 |
|
РАССКАЗЫ И.В. ЧУМАКА
Отец
У Васи Ивлева не было ни отца, ни матери. Мать умерла от чахотки, еще когда ему было три года, а отец пропал без вести во время гражданской войны.
Как далекий сон, помнил Вася этот печальный день разлуки. Шел проливной дождь. Где-то совсем рядом гремели орудия. Люди бежали на станцию, вместе с ними бежал и Васин отец. В быстром водовороте толпы он потерял Васю. Потом Вася упал и долго не мог встать на ноги, а когда наконец поднялся, увидел лишь сверкающий мокрым асфальтом пустынный перрон.
Но в ту пору Вася не испытывал особой грусти об отце. Почти в тот же день на вокзале ему подвернулись друзья — оборвыши Сенька и Колька, и с ними как-то сразу стало легче и веселей. Вася не заметил, как пролетело лето и настала пора уезжать в солнечный Ташкент, где, по рассказам знающих людей, было много хлеба и вкусных, сладких, как сахар, яблок и дынь.
Но там, на чужой стороне, стала вдруг Васю одолевать смутная грусть. Все чаще и чаще он вспоминал дождливый и ветреный вечер разлуки с Одессой, шумный и мрачный вокзал, на перроне которого он потерял отца. Чтобы скрыть от товарищей слезы, он ложился на насыпь железной дороги и лежал до тех пор, пока совсем близко не раздавался грохот колес товарного поезда. Поезд, не останавливаясь, медленно полз на запад. Устроившись на тормозах, Вася ехал дальше — на запад, на запад!
Когда Вася снова очутился в родных краях, его охватила радостная надежда: а вдруг где-нибудь среди толпы незнакомых людей он встретит отца. Вася был уверен, что узнает его сразу, стоит только увидеть его, взглянуть на его плечи и руки, длинные и тяжелые руки одесского грузчика.
Но сколько Вася ни встречал мужчин с большими, мозолистыми руками, ни один из них не обратил на него внимания. Когда он останавливался перед ними, робко, искательно улыбаясь, они удивленно глядели на него, и Вася сейчас же отходил прочь. Он понимал, что отец не мог на него так глядеть.
И вот однажды, когда Вася сидел на перроне вокзала в городе Харькове, ожидая поезда на юг, он вдруг почувствовал на себе чей-то долгий и внимательный взгляд.
У открытого окна вагона стоял незнакомый человек в роговых очках и не спускал с него глаз. На его загорелом лице проглядывали усталость и мягкая грусть. На вид ему было лет сорок, он был здоров и крепок, а руки, положенные на подоконник, напоминали руки одесского грузчика. Руки были, как у отца, но это был не отец. Вася видел этого человека первый раз в жизни.
Смутившись, Вася отвернулся, медленно отошел в сторону. Неясная тревога охватила его. Он прожил на свете четырнадцать лет, но никто еще не смотрел на него таким взглядом. Взгляд незнакомца был теплым и ласковым, особенным взглядом.
Но вот ударил звонок, и поезд, вздрогнув, медленно поплыл мимо станции. Взглянув еще раз на перрон, незнакомец убрал руки с перил и гулко захлопнул окно. Вася посмотрел ему вслед и, сорвав с головы свой рваный капелюх, помахал им в воздухе, словно провожал кого-то близкого и родного.
И вдруг ему пришла мысль, сразу овладевшая всем его существом: а что, если это отец? Ведь Вася не видел его много лет, он мог забыть и его лицо, и его имя. Через мгновение он исчезнет за поворотом, растает в дыму, и Вася никогда больше его не увидит.
Вася быстро сбросил с ног тяжелые рваные боты и, спрыгнув с перрона, ринулся вслед только что проскользнувшему мимо него вагону. Кто-то сзади закричал на него, но он ничего не слышал. Вот он уже настиг поезд, схватился за поручни и, едва не попав под колеса, вспрыгнул на ступени вагона. Поезд умчался вдаль, вместе с ним умчался и Вася...
* * *
На станции Рыжево человек в очках сошел на перрон, и Вася, завидев его, тоже вышел из вагона. Выпив в вокзальном буфете фруктовой воды, незнакомец быстро ушел куда-то за станцию. Вася украдкой направился следом за ним. Он шел за ним долго, не решаясь нагнать, скрываясь от его взгляда в придорожных кустах. И только когда тот вошел в большие ворота незнакомой усадьбы, Вася выбежал на дорогу и крикнул с безнадежным отчаянием:
— Дяденька!
Человек в очках замедлил шаг и оглянулся. Его лицо скрывалось в тени ворот, и Вася не различил его выражения. Он хорошо только видел его освещенные солнцем руки, большие и тяжелые руки одесского грузчика.
Преодолевая волнение, Вася подошел к нему вплотную.
— Дяденька, — повторил он дрожащим голосом, — скажите, вы в Одессе когда-нибудь жили?..
Человек в очках удивился.
— В Одессе? — переспросил он. — Нет, в Одессе не жил. Но за то, что ты пришел к нам в колонию добровольно, хвалю, — и вдруг протянул руки и крепко обнял Васю за плечи, как можно обнять только родного сына.
Весна
В тот год весна была особенно солнечной и хорошей. С утра до позднего вечера в небе лилась звонкая птичья трель, шумели ручьи, зеленели поляны. У подножия Холодных гор, как сахар, искрился белый Харьков; в вечернее время там загорелись огни, и свет их мерцал над горизонтом огромным багровым созвездием.
По утрам мы раскрывали окна и, вдыхая весеннюю свежесть, долго глядели в теплую синюю даль. Мы глядели вдаль, и на сердце у каждого становилось легко и просторно. Так и хотелось расправить крылья и улететь, взвиться в небо и затеряться в голубиных просторах вишневой Украины.
В конце концов это упорное желание пробудило в груди беспричинную тоску. Хотелось уехать — не все ли равно куда — в Крым или во Владивосток, лишь бы уехать. Колония дорога для нас была только зимой. Зимой мы ее берегли и любили, но чуть пригревало весеннее солнце, все забывалось.
В последних числах апреля в колонии не осталось и половины воспитанников. Ребята убегали каждую ночь. Об их побеге узнавали по пустым койкам. В общежитиях становилось все тише и тише, и вскоре опустели целые комнаты.
Грустно взирал на этот весенний развал колонии наш заведующий. Он похудел, помрачнел, и взгляд его, обычно хороший и добрый, стал угрюмым и злым. Он перестал бывать среди нас. Едва смеркалось, он закрывал кабинет и молча уходил к себе на квартиру.
Позже всех собиралась бежать наша группа. Это была группа уже взрослых ребят, на плечах которых держалось все хозяйство колонии. Мы ухаживали за колонийскими лошадьми, пахали, сеяли и вели внутреннюю охрану зданий. Мы были взрослыми, но нас так же тянуло на «волю», чтобы поскитаться по станциям и полустанкам, напоить свое сердце легкомысленной бродячей свободой...
Свое бегство мы назначили в ночь на пятое мая, — майские ночи бывают по-особенному темны. Но в полдень четвертого к нам в общежитие неожиданно пришел заведующий. Молча опустившись на пустую кровать, он обвел нас хмурым взглядом и — хотя при нас никогда не курил — закурил. Он курил, обволакивая свое лицо лениво-сизым облачком дыма.
— Так, значит, ребята, — сказал он, сбивая ногтем пепел с папиросы, — и вы бежите. Так?..
Он сказал это спокойно и ясно, точно ничего не случилось, и мы закрыли глаза, чтобы не встретиться с его взглядом.
Заведующий встал, кинул в окно через наши головы потухшую папиросу и добавил с печальной решимостью в голосе:
— Ну, что ж, бегите. Никого не держу. Бегите! Сказав так, он встал и, обведя нас своим проницательным взглядом, медленно вышел.
— Ну, хана, хлопцы! — проговорил кто-то из нас после молчания. — Будет дело...
И мы на цыпочках вышли из общежития и тихо направились во двор следить за заведующим. Мы видели, как он зашел к себе на квартиру, распахнул окно и долго стоял возле него в тяжелом раздумье. Затем отошел в сторону и исчез за короткой белой занавесью.
Прошел добрый час, пока мы снова увидели заведующего. Он медленно вышел на крыльцо, держа в руках чемодан и снятый со стены портрет Горького. Постояв там немного, он закрыл за собой дверь на ключ и не спеша направился к воротам. За воротами он снова остановился, снял очки и задумчиво протер их платком. Потом вдруг решительно вскинул чемодан на плечо и широкими шагами стал удаляться по шляху.
Мы удивленно посмотрели вслед заведующему. И вдруг странная тревога овладела нами. Сомнения не было, он уходил совсем. Он уходил совсем, не прощаясь и не оглядываясь назад.
Тень большого облака упала на нашу колонию. Мы встрепенулись и, подчиняясь смутному чувству недоумения, страха и жалости, выскочили за ворота. Мы ведь убегали из колонии не насовсем, а лишь до первых морозцев; по морозцу мы возвращались обратно в Куряж, словно в родной дом, где всегда находили его, нашего заведующего, как и прежде, хлопотавшего о тепле и уюте для нашего брата.
Тень большого облака стремительно убегала по шляху, освобождая дорогу солнцу. Не помня себя, мы бросились следом за ней. Мы побежали на шлях, за заведующим.
— Антон! Антон Семенович! Куда же вы, куда?
Не знаю, слышал ли он наш крик, но назад он оглянулся только тогда, когда мы подбежали к нему вплотную. Лишь тогда он замедлил шаг и, посмотрев на нас сумрачно-строгим взглядом, опустил чемодан на дорогу.
— Ухожу, — спокойно сказал он, вытирая платком вспотевшее лицо.
— Уходите?.. А как же мы?
Пыль, взвихренная ветром, на мгновение скрыла от нас лицо Антона Семеновича. Он зажмурился, вместо ответа махнул рукой и снова вскинул чемодан на плечо.
Единым порывом мы сомкнулись на шляхе, преграждая ему дорогу. И закричали отчаянно, чуть не плача:
— Антон Семеныч! Антон Семеныч!..
Заведующий опять опустил чемодан на дорогу и задумался. Он думал долго, нахмурив брови. Затем вдруг взглянул на нас и, горько усмехнувшись, сказал:
— А разве вам теперь не все равно? Вы ж разбегаетесь, для чего я вам нужен? — Он приподнял чемодан.
— Ой, Антон Семенович, да никуда мы не побежим. Чтоб провалиться нам сквозь землю, никуда.
— Не верю.
— Поверьте...
Пыль снова ударила в лицо Антона Семеновича, он пригнулся и уронил чемодан на землю. От удара чемодан распахнулся, и из него, точно голуби, вылетели маленькие листки белой бумаги. Подхваченные ветром, они стремительно понеслись по дороге, и мы гурьбой бросились следом за ними. Мы не знали, нужны ли они Антону Семеновичу или совсем не нужны, но мы ловили их с ожесточением, падая и крича, перегоняя друг друга. А переловив их, сдули с них пыль и, бережно сложив, передали Макаренко.
— Все? — спросил он, когда мы снова собрались вокруг него.
— Все, до одного, — хором ответили мы.
— Хорошо, — тут Антон Семенович улыбнулся и, сунув листки в чемодан, шутливо загреб нас в свои объятия.
— Ну и молодцы вы, ребята. Да как вы могли подумать, что я...
Мы не дали ему договорить. Мы закричали «ура» и, схватив его под руки, повели назад. Мы повели его снова назад, в свою колонию, которая еще никогда не была такой дорогой для нас, как в эти минуты.
Нам все мило там стало.
Нам все там стало дорогим бесконечно.
Мы возвращались туда как с родным отцом.
Антоновские яблоки
Недалеко от нашей колонии лежали сады. Они были густы и обширны — плодовые сады куряжанских селян. Там росла смородина, а за смородиной — яблоки, вишни и бергемоты. Ветви склонялись под их розовой тяжестью чуть ли не до земли, да и на земле было яблок сколько хочешь.
Как всегда, в вечернее время оттуда вместе с ветром прилетал густой анисовый запах. Он был таким сладостно-нежным, что невольно овладевала тоска и ни о чем не хотелось думать, кроме яблок. Расположившись где-нибудь на траве или на скамейках возле колонийского клуба, мы разглядывали вечер и с нетерпением ждали появления в небе звезд. Мы их ждали мучительно, и когда они наконец загорались и сливались с огнями вечернего города, незаметно рассеивались по колонии и один за другим исчезали в кустах.
Мы исчезали в кустах ненадолго, всего лишь на час, но за это время каждый из нас успевал обнести в темноте целую яблоню. Яблоки сыпались на землю, как град, и шум их падения далеко разносился по балке. Потом все стихало, сад пустел, а мы, отягощенные добычей, медленно шли по той же лесной тропе обратно в колонию. В колонии мы прятали яблоки под матрацы, не зажигая света, ложились на койки, и еще долго в темноте наших комнат был слышен осторожный смакующий хруст.
Куряжане хорошо знали, кто обкрадывает их сады, и не раз устраивали засады. Но нас было много, и оттого, что нас было много, мы ничего не боялись. Порой мы добирались до самой алычи и, если она была хороша, уходили из сада лишь на рассвете. На рассвете в Куряже пастух начинал трубить в рог, он трубил так громко и бодро, что его песня могла потревожить задремавших в шалашах сторожей. У них были ружья, заряженные горохом...
Куряжане хорошо знали о наших проделках, и когда им не помогли ночные засады, собрались и пошли к Антону Семеновичу с жалобой. Их привел голова сельрады — горбатый старик с лицом, суровым и смелым, и длинными сухими руками. Вызвав из клуба Антона Семеновича, он подошел к нему и сказал:
— Нам нужно поговорить, товарищ заведующий.
— Хорошо,— спокойно ответил Антон Семенович, — пойдёмте.
Они ушли в контору. Мы посмотрели им вслед и переглянулись. День был солнечный, жаркий, в небе реяли наши колонийские голуби, они были голубые, как небо, только гляди и любуйся, но нам в этот час было не до голубей.
Мы сразу догадались, зачем пришли куряжане в колонию, и притихли от тревожных предчувствий.
...И вот над конторой, освещенной горячим июльским солнцем, внезапно зазвучал горн. Он играл сбор. Медные звуки стремительно разлетались вокруг. Сбивая друг друга с ног, мы бросились к клубу, и не прошло и минуты, как вся колония уже стояла боевым строем перед окнами белого здания, застыв в напряженном ожидании.
Горн умолк, из клуба вышел Антон Семенович, вместе с ним вышли во двор куряжане и наши воспитатели Щур и Копаненко. Кто-то скомандовал «смирно», и строй, встрепенувшись, замер, замерла вся колония, только на одной кухне, как и прежде, стучали ножи да с бывшей монастырской колокольни доносилось воркование голубей — то печальное, то радостно-бодрое и весёлое.
— Так вот, товарищи горьковцы, — выступая вперед, сказал воспитатель Щур, — получается не дюже гарно. Куряжане пришли на вас жаловаться. И знаете, за что? — он обвел наши лица вопросительным взглядом и добавил: — за то, что мы сады у них обрываем. Позор!
Тут он оглянулся назад, где стояли куряжане, и подозвал к себе голову сельрады.
— Не ожидали мы от вас, дорогие товарищи, такого позорного дела, — сказал тот, хмуря свои брови. — Никак не ожидали...
Потупив взгляды, мы угрюмо молчали. Каждое его слово ложилось на наши плечи, как камень, но тем не менее нам хотелось, чтобы он говорил как можно дольше. Мы были уверены, что после него начнет говорить Антон Семенович, а если он начнет говорить, — пропали хлопцы. Антон Семенович знал о наших проделках все, до мельчайших подробностей, знал наши фамилии и даже место, где мы прятали яблоки. Он, конечно, вызовет нас из строя, поставит всех рядышком и скажет: «Глядите на них, на этих воришек, опозоривших нашу колонию!»
Голова сельрады сокрушенно крякнул и отошел в сторону. Он сказал все и охотно уступил свое место для последнего слова Антону Семеновичу. Голове сельрады было интересно знать, что скажет в заключение самый главный в колонии.
Антон Семенович заговорил не сразу. Он долго стоял молча, раскачиваясь на носках и косо поглядывая на нас. Затем вдруг кивком головы откинул со лба прядь волос, заговорил спокойно и просто, как будто ничего не случилось.
— Куряжане жалуются, — сказал он, — что горьковцы обкрадывают их сады, что по ночам от них нет покоя. Не знаю, может быть, и правда, что их сады обворовывают, но мне что-то не верится, — он вздохнул и снова взглянул на нас, — не верится, что это делают колонисты. Не такой у нас народ, чтобы решиться на это грязное дело. Я знаю всех, все выросли у меня на глазах и, поверьте, товарищи, что ни одного колониста я не могу сейчас обозвать вором. Были воры, а теперь это честные люди, которые могут служить примером даже для селянской молодежи. Да, да, товарищи куряжане, примером!
Прошло целых пять минут, прежде чем мы опомнились от слов Антона Семеновича. Это было так неожиданно и так трогательно, что на наших глазах заблестели слезы. Нам показалось, что куряжане в самом деле на нас клевещут, что мы честные люди и можем служить примером для их же детей. На то ж мы — колонисты, мы — горьковцы...
Легкая волна возбуждения пробежала над строем. Как подсолнухи от налетевшего ветра, закачались бархатные тюбетейки ребят. Из конца в конец пролетел говор, кто-то свистнул, а наш «киревеник», вожак ночных вылазок в балку Ленька Чаусов, вдруг вышел из строя и, багровея от обиды и злости, воскликнул:
— Да, да, это поклеп! Поклеп на нашу колонию!
Куряжане удивленно посмотрели на Антона Семеновича, пожали плечами и медленно стали отходить в сторону. Потом они заторопились домой, а мы волной нахлынули на Антона Семеновича, окружили его и долго шумели, волнуясь и негодуя и наперебой доказывая свою непричастность к куряжанской смородине и антоновским яблокам.
...Яблоки недалеко катятся от яблони. Если они молодые и если смолоду их не подточил червь, как ни тряси яблоню, они не сорвутся на землю. Мы сшибали их с ветвей палками вместе с почками, а когда ночь была особенно темной, сами влезали на ветки.
Ночь после «визита» куряжан была очень темной, шумел ветер и накрапывал дождь, но как ни странно показалось куряжанским садовникам, до рассвета в их садах не слетело с ветвей ни одного яблока. Колония спала, не спал лишь один Ленька Чаусов. Он до утра бродил по общежитиям, устанавливал, где, на какой койке сдернута наволочка для яблок и кого нет в эту тёмную ночь на своей койке...
Потом еще много было темных ночей, июль сменил август, после августа над колонией распластался холодный сентябрь. В сентябре в куряжанских садах начинала созревать антоновка. С колонийской стены в ясный полдень хорошо были видны золотистые тяжелые плоды, до них было подать рукой, но куряжане молчали. Они больше не шли к Антону Семеновичу жаловаться на нас, мы давно перестали бывать в их садах.
Они пришли к нам уже глубокой осенью, когда сады осыпали листья, пришли на вечер, посвященный первому выпуску колонистов в самостоятельную жизнь, и вместе с собой нам в подарок привезли три воза антоновских яблок. Яблоки были спелые и сочные, с золотистым отливом, мы наелись в тот вечер их вдосталь — чудесных антоновских яблок, спокойно созревших в куряжанских садах.
*** *** ***
МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ УСОВ (1905—1990)
Михаил Васильевич Усов принадлежит к тем писателям Ставрополья, которых называют старшим поколением. Он родился в 1905 году, 21 ноября, в г. Георгиевске Ставропольского края, в семье рабочего-каменщика, где было четырнадцать детей. Детство проходило трудно, семья держалась на каторжном труде отца. «Работа у него проклятая, с самого раненького утречка до черной ночи, да все с кирпичом, все с кирпичом. Уже у самого-то отца руки стали как кирпичи — твердющие, обмузоленные, тресканые», — так говорит об отце мать в книге «Судьбы». Учился М. Усов в реальном училище Георгиевска, остальному — научила жизнь. Еще в училище вступил в комсомол. «Прием в ряды комсомола был для меня праздником», — говорил писатель. К комсомольцам уже не относились, как к детям. Одновременно Михаил Васильевич работал — учеником осмотрщика вагонов на железнодорожной станции, переписчиком 10-й дистанции пути, затем старшим политруком милиции, преподавателем обществоведения и истории в средней школе.
У многих в ту пору были свои университеты, и учиться в них было не легче, чем в академических учебных заведениях. Все постигалось на опыте, на ошибках, на эмоциях, на собственных размышлениях.
Усов считал своим долгом написать о друзьях юности. Этот «зов внутреннего голоса» продиктовал ему книги «Жили ребята в Георгиевске» и «Судьбы». Главная мысль этих книг – связь времен, понимание истории как пути из прошлого в будущее. «Без истории нельзя понять настоящего, несут в себе наше дыхание, наш труд», — пишет Усов во введении «От автора» к книге «Судьбы».
В книгах М. Усова открывается мировоззрение тех людей, которые искренне были убеждены, что можно «наш, новый мир построить», что есть общее дело мировой борьбы за свободу, умереть за это дело — славная участь. Романтика этой веры, о которой нынешнее молодое поколение говорит порой с насмешливым пренебрежением, формировала психологический и нравственный облик целых поколений, — не из тех, кто был у власти, и не из тех, кто, попав под колеса страшной машины властителей «нового мира», был сломлен или уничтожен. Это было «еще одно» поколение, — честных и смелых, наивных и преданных идее, целеустремленных и трудолюбивых, бескорыстных и терпеливых, готовых на любые трудности и испытания ради светлого будущего. Может быть, история не оправдала ни наивности, ни бескорыстия, но люди с ними жили, растили детей и старались им передать свое понимание жизни. Из песни слова не выкинешь, из времени не вычеркнешь ни часа, ни дня из эпохи. Понять это поколение можно лучше всего через их собственное слово.
Таким был и Михаил Васильевич Усов.
Свою высокую романтику они вносили повсюду: в повседневную работу, которую они понимали не как средство для добывания денег, а как необходимое для всей страны дело, работу любили и старались делать как можно лучше; в любовь, которая переживалась как великое возвышающее чувство; в общение с природой, которую хотелось преобразовывать для всеобщего счастья. И владело ими чувство огромной гордости, что они впервые в истории строят мир для тех, кто трудится, кто был раньше лишен всего, а теперь получит права человека. Так они думали. И искренность их была равна их бескорыстию.
Особенностью книг М. Усова является прямо выраженный подчеркнутый биографизм. Писатель создает особый тип художественного очерка, который выстраивается как рассказ о жизни не придуманных людей. Здесь подлинные имена, подлинные места действия. Описанные события действительно происходили, и характеры героев просто списаны с натуры. Однако такая очерковость — лишь часть повествовательной системы в произведениях Усова. Очерк явно тяготеет к рассказу по характеру художественных обобщений в эпизодах, которые крепко и четко обрисованы и несут в себе не частное содержание, а свидетельство общезначимости происходящего события. Авторское присутствие в рассказах писателя не формально. Это не свидетель и не собиратель интересного материала. Он — участник и активное переживающее лицо.
О писателе, отдавшем свой талант людям, будем помнить то хорошее, что оставило после себя его слово. Оно не было агрессивным и не было лицемерным. Этим словом создан музыкант-пастушок, ставший необычайно талантливым звонарем, сумевшим вместе со своими товарищами сыграть на колоколах «Камаринского» (что, естественно, вызвало гнев церковнослужителей), и красавец Павка Титенко, погибший в боях с Врангелем, похороненный в бурьянной степной земле; и молодой армянин Мкртыч, первым из своих земляков вступивший в комсомол и не согласившийся венчаться в армянской церкви — за что и был жестоко убит на дороге, ведущей к лесной чащобе, где «обсыпанный бело-розовыми цветами, источал тонкий аромат шиповник», пели птицы и «грациозно перепархивали нарядные бабочки», и многие другие.
М. Усов в молодости был юнкором. Писал заметки в южные газеты «Терек», «Комсомолец», «Советский пахарь», «Юг» и др., издававшиеся в Пятигорске и Ростове-на-Дону. Потом — война, которую писатель измерил до самого конца, пройдя Украину, Молдавию, Болгарию и Югославию, участвовал во взятии Будапешта и Вены. Награжден был орденом Красной звезды и медалями. А после войны — журналистская работа — был главным редактором Ставропольского краевого комитета радиовещания, корреспондентом газеты «Сельское хозяйство».
Первая книга М. Усова «Рассказы о птицах» вышла в 1952 в Ставрополе. Всего им издано около двух десятков книг. Среди них очерки «На дальних и ближних землях», «Горячие степи» — документальное повествование, как определил сам автор. Панорама персонажей в них очень богатая. Несмотря на идейную заданность, его герои — не схемы, они не смотрят портретами с ходячих лозунгов. Они живые, противоречивые, ищущие свое место в жизни, со своими достоинствами и недостатками.
Но особенность писателя Усова — в другом. Уже в художественных очерках событийные сюжетные ряды прерываются возвышенными описаниями природы. Она была соучастницей событий. Трескучий мороз, ковыльная степь, звуки колокола, охватывающие бескрайние пространства, дрожащие от ветра листы и жизнестойкие подорожники, — все это всегда было фоном, без которого не происходило ничего. Постепенно в творчестве Усова жизнь природы приобрела смысл повседневного, мудрого идеального начала. Древний параллелизм человека и природы стал открывать для творческого человека негромкие, но глубокие истины. Большинство книг, созданных Усовым — это сборники лирических миниатюр, иногда напоминающих стихотворения в прозе, иногда — наблюдения фенолога, иногда — философские размышления. Часто они метафоричны, олицетворены. Порой просто красивы, живописны. В отклике на жизнь природы содержится для писателя один из главных критериев духовной отзывчивости. В природе он видит начала всего доброго и прекрасного.
Надломленная грозой акация цветет осенью, чтобы в последний раз, прощаясь с жизнью, подарить миру свою красоту. Это поэтическое открытие с философским этическим контекстом: уходя, оставляй после себя красоту.
Коротенькие миниатюры Усова показывают в малом большое, в обыкновенном — значительное.
«Не качнется ветка. С ближнего дуба оторвался желтый лист, и слышно, как он, падая, задевает сучки.
Вдруг зашумело вверху в соседней кроне и с треском ударилось об асфальтовую дорожку. Зеленая с шипами шишка подскочила, распалась на половинки, а по дорожке резво покатился, запрыгал каштан...
Присядешь на скамейку и слушаешь, как нечасто падают каштаны, то близко, то далеко. И этот стук тревожит, холодком отзывается в сердце — осень стучится, заявляет о себе: Я здесь! Я пришла».
Это немножко грустное, щекочущее ожидание знакомо каждому, но каждый ли прояснил его себе наедине с природой? М. Усов любит вот так зафиксировать чувство, остановить мгновение раздумья, чтобы навсегда запомнить это неповторимое состояние.
Мы ищем в произведениях о природе чудесную дорогу в страну без имени, сказочную мечту детства, приближенную к нам пришвинским талантом, манящую обещанием радости и постоянной новизны. Читать хорошую книгу о природе — значит открывать радужную неведомую страну, в которой глаз становится зорче, слух тоньше, солнце добрее. Ту страну, которая живет одухотворенной жизнью и всегда готова поделиться своими богатствами с теми, кто придет в нее с открытой душой и любовью. «Та неведомая страна без имени и есть моя Родина» (М. Пришвин). А дорога к ней проходит только через душу человека, его внутренний мир. Усовские мини-рассказы пробуждают интерес к простым и все-таки замечательным будням родной природы. И там, где в основе миниатюрного рассказа отсутствует указующий перст, происходит то самое возвращение в детство и взрослых и детей, которое становится богатством будущего.