Главная | Обратная связь

Большевистская и фашистская/нацистская тактика борьбы за власть

В ноябре 1922 г., то есть вскоре после так называемого похода на Рим, один из коммунистических авторов писал о Бенито Муссолини:

„У фашизма и большевизма общие методы борьбы. Им обоим все равно, за­конно или противозаконно то или иное действие, демократично или недемокра­тично. Они идут прямо к цели, попирают ногами законы и подчиняют все своей задаче"¹.

Несколько месяцев спустя сходную мысль высказал Николай Бухарин:

„Характерным для методов фашистской борьбы является то, что они больше, чем какая бы то ни было партия, усвоили себе и применяют на практике опыт русской революции. Если их рассматривать с формальной точки зрения, то есть с точки зрения техники их политических приемов, то это полное применение большевистской тактики и специально русского большевизма: в смысле быстро­го собирания сил, энергичного действия очень крепко сколоченной военной ор­ганизации, в смысле определенной системы бросания своих сил (...) и беспощад­ного уничтожения противника, когда это нужно и когда это вызывается обстоя­тельствами"².

Эти и подобные тезисы лежали в основе теории тоталитаризма, которая под­черкивала поразительные сходства между коммунистическими и фашистскими режимами и движениями.

Верно ли, что большевистская тактика служила образцом для фашистов, а впоследствии для национал-социалистов? Верно ли, что своим первоначальным успехом они были обязаны в первую очередь той бескомпромиссности и воле к власти, которой научились от большевиков? Конечно, нет. В отличие от больше­виков, ни фашисты, ни национал-социалисты не были в состоянии захватить власть в одиночку. Они нуждались в мощных союзниках и вербовали их себе в рядах господствующего истеблишмента Италии (или, соответственно, Веймар­ской республики).

¹ Die Kommunistische Internationale 4.11.1922, S. 98.

² Двенадцатый съезд РКПб, 1923. Стенографический отчет. М. 1968. С. 273.

В своем очерке истории русской революции Лев Троцкий пишет, в частности, что одного-двух верных правительству и дисциплинированных полков было бы достаточно, чтобы предотвратить большевистский переворот. То, что таких во­инских частей не нашлось, показывает, как далеко зашел развал российского го­сударственного аппарата в промежутке между Февральской и Октябрьской рево­люциями. Ни в Италии, ни в Германии не было и речи о подобной деморализа­ции в правящих верхах. Послевоенный кризис их, разумеется, ослабил, но клю­чевые позиции в аппарате власти они прочно удерживали в своих руках. Все ре­волюционные выступления, все попытки переворота как слева, так и справа ими успешно отражались. Из того обстоятельства, что в странах Запада практически невозможно оказалось захватить власть против воли правящей элиты, крайне правые очень скоро сделали соответствующие выводы. Они обнаружили большую гибкость, большую способность учиться, нежели Коминтерн. Если за­падные коммунисты продолжали свои фронтальные атаки на государство, италь­янские фашисты, а несколько позднее и национал-социалисты начали борьбу за тех, в чьих руках была сосредоточена власть. Они следовали двойственной так­тике: подобострастно „легалистской" по отношению к правящей верхушке и бес­компромиссно насильственной - к „марксистам". Расходясь с существующей правовой системой ничуть не менее радикально, чем коммунисты, они вместе с тем подчеркивали, что сама их борьба, ведомая нелегальными методами, служит лишь восстановлению порядка и авторитета власти. „Фашизм возник вслед за социалистическим экстремизмом как логическое, закономерное (...) средство противодействия", - утверждал Муссолини в ноябре 1920 г. Гитлер сам в ходе мюнхенского процесса 1924 г. называл себя фюрером революции против револю­ции. Но качественное различие между применением насилия справа или слева видели не только фашисты и национал-социалисты. Сходным образом мыслили многие итальянские и немецкие консерваторы, и это стало решающим фактором успеха крайне правых.

Гитлеровская идея „легальной революции", вызывавшая насмешки многих со­временников, в условиях Веймарской республики была явно перспективнее про­граммы „пролетарской революции". Сходным образом дело обстояло и в Италии 1920-х гг. Там новый режим также возник не вследствие насильственного пере­ворота, как в октябре 1917 года в России, а на основе компромисса. Как фаши­сты, так и национал-социалисты пытались затушевать это обстоятельство, им то­же хотелось бы гордиться тем, что они, как и большевики, открыли новую эру в истории. Поэтому в обоих случаях свой приход к власти они старались стилизо­вать под ее захват, даже под революцию. Широкие массы сторонников двух этих движений воспринимали события 1922 г. в Италии и 1933 г. в Германии также как своего рода революции. Вместе с тем, путь социальной революции в обеих этих странах был закрыт из-за заключения союза фашистов и национал-социали­стов с консервативной правящей элитой. Территориальная экспансия оказалась, в сущности, тем единственным клапаном, через который можно было выпустить создавшееся при этом социальное напряжение.

То, что тоталитарные режимы в России, с одной стороны, и в Италии и Герма­нии, с другой - имели разные истоки, обусловило и различный характер этих ре­жимов, в том числе и на более поздних стадиях их развития. До конца 1950-х гг. эти различия нередко оставлялись без внимания западными теоретиками тотали­таризма.

Лишь в 1960-е гг. в теории начались заметные сдвиги. Чем более детальному исследованию подвергали фашизм, национал-социализм, большевизм, тем боль­ше обнаруживалось отличий. Поэтому некоторые авторы даже поставили под во­прос само понятие фашизма³. Исследователи большевизма, со своей стороны, на­чали все жестче разделять сталинский, до- и послесталинский периоды развития советского государства⁴. Интенсивное изучение особенностей отдельных тотали­тарных диктатур не сопровождалось сравнительным анализом. Исследования фашизма и коммунизма развивались теперь сравнительно независимо друг от друга, и у них становилось все меньше точек соприкосновения. Мало что изме­нил здесь и так называемый спор немецких историков, начатый в 1986 г. Эрн­стом Нольте. Пытаясь снять с Третьего рейха и Освенцима клеймо исторической исключительности, Эрнст Нольте и его единомышленники указывали на множе­ство параллелей между советским режимом и нацистским государством. Эти па­раллели давно известны, их подробно исследовали еще классические теоретики тоталитаризма. И если отвлечься от апологетических пассажей его работ, Нольте в „споре историков" не сказал ничего принципиально нового.