Главная | Обратная связь

ПОЛИТИКА И КУЛЬТУРА

Хотелось как лучше - получилось как всегда. Самая крыла­тая из всех крылатых в наши дни фраз.

Интересно, почему из так замечательно задуманных рос­сийских преобразований либо не получается ничего, либо получается черт знает что? Есть о чем поразмышлять.

Объяснения нашим неудачам всегда есть. Как правило, связаны они с не оправдавшим доверия государственным деятелем. Этот все зажал, не дает инициативы. Этот все распустил. Этот окружил себя ворами. Этот пьет. Этот без перерыва болеет. Объяснение всего и вся недостатками одной личности уже симптоматично. Наше общество жи­вет в надежде на хорошего правителя.

Главная мысль чуть ли не всех преобразователей и ре­форматоров, знатоков правильного пути, устроителей Рос­сии состоит в том, что политика способна изменить куль­туру. На этом стояли и царь Петр Алексеевич, и Владимир Ильич, и Иосиф Виссарионович, и академик Сахаров. На этом стоят Горбачев и Ельцин, Егор Гайдар, Александр Исаевич Солженицын и генерал Лебедь. Марксисты и ан­тимарксисты, все они исходили из того и ныне стоят на том же, что, если поменять политические условия, изме­нится и культура. Правда, один марксист, Плеханов, помудрее и подальновиднее Ленина, предупредил, что не по­лучится построить демократическое общество в России, даже если удастся взять в руки власть. «Русская история еще не смолола той муки, из которой можно испечь пирог со­циализма».

Плеханов понимал, что русская история как процесс раз­вития культуры еще не создала ментальности, готовой к приятию социализма. Социализм - идея красивая, но ро­дилась она в немецкой голове. И, действительно, быть мо­жет, у нее было гораздо больше шансов осуществиться в Германии, чем в России. Марксизму свойствен руссоистский взгляд на человека. Руссоистский, то есть полагающий, что человек по своей изначальной природе добр, создан для добра. Человек для марксистов - абстракция. Опыт истории еще не развеял это заблуждение.

В среде леволиберальной мировой интеллектуальной элиты до сих пор живет иллюзия, что демократические вы­боры, доступ к информации и всеобщее образование - за­лог успешного решения всех проблем государства. В этом

смысле наши преобразователи не отстают от западных де­мократов. Но как они ни стараются поставить политику над культурой, культура все равно берет свое, она форми­рует политическую реальность.

Все старательно забыли, что всенародно избранный пре­зидент Грузии, бывший узник ГУЛАГа, интеллигент в тре­тьем поколении, необъяснимым образом стал узурпатором и тираном, и нужен был военный переворот во главе с быв­шим генералом КГБ, чтобы восстановить мало-мальскую демократию. Забыли! Уж очень не вписывается в удобные, красивые формулы.

Забыли, к чему привели демократические выборы в Ни­герии, в Сомали. Неудобно говорить, что нужно стрелять в толпу, чтобы восстановить порядок и т. д. И когда танки стреляли в Российский парламент, население России лишь головой качало: «Когда это кончится?» К Белому дому в эти дни собиралось несколько тысяч человек. Что такое не­сколько тысяч для России? Тысячная доля процента насе­ления страны. Вот, как ни горько, вся сознательная часть нации.

Чем древнее культура, тем более она устойчива, тем ме­нее податлива влияниям извне. Об это спотыкались чуть ли не все реформаторы. Ярчайший пример - фиаско Мао Цзэдуна, в чем он признался Никсону. Недаром последнюю отчаянную попытку повлиять на китайскую культуру Мао назвал культурной революцией. Но систему ценностей, выработанную веками в китайском народе, поколебать ему не удалось. Иначе и не могло быть. В любой ментальности складывавшаяся веками культура выполняет роль кора­бельного киля. Какие бы ни налетали политические вихри, как бы ни накреняли паруса и мачты, киль все равно не позволит кораблю зачерпнуть бортом и, лишь только шторм успокоится, вернет ему нормальную осадку.

Как ни тешил себя Владимир Ильич, что, овладев по­литической ситуацией, освободив народ от прежней го­сударственной структуры, он сумеет, пусть и за волосы,

втащить его в демократическое общество, очень скоро и ему открылась правота Плеханова. Отсюда и отступление в нэп. Не помогло и это. Народ сохранил ментальность, великолепно использованную Сталиным. Сталин вернул страну к тому же самодержавному типу властвования, ка­кой был до революции, только еще и возвел этот тип в тоталитарный абсолют, дал миру образчик самой деспо­тической деспотии из всех когда-либо существовавших. Ему удалось это, потому что опирался на культуру наро­да, которую не переменила революция. В этом контексте понятны слова Сталина о том, что Ленин недооценил рус­ского мужика.

Вот такая загадочка: что общего между грязными обще­ственными туалетами и неуплатой налогов? Вроде бы ни­чего. А связь прямая. И то и другое выражение безответ­ственности индивида перед обществом.

Анонимная ответственность перед обществом чужда крестьянскому сознанию. Не только русские такие. Три четверти населения планеты еще сохраняют крестьянское сознание. Оно царствует на земном шаре, мир его глоба­лен. Мало где оно переродилось в пролетарское или бур­жуазное.

Отметим характеристики крестьянского сознания. Прежде всего крестьянин работает, чтобы есть, а не чтобы зарабатывать деньги. Он не копит. В крестьянской общи­не финансовое возвышение одной семьи воспринимается другими как угроза, как то, что это возвышение идет за их счет. Крестьянин хочет уравниловки. Но при этом ищет покровителя среди богатого и властного. Государство кре­стьянин воспринимает как врага; оно приходит, чтобы что-то забрать: подать, оброк, налог. Государство в его глазах не производное от его же существования, а нечто внеш­нее, чуждое, насильственное. Так всюду - и в России, и в Мексике, и в Бразилии, и в Индии. А раз государство - враг, то и ответственности перед ним нет. Правительство - это те, кто или дает, или отнимает.

Налогов в России никто не платит: чтобы платили, нуж­но чувство ответственности за государство или страх. Но и для того, чтобы общественные туалеты стали чистыми, индивид должен чувствовать себя ответственным.

Каждый народ - это как бы устойчивая экологическая среда. Сколько бы труда ни было вложено в озеленение пустыни, но если прекратить, хоть ненадолго, усилия, зе­лень высохнет, вернутся пески.

Есть такая книга «Богатство и нищета наций». Ее автор Дэвид Ландес пишет о влиянии климата на развитие чело­вечества. Все нации автор делит на три группы: те, кто тра­тит деньги, чтобы похудеть; те, кто ест, чтобы жить, и те, кто не знает, когда будет есть в следующий раз.

Ландес задается вопросом: почему во всем поясе шири­ной в три тысячи миль по обе стороны экватора нет ни одной развитой страны? И стандарт жизни, и продолжи­тельность ее чрезвычайно низки. Хотя, казалось бы, усло­вия идеальные: воткни в землю палку-расцветет. Но имен­но отсюда и бедность - не надо работать. Да и трудно. Жара! Тяжко пошевелиться. Сорвал с ветки банан - и достаточ­но. А северным нациям, чтобы просуществовать, надо по­шевеливаться. У нас в этом плане есть перспектива.

Нельзя никого ни винить, ни хвалить за температуру воздуха, или за количество осадков, или за рельеф местно­сти. Но климат абсолютно игнорируется и политиками и учеными. География напоминает нам об очень неприят­ной правде. В частности, о той, что природа, как и сама жизнь, несправедлива. Свои блага она распределяет нерав­номерно, и исправить это очень нелегко. Хотим мы того или нет, но климат - один из важнейших факторов, опре­деляющих экономику.

А вот что показывает физиология. Три четверти энер­гии работающей мышцы выделяется в форме тепла. Тело, как и любая машина или двигатель, чтобы сохранить свою нормальную температуру, должно отдать это тепло в окружающую среду - к примеру, вместе с испаряющимся

потом. Самый легкий способ снизить утомляемость орга­низма - не производить тепла. Иначе говоря - не работать. Недаром существует такой способ социальной адаптации к жаре, как сиеста. Она позволяет людям избежать физи­ческой активности в самое тяжкое для организма время дня. В британской Индии говорили, что только сумасшед­шие, собаки и англичане выходят на улицу в полуденный зной. Есть о чем поразмыслить, припоминая опыт росси­ян и у себя на родине, и в странах поюжнее и пожарче...

Культура наций складывалась под воздействием клима­та, пространства, истории и религии. Фундамент любой культуры - религия, религиозные идеалы формировали сознание народов. В этом направлении думают многие. Достаточно распространена теория культурологического детерминизма. Действительно, именно религиозные иде­алы определяют взаимоотношения между человеком и Богом, индивидуумом и обществом, мужем и женой, ро­дителями и детьми, семьей и членом семьи.

Меня огорчает тот факт, что нации, исповедующие пра­вославие, идут к демократии с гораздо большими потеря­ми, чем нации, исповедующие дзен-буддизм или протестан­тизм. Недавно я прочитал статью о Греции, уровень кор­рупции там почти как у нас. На деньги, приходящие от Европейского сообщества для целей развития, открывают ночные клубы. Об уровне коррупции в России и говорить нечего: мы стоим на третьем месте после Колумбии и Заира.

Сопоставляя страны по уровню их успехов в экономике и демократических преобразованиях, невольно убеждаешь­ся, что страны с доминирующим православным вероиспо­веданием находятся явно не в лидерах списка. Чем это объяснить? Тем ли, что люди, исповедующие православие, эмоционально гораздо менее управляемы, чем люди иных ветвей христианства или иных религий? Рацио у них не контролирует эмоцию, чувство сильнее мысли. По эмоцио­нальному складу русские и вообще православные намного ближе мусульманам, чем, к примеру, эстонцам.

Или все дело в том, что в православии человек — раб Бо­жий? Рабство избавляет от ответственности, прежде всего -перед самим собой. Какая ответственность у раба? Вся от­ветственность у господина... В католичестве и протестант­стве чувство ответственности индивида несравненно выше... И все же, наверное, дело не в религии, как таковой, а в культуре.

Где-то в июне 1998 года в телевизионных новостях был показан сюжет о том, что в Екатеринбурге по приказу ду­ховного наставника православного училища были сожже­ны небогоутодные книги. Духовное лицо пояснило, что эти, не получившие благословения церкви книги вредоносны и потому уничтожены справедливо. Мне жаль этого духов­ного наставника. Он слаб в своей вере. Он не надеется на силу идеи, которую проповедует. Словно бы он вычеркнул из своей памяти слова Евангелия:

«И видя ученики его сказали: Господи! Хочешь ли, что­бы мы попросили и огонь сошел с неба и истребил их, как Илия сделал?

Но он, обратившись к ним, запретил им и сказал: Не зна­ете, какого вы духа: ибо сын человеческий пришел не гу­бить души человеческие, а спасать» (Лука 9. 54).

Предание сожжению чего-либо - акт ритуальный, не только уничтожающий объект, как таковой, но публично утверждающий это как акт высшей правоты. Это, увы, на­водит меня на печальное размышление: в конце второго тысячелетия христианства в кругах духовенства разных религий до сих пор еще распространена иллюзия, что воз­можно утверждение одной из существующих интерпрета­ций Божества при помощи силы.

Сила идеи, и тем более религиозной, - не в страхе. Хрис­тос дорожил лишь теми, кто добровольно пришел к нему. Наличие некоего идеологического, философского или ре­лигиозного соблазна, от которого человек старается убежать, означает, что он не слишком в свою идею верит либо боит­ся, что вера его не слишком убедительна. Среди сожженных

в Екатеринбурге книг были сочинения отца Сергея Булга­кова, Александра Меня, Шмемона, Соловьева. Да, эти люди толковали христианство нетрадиционно, но они помогали людям понять Бога, а не догму. Грустно смотреть, как у ду­ховных лиц скучнеют и опускаются долу глаза, когда гово­ришь что-то, противоречащее их догме. С этого момента ты для них враг. В России на этом разговор кончается.

Один неглупый человек сказал в прошлом веке: люди выстраивают между религиями стены, которые не могут достать до Бога, ибо Бог, который наверху, неделим. Он смотрит на эти стены и улыбается...

Мне закрадывается в голову еретическая мысль. Когда мы говорим о братстве, взаимопонимании между народа­ми, единении человечества, о котором мечтали творцы утопий, христиане, коммунисты, артисты, музыканты, Джон Леннон и Людвиг ван Бетховен в 9-й симфонии, что мы имеем в виду под всем этим? Что может объединить людей, если интерпретация - хочу подчеркнуть: интерпре­тация Божественной истины - у разных конфессий стано­вится основой для уничтожения, подавления, вражды? Раз­ве не является единственным спасением, во всяком случае, реальным выходом попытка примирения разных конфес­сий? Я говорю о подлинном примирении - не о благочин­ном сидении за круглым столом, а полной, от сердца иду­щей терпимости друг к другу.

В общем-то воинствующих конфессий не так много: в христианстве - православные, в исламе - шииты (но не суфиты и не сунниты), в иудаизме - хасиды. Эти три кон­фессии с точки зрения геополитической конфронтируют в той части мира, которая есть не только постоянный ис­точник напряжения, но тлеющий очаг, из которого совсем внезапно может вспыхнуть термоядерная катастрофа.

С концом холодной войны мировая политика вошла в новую фазу. Основные источники конфликта будут уже не идеологические и, скорее всего, даже не экономические. Думаю, они будут культурные. Конфликт культур - это, в

сути своей, конфликт разных мировоззрений, формирую­щихся, в первую очередь, религиозными идеалами. Не обя­зательно дело придет к мировой войне - опыт двух миро­вых войн вполне достаточен, чтобы понять бессмыслен­ность третьей, - но ядерная катастрофа возможна вполне.

Увы, в наступающем веке - я говорил об этом в преды­дущей книге - могут стать повседневностью религиозные, расовые и племенные войны. Это видно уже и сейчас: ны­нешний век есть предвестие века завтрашнего. В Югосла­вии мусульмане с невероятной жестокостью убивают пра­вославных, православные с не меньшей жестокостью и вар­варством истребляют мусульман.

XXI век уже не впереди. Мы уже живем в нем. Мы уже свидетели всех его главных проблем. Мы просто еще не знаем, как и в какую сторону они будут разрастаться.

Не вся жестокость в мире творится во имя Бога, но, как ни печально, большая ее часть. Речь не только о конфлик­те между христианами и мусульманами, не менее опасен и конфликт между христианами православной, западнокатолической и протестантской ветвей. Всюду следы культур­но-религиозных конфронтации.

Стратеги, думающие о будущем мира, на мой взгляд, гораздо большее внимание должны уделять возможности возникновения войн между цивилизациями, а не идеоло­гиями. Эти главные цивилизации - католическо-протестантская, то есть западная, конфуцианская, или китайская, японская, исламская, индуистская, славянско-православная, латиноамериканская и африканская. Конфликты меж­ду этими цивилизациями могут разрастаться до военных.

У разных цивилизаций разные приоритеты касательно отношений гражданина и государства, прав и обязаннос­тей, ответственности, свободы, авторитета, равноправия и иерархии. Различия в приоритетах определяют в конеч­ном счете и основополагающее различие в отношении Цены Человеческой Жизни. В мире она чрезвычайно раз­нится. Когда Запад пытается учить Китай соблюдению прав

человека, то, наверное, Цзян Цзэминь понимает, что хо­тят внушить ему западные партнеры, но про себя, возмож­но, думает: «Цена-то человеческой жизни у моего народа другая». Не получится просто перевесить бирки - цену устанавливает сознание нации.

Все эти понятия гораздо более фундаментальны, гораз­до более влиятельны как вектор развития культур и даже экономических структур, чем различия в идеологиях и по­литических режимах. Религиозные убеждения могут ока­заться самым серьезным препятствием для взаимопони­мания с иными культурами.

Чтобы предупредить возможные войны, нужен поиск возможно более глубокого понимания между противосто­ящими фундаментальными религиями. От того, насколь­ко цивилизации смогут между собой взаимодействовать, зависит будущее человечества.

Война не неизбежна, и все же, чтобы снизить ее опас­ность, ведущие религии должны делать упор не на то, что разделяет их между собой, а на то, что может объединять. Прежде всего это касается иудаизма, христианства и исла­ма - трех столпов духовного самосознания человечества. У них особая ответственность за мир на планете. Три эти религии могут найти общность в том, что все они чтят Авраама как своего прародителя. Не случайно имя его озна­чает в переводе «Отец множества народов». «Благословят­ся в тебе все племена земные», - обращается к нему Бог в Писании. Понятно, что те религиозные лидеры, которые решатся перейти от эксклюзивизма, самоизоляции, утвер­ждения своей религии как единственно истинной к взаи­мопониманию с другими религиями, к чувству взаимной ответственности и солидарности всех религии, сделают шаг революционный. Первых подвижников на этой стезе ожи­дает ненависть фанатиков и весьма реальная опасность быть убитыми.

И все же понимание Авраама как отца иудейства, хрис­тианства и мусульманства помогает нам осознать, что все

три религии рождены одной. Он не укладывается ни в одну из них, ни во все три, вместе взятые. Авраам не иудей, не христианин, не исламист, он просто человек, доверивший себя Богу, и в этом для нас пример. Дух Авраама есть выра­жение безусловного доверия Богу.

В мире уже давно говорят о необходимости примире­ния, но процесс этот чрезвычайно сложен: тысячелетиями формировались в умах людей, в их взглядах предубежде­ния, толкующие иные религии как абсолютное зло. Едине­ние надо готовить. Из христиан православные неприми­римы более всех. Униатская церковь давно приняла в себя протестантов и католиков, они служат службы в тех же хра­мах. Православным до подобного далеко. Хорошо хоть, они вернули в лоно церкви раскольников.

По радио «Свобода» недавно очень красиво вспомнили об Алесе Адамовиче. Выступая на митинге на Манежной площади, он сказал, что предлагает сохранить Мавзолей Ленина. Сделав паузу, добавил: из него надо сделать музей сданных партийных билетов. Я представляю, какое колос­сальное впечатление оставлял бы этот музей, доверху на­битый партийными билетами. Те, кто публично сжигали свои партийные билеты и отрекались от прежнего Бога, доказывали этим прежде всего слабость своей веры, как прошлой, так и нынешней. Они легко могут поменять кон­цепцию жизни и стать яростными адептами того, что пре­давали анафеме вчера.

Мне гораздо человечески ближе поведение Алеся Ада­мовича и тех, кто не отреклись от старых убеждений. Они вызывают у меня уважение. Человек может изменить пре­жнюю концепцию жизни, может поклониться новому богу, но вовсе не обязательно сжигать то, чему поклонялся, и кланяться тому, что сжигал. Когда человек поклоняется новым богам, не сжигая старых, уважая их, это для меня лишь свидетельство крепости его веры. Вера истинная не требует надругательства над былыми кумирами.

КУДА ИДЕМ?

Все мы задумываемся о будущем, спрашиваем себя и дру­гих: что же будет? Но, если честно, мы вряд ли всерьез хо­тим знать будущее. И даже если хотим, то все равно не ве­рим тем, кто задним числом оказался прав, чьи предсказа­ния сбылись на деле. Это знание не идет нам впрок. И то, что я здесь скажу, вряд ли пойдет кому-то на пользу. Если мои прогнозы сбудутся, все равно поправить что-то будет поздно; если не сбудутся, то тем более. Да и вряд ли кто будет читать эти строки даже через пятьдесят лет. Количе­ство читающих людей будет сокращаться, особенно в стра­нах, подвергшихся массированной атаке электронных средств.

Говоря о будущем мира, задумаемся о нем с трех волну­ющих нас сторон. Будет ли война? Куда будет двигаться Россия? Куда будет двигаться человечество?

Понимаю ведь, что все здесь сказанное ничего, кроме скуки и раздражения, у тебя, мой читатель, не вызовет, а все-таки так и тянет поделиться с тобой мыслями о буду­щем. Итак, начнем с Родины.

Что касается России, то анализ происходящего в ней, как правило, связан с некой абстрактной моделью, не привя­занной к реальности, к российской культуре и религии.

Есть такая популярная телепередача - «Человек и закон». Казалось бы, закон - вещь вполне объективная. Это неко­торое логическое построение, обусловливающее обязанно­сти, предписывающее, что можно, что нельзя и как должно быть. Как и всякое логическое построение, закон абстрак­тен. А человек не абстрактен. Один и тот же закон разными людьми интерпретируется по-разному. Люди разные, у них разные темпераменты, характеры. «Человек и закон» - слиш­ком общо. Лучше бы говорить «русский человек и закон» или «китайский человек и закон», «шведский человек и за­кон». Тогда слова обретают смысл: речь уже о конкретном темпераменте, конкретном менталитете.

Одни темпераменты к закону относятся более свобод­но, другие - более жестко. Очень уважают, очень чтят за­кон евреи. Когда еврейское отношение к закону соединя­ется с протестантским, как это случилось в Америке, заси­лье закона становится устрашающим. Доходит до абсурда. Главной фигурой в обществе стал адвокат.

В России к закону всегда относились без уважения. Нельзя объяснять это отсутствием культуры: культура в России есть, глубокая, ей уже тысяча лет. Другое дело, что российская культура не включает в себя законопочитания, как культура протестантская или конфуцианская. К закону у нас отношение эмоциональное (что свойственно и мно­гим другим странам), потому и сила закона весьма отно­сительна. Но раз человек к закону относится легко, то и закон пишется так, чтобы его не могли выполнить. Либо законы делаются с огромным запасом на будущее, либо так, чтобы любого можно было обвинить в их несоблюдении. Для взятки ситуация идеальная. Взяточничество в России процветало всегда и будет процветать еще Бог знает как долго, сколько бы с ним ни боролись. Даже путем смерт­ной казни, как то в нашей истории случалось. Отношение к законам как законодателей, так и тех, кому они адресова­ны, в принципе одинаковое.

Почему же при такой вольности отношения к закону у нас такая истовая религия? Ведь религия - это в принципе тоже закон. Невольно закрадывается мысль, что русский че­ловек так истов в вере именно потому, что не уважает зако­нов. В том числе и Божьих законов. Он грешит постоянно, с утра до вечера. На что при этом надеется? На прощенье.

В рассказе Лескова «Чертогон» есть замечательный ха­рактер - купец. Он гуляет по-страшному ночь напролет, поит гулящих девок и лошадей шампанским, творит черт-те что, зная, что в шесть утра поедет в церковь бить Богу поклоны, замаливать грехи. Русскому человеку нужен про­щающий Бог. «Я еще немного погрешу, а потом пойду за­молю грехи». Такова психология нации.

Вера помноженная на темперамент дает в разных наци­ях разные результаты. Есть и вполне умеренные мусульма­не - сунниты, они вполне миролюбивы.

Так чего же нам ожидать в России? Борьба с коррупци­ей, да и вообще с нарушением закона в странах пассионарных, может вестись только путем устрашения. Без очень сильных силовых институтов в государствах подобных России невозможно построение сколь-нибудь стабильно­го общества.

Недаром Столыпин, убитый накануне принятия очень серьезных решений, утверждал, что либерализация зако­нов в России может происходить только при ужесточении режима. У крестьянской ментальности либерализация за­конов ассоциируется со слабостью власти, а слабость влас­ти провоцирует анархию. Как в школе: только учитель вышел из класса, тут же поднимается тарарам, все чувству­ют свою безнаказанность. Китай пошел на либерализацию законов, но при этом ужесточил власть. Когда закон соблю­дают, его узду можно ослабить. Американцы говорят: для быстрой езды нужна уверенность в тормозах. Все структу­ры, поддерживающие порядок, призванные не допустить энтропии общества - полиция, налоговая полиция, ар­мия, - должны быть очень сильны. Тогда можно позволить и либерализацию, в том числе экономическую.

У нас же произошла либерализация законов с параллель­ным развалом силовых структур. Никто ничего не боится. Хорошо еще, что русские все еще живут в XVI веке, а не организованы в классы. Вероятны только стихийные вос­стания, не способные всколыхнуть всю страну, тем более она столь огромная. Если бы правительство, подобное рос­сийскому, оказалось у власти во Франции, вся страна пре­кратила бы работу и пришла в Париж. Но мы в другой ис­торической эпохе. Происходящее в Москве мало задевает рядовых россиян...

Недавно в «Тайме» я прочитал статью о том, что в прин­ципе сращивание политической власти с предпринима-

тельской энергией - феномен, очень свойственный Азии и объясняющий стремительность экономического роста Юго-Восточной Азии. Да, подобное сращивание открыва­ет огромные возможности для коррупции, но аналитики считают эту связь выгодной для обеих сторон; особенно она подходит для азиатской авторитарной традиции. Пра­вительства в этих регионах редко следуют идеалам прав че­ловека, столь значимым на Западе. С энтузиазмом, со стра­стью осваивая западный стиль капитализма, народы этих регионов далеки от борьбы за права человека не в силу лени или нечуткости к современным веяниям, а просто потому, что людям (в массе своей) здесь эти права не нужны.

Многие восточноазиатские политики рассматривают успех своих протеже в бизнесе как гарантию упрочения своей власти. Семья Сухарто в Индонезии была вовлечена во многие правительственные контракты. Разве не та же модель в России? То же сращивание политики и капитала. То же стремление любого капиталиста занять место в по­литике, ибо как иначе охранить свои деньги? То, что семья Ельцина или семья любого российского государственного чиновника занимает места в больших предприятиях, из­вестно всем. Никого не удивляет, что Чубайс стал предсе­дателем РАО «ЕЭС», а не профессором в университете.

Ожидать от России прорыва к расцвету демократии и государству благоденствия -иллюзия. Да, безусловно мож­но ожидать экономического скачка, но коррумпирован­ность и сращивание капитала с политикой в России абсо­лютно неизбежны, как неизбежно и создание новой арис­тократии.

Как известно, не бывает сильного государства без силь­ного среднего класса. Но для того чтобы он возник, нужна тенденция движения снизу наверх. По мнению профессо­ра Лоуренса Харрисона, автора книги «Кто процветает? (Как культурные ценности определяют экономику и поли­тический успех)», одним из серьезных тормозов в разви­тии таких стран, как Испания или Аргентина, было то, что

высший класс в них был герметичен, как и в России. Ни богатство, ни заслуги не помогали человеку войти в этот элитарный круг. Были обедневшие аристократы, были очень богатые купцы, но первые не становились от этого купцами, а вторые аристократами. Невозможность про­никнуть в верхние эшелоны общества человеку, во всех других отношениях преуспевшему, лишала его стимулов. А в Бразилии или в Америке иная ситуация. Ты можешь занять место в верхних слоях общества только благодаря своим успехам. Движение снизу вверх не тормозится. Люди стремятся попасть в средний класс, из среднего - в выс­ший, доступ никому никуда не перекрыт. Потому разви­тие экономики в Бразилии шло намного быстрее, чем в Португалии, колонией которой она некогда была.

Как ни парадоксально, единственно позитивным резуль­татом революции в России (если язык повернется назвать это позитивным) было уничтожение аристократии. Обще­ство стало гомогенным. Сегодня возникает новое дворян­ство, новая аристократия. Она растет из простых людей, не важно, кем они были прежде: университетскими про­фессорами или бандитами, - но дети их уже учатся в Кем­бридже и будут стесняться своих родителей, а внуки про­сто забудут своих дедов. Это будут европейски воспитан­ные люди с другими жизненными ценностями.

Невозможно представить, сколько русских детей сегод­ня в Англии! Есть колледжи сплошь русские. Англичане хватаются за голову при виде этих ребят, увешанных золо­тыми цепями, сосущих пиво, не желающих ничему учить­ся. Фонвизинские недоросли! Англия полна ими. А сколь­ко роскошных особняков понастроено вокруг Московской кольцевой дороги! Можно называть их хозяев ворами и жуликами, а по мне, они новое дворянство. Кто такие были первые дворяне? Нормальные грабители, обиравшие кре­стьян.

Новый российский высший класс не знает кастовости. Он примет еврея, узбека, грузина - кого угодно. Движение

снизу наверх нигде не стопорится. В этом плане потенци­ал у сегодняшней России заметно больше, чем у России дореволюционной.

Теперь о главном. Может быть, самом главном. О по­трясающих достижениях генетики. Уже нарушены все по­читавшиеся незыблемыми этические законы. Ученые уже создали клонированную овцу, совсем недалеко до созда­ния клонированного человека. Но главное, что насторажи­вает и потрясает: мы на пороге генетической революции.

Есть такой знаменитый физик Стивен Хокинс из Кем­бриджа. Феномен. Парализованный, потерявший способ­ность двигаться и говорить, он не перестает удивлять мир глубиной своих прозрений. С людьми он общается с помо­щью компьютера, создающего имитацию его голоса. Рань­ше этот имитированный голос был роботообразно-механическим, недавно специально для него сделали компьютер, вернувший ему тот голос, который у него некогда был.

Так вот, Стивен Хокинс говорит, что человечество возьмет под контроль свою собственную эволюцию. На протяжении человеческой истории она была крайне мед­ленной. Мало что изменилось в человеческом существе за последние десять тысяч лет. Но сейчас люди начинают работать с ДНК, и скоро они смогут ускорять процессы, прежде длившиеся тысячелетиями. Весьма скоро человек займется улучшением собственных генетических кодов, ум­ножением своих физических и интеллектуальных способ­ностей. Человек станет моделировать самого себя, и нет средств тому воспрепятствовать.

Сейчас идет работа по подсчету и моделированию в ком­пьютере всех цепей ДНК, имеющихся в человеке. По этой модели можно будет программировать влияние разного рода элементов на человеческий организм и создавать чи­сто компьютерным способом лекарства. Создается нечто вроде таблицы Менделеева, только в миллион раз более сложной, позволяющей полностью систематизировать че­ловеческий организм.

Генная инженерия уже достигла умопомрачительных результатов в экспериментах над растениями и животны­ми и вплотную подошла к экспериментам над человеком. А значит, на подходе совершенно новый слой проблем.

Ничто в этом мире не делается даром. А потому богатые смогут позволить себе жить дольше, чем те, у кого нет средств заплатить за улучшение своей генетики. К этому мир придет уже в наступающем столетии. Ученые уже расшиф­ровали секрет долголетия, мы уже знаем, как старится клет­ка, и теоретически уже постигли, как остановить ее старе­ние. Человек сможет жить в десятки раз дольше. Мы уже заглядываем в проблему доктора Фауста, и роль науки здесь мефистофельская. Те, кому сегодня десять-пятнадцать лет смогут дожить до времен, когда можно будет купить себе бессмертие или хотя бы увеличить жизнь до трехсот-четы­рехсот лет. Не укладывается в голове! Чувствуешь, что схо­дишь с ума. А если учесть, насколько ускоряется темп собы­тий, то люди проживут уже не пять, а пятьдесят жизней.

На эту тему я мог бы поговорить еще, но, думаю, уже утомил тебя, мой читатель...

ОНА

Считайте написанное ниже беллетристикой. Многое, ко­нечно, почерпнуто из жизни. Но что-то было так, а что-то не совсем так, и, может быть, не со мной и не с ней, а с кем-то еще. В общем, художественная литература...

Были у меня страхи в детстве. Боялся я маминого при­ятеля-негра Вейланда Родда, никогда не видел черного че­ловека. Боялся картинки-чудовища в книжке сказок. Но больше всего боялся пылесоса. Когда его включали, я бе­жал по квартире. Квартира была маленькая, двухкомнат­ная, но бежал я по ней бесконечно долго, забивался в даль­нюю комнату и держал дверь обеими руками, пока пыле­сос не выключался. Ужас, охватывавший меня, помню до

сих пор. И помню свои руки, вцепившиеся в дверную руч­ку над головой.

Потом приходила мама, успокаивала меня, я плакал, она укладывала меня в постель и, поглаживая по спине, гово­рила:

- Спи, мой Андрончик... Спи, мой маленький...

Мамы со мной уже больше нет. Вернее, она со мной, но увидеть ее я уже не могу. Засыпая, когда мне одиноко, слы­шу над собой мамин голос и повторяю себе ее слова:

- Спи, мой Андрончик... Спи, мой маленький...

А одиноко мне по большей части бывает, когда расста­юсь с женщиной.

Вот так, внутренне свободный, одинокий, я лежал во время «Кинотавра» на жутком матраце в гостинице «Сочи», пытаясь заснуть, и повторял шепотом мамины слова. При­ехал я в Сочи на три дня, оттуда должен был лететь в Тур­цию готовить съемки «Одиссеи».

Фестиваль, особенно когда приезжаешь ненадолго, -вещь приятная. Знакомые лица. Встретил Бондарчука, дру­гих приятелей. Сел в переполненный лифт, народу много, стоим нос к носу. Через два человека от меня - молодая женщина в темных очках. Мы встретились взглядами. На моем лице ничего не отразилось. Она сняла очки и - вот женский инстинкт! - повернулась, чтобы показать, что и профиль у нее тоже хороший! Мне было трудно сдержать улыбку. А профиль был чудный, нежный, с бровями, летя­щими к вискам, и высокими скулами.

Мы вышли на одном этаже. Она пошла в одну сторону коридора, я в другую. Я шел и думал: «Надо повернуться и пойти в ту сторону, куда пошла ОНА». Повернулся, Она уже входила в номер. Поглядел, какой номер. Тут же позвонил Ей. Подошла Ее подруга. Короче, я пригласил Ее пообедать.

- Я уже пообедала, - сказала Она.

- Все равно приходите, - сказал я. - Посмотрите, как я буду есть.

- Когда?

- Через десять минут.

Через десять минут мы встретились внизу, начался про­цесс ухаживания. У каждого мужчины есть для этого свой набор средств агитации и пропаганды. Каждый делает это по-своему, но набор приемов всегда тот же. Цель воздей­ствия - показать, какой ты хороший, интересный, умный, богатый, добрый или еще что-то в зависимости от того, что может интересовать противоположную сторону. Цель воздействия - сближение. Если совсем просто, я, конечно, понимаю, как вульгарно, цинично и прозаически звучат эти слова, цель - снять с женщины трусы. Можно даже не от­давать себе в этом отчета. Можно даже иметь возвышен­ное намерение жениться. Но цель часто именно эта. Есте­ственно, существует множество промежуточных стадий: объятия, поцелуи. Итак, снять трусы, потом понятно что, а потом, тоже не редкость, - оставить не тот номер теле­фона и исчезнуть. Люди часто обманывают...

Я, конечно, знаю много приспособлений, они включа­ются словно бы сами по себе, мозг сопротивляется вяло, иронизирует над самим собой, а язык продолжает болтать ту же ерунду, тот же набор шуток, историй, анекдотов. И са­мому себе я кажусь голубем, топчущимся с курлыканьем вокруг голубки. Или павлином, распускающим хвост, что­бы пленить подругу ослепительной радугой. Эти гордые птицы не осознают, что делают, ими управляет инстинкт. Думаю, что и мужчину ведет тот же инстинкт. Мозг гово­рит ему: «Ну, ладно! Опять ты за прежнее! Не надоело по­вторять все те же анекдоты? Как стыдно, как пошло, как неискренне»... А язык болтает, а глаза горят...

Она очень хорошо меня слушала. Я могу быть интерес­ным собеседником, умею такую лапшу навесить на уши! Рассказать и что-то очень умное, философское, и что-ни­будь совсем научное... Ей было интересно, я расспраши­вал, кто Она, чем занимается. Она отвечала. Я узнал, что Она актриса, недавно кончила театральную школу, играет на сцене, у нее скоро премьера...

Она пила вино, я - водку, закуска была хорошая, настро­ение - замечательное. Женщина мне нравилась. У Нее были раскосые глаза, высокие скулы, чуть вздернутый нос, с ша­риком на конце, как у клоуна.

Мы договорились встретиться чуть позже, в номере у меня были ягоды, пошли ко мне. Никогда не узнаешь, что в голо­ве у женщины, хотя порой бывает и видно, чего она хочет и чего не хочет, чего боится, чего не боится. Никогда нельзя заставлять женщину делать что-либо вопреки ее желанию...

Я решился, положил Ей руку на грудь. Не знаю, как на­писать, чтобы это не прозвучало вульгарно, но эта грудь была как раз по моей руке. У всех все разное - и носы, и губы, и груди, и все остальное, но бывает грудь, напомина­ющая мне опрокинутую пиалу. Вот так рука на нее и легла. Волшебное ощущение! Я же писал уже, что с детства обо­жаю женскую грудь. Она не сопротивлялась. Удивитель­но! Мы были знакомы полтора часа. Женщина же должна посопротивляться, хоть для порядка. Так все считают - во всяком случае многие.

- Давай разденемся, - предложил я.

Она молча сняла с себя платье и остановилась посреди комнаты с еле заметной улыбкой. Боже мой, как Она сто­яла посреди комнаты, беззащитно опустив руки и глядя на меня. Почти как платоновская героиня - просто, доверчи­во и в своей беззащитности непобедимо!

Я сомневаюсь, что женщина, которая искренне отдается, в состоянии что-либо видеть. В отличие от мужчины. Я редко видел женщину, которая не закрывает глаза, когда ее целу­ют, а еще реже - в момент соития. Если она и открывает глаза - все равно ничего не видит. У нее ужас в глазах. Физи­ческая любовь - все равно как падение в пропасть.

Редко в своей жизни я испытывал такое наслаждение от физической любви, как в ту ночь. По эмоциональности, по степени отдачи. Были женщины, с которыми в постели весело, были - с которыми приятно, были - которых я даже любил, но ревновать не мог. Не ревновал потому, что в сек-

се они были достаточно индифферентны. Такую женщи­ну глупо ревновать, потому что понимаешь, что так же индифферентно она отдается другому. Но женщину, ко­торая отдает все и умирает, возрождаясь, начинаешь рев­новать, опять же потому, что думаешь, воображаешь, что она так не только с тобой — она так с любым мужчиной.

Вот это был тот самый случай, когда я испытал совершен­но замечательное ощущение полноты телесной любви. То, что вижу - закрытые глаза, прикушенные губы, заломленные руки, - меня возбуждает. Все безумно красиво. Ее руки упира­ются в стенку. Чтобы толкать себя навстречу твоему телу.

Я был очень горд своей кавалерийской победой. Мой старый друг не подвел меня. Я быстро предупредил Ее, что у меня жена, что люблю своих детей - никакого романа у нас быть не может. Но я уже понимал, что не могу уехать вот так просто, или дать уехать Ей, или не видеть Ее еще, или не обладать Ею, или дать кому-то возможность взять Ее за руки, или... Короче, я чувствовал, что влюбился.

Самое необычное из испытанного в этот вечер (Она убе­жала танцевать, все-таки был фестиваль) - это ощущение Ее кожи под моей рукой. Вообще человеческая кожа - те­лесный орган феноменальный. Когда мы ели за столом, я обратил внимание на Ее руки. Наверное, у меня склонность к фетишизму. У каждого мужчины свои любимые места в женской фигуре. Я имел разные пристрастия в женщинах, но руки, пальцы, манера их движения, гибкость, пластика и пальцы ног волновали меня всегда. Когда окончательно сойду сума, стану фетишистом, собирающим дамские пер­чатки. Они всегда меня впечатляют. Еще всегда волнует внутренняя часть бедра. Положив Ей руку на внутреннюю часть бедра, я ощутил шелк. Или бархат. Не знаю. Такого ощущения кожи у меня никогда не было. Это кожа была прохладной и влажной, когда жарко, и сухой и горячей, когда холодно. У этой кожи какая-то инопланетная не­жность, гладкость, мягкость. И еще - в ней какие-то био­токи, нервные окончания.

Женщинам я говорю комплименты только тогда, когда мне этого хочется. Тем более когда момент близости уже в прошлом. Я сказал Ей, что такого ощущения кожи не ис­пытывал в жизни. Она восприняла это как дежурные сло­ва. Убежала. Через день я должен был уезжать.

На следующий день - я уже искал Ее... Сказал:

- Я уезжаю в Турцию. Хочешь, поедем со мной. Она посмеялась. Через полтора часа мы встретились сно­ва, я протянул Ей билет, сказал:

- Это на завтра. Можешь лететь, можешь не лететь. Как захочется. Решай сама. Думай.

Она посидела минуту, глядя в пространство своими рас­косыми глазами, и кивнула головой. На следующий день в семь утра мы летели в Турцию.

С тех пор мы не расставались.

Правда, Она уехала к себе домой. Но меня уже несло. На следующей неделе я предложил Ей бросить театр и ехать ко мне в Лондон. Ей показалось это шуткой. Она была уве­рена, что мы расстанемся и больше уже никогда не уви­димся. Случилось иначе. Когда Она вернулась к себе, я по­звонил Ей и сказал, что Она может приехать в Лондон, школа для Нее уже готова. Она не ожидала этого.

- У меня же премьера, - сказала Она. - Я играю главную роль.

- К черту главную роль, - сказал я.

Она ушла из театра. Премьеру отложили. Она приехала ко мне в Лондон...

А может, Она приехала ко мне в Америку? Или в Париж? Она ведь собирательный образ...

Я вообще боюсь себя связывать. Боюсь накладывать на себя обязательства. Как правило, заранее предупреждаю, что ничего длительного у нас быть не может. Я стар. Я же­нат. Я люблю другую. Зачем обманывать женщину лож­ными надеждами, внушать ей мнимую перспективу? Так было и на этот раз. У Нее не было ни надежд, ни перспек­тивы. Меня мучила мысль о детях, которых я оставляю,

маленькие дочери представлялись мне сиротами, плачущи­ми на мокрой мостовой. Сердце сжималось от боли.

Спустя три месяца мы шли по Парижу. Я говорил о том, что меня гложет вина перед дочерьми, чувство отцовского долга. Повисло напряжение. Я понимал, что делаю Ей боль­но. Она вдруг вздохнула и улыбнулась:

- Я, наверное, Маша из «Трех сестер». Я люблю тебя вме­сте с твоей женой и твоими детьми.

Как счастлив я был с Ней в этот день...

Шли съемки, я был очень занят... Она все это время была в безвоздушном пространстве. Несколько раз пыталась уехать -я Ее не отпускал. Она поступила на курсы, учила английский, через полгода уже говорила. У нас были замечательные чув­ственные мгновенья. Но я-то уже знал, что влюблен в эту женщину. А Она этого не знала. Я познакомил Ее со своим сыном, познакомил со своим папой - Ей трудно было понять, что я не стал бы знакомить ни с сыном, ни с отцом женщину, с которой у меня просто случайная связь.

Когда чувствуешь себя завоевателем, способным одари­вать, наполняешься огромной энергией. Ко львам это осо­бенно относится. Но я был в работе, у меня было без счета дел. Я чувствовал себя завоевателем, чувствовал себя даю­щим - все было как будто просто. У Нее достаточно легкий характер, я даже удивлялся. Она не обижалась ни на мои глу­пости, ни на мои грубости. Просто смеялась в ответ. «Боже мой! - думал я. - Какая легкая женщина! Вот счастье!»

И этот очаровательный беспорядок в шкафах, брошен­ные на стулья платья, чулки. Я делал замечание, Она послуш­но все убирала, но через день беспорядок возвращался. А Ее смех! Громкий, неконтролируемый, заливистый, заразитель­ный. Не смех, а пение. Когда Она в театре начинала смеять­ся, люди с неодобрением смотрели на Нее, как будто Она делала что-то неприличное. Но особенно мелодично смея­лась Она, когда я говорил Ей что-то очень игривое.

Однажды я представил себя идущим по вечерней тенис­той аллее мимо утопающей в сирени беседки, и вдруг из-за

сырого благоухающего куста раздался Ее заливистый смех. Сердце мое остановилось. И я сказал Ей:

- Я умру, если услышу твой смех, когда ты будешь не со мной, где-нибудь на летней террасе, утопающей в разве­систой сирени...

Меня тащил водоворот чувства. Я не видел препятствий, хотя понимал, что этой женщине я мог бы быть дедом. Что мы не пара. Но когда я говорил Ей об этом, Она только смеялась:

- Ты гораздо моложе моих ровесников. Однажды Она позвонила мне на съемку.

- Меня пригласил молодой человек послушать джаз. Меня, что называется, всего скрутило, но виду я не по­казал.

- Конечно, пойди.

Я пришел домой из монтажной: десять часов, одинна­дцать, двенадцать, час ночи - Ее нет. Я весь извелся, изслонялся по комнатам - не знал, куда девать себя. В два часа Она вернулась. Вошла на цыпочках, я сидел в гостиной. Она с удивлением посмотрела на меня: видимо, лицо мое было выразительно.

- Ты почему не спишь?

- Как почему? Я жду тебя.

- Ты меня ждешь? - Она искренне удивилась. Я не ожидал такой реакции.

- Ну конечно. Ты ушла с мужчиной куда-то. Я тебя жду.

- Ты меня ждешь?

- Ну конечно.

- Почему ты меня ждешь?

- Потому что я... я люблю тебя, - вдруг сказал я. - По­этому и жду.

- Ты меня любишь?

- А что ж ты думаешь! Мы уже восемь месяцев вместе.

- Прости меня! - Она встала на колени, с ничего не по­нимающим лицом. - Я думала, что сейчас ты будешь ру­гаться, кричать: пришла, разбудила!

Впервые я почувствовал себя слабым. Ревность делает человека слабым.

До этого момента в наших отношениях все было просто.

Потом опять все было замечательно. Она поступила в театральную школу, держала экзамены на английском. Это было для меня очень важно. Я был так рад за Нее!

Но школа принесла новые приступы ревности. У Нее появился круг друзей. Человек Она очень верный и ком­панейский, людей, с которыми работает, учится, искренне любит. Я этого перенести не мог. Тем более что я был в Москве. Нет ничего изобретательней фантазии ревности. Ревность хитра на выдумки, рисует самые болезненные картины там, где им вообще нет места. Вот это состояние изменило меня в самую худшую сторону. Не замечали ли вы, что для влюбленного особое значение приобретает все: интонация, звонок вовремя, мокрый след от волос, вмяти­на на подушке — все дорого, все имеет особый, сокровен­ный, неразгаданный смысл.

Я стал анализировать каждое свое слово, каждое Ее слово, свои поступки, Ее поступки, извел Ее бесконечными теле­фонными звонками, надоедливыми, бессмысленными уп­реками, многозначительными паузами. Она их терпеливо сносила. Всех Ее друзей я возненавидел, хотя они были ми­лые ребята. У меня переворачивалось все нутро, когда я их видел, хотя старался быть дружелюбным, очаровательным, всем улыбался. Я же всем им гожусь в учителя, профессора.

Начался бесконечный анализ любого, самого малого происшествия. Почему Ее нет в час, или в два, или в пять? Она терпеливо объясняла мне. Ревность скручивает чело­века, причиняя ему боль. Я начал понимать свою жену, ее поведение. Сколько раз я взрывался от негодования, когда Ирина, мать моих двух дочек, упрекала меня, подозревала, следила за моими передвижениями по Москве и вообще всему земному шару. Сколько раз она подозрительно гля­дела на меня своими синими глазами. А теперь я вот так же невыносим.

Мне стало казаться, что Она стала избегать меня в по­стели. Как просто все было раньше! Я был завоеватель. Те­перь я стал думать, что Она должна быть инициатором нашей физической близости. Хотя почему? Раньше ини­циатором всегда был я. Если Ей не хотелось этого, то для меня это становилось гипертрофированно важным. Ни­когда не знал, что усложнение взаимоотношений так бо­лезненно. Какой же толстокожий я был... Или есть?

Когда ты влюблен (не любишь, а влюблен), возникает ощу­щение повсеместного присутствия любимой женщины во­круг тебя. Ты идешь по улице в другом городе и стараешься увидеть Ее в толпе, хотя знаешь, что Ее там не может быть. Или ты идешь по улице, зная, что сейчас Она в университете, но все равно смотришь: а вдруг Она с кем-то идет. Видишь блондинку - думаешь: это Она. Наваждение! Всюдность.

Вот и я дожил - у меня появился комплекс возраста. До сих пор я не знал, что это. Пришла мысль, что нам трудно быть в одной пьесе, мы попали в нее по ошибке. Нам вооб­ще надо быть в разных пьесах. И в этой мы в разных актах: Она - в середине первого, а я - в начале третьего. Она свою жизнь начинает, а я стараюсь оттянуть конец своей.

Я пошел с Ней однажды, сидел, пил, смотрел, как Она танцует со своими друзьями-студентами, и понимал, что эти молодые люди с упругой кожей, крепкими мышцами, весе­лыми белозубыми улыбками самим фактом существования являются угрозой мне. И испытывал счастье и боль, глядя на эту страсть, эти блестящие глаза, эту пылкость и отдачу, с которой Она танцевала. Я смотрел на Нее из третьего акта, в котором живет мое тело. Первый раз меня посетило это ощущение боли, своего рода неполноценности. Ведь между нами дистанция в несколько десятилетий, я из другой эпо­хи, я не могу Ей дать того, что Она должна получить от муж­чины, конечно же, молодого. Я не могу дать Ей эту энергию, этот бессмысленный ветер, эти дурацкие выходки и шутки. Сколько раз я говорил Ей, что нам нужно расстаться! Зачем Ей быть со мной? Но Она всегда отвечала:

- Это мой выбор. Я сама решаю, с кем я.

Щедрость, с которой Она относится ко времени в силу своей молодости, и скаредность, с которой я отношусь к своему, несовместимы. Она -миллионер; я - нищий. У нас разные курсы валют - у Нее очень низкий, у меня непо­мерно высокий. Если вечером у нас не случается физиче­ской любви, восприятие этого совершенно разное. Для Нее желание восполнимо в будущем, для меня - момент счас­тья навсегда потерян. Для Нее не сегодня, так завтра, для меня - не сегодня, так, может быть, никогда. Во всяком случае, так это воспринимаю я, Гумберт Гумберт.

Особенно грустно, что объяснить это невозможно. Я вы­нужден заставлять себя быть щедрым в отношении того, чего у меня так мало осталось.

Вы помните, что это художественная проза? Мы же до­говорились...

До тех пор пока я сопротивлялся, я проповедовал такую философию:

- Мы все должны быть самостоятельны. Можем жить друг от друга отдельно. Родились же мы отдельно и умрем тоже отдельно. Поэтому должны быть способны жить каж­дый сам по себе.

Она слушала меня, слушала. Потом сказала:

- А по мне, лучше вместе и навсегда.

Я подумал: «Ну, я вряд ли на такое способен».

Но наступил момент, когда я выдавил из себя:

- Лучше вместе и навсегда!

Ревность - это увеличительное стекло, через которое ты разглядываешь, как правило, ложные мотивы, доставляю­щие тебе боль. Это вера и неверие, где каждая пауза может быть истолкована совершенно взаимоисключающе. Одну минуту я верю, что Она меня любит и что это навсегда, другую - твердо убежден, что все ложь и обман. Когда Ей бывает грустно или Она молчит, я начинаю придумывать тысячу причин этому. Но свербящая причина одна - то, что Она со мной, а не с кем-то другим. Если Она грустно

улыбается, то это из-за того, что не хочет меня расстраи­вать. Эти фантазии доводили меня до исступления. Я воз­вращался домой после долгой пробежки и говорил:

- Я понял. Я все понял.

И начинал рассказывать Ей, почему Она поступила так и так, и из-за какого мужчины Она это делает, и какой ис­тинный смысл слов, сказанных Ею вчера. Она лежала, на­крывшись подушкой, смотрела из-под нее на меня испу­ганным глазом. Единственное, что говорила в ответ:

- Абракадабра!

Меня это не успокаивало. Успокоение приходит, когда человек просто говорит:

- Я тебя очень люблю.

Даже если это неправда. Как это странно! Человек хочет верить.

- Скажи мне, что этого не было! Что ты меня любишь!

- Да, этого не было, я тебя люблю...

Все! Хотя знаю же, что было и что любит не меня...

Мужчине нужна иллюзия, что он очень возбуждает жен­щину, что с ним она получает удовлетворение. Этот воз­вышающий обман увеличивает его потенцию. Несколько раз в жизни я испытывал тот же комплекс, который был у моего Ивана в «Возлюбленных Марии»: от возбуждения, нервности, любви, страха я полностью терял способность быть мужчиной. Но есть женщины, которые так легко воз­будимы... Ее коснулся, и все... Все произошло. Естествен­но, не в любой момент. Но случались мгновения, когда можно было взять Ее за пальчики ног, и Она уносилась в счастье. (Боже мой! Сущий папаша Карамазов... «И цып­леночку тоже...»)

Она мне рассказала однажды, что во время репетиции была в таком возбуждении, что у Нее случился оргазм от того, что кто-то оттянул и отпустил лямочку Ее сарафана. Можете себе представить, как болезненно сжалась внутри меня моя воспаленная ревность. Я стал еще невыносимее, стал «ревновать к стульям».

Меня в Ней всегда изумляло целомудрие. Оно меня все­гда возбуждает, а порочность, опытность отпугивают. Ви­димо, я по своей природе разрушитель, как Ставрогин, меня тянет к себе непорочность. Каждый раз, когда зани­маешься с Ней любовью, ты Ее разрушаешь. Каждый раз лишаешь Ее невинности. Целомудрие, с которым Она от­носилась к эротике, Ее женственная покорность возбуж­дали меня необычно. Оргазм, я думаю, есть высшая фор­ма беззащитности. Момент самой большой слабости че­ловека. В этом и заключается интимность. Но мужчина атавистически создан как воин, как воплощение грубой силы, а женщина - как носительница жизни. И если муж­чина чуть ли не сразу после оргазма готов отряхнуться и, схватив дубину, охранять выход из пещеры, то женщина пребывает в этом состоянии достаточно долгое время. Точ­нее, женщина той психофизической конструкции, которая мне близка. Есть женщины и иного рода: они, как мужчи­ны, могут отряхнуться и бежать дальше. Но мне нравятся те, которые остывают долго, которые лежат с полуулыб­кой на лице и прикрытыми глазами и дают тебе ощуще­ние, что только ты, ты один можешь доставить это почти смертельное счастье их мягкой и теплой сущности.

Ну, хватит о плотском. Теперь о более высоком. Она спо­собна молчать вместе с тобой - редкое достоинство. Она говорит мало... Нет, бывают моменты, когда Она тарато­рит без остановки, это естественно для женщины. Но Она может и часами молчать, причем не потому что Ей скучно, и это всегда захватывающее молчание.

Мы приехали в Париж, устроились переночевать, я про­снулся очень рано - Она спала мертвым сном. Как бревно. Нет, как ребенок. Удивительная вещь, воспитанная мате­рью (отца у нее не было - любовь к матери беспредельна): мама очень уважала чужой сон, никогда никого не будила. В нашей семье уважения ко сну не было никакого. Мой папа приходил, всех будил, грохотал: «Вставать! Вставать! Вста­вать!..» Она вся в свою мать. Если кто-то спит в доме, Ее не

слышно. Ты еще не спишь, но Она думает, что ты спишь, и боится пошевелиться.

Накануне вечером мы читали стихи. Она очень любит стихи. Во мне проснулись мои старые клише. Когда влюб­лен - вспоминаю стихи, не влюблен - забываю их. Я вспом­нил все стихи, которые читал любимым женщинам и два­дцать, и тридцать, и сорок лет назад. Мы лежали в посте­ли, начинался пепельно-серый рассвет, Она спала.

Я смотрел на Ее детское, страстно спящее лицо (замеча­тельно у Пастернака: «Как только в раннем детстве спят») и вдруг почувствовал пространство этой женщины. По-другому тут не скажешь. Я вдруг почувствовал, что вошел в Ее душевное пространство и оно огромно. В него вмеща­ется любовь, нежность, знание, романтика, чистота, вер­ность, дружба, человечность, честность. Я вошел в храм. Это ощущение повергло меня в смятение. Я никогда не задумывался о людях с этой точки зрения.

Я стал вспоминать, в каких еще человеческих простран­ствах мне когда-либо в жизни случалось бывать. Нет, та­кого пространства у меня никогда прежде не было. Были другие, все были тесноваты, с небольшой кубатурой. У Нее пространство было огромно.

Потом Она поехала на съемку, Ее утвердили в роли. Мы почти каждый день разговаривали по телефону. Она гово­рила, как Она скучает. Ее партнером в фильме был очень интересный юноша, красивый, талантливый. Я не мог к Ней приехать - не позволяла работа. Потом Она вернулась, и на лице Ее было волнение. Я всегда знал, когда Она вол­нуется. От волнения Она вся покрывалась влагой.

Я всегда Ей очень верил. Когда я увидел эти взволнован­ные влажные руки и этот взгляд, я понял: случилось что-то страшное.

- Что-нибудь случилось? - спросил я. Она кивнула. <

- Ты влюбилась.

Она покачала головой.

- Еще хуже.

- У тебя был роман.

Она опустила голову.

Я собрал вещи и ушел. Она не сказала ни слова...

...Нет, было не так.

Я начал снимать картину. Она должна была продолжать учиться. На картине у меня появилась ассистентка, моло­дая, красивая, деловая. Она так за мной ухаживала! Я почув­ствовал, что есть, наконец, человек, с которым я ничего не должен делать - все делается само. Вдобавок она говорила на трех языках без акцента. Я почувствовал, что появилась женщина, которая облегчит мне жизнь, которую, уж точно, не надо будет ревновать. Настоящая жена художника. Не актриса. Такая жена в результате появилась у Бергмана, после того как его женами были Биби Андерсон и Лив Ульман, у Вайды, после того как у него была Беата Тышкевич. Появи­лась очаровательная женщина, которая могла вести все твои дела, отвечать на все телефонные звонки, с которой можно было не заботиться ни о чем, кроме творчества. К тому же в каком порядке все шкафы, телефонные счета, бумаги! Бес­ценное качество спутницы жизни.

Я понял, что должен отпустить свою любовь. Она для меня слишком молода. Я сказал Ей, что живу с другой жен­щиной.

Но картина кончилась. Ассистентка уехала к себе в Ита­лию. Наши отношения прекратились. А Она... Она нашла себе молодого человека.

И опять я остался один. Я вспомнил Ирину, синеглазую мать моих двух дочерей. Когда мы расставались, она гово­рила:

- Как ты не понимаешь, что делаешь? Старый, кому ты будешь нужен? Ты умрешь один. Некому будет за тобой ухаживать.

Да, может быть, она была права. Много раз в жизни я оставался один. Только теперь мне уже не двадцать, не тридцать и даже не пятьдесят. Лежу в кровати Всегда во

времена бессонницы я пытаюсь согреться, поджимая ноги к подбородку. Слышу над головой мамин голос.

Я вижу себя пятилетним мальчиком, лежащим на теп­лой, нагретой за день круглой земле, на которой живете вы, мои читатели, мои други и недруги, мои человеки. Мне становится тепло и покойно под звездным небом, и, засы­пая, я повторяю вслед за мамой:

- Спи, мой Андрончик... Спи, мой единственный... Спи, мой любимый...

...А может быть, все-таки мы так и не расстались? Может быть, вместе прожили долгие годы, доставив друг другу так много счастливых минут...

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Есть в деревне Уборы Одинцовского района под Москвой, церковь XVII века, изумительной красоты, работы крепо­стного архитектора Бухвостова. В конце 60-х я снял там один из самых поэтичных кадров «Дворянского гнезда» -прогулку Лизы и Лаврецкого. К тому времени церковь уже подновили. А в начале 50-х она стояла разоренная, облу­пившаяся, зияющее напоминание о варварстве коммуни­стов.

В церкви тогда был сеновал. Хорошо, что не хлев и не гараж. Все-таки было чисто, пахло душистым сеном, жуж­жали шмели. Одним из любимых развлечений ребят с Ни-колиной горы было пробраться через окно в церковь, за­лезть на хоры и прыгать вниз, соревноваться, кто выше залезет и сиганет в мягкое пыльное сено, принимающее бережливо потные детские тела. Визг, крики, смех... По­том приходил сторож и палкой гнал всех прочь.

Так вот: самым большим счастьем было прыгать вдвоем с девочкой, в которую влюблен. Держась за руки, глядеть в ее расширенные глаза и проживать эти считанные мгнове­ния как вечность, с перехваченным от счастья дыханием.

Однажды, прыгая вдвоем с девочкой, я своим же коленом разбил себе нос. Он распух и посинел. До свадьбы зажило...

Этот эпизод я вспомнил недавно, обедая со своим дру­гом Юрием Башметом. Завидую тем творцам, которые без усилий сочетают творческий гений, мудрость с самым лег­комысленным солнечным шалопайством. Таков Башмет.

Вспомнил я этот эпизод и вдруг запнулся, словно меня ударило.

- Что с тобой? - спросил Юра.

Мне подумалось тогда... Подумалось, но я не стал гово­рить.

Я подумал, что вся моя жизнь, может, и есть один такой прыжок. Ведь что такое несколько десятилетий, даже сто лет с точки зрения жизни нации, мира, земли? Так, счи­танные доли мгновения. Но мне они кажутся достаточно долгими, растянутыми во времени. Вот так бы и лететь, с перехваченным духом, падать, держась за руки, глядя в любимое, нет, родное лицо... Жаль лишь, что невозможно в конце не расквасить носа, как ни ловчись...

Если бы меня спросили, хочу ли я чего-нибудь избежать в будущем, я бы, подумав, нашел, ч е г о именно я хочу избежать. Но если бы меня спросили, от чего в своем про­шлом я бы хотел отказаться, я бы предпочел оставить все...

Я уже описывал чувство стыда, испытанное в далеком детстве, когда меня в компании двух девочек застали за предосудительным рассматриванием своих пиписек. Ни­когда не забуду своих горящих ушей, взгляда, упертого в пространство, взрослых, обсуждающих мое поведение. Впервые в жизни я ощутил жгучий стыд.

Так чему же учит эта книга? Чему она может научить меня самого? Может быть, только тому, что не хочу отказывать­ся ни от чего, что в моей жизни было. Пусть со мной оста­ется все прожитое и испытанное. Даже это чувство стыда, это ощущение первородного греха...

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

 

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Абдрашитов Вадим 57
Адабашьян Александр 34, 161
Адамович Алесь 317
Айтматов Чингиз 25, 26, 31, 32, 35, 36

Аллен Вуди 179
Андерсон Биби 338
Андрейченко Наталья 161, 162
Андропов Юрий 149, 150
Анисимова-Вульф Ирина 105
Анно Жан-Жак 59
Антониони Микеланджело 69, 178

Арагон Луи 94
Арбатов Георгий 52
Аринбасарова Наталья 23, 24, 30, 31-34,36,80,155,186,189
Артемьев Алексей 247, 251, 252
Артемон 187-190
Асквит Энтони 61
Ассанте Арман 153, 291
Ашкенази Владимир 99

 

Бабочкин Борис 105
Базуров Борис 300
Байрон Джордж Гордон 236
Банкер Эдди 193-195
Бардо Бриджит 204
Баскаков Владимир 11З, 114
Бах Иоганн-Себастьян 127
Бахтин Михаил 114
Башмет Юрий 300, 340

Бейтс Ален 204
Бейшеналиев Болот 30, 53
Беккет Сэмюэль 242
Белинский Виссарион 237
Белуши Джеймс 219, 220
Белуши Джон 219
Бельмондо Жан-Поль 22
Бенуа Александр 233
Бергман Ингмар 26, 46, 78, 82, 104,108,109,230,307,338 '
Берия Лаврентий 214
Бернар Сара 60
Бертолуччи Бернардо 138, 307
Бетховен Людвиг ван 314
Бинош Жюльетт 244-249
Биссет Жаклин 172
Битти Уоррен 153, 169, 195, 204
Блок Александр 270
Блэк Карин 221
Бобков Филипп 149, 150
Бовин Александр 52
Богословский Никита 21
Бойм Александр 69, 72
Болотова Жанна 20, 22, 23, 97
Бондарчук Сергей 49, 104-107, 111,112,124,325
Боттичелли Сандро 90
Бразговка Дарья 300, 303-306
Бразговка Ирина 300-306
Брак Жорж 101
Брассанс Жорж 21
Браш Жерар 58-59

Бре Фавр ле 159
Брежнев Леонид 214
Брессон Робер 85, 88, ПО, 183
Брик Лиля 93
Брикман Дэвид 297
Брокколини Алла 95
Брук Питер 253, 254
Бузылев Дмитрий 163,164
Буш Жан 250
Булгаков Михаил 159, 262
Булгаков Сергей 314
Бунин Иван 83, 88
Бурляев Николай 75
Бурмен Джон 171
Бухвостов Яков 339
Буше Барбара 182
Бюнюэль Луис 43,46
Бюфе Бернар де 21

 

Вагнер Рихард 297

Вадим Роже 36

Вайда Анджей 75

Ванга 186-187

Варкки Станислав 299

Василев Владимир 300

Васильев Владимир 16

Васильев Павел 26, 27, 97

Вендерс Вим 174

Верди Джузеппе 258

Вертинская Марианна 103

Виаль Пьер 251

Вивальди Антонио 196, 197, 201

Вивиан (Михалкова) 36, 80, 93, 96-102, 112, 133, 161, 181
Виктюк Роман 66
Висконти Лукино 66, 183
Вито Дании де 219
Влади Марина 21, 65
Войт Джон 127, 153, 192, 199, 200, 202,217

Воловик Аркадий 31
Вольтер (Мари Франсуа Аруэ) 240
Ворошилов Климент 163

Врубель Михаил 212
Высоцкий Владимир 65

 

Габбе Татьяна 226

Гайдай Леонид 263, 307

Гайдар Егор 308

Гамбрелл Джеми 270 .,

Ганьшин Александр 261

Гастев Алексей 87

Гауптман Герхарт 104

Гварнери 183

Герасимов Сергей 20

Гергиев Валерий 300

Герман Алексей 178, 260

Герцен Александр 264

Гершензон Михаил 86

Гетти Анна 173, 175

Гетти Бальтазар 173, 175

Гетти Гизела 173-175

Гетти Пол 168, 173-175

Гинзбург Лидия 262

Глазков Николай 132

Глобус Йорам 177, 203, 206

Гнеушев Валентин 300

Гого