 |
|
Вспоминает ставропольский писатель Тимофей Шелухин
Творчество нашего писателя Семена Бабаевского на обширном российском литературном поле занимает большую площадь: одних только романов им написано восемь. Да плюс одна поэма с категоричным названием «Как жить?». Я уже не говорю о самом известном романе послевоенного времени — «Кавалер Золотой Звезды», обошедшем тогда все страны огромного социалистического лагеря и изданного даже в капиталистической Японии. Другие его романы, такие, как «Сыновний бунт», «Родимый край», «Современники», «Белый свет», «Приволье» — все про одну и ту же родимую сторону: про Кубань со Ставропольем. И говор-то наш, южнорусский. И мужики с бабами — все собою крепкие и ухватистые, не докучливые, а на язык острые. Словом, добротная крестьянская жизнь течет в его книгах. Хотя без драмы жизни в них не обходится… «Знаешь, что я тебе скажу, Тимофей, — обращался он ко мне, — если есть в книге горе, то ее обязательно будут читать»…
Другое дело, придуманный наркомпросом Луначарским и закрепленный в своей неумолимой силе секретарем ЦК Ждановым социалистический реализм толкал писателя к обязательному благополучному концу своего произведения, заставляя последнего помилостивее относиться к судьбам своих героев. Меньше этих самых терний и грусти. Может, это и заставляло нашу знаменитость писать с оглядкою. К слову сказать, этот обязательный «гарантийный минимум» в немалой степени навредил Семену Бабаевскому, «помог» ему нажить многочисленных врагов в своем же писательском стане. Насобирал себе шишек писатель и от самой власти. Мало кто помнит, как целое десятилетие его замалчивали. А роман «Современники» был исключен из плана издания «Роман-газеты», и в партийной печати по поводу нового произведения появилась целая серия хлестких статей.
Начинал же молодой избач хутора Маковского Кочубеевского района, где проживала семья Бабаевских, рассказами с весьма прозаическими названиями «Молотилка» и «Водка подвела», опубликованными в одном из ростовских журналов. Потом были Литературный институт имени Горького, работа корреспондентом в краевых газетах «Молодой Ленинец» и «Ставропольская правда», маленькая повесть «Гусиный остров» и, наконец, ослепительная его вершина «Кавалер Золотой Звезды»...
Сложно мне, да и кому-либо другому из литераторов ставить себя рядом с ним. Вряд ли вы найдете более яркую и непринужденную прозу, чем у него. Более яркий и безыскусственный пейзаж ставропольской степи и Кубани! Тот юмор и казачью ухмылку. И слог Семена Бабаевского неповторим.
Книги маститого мастера советской прозы помогают держать в человеческой памяти былое наших станиц и хуторов.
*** *** ***
Писательская исповедь… В ней надо искать главный мотив, главные ценностные ориентиры автора. Оглядываясь на пройденный путь, писатель выбирает из своей жизни то, что объясняет его приоритеты, и то, что ему хотелось бы оставить в памяти людей о себе. Семен Петрович Бабаевский соединил в своей судьбе трудности подъема к вершинам, выпадавшие в нашу эпоху человеку «из низов», когда надо было начинать с элементарной грамотности и собственными усилиями добираться до вершин писательской культуры. В то время, как гигантская традиция создания литературы высочайшего эстетического уровня требовала такого же высочайшего уровня ответственности за сказанное слово и за художественное мастерство, надо было еще и понять эту традицию и одновременно соответствовать новому времени. Немудрено, что писатели этого поколения порой перегибали палку в стремлении следовать идеологическому стандарту. На этой дороге встречались природное дарование и предъявляемые властями нормативы — иногда это был трагический конфликт, иногда потеря своей индивидуальной писательской личности. Бабаевский очень точно попал в систему идейных требований советской послевоенной идеологии, и его колорит, владение ярким народным словом весьма успешно способствовали утверждению того ура-патриотизма и ура-оптимизма, который был необходим формирующемуся советскому обществу. Надо только понимать, что эти мировоззренческие основы присущи писателю абсолютно искренне, хотя слава, пришедшая к нему, во многом была создана именно благодаря поддержке властей. Но этот писатель стал определенным значимым явлением в истории нашей отечественной литературы, а вычищать историю в угоду современным, пусть и правильным, истинам и оценкам, не следует. На его романах воспитывали целые поколения. Кто знает, что лучше для молодого человека — лакировочный (но высокий) идеал или циничный реализм узаконенных убийств и бесчеловечности денежных мешков, популярных в сегодняшнее время.
Послушаем то, что С.П. Бабаевский рассказывает о себе.
«Кажется, ничто не забыто и ничто не вычеркнуто из памяти, и вся твоя жизнь — вот она, перед глазами, а как же, оказывается, трудно рассказать о себе. Трудно потому, что, во-первых, речь приходится вести о своей персоне и тут легко впасть в преувеличение, можно, так сказать, перехвалить себя. Во-вторых, тут необходим строгий отбор фактов, нужно уметь отделить главное от не главного, важное от не важного. А что главное и что важное? Что не главное и что не важное?
Кубань и Ставрополье, край ты мой, родимый край! Сколько вместе с тобой пережито и горя и радости. Вся моя жизнь неотделима от тебя, от твоих просторов, от станиц и сел, ты стал для меня моей второй родиной. На отлогом кубанском берегу я вырос, близ хутора, на выгоне, пас свиней. На Маковском ходил в школу и был секретарем комсомольской ячейки. Здесь же, на кубанском берегу, научился русскому языку, но и до сих пор люблю и хорошо знаю украинский, ласковый и певучий язык матери. Здесь, на кубанском берегу, парубковал, по вечерам с гурьбой ребят ходил на другие казачьи хутора, и здесь же, на Маковском, женился на девушке Таисии Деминой и отсюда, с кубанского берега, ушел «в люди».
После того как был написан первый рассказ, случилось то, что рано или поздно должно было случиться: моя «Молотилка» как бы открыла мне глаза, и я увидел, что человек я в общем-то малограмотный. После «Молотилки» я понял простую истину: чтобы писать рассказы, мне надо получить образование. Но как и где? Что делать и у кого просить поддержки? И тут случайно в газете я прочитал, что в Краснодаре открывается рабфак.
Поехал. Денег на железнодорожный билет у меня не было. Пришлось добираться «зайцем» на тормозе товарного вагона…
Первый экзамен — русский язык. Мы сидели за столами в большой светлой комнате, а пожилая седая женщина ходила от окна к окну и чистым голосом читала отрывок из «Записок охотника» Тургенева. Я написал три странички в школьной тетради, и как все, положил их на стол. Через три дня, как и многих других, меня вызвали в учебную часть, и та седая женщина, которая таким хорошим голосом читала отрывок из «Записок охотника», грустно улыбнулась и молча показала то, что я написал в диктанте. У меня дрогнули в коленях ноги: все три странички, как кровью, испещрены красными чернилами…
Через семь лет я экстерном сдал экзамен за десять классов, а к тридцати годам, уже будучи автором многих рассказов и отцом семейства, окончил заочное отделение Литературного института имени Горького. И хотя ко времени окончания мною было истрачено немало чернил и бумаги: написаны две повести — «Японко на Кубани» — о боевых подвигах отряда Якова Балахонова, и «Участники» — о делах работников МТС (обе повести не были напечатаны), а также «Кубанские рассказы», которые печатались в журнале «Молодая гвардия» и «Московском альманахе», — я все больше и больше убеждался, что писатели рождаются не в стенах учебного заведения и что мне для того, чтобы стать писателем, нужны были новые усилия, посложнее и потруднее тех, какие уже были сделаны.
В те годы я работал разъездным корреспондентом сперва в комсомольской газете «Молодой ленинец», а потом в «Ставропольской правде» и почти каждый день находился в дороге. Я любил эти поездки. Благодаря им я так изучил «на местности» карту Северного Кавказа, что от Дербента до Темрюка не отыскать, пожалуй, места, где бы не довелось побывать, и это был, я сказал бы, мой второй литературный институт.
В годы Великой Отечественной войны мне и моему другу Эффенди Капиеву довелось побывать в Кубанском кавалерийском полку, который формировался на Кубани и на Ставрополье и в январе 1942 года принимал участие в боях за освобождение Ростова-на-Дону. Встречи с конниками-земляками помогли нам написать книгу очерков «Казаки на фронте». Затем всю войну, работая сперва в дивизионной газете, а потом во фронтовой, я, как офицер и военный корреспондент, делал все то, что в годы войны делали все военные корреспонденты, — и это был мой третий литературный институт.
На пылающем небосклоне войны уже заалели зарницы долгожданной победы. Мечты воинов все настойчивее обращались к жизни мирной. Самым радостным и самым желанным был разговор о том, что и как должно быть и обязательно будет сделано после окончания войны, — в это время я начал писать романы «Кавалер Золотой Звезды» и «Свет над землей», и с них, собственно, и начинается моя литературная биография…
События, описанные в «Кавалере Золотой Звезды» и «Свете над землей», относятся, как известно, к 1945 — 1948 годам, а место действия — все то же, с детства мною любимое верховье Кубани — от Невинномысска до Усть-Джегуты и Сторожевой. Если же сказать еще точнее, то это станица Зеленчукская, названная в романах Усть-Невинкой. Именно в этой станице я провел первое послевоенное лето. Это было время небывалого душевного подъема, время радостных надежд и свершений. Да это и понятно! Народ-воин, народ-богатырь одержал величайшую победу над фашизмом, спас мир от коричневой чумы, и сознание совершенного выдающегося подвига жило в сердцах советских людей. Мы, живые свидетели тех лет, хорошо помним: над Кубанью, над Ставропольем, как и над всей нашей страной, витал тогда дух Победы. Он-то, дух Победы, и создавал у людей настроение праздничное, приподнятое, придавал им энергии, трудовой смелости, определял их душевный настрой.
Жившему в станице писателю не надо было ничего изобретать и ничего придумывать. Материал для романа лежал, что называется, у него под рукой. Поэтому все, о чем рассказано в «Кавалере Золотой Звезды» и «Свете над землей» — от возвращения фронтовиков, строительства Усть-Невинской ГЭС, сплава леса до применения электричества, — все это происходило в станице Зеленчукской.
Совсем недавно я снова побывал в Зеленчукской. Там, в Зеленчукской и в других станицах верховья Кубани, и поныне живут люди, с кем в разное время мне и посчастливилось встречаться. Эти-то люди, так или иначе, стали прототипами героев моих произведений… И теперь, когда прошли многие годы, я часто вспоминаю, например, как танкист Семен Гончаренко вернулся с войны в свой родной хутор Маковский, и не один, а с фронтовым другом Василием Григорьевым. У Василия не было ни родных, ни своего угла — унесла война, и он решил после демобилизации не возвращаться на свою Орловщину, а уехать с другом на Кубань. Вспоминаю, как эти и другие бывшие фронтовики входили в мирную жизнь… Приехавшие на Маковский два танкиста и навели на мысль начать роман с того, взятого из жизни, эпизода. Однако, прототипами, скажем, Сергея Тутаринова были и другие бывшие фронтовики. В частности, Василий Черников из Усть-Джегуты, внешние черты которого были даны герою романа, Герой Советского Союза Константин Лаптев, которого я знал с детства и биография которого стала биографией Сергея Тутаринова».
Мы публикуем в некотором сокращении рассказ С.П. Бабаевского, в котором проявляются прежде всего его достоинства как писателя: народное мышление, народный язык, народные представления о жизни. Рассказ, где видно, насколько близок был писатель простому человеку, русскому крестьянину.
Маруся
<В колхозе «Заря» живет больная, никому не нужная лошадь по имени Маруся. Ни продать ее, ни на мясокомбинат сдать. Только на живодерню. Но беда в том, что в колхозе один только живодер, да и тот уже давно не занимается этим делом по причине отсутствия «допрежней злости». >
Пасечник Яков Нестерович снова был вызван к Завгороднему — завтра, в восемь утра. Поручив пасеку старику Сушкову, он надел защитный шлем, огладил огненно-рыжую бородку, по-молодецки уселся на свою старенькую «Яву» и, поднимая треск, пугая пчел, умчался в станицу. Ехал и думал: знать, опять начнется разговор о Марусе, и сама эта неприятная мысль привела его в уныние.
Над горами уже сгустились сумерки, наступал душный летний вечер, когда Яков Нестерович открыл калитку и вкатил во двор горячую «Яву». Направляясь в хату, он лишь теперь почувствовал сильную усталость — не столько физическую, сколько душевную. Болели больше не ноги, а грудь, пересыхало в горле. Он стянул со вспотевшей головы шлем, напился воды и, приглаживая рыже-красную бородку, присел к столу. Жена Меланья озабоченно посмотрела на него и спросила:
— Яков, чего заявился?
— Сызнова требует к себе Петр Петрович.
— Откажись, — решительно заявила Меланья. — Мог бы вообще не приезжать.
Яков молчал, не зная, что сказать.
— Объясни ему по-простому, по-нашенскому, — горячо советовала Меланья. — Дескать, так, мол, и так, не годишься. Душа не годится. Да и то правда, ну какой из тебя зараз живодер?
— Оно, мать, верно, да не совсем. – По привычке Яков Нестерович погладил жаром отливающую бородку. — И хоть речь твоя умная, а как же в самом деле быть с Марусей? Куда ее, больную, немощную, девать? Или что, отвести подальше в горы, и нехай там с нею волки расправляются? Или ждать, покедова сама околеет?
— Не твое это дело — как, — сказала, словно отрезала, Меланья. — Но ежели ты такой рассудительный, Яков, тогда соглашайся, — с нескрываемой усмешкой добавила она. — Иди и действуй. Возвращайся к живодерству людям на посмешище.
Меланья всплакнула, вытирая ладонью слезы. Глядя на мужа мокрыми глазами, спросила:
— Кто ты есть, Яков? Бессердечный! Как же того не понимаешь, что не только свои дети и свои внуки, а все люди, наши станичники, осудят и осмеют тебя.
— Ладно, ладно, мать, чего разнюнилась, — примирительно-ласково сказал Яков Нестерович. — Подождем до утра, а там поглядим, что и как.
Яков Нестерович долго не спал. Лежал на спине, скрестив на затылке руки, думал. Мысленно о чем только не говорил с Завгородним. И злился, и ругался, и доказывал — в мыслях он всегда был находчивым и решительным. Когда же утром пришел в контору, то остановился посреди кабинета, стянул с лысой головы картуз и сказал:
— Вот... прибыл. Как было велено.
— Что-то долго думал, Яков Нестерович. Ну докладывай, что надумал?
— Петр Петрович, нету моих прежних силов.
— Куда же они, твои прежние силы, делись?
— Не знаю. Переродился я. Не сам, а душа... Не смогу.
— А ты смоги! — строго сказал Завгородний. — Раньше-то умел, и еще как умел! Тогда и душа не противилась... Да ты проходи, присаживайся. Разговор будет серьезным.
Яков Нестерович присел на стул, зажал коленями картуз, спину согнул.
— Освободи, Петр Петрович, не принуждай брать грех на душу.
— Чудак! Какой же это грех? — Петр Петрович даже усмехнулся в усы. — Это же просьба, Яков Нестерович. И не один прошу. Сам председатель передавал просьбу. Попроси, говорит, Якова Нестеровича и от моего имени и от имени правления. Так что прояви сознательность, Яков Нестерович! Ведь надо же нам кончать с этой разнесчастной Марусей... Да, понимаю, трудно, это не то что присматривать за пчелками и медок качать. Но пойми - надо! Ты же сознательный гражданин, войди в положение. Тебя все знают как работника исполнительного, послушного. Ты же завсегда красовался на Доске почета. А тут у нас случилось такое безвыходное положение. Обстоятельства требуют — надо! Это же не Маруся, а горе. Она давно списана по всем бухгалтерским книгам, нету ее в «Заре», а фактически еще существует — одна-единственная и никому не нужная. Конюшни давно изничтожены, на их месте будем возводить комплекс по выращиванию водоплавающей птицы. Кубанская водичка-то рядом! Сколько мы разведем здесь гусей и уток — тьму! А рядом, в сарайчике, Маруся — бельмо в глазу. Место занимает, корм для нее требуется, человека возле нее надо держать. А где смета? Где штаты? — Нету! Спасибо, покамест Ефим выручает... Помоги, Яков Нестерович, одна надежда на тебя. Выручи, пойди навстречу. Ты же был мастером по этой части. Кожу свезем на кожевенный завод. Обещаю юфти на ботинки тебе и Меланье. Только выручи. Прошу и умоляю!
В грустных, просящих глазах Петра Петровича показались натуральные слезы. Крохотная капелька даже упала на бороду. В груди у пасечника шевельнулась не то боль, не то жалость к Петру Петровичу. Заместитель председателя, а прослезился, видать, нелегко ему.
— Ну так что, Яков Нестерович, берешься?
— Был у меня один случай, до сей поры помню, — не отвечая прямо, проговорил пасечник. — Взял старого, можно сказать, столетнего мерина. Привел на место. Все как и полагается. Хотел было приступить к делу. И тут глянул ему в глаза, и, веришь, рука моя дрогнула. А почему? Как думаешь? Потому, что у этого мерина я увидел человеческие очи, и сердце мое захолонуло. Не стало во мне никакой злости. А дело это, Петр Петрович, такое, что без сердечной злости осилить нельзя. Выпал из моей руки нож, и я опустился перед мерином на колени...
— Погоди, Яков Нестерович, ты не о том, — перебил Завгородний. — Отвечай: согласен выручить или не согласен?
— Да как же так, Петр Петрович? У меня же и инструменту нету. Все изничтожил. А как без инструменту?
— Поясняй, какой конкретно нужен инструмент?
— Чего ж тут еще пояснять? Перво-наперво необходим особый нож, чтоб с кривизной и с ухватистой рукояткой. Другой нож — ровный, как кинжал, но чтоб был острее бритвы — для снимания шкуры. Брусочек тоже требуется для подтачивания...
— Все будет у тебя, — уверенно заявил Петр Петрович. — Сейчас же пойдем в механические мастерские. Там есть настоящие мастера, они в два счета сделают такие ножи, какие тебе нужны. И брусочек у них отыщется. Только соглашайся. Премию дадим, а?
— Насчет премии не надо и заикаться, — еще ниже склоняя голову, ответил пасечник. — К такому случаю никакую премию не приладишь. Дело, сказать, беспремиальное.
— Тогда соглашайся так, безо всего. Ну, так как, а?
Сухая, костистая спина Якова Нестеровича совсем согнулась. Задумавшись, он сидел долго и молча. И так как от природы был человеком добрым, уступчивым, то подумал-подумал, да и согласился. Поднял голову и тихо сказал:
— Как-нибудь осилю, раз надо...
— Ну, спасибо, спасибо, Яков Нестерович! Выручил! — радостно говорил Завгородний, пожимая пасечнику руку.
<…>
Турлучный, не обмазанный глиной сарайчик — на отшибе. Дверь не прикрыта, в стенах — дыры, сквозь них тянулись лунные пояски. В полумраке Яков Нестерович увидел Марусю — нет, не ту, какую видел только что, во сне, а живую. Ее глаза светились, будто два круглых зеркальца. Лошадь стояла в углу. Повод недоуздка был привязан к яслям. Наверное, всю ночь она поджидала сторожа, а тот, как на беду, не приходил, и Маруся, услышав шаги Якова Нестеровича, тихонько заржала — то ли радовалась, то ли чего-то просила.
Яков Нестерович отвязал повод, потянул к себе и отвернулся — не хотелось встречаться с ее блестевшими зеркальцами-глазами. Маруся покорно наклонила голову, словно бы намеревалась спросить, что от нее еще хотят. А пасечник, все так же боясь взглянуть на лошадь, сказал:
— Ну, бедняжка, пора в путь. — Резко рванул повод: — Пошли!
Маруся вытянула шею, а двинуться с места не могла. Пасечник нагнулся, ощупал ее передние ноги, правое колено сильно распухло, пальцы тотчас измазала липкая жидкость. Яков Нестерович вытер о штанину ладонь и снова еще сильнее дернул повод. Хромая и низко кланяясь, Маруся сделала шаг, затем другой, третий. Превозмогая боль, она все же выбралась из сарайчика, остановилась и тяжело задышала. Освещенная луной, Маруся выглядела до крайности исхудавшей, измученной клячей. Ноги у нее казались кривыми, опухоль на правом колене выделялась отчетливо и напоминала футбольный мяч. Грива уже наполовину вылезла, была давно не чесана, ее облепили застаревшие репейники и колючки. Жиденький хвост — будто общипанная, вся в коросте, репица. Большие слезившиеся глаза, и в них, как в стоячей воде, отражалась луна.
— А двигаться тебе надо, — говорил пасечник, натягивая повод. — Тут ничего не поделаешь — надо…
Лошадь низко поклонилась ему, потом подняла голову, горестно посмотрела, и крупные мутные капли показались в ее глазах. С невероятным усилием она сделала шаг, другой, а слезы катились по ее морде, рассыпаясь и падая на влажный, тяжело дышавший храп. Пасечник натянул на лоб картуз, шел впереди, дергая повод, а Маруся — следом. Ущелье, как на беду, тянулось и тянулось, казалось, конца ему не будет. Дорожка-стежка была усыпана камнями, куда ни поставь копыто — обязательно попадет на камень. Тяжело гоняя ребристыми боками, Маруся никак не могла отдышаться.
Пасечник дал ей отдохнуть и снова натянул повод.
<Яков Нестерович ослушался, не стал убивать лошадь, завязал ее гниющее колено старенькой шалью, подложив подорожник, и повел Марусю в станицу с надеждой найти для нее доктора. Много препятствий возникало у него на пути. Надо было, главное, уговорить людей, надо было найти машину, найти помощников, чтобы погрузить Марусю на машину, выслушать насмешки прохожих. Надо было, наконец, преодолеть препоны в виде бюрократического акта о списании лошади. Ее стали лечить. >
…Жителей Карабацкого мало беспокоила смена времени года: привыкли и к дождям в январе и к новеньким простыням на горах. Их радовала и удивляла та перемена, которая произошла с Марусей. К зиме она стала совсем непохожа на себя. Совершенно другая лошадь, и только! Можно было поручиться, что тот, кто видел ее летом, когда она была доставлена на Карабацкое в кузове полуторки, теперь, зимой, ни за что бы ее не узнал. Более того, в Карабацкое стали заглядывать знатоки-коневоды, и они говорили, что это была не просто лошадь — нет! — а лошадь красивая, особенная. Как-то с соседнего конезавода «Кавказ» приехал доктор наук Белозеров, тот самый Андрей Тимофеевич Белозеров, который много лет занимался выведением новой породы кавказских скакунов, желая, чтобы эта порода лошадей называлась бы «белозеровская». Так вот, Белозеров осмотрел Марусю, стройные ее сухие ноги, высоко поднятую голову на красиво изогнутой шее, поводил ее в поводу, что-то пометил в своей записной книжке и сказал Елене Михайловне:
— А ведь ваша подопечная напоминает мне ценнейшую ахалтекинскую степную породу, которая сохранилась лишь в Туркмении.
— Что вы, доктор? — удивилась Елена Михайловна. — Не может быть!
<…>
<Прошло немало времени. Маруся выздоровела. Ее вывели на испытания. Председатель колхоза Василий Иванович Горелов приоделся в парадную казачью форму, чтобы проехаться в седле.>
— Э, нет! Не разучился. Ну, Лена, открой-ка ворота!
Он не ударил плеткой, а лишь показал ее, и Маруся, почувствовав на себе настоящего всадника, с ходу галопом выскочила из ворот, оглушив улицу частой дробью копыт... А минут через тридцать взмокревшая, тяжело гонявшая боками, она бодрым шагом вошла во двор. Всадник молодцевато соскочил, отдал Елене повод и плетку. Сам же, застегивая бекешу, отошел в сторону и стал внимательно смотреть на все еще тяжело дышавшую кобылу. Снял кубанку, платком вытер лоб, заслезившиеся на ветру глаза и сказал:
— Лена, послушай меня внимательно. Перед нами стоит не просто Маруся, а лошадь знаменитой ахалтекинской породы. Честное слово, Лена! Подойди ко мне и посмотри отсюда... А посмотри, посмотри на нее вот с этой стороны. Что за чудо — экстерьер! Голова сухая, легкая, шея очень длинная. Спина слегка растянута, грудь несколько узковата, круп длинный, ноги как точеные. А хвост? Короткий, пышный, масть гнедая, с золотистым отливом — типично ахалтекинская масть. Самое драгоценное качество этой породы — поразительная выносливость и завидное бесстрашие в бою. Лучшего коня под седло не найти. Еще отец мне говорил, что Семен Михайлович Буденный ездил только на ахалтекинцах. Порода выведена в суровых степных условиях еще древними туркменскими племенами, и в верховой езде эта лошадь незаменима.
<Теперь Маруся стала жить совсем другой жизнью. Редкую породу надо было разводить… Родился первый жеребенок.>
Рассветало и в оконце яснее стали видны вершины, укрытые кустарником и поросшие травой. К сырому дну ущелья там и тут прижались лоскутки тумана. В деннике совсем посветлело, и счастливая Маруся еще и еще раз обнюхала и осмотрела своего сынишку. Теперь, при дневном свете, она заметила, что шерстка у него поблескивала и имела цвет каштана, а гривка курчавилась. Как ни присматривалась мать к жеребенку, как ни обнюхивала его, а насмотреться и нанюхаться все одно не могла. На что она ни смотрела своими ласковыми глазами, к чему ни прикасалась широко раскрытыми ноздрями, все в ее детеныше казалось ей необыкновенным: и исходивший от него запах, и дыхание, ровное, спокойное, и глаза, милые, детские, и то, что он запросто вошел под ее живот, лишь слегка наклонив голову, и то, как потоптался на подстилке своими острыми новыми копытцами, как согнул передние ноги, осторожно лег и, откинув голову, блаженно зажмурился. «Вот и молодец, поспи, поспи», — одобрила его Маруся.
Не переставая поглядывать на лежавшее под нею ее любимое существо, Маруся ощутила в своем теле усталость, и ей бы лечь и уснуть, а она не могла ложиться, даже боялась переступить, чтоб ненароком не задеть копытом сосунка, и по привычке снова задремала стоя. Так она простояла час или два, и, когда приоткрыла отяжелевшие веки, в окошко уже светило солнце и в деннике никого не было. Малец же все еще спал, и солнечный луч тронул его ухо, нежное, розовое внутри. Боясь потревожить его, Маруся, не переступая, потянулась к кормушке.
*** *** ***
КАРП ГРИГОРЬЕВИЧ ЧЕРНЫЙ (1902—1985)
Карп Григорьевич Черныйродился 26 октября 1902 года в станице Новоджерелиевской Краснодарского края. На годы его юности выпало самое сложное и противоречивое время в жизни нашей страны. Надо было обладать врожденным чувством основательной и крепкой любви к жизни, чтобы выйти из этого времени нравственно здоровым, сохранив светлые и чистые представления о человеческой личности, о значении простого человека с его собственной судьбой, повседневными переживаниями и доброй искренностью во всем.
В молодые годы он, воодушевленный идеями освобожденного труда и счастья для всех, стал членом комсомольской ячейки и входил в состав одного из первых отрядов ЧОНа, занимавшихся изъятием спрятанного кулаками зерна. Однако эта деятельность вызывала у него противоречивые чувства: он не мог радоваться несчастью других, пусть и чужих людей, не мог торжествовать, когда видел страх и ненависть. Об этих своих «неидеологических» переживаниях он напишет позже в романе «Мать—Доброе Сердце». Романтика революционных боев увлекала его, хотя самому ему участвовать в них не пришлось. Увлекала напряженностью чувств, размахом великих идей, горячностью и максимализмом. Но было здесь и другое. Еще сельским гимназистом К. Черный преданно влюбился в литературу, в поэзию, особенно классическую. Мечта самому писать стихи наложилась на неординарность переживаемых событий. Первые его поэтические опыты подражательны, слабы, в них еще чувствуется недостаточность образования. Стихи писать он бросил быстро.
Художественная интуиция оказалась сильней штампованного энтузиазма. К.Г. Черный переходит на прозу и в 1928 году пишет повесть «Бабы». Это была проба создания колоритных характеров южных женщин, казачек, одушевленных новым для них чувством социальной освобожденности, оригинально преображающим свойственное этим женщинам от природы человеческое достоинство. В 1929 году Карп Григорьевич был делегатом Всероссийского съезда крестьянских писателей, проходившего под руководством М. Горького. Может быть, энтузиазм молодых участников съезда, переполненных верой в свой талант, в возможность создания какой-то особенной, свежей, народной литературы, и стал почвой, на которой зародился, сохранившись затем на всю жизнь, светлый романтизм всех его произведений. Он встречался с Маяковским, Фадеевым, а позже круг его писательского общения стал необыкновенно широк.
К.Г. Черный окончил Краснодарский педагогический институт. В молодости он работал учителем в провинциальной армянской школе, о чем сохранил хотя и юмористические, но трогательные воспоминания. Была также экспериментальная школа, где обучение сочеталось с трудовой деятельностью. Молодой преподаватель сохранил фотографию группы учащихся. Милые, серьезные лица без кокетства (в основном девушки) с едва намеченными улыбками. Одежда более чем скромная. И наивно-торжественная надпись на обороте: «Привет руководителю 9 группы К.Г. Черному от 9 группы, проработавшей дружно в экспериментальной школе, которая получила знания от товарищей педагогов не только по книге, но непосредственно участвовавшая в трудовом фронте советского строительства».
Дар учителя, педагога гармонично соединился в этом человеке с даром писателя и ученого. С 1933 года и до конца своей жизни, с перерывом лишь на военные годы, которые он провел на фронте, К.Г. Черный проработал в Ставропольском педагогическом институте. В сущности, он был в числе тех преподавателей, кто начинал и осуществлял становление вуза на факультете русского языка и литературы.
С тех пор несколько поколений преподавателей школ и вузов прошли через опытные руки этого человека. В памяти у всех его доброта и способность к пониманию человека, его увлеченность литературой, умение увлечь других, его эрудиция, культура слова, наконец, человеческое обаяние, которому редко кто не поддавался. С 1934 года он — на должности доцента, в середине 50-х несколько лет был деканом факультета, потом долгое время заведовал кафедрой литературы, затем до последнего года жизни оставался на преподавательской работе в должности доцента. Им были воспитаны лучшие кадры филологического факультета, сформировавшие в течение многих лет ту атмосферу интеллигентности, глубинной внутренней культуры и честности, которой всегда отличался этот факультет. В Ставропольском пединституте началась и научная деятельность К.Г. Черного. Его интересы соединили в себе крупные литературоведческие проблемы (творчество А.С. Пушкина, Л.Н. Толстого) и кавказскую тему в русской литературе. Результатом стали книги «Пушкин и Кавказ» (затем переросшая в беллетризованное повествование «Кавказ подо мною») и «У истоков подвига» — о кавказском периоде жизни Л. Толстого. Кроме того, в научном арсенале К.Г. Черного множество статей о Пушкине, Лермонтове, Белинском, ряд работ о Шекспире, Кальдероне, Боккаччо.
Война вызвала перерыв в педагогической и писательской деятельности К.Г. Черного. Он ушел воевать сразу с ее начала, дошел с Красной армией до Праги и был демобилизован в конце 1945 года. На материале военных впечатлений написан целый ряд рассказов, вошедших в книгу «Звенья» (1972 г.). Это рассказы не о подвигах и не о стратегии войны. В них — сюжеты о солдатских буднях, о простых людях, сохранивших в суровой и страшной обстановке человеческую душу, удивительные, не военные отношения друг с другом, свои мечты и надежды. Написаны рассказы просто, потому что настоящие подвиги на фронте тоже совершались просто. И в то же время в описаниях мыслей и чувств бойцов, выполнявших героическую военную работу, писатель сохраняет налет чистой романтики, свойственной ему самому как человеку. Он был во время войны интендантом (слабое зрение), и как оказывается, должность эта была не менее трудной и опасной, чем любая другая. С войны Карп Григорьевич вернулся с двумя орденами — Красной Звезды и Отечественной войны 2-й степени и с медалью «За победу над Германией».
За плодотворный, самоотверженный труд по подготовке преподавателей русского языка и литературы он был награжден орденом Ленина, по тем временам высшей наградой страны после звания Героя.
И постоянно вместе с педагогической и научной деятельностью Карп Григорьевич пишет книги. Его литературная деятельность была очень разносторонней. Сразу после войны он долгое время руководил отделом литературы и искусства в газете «Ставропольская правда». Вместе с В. Воронцовым, И. Егоровым, Э. Капиевым, В. Хохловым Карп Григорьевич был основателем и первым редактором альманаха «Ставрополье», который оставался его детищем более сорока лет. Первый номер альманаха вышел еще до войны, в 1941 году. Теперь это уже раритет, содержание которого очень точно отражает общие особенности литературного развития своего времени. На страницах альманаха встречаются все имена, составляющие тот анклав, который именуется литературой Ставрополья. Альманах действительно являлся объединяющим центром регионального литературного процесса, здесь получили «добро» многие молодые таланты.
Карп Григорьевич редактировал альманах на общественных началах, не получая за этот труд ни копейки. Конечно, сейчас мы скажем, что такое положение дел — типично «совковое». Но с другой стороны, как надо было любить свое дело, как надо было понимать его важность, чтобы в течение десятилетий отдавать ему время, силы, переживания, прямо скажем, весьма сложные. К.Г. Черный был делегатом шести съездов писателей России и Советского Союза, состоял в одной из комиссий общероссийского Союза писателей.
Одной из самых серьезных заслуг К.Г. Черного стала работа по созданию (вместе с И.Я. Егоровым, А.В. Поповым, Э. Капиевым и др.) писательской организации в Ставропольском крае. Это было время, когда литературное творчество ставилось под жесткий партийный и правительственный контроль. Писателю-одиночке было некуда деваться. Создание первичных организаций Союза писателей было так же обязательно, как организация партийных ячеек на каждом предприятии. Однако помимо контролирующих функций писательские союзы выполняли и функции защиты, в том числе давая возможность публикаций. Совмещение работы в альманахе и руководства писательской организацией помогало К.Г. Черному решать эти трудные вопросы. Он был в них максимально принципиален.
Три огромных дела, у истоков которых он стоял и организатором которых был, в которые внес свой немалый личный вклад, — каждого из них в отдельности было бы достаточно для жизни одного человека: труд у истоков факультета русского языка и литературы, труд у истоков писательской организации, основание и издание альманаха «Ставрополье».
Трудно сказать, что было важнее для Карпа Григорьевича — работа преподавателя или писательская деятельность. И то, и другое было ему дано, и то, и другое получалось. По воспоминаниям профессора В.М. Тамахина, который учился у Черного еще в 1937 году, Карп Григорьевич не только читал эмоциональные, глубокие и доходчивые лекции, но и умел «пробуждать в человеке веру в собственные, еще не испытанные возможности». Так же было с молодыми писателями. У самого же Черного особенностью творческого почерка была духовная окрыленность, неистребимое убеждение в том, что человек может в этой жизни очень многое, если правильно выбрал свою дорогу. Он хорошо знал жизнь кубанской станицы, сельский труд — детство и юность его прошли в этой среде. Но вторая любовь, данная свыше, любовь к литературе определила всю последующую его судьбу. Поэтому в книгах Черного предметом художественного воплощения является либо жизнь кубанского села, когда происходит проникновение в самобытную стихию крупных характеров, сохраняющих вечные, «земные» ценности, либо становление молодого интеллигента, жизнь учителя, педагога, ученого. На глазах этого человека шла наша непростая история, и герои его книг проходили свой путь вместе с нею. В их мечтах и поступках содержатся такие идеалы и чувства, которые позволяют им в любых обстоятельствах оставаться людьми. Их отличает доброта и взаимопонимание, глубокое уважение к традициям, к земле и ее плодам, выращиваемым тяжелым трудом. Одна из публицистических книг К.Г. Черного называется «Идеалы и люди». Акцент в ней сделан на ответственности человеческой личности за все то, что происходит рядом. Здесь написано о том, что любой, самый прекрасный идеал может приблизиться к жизни только в том случае, если человек честен перед собой и людьми, если он добр и трудолюбив. Идеалы, утверждаемые всей жизнью и творчеством Карпа Григорьевича, в сущности, очень просты, «...И личного счастья», «Мать—Доброе Сердце», «Каравай» — эти названия подчеркивают самое главное. Его книги написаны о любви, о молодых мечтателях, о крестьянских заботах, о хлебе, о войне, о труде. Состояние труда для него было органичным, способность к полной самоотдаче в труде являлась критерием оценки человека, и так же думают лучшие его герои. Судьбы людей в его книгах всегда не просты. Но они находят в себе силы для преодоления суровых жизненных коллизий, если и не побеждая судьбу, то сохраняя человеческое достоинство. «Жить с достоинством» — было его житейским и писательским завещанием. Он прожил долгую и на редкость полноценную жизнь. Все, что выпало ему на долю, он исполнил с абсолютной отдачей. Писатель, педагог, ученый, он оставил после себя хорошие книги, хороших учеников, серьезные исследования. Он знал, ради каких ценностей жил. Он обладал тем внутренним спокойствием, которое дается только убежденным людям. Это не значит, что у него не было сомнений, поисков, неудач. Были, конечно. Но он обладал чутьем добра, честности, порядочности, и оно выводило его из состояния рефлексии. Он был коммунистом, но из тех многих миллионов, кто служил не вождям, а идеалам. Об этом говорят его книги. Кроме уже названных, К.Г. Черному принадлежат: «Сегодня, завтра, всю жизнь», «Там, вдали за рекой...», «Несколько дней жаркого лета», «Звенья», сказка для детей «Путешествие в Страну Запрещенных Улыбок».
Об этой сказке хочется сказать особо. Она совершенно откровенно ориентируется на известные мировые образцы жанра литературной сказки («Необычайные приключения Жоанна Смельчака» Ж. Феррейры, «Волшебник Изумрудного города» А. Волкова или «Волшебник из страны Оз» Фр. Баума, «Три толстяка» Ю. Олеши и др.) — сказки о ребенке-победителе, о необыкновенных помощниках слабому, если он силен духом, а главное, сказки о преодолении жестокой самодурной силы, исторически воплотившейся в тоталитарном государстве. Прямым прообразом такого античеловеческого режима, создавшего армию с медными шарами вместо головы, где сеть шпионов, доносчиков и прислужников именуется Мелкими, Средними и Крупными плясунами, где людям запрещено улыбаться, а хорошие книжки сжигаются на кострах, для автора сказки был фашизм. Но эта сказка так точно проецируется на историю нашей страны, что поневоле задумываешься о том, как многозначно подлинное искусство. Символика этой сказки глубоко философична. Ребенок — Защитник людей (его имя Александр, Саша, а в переводе на русский язык это значит защитник людей); Верховный Страж — правитель тоталитарного государства (именно страж, а не король, не царь, не президент и т.д.); спасти страну могут слезы Скорбящей Матери — самая великая ценность на земле, а сохранность культуры человечества, преследуемой и уничтожаемой Верховным Стражем, обеспечивается Хранителями Книжной Мудрости, Думающими людьми.
Вопреки расхожему обывательскому мнению о том, что жизнь в книгах и жизнь «на самом деле» не совпадают, писатель убежден, что настоящая книга не просто делает жизнь лучше, но и по существу делает жизнь, ее порождает, развивает, спасает, ну и, конечно, украшает.
К.Г. Черный писал о том, что видел и пережил сам. Поэтому его книги правдивы и интересны, обладают чувством меры и в изображении детально-бытового фона, и в романтической приподнятости. Он любил литературу чисто и самоотверженно, искренне видя в ней спасение от многих бед. Молодые герои в его книгах — или филологи, или любители чтения. Они цитируют писателей, обращаются к их авторитетам. В произведениях о войне светлые минуты чаще всего связаны с книгой, причем, преимущественно, с классической. Фигура школьного учителя или вузовского преподавателя литературы — нередкий персонаж его произведений.
И жизнь, и книги писателя связаны с Кубанью и Ставропольем. В Ставрополе он жил с 1933 года, отсюда ушел на фронт, здесь проработал почти всю жизнь, здесь увлекался рыбной ловлей и сочинял свои произведения. Здесь и умер в 1985 году.