 |
|
Баллада о воскрешении
Такой была Сапун-гора,
Когда война отбушевала:
Трава дотла…
Земля дотла…
В огне спеклась её кора,
Как вулканическая лава.
Шёл за субботником воскресник…
И взрослые,
И детвора –
Трудом,
Водою,
Звонкой песней –
Её будили… Не воскресла
Сквозь ад прошедшая гора.
Сады сажали – сохли кроны!
Цветы сажали – не цвели!
Тогда на грунт её сожжённый
Со всех полей страны огромной
По горсти
Принесли
Земли…
И снова ей весна к лицу.
Шмелю уютно
И скворцу.
Вновь на себя она похожа:
Горе
Пересадили
Кожу,
Как обожжённому бойцу.
Быль
Рассказано участником
героической обороны Севастополя
Иваном Прохоровичем Голомодовым
На губной гармошке «Вольгу,
Муттэр-Вольгу» фриц играл.
То ли он почуял волю,
То ль свою пытал он долю,
То ли шнапса перебрал;
То ль забыл, что он в окопе,
Вырытом на той земле,
Что зовётся
СЕВАСТОПОЛЬ…
Словом, в стельку… обнаглел.
А у нас заминка в деле:
Съел «максим» боезапас.
Ну, а молча слушать трели
Губошлёпной их свирели…
Нет! Такое не для нас.
Что ж, что пороху ни крошки?
Голь на выдумку хитра!
И сказал Петренко: «Трошки
Поиграть и нам пора.
Или мы не внуки Кошки,
Легендарного Петра?»
Я ответил твёрдо: «Внуки!»
А Петренко: «Если так,
Трэба нам, Иванэ, руки
Отряхнуть от смертной скуки…
Нам даёт работу враг!»
Чем богаты, тем и рады.
Лишь стемнело – поползли
Меж кустами винограда
На гнусавые рулады…
В общем, на «концерт» пошли…
Ночь – темней цыганской шали.
Лозы росные – по грудь.
Вспых ракеты – в землю вжались,
Отгорела – снова в путь.
Той гармошки звук постылый
Помогал нам, как маяк.
Мы в окоп ворвались с тыла:
– Хэндэ хох, певцы!
– Антракт!
В рот – портянку (Так спокойней,
Из неё не выжмешь нот!),
На спину – подсумок полный,
А другому пулемёт
Примотали, привязали.
И – в обратный путь. Ползком.
«Шевелись! Не на вокзале!» –
Понукал Петренко сзади
Ошалелых «языков».
В стане фрицев стало грустно,
Ведь гармошка не поёт!
Пулемёт же марки прусской,
Что с утра «запел» по-русски,
Мы прозвали «полиглот».
Земля Отечества
Гремел комбайн, несло полову,
Вдали махали ветряки.
Мы шли по убранному полю
И собирали колоски.
В обед приехал наш учитель,
И мы сбежалися к нему.
А он глядел и нас не видел,
Он был далёк, тревожен, хмур.
Он молча галстук мне поправил,
Вздохнул, отёр вспотевший лоб
И словно в грудь меня ударил:
«Вам… извещение пришло…»
И я, подкошенный бедою,
В стерню упал, как от свинца.
И вдруг почувствовал щекою
Щеку колючую
Отца!
Память
Севастопольский вечер осенний,
Обелиски в закатном огне,
А от них – бесконечные тени
По траве,
По стерне…
По стране!
Через нивы и снежные горы,
По воде и седому песку.
Через вечное матери горе
И полынную вдовью тоску…
У бессмертия бронзовых списков
В караул заступает заря…
Из вечерних теней обелисков
Надевает
Тельняшку
Земля…
Сапун-гора
Свинец и травы.
Пепел и цветы.
И вражьих дотов
Каменные соты.
О, как ничтожны
С этой высоты
Пугающие нас порой
Высоты!
Чистильщик сапог
Днём
Он чистит чужие.
Ночью –
Только свои.
Чтоб в ходьбе они пели,
Как соловьи!
Чтоб на свадьбах они
Грохотали, как гром!
Чтоб невесты смотрелись
Не в зеркало –
В хром!
Ах, как сладко потом
Снять их с ноющих ног
И войти по колено
В студёный поток!
… А проснётся он –
Чистит опять не свои.
Потому что свои
Не вернулись
С войны.
Бумеранг
Мне снилось: чернели от птиц небеса,
Мне снилось: рентген проходили леса –
Рябины, акации, ели, осины... –
Леса, что стояли стеной за Отчизну!
А после хирурги у них из сердец
Последней войны вынимали свинец.
От всех лазаретов, госпиталей
Шагали отряды седых тополей.
За ними, как Млечный, на тысячи вёрст
Белели колонны родимых берёз.
А следом – бессмертны славянские связи! –
Словацкие ясени, польские вязы…
На запад, на запад шагали леса,
Свинец в деревянных ладонях неся!
Шагали деревья полями Европы
Через поросшие маком окопы,
Над вечным покоем солдат неизвестных,
Сквозь вдовьи рыданья и скорбные песни,
Сквозь скрежет протезов и скрип костылей –
Сквозь горькую память планеты моей!
На запад, на запад шагали леса,
Свинец в деревянных ладонях неся…
Пристроясь к берёзам, я шёл с ними рядом,
Как в детстве, бывало, с солдатским отрядом.
Я с ними одною судьбою был равен:
Я тоже войною проклятою ранен!
Я ранен бессрочной разлукой с отцом –
Свинцом безотцовщины, жгучим свинцом.
На запад, на запад шагали леса,
Свинец в деревянных ладонях неся…
…Мне снилось:
Свинец, извлечённый из ран,
К врагу возвращается.
Как бумеранг.
Осколки
В полях
Лемеха, как щенята, визжат,
В лесах
Крепкозубые пилы увечатся…
Железным посевом повсюду лежат
Осколки Великой Отечественной.
И слово моё
Рикошетит от них,
И сон ветерана
О них спотыкается;
Их Волга шлифует,
Их точит родник…
Треть века прошло с той поры?
Или миг?
Как туго
Железо войны
Окисляется!
И если б,
Обшарив сражений поля,
Насыпать курган из металлоостанков –
От тяжести на сердце
Стала б Земля,
Застыла бы в космосе
Ванькою-встанькой…
О, сколько
Осколков!
Пускай нашей памятью раскалены,
Вернут они память людей всепланетную
В горящие дни Сорок Первого, летние,
Чтоб этим осколкам последней войны
НАВЕКИ
ОСТАТЬСЯ
ПОСЛЕДНИМИ.
Тельняшки
Морзаводцам – защитникам и
освободителям Севастополя
Кто был матросом русским бит,
Тот навсегда запомнит наших.
В глазах врага ещё рябит
От севастопольских тельняшек.
Нас не обманет тишина:
Мы начеку в запасе даже!
И наши сёстры, как одна,
Все – Севастопольские Даши!
Надели многие из нас
Сугубо мирные рубашки,
Но про запас,
На грозный час
Мы бережём свои тельняшки!
В начале мая
Жары парное молоко
Текло. Томился день от зноя.
Бутоны белых облаков
Дышали близкою грозою…
Но не гроза встряхнула степь!
Из центра дальнего, как небо,
Машина, что возила хлеб,
В село примчалась вдруг
Без хлеба.
Шофёр убавил только газ
И, прокричав такое слово,
Что одарило счастьем нас,
Что встало радугой у глаз,
Уже летел в другие сёла…
Не позабуду этот миг,
Не позабуду лиц сиянье,
Как уронила мать вязанье,
Как замер на тропе старик…
Казалось: звонче засвистал
Скворец, нежней взглянуло солнце,
И даже вроде выше стал
Журавль у нашего колодца.
И, дети, мы стеснялись есть,
Просить в тот день, что сытым не был:
Нужней воды,
Целебней хлеба
Была услышанная весть.
От сердца к сердцу, как волна,
Она мгновенно прокатилась:
ПОБЕДА!
КОНЧИЛАСЬ ВОЙНА!
…На миг полнеба осветилось
И раскололась тишина.
И я услышал тот язык,
Что ярче всех стихов и прозы –
Ликующий глагол грозы
И матерей святые слёзы.
|
Дети войны
Геннадию Черкашину
Я рос на севастопольских развалках,
среди железа рваного я рос
и с упоением копался в страшных свалках,
кинзы вдыхая запах, а не роз.
На изувеченной земле, как наважденье,
как павших крик – живым предупрежденье,
вскипали кровью маки средь руин,
оберегая нас от бомб и мин,
таились, что в земле, и ждали в нетерпенье,
наполнив рыжей смертью сталь и медь,
когда придёт их время прогреметь.
И эти взрывы страшные гремели,
а наши матери седели.
И хоть давно закончилась война,
но ненасытностью своей она страшна;
и дело рук её коварных палачей –
те сотни тысяч искалеченных детей.
Копались мы в окопах и траншеях,
нам «штабом» был сожжённый бомбой склад,
и тяжестью войны висел на тонкой шее
трофейный воронёный автомат.
Конечно, не стреляли наши «пушки»,
(в затворе мне отец спилил боёк),
но это были страшные игрушки,
хотя в них был и мужества урок.
И каждый день мы шли в атаку строем,
не пригибаясь, на фашистский ДОТ –
за Родину! За Сталина! Вперёд! –
другого не было тогда вождя-героя,
которому бы верил так народ.
Мы брали высоту за высотою,
а враг не смог ни разу нас убить –
мы верили, что вечно будем жить,
и упивались взрослою игрою.
Но иногда вдруг раздавался взрыв:
война сводила с выжившими счёты,
и смерть кого-то выбивала из игры,
но продолжали мы «сапёрные» работы.
Нас привлекали пулемёты и снаряды –
всё, что могло взрываться и стрелять,
и детский ум никак не мог понять:
ну почему гранаты брать не надо?..
Я собирал и разряжал патроны,
взрыватели с усердьем ковырял,
а этого «добра» вокруг ржавели тонны,
и всё-таки рванул в моих руках металл.
Стоял мальчишка, взрывом оглушённый,
дрожа от страха, бледный и немой,
а матери взметнулись обречённо,
гадая на бегу: «Неужто это мой?..»
Но я не ведал, что тогда творил,
хоть был я любопытен и беспечен,
но не был, как другие, искалечен.
Конечно, это Бог меня хранил.
Земля была засеяна смертями,
мы подрывались летом и зимой,
но солнце согревало нас лучами,
ласкало море пенными волнами,
а звёзды ночью потрясали красотой.
Так мы росли среди руин на пепелище,
пропахшем порохом, металлом и огнём,
горды мы были тем, что в нём живём.
И с этих детских лет, голодных, но прекрасных,
на выжженной земле, искромсанной войной,
я Родину обрёл, и не напрасно
меня влечёт неодолимо, властно
наш Севастополь – город мой родной.
Виталий Фесенко с отцом, майором
Фёдором Спиридоновичем Фесенко, 1946 год