 |
|
У опалённого дерева
Поезд мчался на север. Он с упорством обгонял столбы, вырывался на степной простор и снова стремился обогнать длинную череду перелесков и тёмного леса, который иногда вплотную подходил к дороге.
Со своей попутчицей Валечкой мы познакомились очень быстро, как это часто бывает в дороге. Целый день вели оживлённые беседы на самые разные темы.
Валя ехала в командировку, а я в отпуск, погостить к сестре.
Подъезжая к одной из станций Северного Кавказа, Валя заметно разволновалась, вышла из купе и стала внимательно вглядываться в окно вагона, словно ждала, что увидит кого-то.
Она постоянно откидывала непослушную прядь каштановых волос, теребила носовой платок и переходила от одного окна к другому.
Спрашивать о причине перемены настроения у моей попутчицы было неудобно, и я уткнулась в раскрытую книгу, которую взяла в дорогу, но за целый день не прочла ни строчки.
– Знаете, – сказала Валя, входя в купе, – на этой станции, где поезд сейчас останавливался, я жила в вагоне целую неделю. Мне тогда было четырнадцать лет.
Я почувствовала, что мне сейчас откроют свою душу, и стала слушать.
– С сестрой и мамой мы эвакуировались из Севастополя и попали на Кавказ. Семилетняя сестра ещё не понимала всего происходящего и постоянно требовала внимания мамы. Я считалась взрослой и, по последним указаниям отца, должна была во всем помогать матери. Может быть, я иногда и позволяла себе быть ребёнком, но постоянно следила за происходящими событиями.
Железнодорожный состав, собранный из разных по назначению вагонов, передвигался очень медленно, часто останавливался то в чистом поле, то на окраинах каких-то посёлков. Старшие вагонов ходили к машинистам, искали начальников поезда, но никто не знал и не мог ответить, когда и кто разрешит движение. Так и стояли у обгоревшего дерева, которое, словно жалуясь, дрожало уцелевшими ветвями. Иногда состав расформировывался, иногда цепляли новые вагоны. Маленький маневровый паровозик, пыхтя, делал своё дело, очевидно так же, как и все, не зная, для чего нужны эти перестановки.
Доходили слухи о бомбёжках соседних станций, которые мы уже проехали или тех, которые предстояло проехать.
Однажды над нашим поездом низко, на бреющем полёте, пронёсся самолёт, и где-то впереди раздалась трескучая пулемётная очередь. К счастью, никто не пострадал. Состав остановился. Маневровый паровозик разделил его на части, растащив по разным путям.
На следующий день нас заново соединили. И совершенно голое, без листьев, опалённое дерево снова оказалось у нашего окна. Но простояли мы недолго. Медленно, со скрипом продвинулись в неизвестность. Утром опять манёвры – и снова мы у голого дерева. Оно по-прежнему шевелило оставшимися мелкими веточками.
Так продолжалось в течение нескольких долгих дней. При остановке взрослые сейчас же разводили костры, устраивали из кирпичей или камней мангалы и ставили варить нехитрую еду в неизвестно откуда взявшихся больших консервных банках.
Постепенно привыкали. Детей, которых раньше держали около себя, стали отпускать побегать, размять ноги, подышать чистым летним воздухом. И мы носились как угорелые, скатывались с насыпи, играли в догонялки, пятнашки, перебрасывались друг с другом неизвестно кому принадлежащим проткнутым, но ещё с остатками воздуха мячом, не чувствуя ужаса нашего положения.
Железнодорожникам, очевидно, это не нравилось. Они не отвечали на вопросы детей и, отстраняя от себя, обходили нас.
Да и что они могли нам ответить? На остановках взрослые старались что-то купить и выменять вещи на съестное, достать воду, успеть помыть детей, постирать и высушить бельё.
Наша мама была счастливым обладателем большого белого эмалированного таза. Поскольку она никому не отказывала и одалживала его в соседние вагоны, то пользовалась особым уважением.
Чувство взаимной помощи у обездоленных людей было необыкновенным, мы становились одной большой семьёй.
Мама твердила мне:
– Смотри, чтобы таз без нашего ведома не передавали друг другу. Не дай Бог, потеряется, – обрастёте коростой.
Что такое короста, ни я, ни сестра не знали и искренне побаивались.
В тот день, когда наш эшелон стоял именно на этой станции, таз попросила женщина из соседнего вагона, и мама как всегда не отказала ей.
Не прошло и часа, как залязгали ключи, упали цепи, наши вагоны разъединили, и мама, привыкшая к подобным манипуляциям, только и успела сказать:
– Опять куда-то на новые пути потянут.
В этот момент поезд бесшумно тронулся и тихо пошёл вперед.
– А вагон-то, в который таз взяли, отцепили, – взмахнула мама руками. – Беги дочка, пока поезд скорости не набрал, забери таз.
Я немедленно соскочила с подножки и помчалась к соседнему вагону. Наш состав стал набирать скорость. Получив свою драгоценную ношу, я сразу поняла, что мама с сестрой быстро удаляются от меня и, прижимая таз к телу, прикрываясь им, как древние воины щитом, попробовала бежать – ноги путались, скорости не получалось. Тогда я поставила таз на голову – стали затекать руки. Я уже пробежала то место, где был разбит лагерь, и поняла, что нужно возвращаться и ждать, когда двинется следующий эшелон.
Как ни странно, в проходящий в том же направлении поезд я вошла беспрепятственно, примостилась в тамбуре последнего товарного вагона, потому что думала, что так мама меня быстрее увидит.
На первой же остановке, где скопилось несколько составов, я обошла их все. Таз был примечательным, на меня обращали внимание, но мамы и нашего эшелона не было.
Я пересела на другой поезд и добралась на нём до большой узловой станции. Прошли всего сутки, а мне казалось, что миновала вечность. И вдруг я вижу издали знакомое лицо. Но нет, это бежит по перрону не мама, а чужая старая женщина. И я не сошла со своего места, решив, что пересаживаться не буду. Поезд прошёл мимо станции, звякнул буферами и остановился. На душе было тревожно, ведь та женщина, похожая на маму, продолжала бежать, теперь я поняла, что она совсем не старая, а просто поседевшая моя родная мама. В голове мелькнуло: ну как же я не узнала её сразу?!
Мама молча поднялась на одну ступеньку, обхватила меня за ноги. Я не могла протиснуться в узком пространстве с тазом к ступеням. Тогда она выхватила у меня из рук таз и швырнула его. Он с грохотом покатился по насыпи.
– Девочка моя, доченька моя, да зачем нам этот таз! – Мы стояли, обнявшись, и плакали. Наконец мама произнесла: – Пошли к нашему вагону.
Я полезла вниз по насыпи за тазом и тогда только увидела, что мама вытирает слёзы и улыбается. Так дорого доставшийся таз я несла, цепляя им гравий насыпи, потому, что другой рукой крепко обнимала маму за талию.
Белое эмалированное чудо вернулось с нами в Севастополь, но мы, немного обжившись, его поместили в сарае.
Прошло много лет, для чего-то таз понадобился моему мужу в гараже, а когда его там увидела мама, она искренне рассердилась и с ненавистью сказала:
– А эта гадость зачем ещё здесь? Сколько лет прошло, а я как вспомню, что из-за этого таза чуть дочь не потеряла, сразу мурашками с ног до головы покрываюсь.
Давно нет мамы, но память о том, как поседела мать в один день, живёт во мне до сих пор.
Так закончила свой рассказ моя попутчица. Поезд был уже далеко от той станции, мимо которой мы промчались без остановки, но несколько мгновений заставили нас о многом вспомнить.
– Не то ли обгоревшее дерево хотели вы не пропустить? – спросила я наугад.
– Да, вы правы. Ведь тогда у него некоторые ветви были целы. Но увидела я на том месте целую рощу. Может быть, она сама выросла, а может быть, деревья посадил кто-нибудь...
 |
|
Изумруд
Витя считал себя ответственным за снабжение рыбой и дровами их коммуны в подвале на севастопольской улице имени Ленина. Наверное, он так считал потому, что был старшим среди детей. После того, как немцы заняли Севастополь, в одном крыле подвала разрушенного дома собралось девять человек. Раньше они почти все жили в Инкерманских штольнях, но в последние дни обороны штольни взорвали, и пришлось искать пристанище среди развалин города.
Ночью в подвале спали покатом на цементном полу, подстелив натасканные из развалок тряпки и матрацы. Днём разбредались кто куда в поисках еды.
Витя с другом Петей, смастерив что-то похожее на удочки, обычно уходили ловить рыбу. Их мамы шли подальше за город, на старые огороды за лебедой, самосевом выросшим горохом, морковкой и свёклой. Или на развалины города искать остатки одежды, постели, посуды. В подвале оставалась бабушка Алёхи, подорвавшегося в развалке на мине, десятилетняя девочка Надя с одной ногой. Вторую ногу у неё оторвало при бомбёжке, когда она несла в бутылке воду, чтобы напоить раненых. Под её и бабушкиным присмотром были ещё двое малышей: пятилетний Коля – брат Вити и трёхлетний Серёжа – брат Нади.
В тот день Витя и Петя задержались, потому что вышла из строя одна из удочек. Витя пытался приладить к удилищу палку, а Петя точил кирпичом самодельные крючки.
Вдруг они услышали шум на улице. Витя выглянул из-за камней и увидел, что в их двор заезжает машина с прицепным раскрашенным фургоном. Мальчики спрятались в подвале, подбежали к решётке небольшого окна.
– Зачем это фрицы цирк сюда привезли? – удивился Петя.
Витя поставил своё удилище в угол и молча наблюдал за немцами. Одноногая Надя, опираясь на самодельный костыль-палку, тоже примостилась у наблюдательного пункта. Лёшкина бабушка продолжала в углу чистить кастрюлю. Малыши играли в камушки.
Мальчики разглядывали фургон цирка, на котором были нарисованы танцующие лошади и улыбающаяся дрессировщица в короткой балетной юбочке.
– А я был с мамой в Симферопольском цирке и видел танцующих лошадей! – похвастался Витя. – Я даже знаю, как их звать! Изумруд и Принцесса!
В это время двое немцев раскрыли фургон и вывели лошадь.
– Это Изумруд! – узнал Витя, хотя лошадь не была такой красивой, как в цирке.
На представлении коричневые бока упитанного и ухоженного Изумруда блестели, расчёсанная пушистая грива развевалась, как у сказочного коня, длинный хвост был ровно подрезан, белые носочки на щиколотках сверкали. А большая белая звезда на лбу, опускавшаяся к самому носу, тщательно расправлена и выложена на все стороны. Чёрная чёлка оттеняла красоту гордо изогнутой лошадиной головы.
Витя помнил, как во время выступления, когда Изумруд и Принцесса танцевали вальс, длинные ресницы лошади взмахивали в такт музыке. Мальчик тогда удивлялся, что такая большая лошадь с таким наслаждением слушает музыку и танцует. Его подруга Принцесса, белая, с несколькими тёмными яблоками на боках, тоже была великолепна.
Теперь же худые бока Изумруда прочерчивали полосы рёбер, спутанная грива свисала грязными космами, хвост превратился в длинную метёлку, усеянную репяхами.
В выражении лошадиной морды затаились тоска и протест против того, что с ним происходит.
А где же его подруга Принцесса? И где красавица-хозяйка, дрессировщица? Что с ними приключилось в этот военный год, который был заполнен бомбёжками, завыванием летящих снарядов, минами, взрывами, смертью, кровью и бесчисленными человеческими бедами? Что стало со всеми цирковыми фургонами и артистами? Куда их разметала война?
Немцы отвели лошадь в сарай, отнесли ей ведро с водой и сумку с кормом. В этот день к Изумруду больше никто не приходил, целый день его держали закрытым в тёмном сарае.
Витя с Петей ушли с удочками на рыбалку, после обеда принесли несколько бычков и крабиков, отдали бабушке.
Надя весь день дежурила у окна подвала или во дворе и сообщила мальчикам, что сарай немцы больше не открывали.
– Бедный Изумруд, целый день стоит в тёмном сарае, – пожалел его Витя.
– Он, наверно, тоскует без своей хозяйки и Принцессы. Правда, Витя? – вздохнули Петя и Надя. – Даже окна в сарае нет!
Мальчики подошли к двери сарая, прислушались. За дверью было тихо.
– Изумруд… Изумруд… Хороший… – позвали они ласково и услышали из-за двери какое-то движение и вздох.
Витя и Петя осмелели, обошли сарай, внимательно его осмотрели, но не нашли ни одной щёлочки. Тогда они поговорили ещё немного с лошадью через закрытую дверь.
– Изумруд, мы знаем, как ты красиво выступал в цирке. Нам жаль, что ты один в темноте. Мы не можем тебя освободить. Немцы, наверно, хотят тебя угнать в Германию.
В это время их позвала бабушка.
– Витя, Петя! Поищите чего-нибудь для костра, не на чем сварить рыбу!
Мальчики уже давно облазили все ближайшие окрестности. С каждым днём найти дрова становилось всё тяжелее. Но поиск дров был их обязанностью. Они нехотя взяли топор и отправились в бывший сквер. Им удалось найти обгоревшее дерево, которое уже кто-то начал обтёсывать.
– Вот если бы у нас была пила, мы бы напилили чурок, их хватило бы надолго! – помечтал Витя.
Но пилы не было, и мальчики долго по очереди тесали топором обугленный ствол и, чумазые, принесли в мешке щепок и несколько веток.
Бабушка уже почистила бычков и принесла от родника воды. Малышня, Колька с Серёжкой, в ожидании вкусного ужина сидели у костра, разложенного у входа в подвал. Надя тоже расположилась рядом, вытянула на земле единственную ногу.
Вскоре вкусные запахи поплыли по двору. Бабушка по справедливости разлила уху всем в подставленные жестяные банки и алюминиевые кружки.
– Эх, если бы хлебушка ещё, хоть по кусочку! – вздохнула бабушка, черпая ложкой жидкий бульон.
Дети быстро выхлебали свои порции и голодными глазами поглядывали на кастрюлю. Но бабушка сказала:
– Там осталось вашим матерям немного, скоро они придут, уставшие и голодные. Может, им повезёт, принесут чего-нибудь.
После ужина мальчики решили ещё сбегать к немецкой кухне. Им повезло: они принесли картофельных очисток.
– Сделаем завтра из них оладьи, – пообещала бабушка.
Дети продолжали сидеть во дворе, поджидая маму и надеясь получить ещё чего-нибудь съестного.
Три женщины пришли вместе, поздно, когда уже стемнело, принесли сумки с лебедой, диким чесноком и початками кукурузы. Бабушка спрятала всё в угол, чтобы дети не стали есть что-нибудь сырое. Полуголодные, они нехотя укладывались спать.
На следующий день, после завтрака с бабушкиными оладьями из очисток, женщины отправились на развалины в надежде найти хоть какую-нибудь одежду, рваную обувь или что-нибудь необходимое в их общем хозяйстве: приближалась зима.
А Витя с Петей как обычно собирались на рыбалку. Но их задержали события во дворе.
Возле сарая появились двое немцев, солдат и офицер. Они открыли сарай и вывели Изумруда. Солдат закинул на его спину седло, надел уздечку и вручил повод офицеру.
Видимо, лошадь офицеру нравилась. Он оглядывал Изумруда со всех сторон, хлопал по спине, заглядывал в рот и с довольным выражением лица повторял: «Гут…гут…гут».
Изумруд же вёл себя неспокойно, нервно переступал ногами, недовольно встряхивал головой. Кожа на его спине вздрагивала, по ней волнами пробегала дрожь.
И вот, едва немец поставил ногу в стремя и сел в седло, Изумруд дёрнулся, встал на дыбы, резко опустился, поднял зад и мгновенно сбросил седока, ударив его о камни, разбросанные во дворе. Обозлённый офицер в ярости несколько раз хлестнул Изумруда кнутом. Испуганный солдат отодвинул пару камней в сторону. Офицер, потерев ушибленное бедро, сделал новую попытку сесть в седло. Но лошадь вновь не приняла седока. Через пару её взбрыкиваний немец вновь вылетел из седла. На спину Изумруда посыпались удары. Поводья перехватил солдат, а офицер стегал и стегал лошадь, зло выкрикивая немецкие слова.
Витя и Петя выглядывали из окна подвала и ждали, чем же закончится этот поединок.
Солдат с трудом удерживал поводья. Изумруд взвивался, вставал на дыбы, идя на задних ногах, наступал на немцев. Он явно не хотел идти в плен и подчиняться новому хозяину. Это была совсем не та лошадь, которая танцевала вальс, с удовольствием скакала по кругу арены, принимала на спину красивую хозяйку-дрессировщицу, позволяла ей стоять на одной ноге и делать сальто. При каждой новой попытке офицера сесть и удержаться в седле, Изумруд мгновенно взбрыкивал, делал невероятные прыжки, свечи, выкрутасы и сбрасывал седока, ударяя его о камни.
Мальчики у окна злорадно шептали: «Так его, Изумруд! Так!»
Солдат едва успевал схватить повод и удерживать лошадь. Но вот Изумруд дёрнулся, вырвался из рук солдата и побежал по двору. Почувствовав свободу, он гордо поднял голову и проскакал мимо решётки подвального окна.
Мальчики заметили, как вспыхнули радостью глаза лошади. «Беги, Изумруд!» – в страхе вздрогнули сердца мальчишек.
Но офицер уже выхватил пистолет и, не целясь, выстрелил в лошадь. Изумруд на мгновение замер, остановился, словно не понимая, что происходит.
Офицер же что-то выкрикивал и продолжал стрелять.
Ноги Изумруда подогнулись, он тяжко вздохнул и рухнул на землю. Всё произошло быстро. Солнце остановилось на выцветшем небе. Утренний бриз замер. Неожиданная тишина притаилась в углах двора.
Дети отпрянули от окна.
Солдат закрыл сарай.
Офицер, проходя мимо лошади, пнул её ногой. Немцы покинули двор.
В подвале раздался голос маленького Коли:
– Они убили его?
– Убили, – ответил Витя.
– Мы будем сегодня варить мясо? – тихо спросила голодная Надя.
– Наверное, будем, – ответил самый старший мальчик коммуны и вопросительно посмотрел на бабушку, ожидая её решения.
– Принесите с Петей воды, – ровным голосом распорядилась бабушка.
Где-то за окном шелестела струйка песка, стекая из разбитой стены дома севастопольской улицы.
|
Просека
Звезда в лесу над бугорком солдата –
Большой войны едва заметный след:
Звезда из жести,
Две полярных даты
И чёрточка длиной в семнадцать лет.
Здесь он упал, как срубленная сосенка,
Ещё не став ни мужем, ни отцом, –
И род людской
Насквозь пробила
Просека,
И время вздрогнуло,
Пронзённое свинцом.
Давным-давно отгрохотали пушки,
В окопах – сорок третья лебеда.
Но и сегодня здесь молчат кукушки:
Здесь некому считать свои лета…
Звезда в лесу – о подвиге известие.
Ты с ней наедине хоть миг побудь.
Звезда в лесу…
А по стране – созвездия.
Бесчисленные,
Словно Млечный Путь…