 22: Русская зарубежная историография как явление отечественной и мировой науки.

Традиционно советская историография уделяла мало внимания развитию русской исторической науки в эмиграции в ХХ в. Этому способствовали как внешние, так и внутренние причины. Идеологические установки, господствовавшие до середины 1980-х гг. однозначно негативно оценивали практически всю русскую эмиграцию ХХ в., включая и деятелей культуры, полагая, что степень политизированности русского Зарубежья практически во всех поколениях была высокой и однозначно антисоветской.

 

Сегодня уже ни у кого не вызывает сомнения, что 1917 г. стал рубежным годом не только для судеб государства, но и для исторической науки в целом. С 1917 г. наступил новый период в существовании русской исторической науки. Если ранее и существовали проблемы, связанные с определенными противоречиями между учеными концептуального, теоретико-методологического, философско-исторического, политического плана, то события революции и гражданской войны весьма зримо раскололи единое историко-научное сообщество России, физически отдалив и создав непреодолимые преграды для контактов между представителями основных школ и направлений русской исторической науки. События революции и гражданской войны носили катастрофический характер для большинства представителей русской науки

 

Рассмотрим каковы же были условия существования русской исторической науки за рубежом.

-ситуация вынужденного пребывания в инокультурной, иноязычной среде.

- зависимость от политики принимающих государств, прежде всего материального стимулирования студентов и профессуры.

- стихийность и нестабильность существования основных научных центров эмиграции.

- внутренняя самоорганизация русского научного сообщества через профессиональные объединения- академические группы, попытка воссоздания практически всех элементов системы образования- низшего, среднего, высшего звена, воспроизводства научных кадров, в том числе и исторических, а также сопутствующей инфраструктуры в виде библиотек, музеев, архивов.

Самое значительное участие в деле материальной поддержки русского просвещенного беженства приняло правительство Чехословакии. К началу 1921 г. в правительственных кругах Чехословакии созрел план создания системы поддержки русского студенчества и профессуры, получивший название "русской акции". Изначально она представляла собой акт приглашения чешским правительством нескольких тысяч русских студентов-эмигрантов для продолжения образования в чешских высших учебных заведениях за счет денежных средств, выделяемых чешским правительством.

Югославия была второй страной, оказавшей весьма значительную помощь русской эмиграции, в том числе и научной. Подобную поддержку оказывало и французское правительство, которое взяло на себя оплату русских лекторов, преподающих во французских лицеях национальные предметы русским детям, а также финансово поддержало русскую профессуру, читающую в Сорбонне университетские курсы на русском языке.

 

 

Изначально беженская масса была очень разношерстной: бывшие студенты, лица свободных профессий, офицеры, чиновники, казаки, солдаты, ремесленники и т.д. О социокультурном облике русских студентов немного говорят и цифры опроса проводимого в период "русской акции" среди 2286 русских студентов, обучавшихся в Чехословакии. 66% из них до переезда окончили или учились в российских ВУЗах; По возрасту преобладали 25-30 летние, составлявшие 45% от общей численности; более 77% на период опроса знали чешский язык. В условиях эмиграции большая часть из них перешла от случайных заработков интеллектуального плана к постоянному физическому труду, который преимущественно обеспечивал возможность обеспечения существования. Большую часть русских приняла на себя промышленность. Так во Франции на заводах Рено работало 2800 русских рабочих, Ситроене - 1000, резиновой мануфактуре в Монтаржи - 400. Некоторая часть работала в сельском хозяйстве, в торговле, на восстановлении разрушенных областей, состояло на военной службе в иностранных легионах. В Болгарии русские студенты подрабатывали в порту, работали посудомойками в ресторанах, продавцами газет. В Белграде произошел даже интересный случай, когда в первый день учебного года ни один из рабочих, которые мостили улицы, не вышел на работу. Оказалось, что все они были русскими студентами, начавшими занятия в Белградском университете.

 

Поглощение большей части русской эмиграции промышленностью, более легкая возможностью трудоустройства в ней предопределила и повышенный интерес русского эмигрантского студенчества к получению именно технического образования. Такая склонность к техническим специальностям определялась и политикой благотворительных фондов, оказывавших материальную помощь только в период учебного года, в результате чего студенты во время летних каникул обычно работали на тех заводах и предприятиях, с которых ушли на студенческую скамью.

 

Каковы же были характеристики русской профессуры, и в частности историко-научного сообщества?

 

Русский профессорский корпус во времена революции, гражданской войны и вынужденного переселения за рубеж понес значительные потери. Часть профессоров была расстреляна за принадлежность к "контрреволюционному элементу" во времена красного террора, часть умерло от эпидемий, от истощения, некоторые покончили с собой, не выдержав ужаса происходившего и потеряв всякую надежду. В списке, приведенном на одном из съездов русских академических организаций за рубежом, значилось 26 убитых и 83 умерших профессора. Среди них были и историки: профессор всеобщей истории Харьковского университета А. С. Вязигин, расстрелянный большевиками, умершие от истощения А. С. Лаппо-Данилевский, И. С. Пальмов- историк славянских церквей, академик, преподаватель Санкт-Петербургской Духовной Академии, В. И. Герье- профессор Московского университета.

 

Относительно общего количества русских историков, оказавшихся в эмиграции существуют значительные расхождения. В оценках историографов общая численность варьируется от 90 до 350.

 

Заграничная русская профессорская среда формировалась в три потока- одна часть- это те, кто покинул страну до революции или на первых ее стадиях, пребывая в научных командировках, а в последствии не вернулся (Е. Ф. Шмурло, М. М. Карпович и др.) , те, кто покинул страну самостоятельно или вместе с уходившими белыми армиями (П. Н. Милюков, А. В. Карташев, С. Г. Пушкарев, М. И. Ростовцев, Л. М. Савелов, П. Е. Ковалевский и др.) и те, кто был выслан из страны в 1922 г. на так называемых "профессорских" или "философских" пароходах (А. А. Кизеветтер, В. А. Мякотин, А. В. Флоровский, С. П. Мельгунов, и др.).

 

По возрастным характеристикам русская профессура весьма определенно делилась на две основные категории. Первая возрастная категория - это, те, кто родился в 1860-70-х гг. К ним относилось большинство представителей "старой" академической исторической науки: П. Н. Милюков, Е. Ф. Шмурло, А. А. Кизеветтер, А. В. Карташев, Н. П. Кондаков, И. И. Лаппо, А. В. Флоровский, Г. В. Вернадский и др. Возраст большинства русских историков оказавшихся за границей в начале 1920-х гг. достигал шестидесяти и более лет. Вторая группа - это молодые историки, года рождения которых приходятся на последнее десятилетие ХIХ- начало ХХ в., те, кто либо только успел получить образование в России, либо вынужден был заканчивать его уже в эмиграции. Это Б. А. Евреинов, А. Ф. Изюмов, Е. Ф. Максимович, В. В. Саханеев, С. Г. Пушкарев, Н. Е. Андреев и др. Эти возрастные особенности, а также слабая регенерация русского профессорско-преподавательского корпуса за рубежом привела к его резкому постарению во второй половине 1930-первой половине 1940-х гг. и постепенному исчезновению ко второй половине 1950-начале 1960-х гг.

 

Несмотря на значительные возрастные и профессиональные отличия, разницу в политических, философских и научных взглядах, существовали все- же и некоторые общие черты, присущие большинству представителей русского историко-научного сообщества за рубежом.

 

Многие представители русской историко-академической среды за границей прошли через значительные морально-психологические потрясения и потери. Потеря Родины зачастую усугублялась гибелью, болезнями их родных и близких, утратой всех сбережений, личных библиотек и архивов, невозможностью дальнейших связей родственного и научного характера. Так, у А. А. Кизеветтера в эмиграции скончались падчерица и жена, П. Н. Милюков из-за постоянных переездов вынужден был начинать собирать и восстанавливать личную библиотеку 4 раза, Е. Ф. Шмурло вынужден был продать часть собственной коллекции копий дипломатических актов, собранных им в качестве корреспондента Академии Наук в Италии и т.д. Однако, несмотря на все лишения, русские историки сохранили свой высокий профессиональный и личностный уровень.

 

Именно в эмиграции нашла свое логическое завершение тенденция, сформировавшаяся в первые десятилетия ХХ в. Тенденция заключалась в постепенном выходе за рамки сугубо профессиональной деятельности и активном участии в общественно-политической жизни страны. И в эмиграции помимо сугубо профессиональной деятельности историки принимали активное участие и в общественно-политической, публицистической деятельности. Многие участвовали в основных публицистических изданиях русской эмиграции- П. Н. Милюков в "Последних новостях", А. А. Кизеветтер в "Руле", С. П. Мельгунов, А. В. Карташев в "Борьбе за Россию" и т.д.

 

Основной чертой политических взглядов русского историко-научного сообщества за рубежом стало неприятие идеологии и практики большевизма. Практически всем историкам, оказавшимся за границей, политика большевизма казалась антикультурной, направленной на уничтожение тех достижений, которые были осуществлены Россией на протяжении всей ее истории. Это привело к усилению чувства личной ответственности за судьбы русской культуры. Начали происходить глубокие сдвиги в мировоззрении многих представителей историко-научного сообщества. До революции оппозиционность по отношению к существовавшим государственным структурам в России не подразумевала за собой актуализации культуроносного начала представителей интеллигенции, ибо политическая борьба, победа или поражение в ней не увязывались в сознании просвещенного слоя с культурным строительством. Катастрофическое разрушение основ прежней жизни в результате революции и гражданской войны, пребывание в чуждой инокультурной среде усиливали черты культурного "охранительства" представителей русского интеллектуального сообщества. Осознание себя носителями и хранителями русской культуры способствовало сближению разнородных элементов эмиграции. Особенно ярко это проявлялось в "Дни русской культуры", одним из основателей и активнейших участников которых стал А. А. Кизеветтер.

 

Самый первый "День русской культуры" состоялся 8 июня 1925 г. в Праге. Его программа состояла из массового богослужения, речей деятелей науки и культуры, хоровых, балетных выступлений, чтения отрывков из классики, спортивного праздника. Выступал и А. А. Кизеветтер, с речью "Пути русской культуры", в которой "дал яркий очерк ее развития за весь период многовековой русской истории, закончив словами непоколебимой веры в исторические судьбы России, ее культуру и скорого воскресения". Именно А. А. Кизеветтер указал на важную объединительную функцию культурной деятельности за границей: "Мы "в рассеянии сущие" друг от друга оторванные еще более обостряем нашу разбросанность добровольным, партийным, кружковым и тому подобным разделением...Пусть же хотя бы один день в год наши сердца бьются в унисон, сливаются в общем чувстве, возносятся над всевозможными кружковыми и партийными перегородками на высоту общенационального сознания".

 

Относительно проблематики исследований за рубежом проявили себя две взаимоисключающие тенденции. Первая, которая обозначилась еще при организации исторического общества. Она состояла в отстраненности исследователей от политических событий последних десятилетий, сохранение точки зрения на события современности как не подлежащие историческому анализу, не могущие стать предметом строгого научного изучения. Отмечалось, что задачей Общества является "объективное изучение прошлого, а потому события "вчерашнего" дня, оценку которых трудно, почти невозможно вести в рамках спокойного, беспристрастного анализа в программу Общества входить не должны". Эта тенденция произрастала из такой важнейшей черты русского дореволюционного научного сообщества как умение и требование к работнику науки разделять политические и научные взгляды. Острота событий заставляла большинство историков отстраняться от анализа недавнего прошлого, дабы не повредить научным выводам политическими симпатиями или антипатиями, субъективным личным участием в некоторых событиях.

 

В противовес ей выступала другая тенденция, связанная именно с усилением общественно-культурного значения русской исторической науки за рубежом. Насущной необходимостью для самой эмиграции выступала потребность ответить на вопросы, связанные с причинами нынешнего ее положения, истоки которого лежали в событиях ближайших десятилетий. Из широкого спектра возможных ответов на злободневные вопросы произошедшего с Россией, как ни парадоксально, "золотую середину", претендовавшую на известную долю истинности могли дать только строго научные исследования. Таковыми стали работы С. П. Мельгунова и П. Н. Милюкова, посвященные проблемам революционного процесса в России, судьбе Николая II, истокам большевистского переворота, красному террору и другим вопросам.

 

Именно в Зарубежье русская историческая наука показала свою способность справиться с проблемами любой сложности. Внимание историков было рассредоточено по всему горизонту проблематики исторического прошлого. Об этом свидетельствует как статистика прочитанных докладов в РИО, так и названия работ, издаваемых русскими историками в эмиграции. Так из 83 докладов по истории древнейшему периоду было посвящено 9, допетровской Руси- 17, XYIII в. - 13, XIX в. - 36, ХХ в. - 4. За рубежом выходили как работы посвященные обзорам всей русской истории: Е. Ф. Шмурло, Г. В. Вернадского, С. Г. Пушкарева, так и отдельным проблемам русской истории, общее перечисление которых займет ни один десяток страниц.