Главная | Обратная связь

История о болгарском золоте

 

Я самый несчастный из людей: глаза у меня отняли, и нет у меня ни языка, ни правой руки, а сын мой убит казначеем. Но я и самый богатый из смертных, ибо знаю, где спрятано золото болгар. Теперь я открою вам, где лежит клад, так что вы узнаете об этом прежде, чем я умру. Ты же, священник, прочтешь о кладе только моему брату, и больше никому. Пусть он сам решит потом, нужно и рассказывать об этом всем остальным.

На реке Днепр, сразу за третьим порогом, если идти с юга, у высокого берега, прямо между могильным курганом печенегов и небольшим утесом, на котором растут три розовых куста, под водой, в узком проходе, — там, где обрывается этот утес, — спрятанный за большими камнями, под выступом утеса, чтобы ничего на дне не было видно, — вот там и лежит клад с болгарским золотом. Только Я знаю, где он. Там четыре ларца золота с императорской печатью, и их едва унесут двое. И еще пять кожаных мешков серебра, и мешки те очень тяжелые. Сперва клад принадлежал болгарам, которые награбили все это у многих других. Затем он принадлежал императору. Потом его похитил императорский казначей Феофил Лакенодрако. А потом он стал моим. Это я спрятал его у Днепровских порогов.

А теперь я расскажу, как было дело. Попав в Константинополь, я поступил на службу в варяжскую дружину, где были люди из Скандинавии. Много было там свеев и даже данов и норвежцев, а еще из Исландии. Служба мне нравилась, да и платили нам щедро. Но я появился в этом городе поздно и не успел застать грабеж императорского дворца после Иоанна Цимисхия. Награбили тогда много, и долго потом вспоминали об этом. Таков там старый обычай: охрана имеет право разграбить дворец после смерти императора. Мне есть что рассказать об этом, священник, но я буду говорить только о самом главном, потому что устал водить руками по бревну. Я прослужил в охране долго, успел принять крещение и жениться. Жену мою звали Карбонопсина, что значит по-нашему Кольбрун, и она была из знатного рода, по византийским понятиям. Ибо отец ее был братом жены второго кастеляна, который состоял на службе у трех принцесс.

Кроме императора Василия, который жил бездетным, в Константинополе был еще Константин, его брат, тоже император. Но настоящим правителем был именно Василий. Он правил империей, воевал с мятежниками и каждый год ходил походом на арабов и болгар. А брат его, Константин, сидел себе во дворце и забавлялся своим богатством вместе с придворными да скопцами, которые теснились вокруг него. И когда кто-нибудь из них говорил, что он столь же хорош, как и его брат, или даже лучше, Константин ударял его по голове своим черным жезлом с золотой птичкой на конце. Но удар этот был легким, и вслед за этим Константин щедро одаривал обиженного. Иногда он бывал суровым, когда менялось настроение, а хуже всего было, когда он напивался.

Именно он и был отцом трех принцесс. Они считались самыми знатными в мире, после самих императоров. Ибо все они были единственными наследницами из всего императорского рода. Вот их имена: Евдокия, горбатенькая и в волдырях: ее всегда прятали. Зоя — самая прекрасная среди женщин, которая заставляла биться сердца мужчин уже с самых юных своих лет. Феодора — набожная и слабоватая головкой. Все они были не замужем, ибо, как говорили императоры, ни один жених не был им ровней. И Зою это давно уже огорчало.

Мы, охранники, сменяли друг друга, чтобы сопровождать императора в поход либо стоять в карауле у дворца, где сидел его брат. Мне есть что вспомнить, но рассказывать все по порядку очень долго. И я скажу только о своем сыне.

Жена звала его Георгием, дав ему при крещении это имя, ибо я был тогда вдали от дома, с императором, когда родился мальчик. Вернувшись домой, я наказал жену за своеволие и назвал сына Хальвдан, и это было для него славным именем. Когда же он подрос, то откликался на оба имени. С матерью и другими мальчик говорил по-гречески, на языке женщин и священников. Но со мной он разговаривал по-нашему, хотя это давалось ему труднее. Когда сыну было всего семь лет, мать его объелась устрицами и умерла. Вторично я жениться не стал. Плохо жить с женой-чужестранкой. Женщины в Миклагарде мало к чему пригодны. Едва выйдя замуж, они становятся беззаботными и ленивыми, а народив детей, быстро старятся и толстеют, да к тому же не слушаются мужа. Если же их наказывают, они с плачем бегут к священникам да епископам. Они не то, что наши, которые сразу все понимают, усердны в работе, а от рождения детей только хорошеют. Мы все в охране так думали. И многие скандинавы меняли там женщин каждый год и все равно были недовольны.

Мой сын был моей единственной радостью. Он был хорошо сложен, подвижен, словоохотлив и весел. И он никого не боялся, даже меня. Женщины на улице оборачивались на него, когда он был еще маленьким, и просто не сводили с него глаз, когда он подрос. Это было несчастьем для него, но теперь ничего уже не исправить. Он умер, но я только и делаю, что думаю о нем. Я могу теперь думать только о нем и о болгарском золоте. Если бы все шло хорошо, то клад был бы его.

После смерти жены случилось так, что сын мой часто гостил у ее родичей, кастеляна Симбатия и его жены. Оба они были старыми и бездетными. Ибо кастелян, состоящий на службе в женских покоях, должен быть скопцом. И все равно он был женат, как это часто происходило между такими людьми в Византии. Старики любили Хальвдана, хотя часто звали его Георгием, и когда я отправлялся с императором в поход, они присматривали за ним. Однажды, когда я вернулся из похода, старик пришел ко мне, плача от радости. Он рассказал, что мой сын играл вместе с принцессами, и больше всего с Зоей, и они с Зоей уже подрались, причем силы у них оказались равными, хотя она старше его на два года. Несмотря на драку, принцесса заявила, что ей хочется играть с этим мальчиком, а не с племянницами митрополита Льва, которые начинают реветь, как только она порвет им платье, и не с сыном протопресвитера Никифора, у которого была заячья губа. И даже сама императрица Елена, сказал Симбатий, дала мальчику подзатыльник и назвала его маленьким варягом и сказала, чтобы он не дергал Ее императорское высочество принцессу Зою за волосы, когда она сердится на него. Мальчик удивленно посмотрел на императрицу и спросил, когда же ему можно делать это.

После этого вопроса императрица удостоила его чести услышать свой смех, и старик сказал, что это был самый счастливый миг в его жизни.

Все это пустяки, но когда я вспоминаю их, я радуюсь. Шло время, и все изменилось. Я опущу многие места в своей длинной истории. Примерно через пять лет после этого я стал хёвдингом над группой охранников. Тогда ко мне снова пришел Симбатий, но он уже не радовался, а горько плакал. В тот день он зашел в комнату, где хранились императорские облачения для коронации, — в эти покои редко кто наведывался, — чтобы проверить, не завелись ли там крысы. Но вместо крыс он увидел, что Хальвдан и Зоя играли совсем в иные игры, которые привели его просто в ужас, едва он заметил, что они лежат на ложе из парадных облачений, которые они достали себе из сундуков. Они быстро схватили свою одежду и убежали от него, а он остался стоять как громом пораженный. Облачения, сшитые из африканского пурпурного шелка, были так измяты, что он просто не знал, что ему делать. Он попытался разгладить одежды и бережно сложил их обратно в сундуки. Если только преступление раскроется, сказал он, это будет стоить ему головы. Счастье, что императрица болела, и поэтому все знатные придворные были в ее покоях, ни о чем больше не думая. Потому-то и надзор за принцессами уменьшился, раз Зоя улучила этот миг с моим сыном. Разумеется, виноватой была она одна, ибо никому и в голову не пришло бы, что мальчик, которому шел тринадцатый год, сам додумался до такого. Но изменить ничего уже было нельзя, и кастелян жаловался, что его постигло худшее несчастье в его жизни.

Я посмеялся его рассказу и подумал, что мой сын уродился настоящим мужчиной. Я попытался утешить его, сказав, что Хальвдан еще слишком мал, чтобы сделать принцессе Зое наследника, как бы он ни старался. И вряд ли уж такая большая беда в том, что помялись парадные облачения. Но старик продолжал стонать и жаловаться на свою судьбу. Он сказал, что это происшествие может стоить всем нам жизни — и ему с женой, и моему сыну, и мне. Ибо едва император Константин узнает, что случилось, он тотчас же распорядится, чтобы нас казнили. И вряд ли Зоя испугалась, что ее застали вместе с Хальвданом. Ей было пятнадцать лет, и она походила больше на чертенка, чем на скромницу. А значит, она вновь попытается соблазнить Хальвдана, ибо ее окружают только девицы да евнухи. Все это неминуемо раскроется, и принцесса Зоя получит выговор от епископа, а нас с Хальвданом казнят.

Я испугался. Я вспомнил всех тех, кто был изувечен или казнен за это время, пока я служил в дружине, после того как их настигал гнев императора. Мы отыскали моего сына и принялись ругать его за то, что он сделал, но он, похоже, не испытывал угрызений совести. Это случалось уже не раз, и оказалось, что вовсе он никакой и не ребенок, которого совратили, а весьма опытный в этом деле, как и Зоя. Я понял, что разлучить их будет невозможно, и нас всех неминуемо ждет наказание. Я запер его в доме у кастеляна и отправился к начальнику охраны.

Его звали Захария Лакенодрако, и он носил титул главного оруженосца. Это был очень почетный титул у византийцев. Захария был старым, красивым и рослым, на пальцах у него сверкали красные и зеленые драгоценные камни, а речи его были разумны и рассудительны. Конечно, он был необычайно коварен, как и все знатные люди в Константинополе. Я почтительно поклонился ему и сказал, что больше не хочу служить в охране дворца, попросив его сделать меня хёвдингом на каком-нибудь корабле. Он задумался и сказал, что дело это непростое. Но в конце концов он решил, что сможет помочь мне, если я взамен окажу ему одну услугу. Он желал, как сказал он сам, разделаться с архимандритом Софронием, который был исповедником императора Константина. Тот бы его главным недругом и в последнее время наговаривал на него императору. Не надо кровавой расправы с оружием в руках, сказал он; надо просто побить толстого архимандрита палкой. Лучше всего сделать это вечером, за императорским садом, когда тот едет домой из дворца на своем белом муле.

Я ответил ему, что давно крестился и считаю большим грехом поднять руку на святого отца. Но он отечески наставил меня, заявив, что я заблуждаюсь. Ибо архимандрит — еретик, который искажает учение Христово, неверно толкуя божественное и человеческое в Сыне Божием, и именно из-за этого они и сделались недругами. Так что побить его — доброе дело. Однако управиться с ним будет сложно, и он сказал, чтобы я взял с собой двух надежных людей. Прежде чем Софроний сделался монахом, он был предводителем шайки разбойников в Анатолии, так что ему ничего не стоит дать отпор. Справиться с ним могут только люди из дружины, отделав его хорошенько, как он того заслуживает. Я рассчитываю на твою силу и ум. Возьми с собой надежных людей и здоровые палки.

Так говорил мне Захария, и в конце концов ему удалось склонить меня к этому греху. Божия кара постигла меня за то, что я поднял руку на святого человека. Конечно, он был злым, но все же это был святой отец. Тогда я этого не понимал. Я взял с собой двух людей, которым я доверял: Оспака и Скуле. Я угостил их вином и заплатил деньги, сказав, что нам надо наказать одного человека, который извращает учение Христово. Они начали спрашивать, зачем нападать втроем на одного, но когда мы встретили архимандрита, то все эти вопросы оказались лишними. Едва мы кинулись к нему, как его мул лягнул меня. На запястье у священника висели свинцовые четки, и он ударил ими Скуле прямо в висок, так что тот упал на землю и больше уже не поднялся. Но Оспак, здоровый парень с Эланда, с медвежьей хваткой, выбил того из седла и повалил наземь. Мы разозлились и поколотили его гораздо сильнее, чем собирались прежде. Он изрыгал проклятия и звал на помощь, однако никто не откликнулся. Ибо в Константинополе повелось так, что если кто-то громко кричит, призывая других на помощь, то все, наоборот, разбегаются в разные стороны, чтобы их не схватили как виновных. Наконец мы услышали, что приближаются всадники: это были хазарские стрелки из городской охраны. Тогда мы бросили архимандрита, который едва шевелился, и пустились наутек. Но Скуле мы вынуждены были оставить там, где он лежал.

На следующий день я отправился к оруженосцу Захарии. Тот был ужасно доволен тем, как мы справились с его поручением, и оказывал мне всяческие почести. Все устроилось как нельзя лучше, сказал он, улыбаясь. Когда прибежала стража, Скуле был мертв, а архимандрита обвиняют теперь в уличной драке и убийстве. И есть надежда, что просто так ему теперь не отделаться: уши ему отрежут наверняка. Ибо император Константин побаивался своего брата, а тот был строг к мятежным монахам, и ему не понравится, что убит человек из его личной охраны. Так что моя просьба будет обязательно выполнена. Он уже говорил со своими высокопоставленными друзьями, которые связаны с флотом и, вскоре меня сделают морским хёвдингом на одном из тех красных кораблей, которые считаются лучшими.

Как он сказал, так и произошло, ибо даже византийские знатные особы иногда держат свое слово. Я получил в свое распоряжение великолепный корабль и вместе со своим сыном избежал таким образом опасностей, что подкарауливали нас во дворце. И очень скоро мы отправились с остальными кораблями на запад, в страну Апулию. Там мы воевали со слугами Мухаммеда, которые были и из Сицилии, и из других земель. Долго мы находились в Апулии, и рассказ мой будет слишком длинным, если я поведаю вам обо всем, что там происходило. Сын мой рос красивым и сильным. Я держал его вместе с другими лучниками у себя на корабле. Ему нравилось море, и все у нас шло хорошо. Но на суше он просто терял голову из-за женщин, как это часто бывает с юношами, и мы иногда ссорились с ним из-за этого. Когда мы заходили в императорские гавани, — в Бари и Таранто в Апулии, или в Модон и Непанто, где были большие судоверфи и где нам выплачивалось жалованье, — то там было множество женщин на любой вкус. Ибо где морские викинги с деньгами и добычей, там и женщины. В этих гаванях были также императорские военачальники, называемые стратегами, и полководцы в сапогах, подкованных серебром, и высокие чиновники, называемые секретиками и логофетами, которые управляли выдачей жалованья, сбором налогов и прочим. С ними находились и их жены, хрупкие женщины с голубиным голосом и нежными белыми руками. Глаза у них были накрашены, а сами они были настоящим дьявольским отродьем, и я часто повторял Хальвдану, что эти женщины — не для викингов.

Но он не желал ничего слушать. Такая уж была у него судьба, что женщины заглядывались на него. А сам он считал, что для того, кто любил императорскую дочь, будут ровней только лучшие из них. Византийские женщины — пылкие по натуре и всегда готовы обмануть своих мужей. И мужья их вовсе этого не одобряют. Знатные персоны могут убить подозрительных им молодых людей, а заодно и своих жен вместе с ними, чтобы затем жениться заново, в надежде на более удачный брак. Я только и делал, что советовал Хальвдану не трогать замужних женщин. И если бы он меня слушался, то не случилось бы того, что произошло. Он не был бы теперь мертв, а я не был бы так изувечен. И мне не пришлось бы рассказывать о казначее Феофиле и болгарском золоте. Так было бы лучше.

Хотя, пожалуй, сам он был убит не столько из-за женщин, сколько из-за золота. Однако рассорились мы с ним именно из-за женщины, а потом уже случилась и вторая беда.

Это происходило в то время, когда протопресвитер Захария Лакенодрако выплюнул причастие прямо в лицо своему недругу, архимандриту Софронию, который давно уже пользовался благосклонностью императора. И Захария громко выкрикнул всем присутствующим, что архимандрит положил ему в хлеб яд. Архимандрит был за это бит плетьми и сослан в отдаленный монастырь. А Захария был, в свою очередь, лишен сана, и за хулу на Христа ему отрезали уши. Ибо по справедливости, благочестивый христианин должен благоговейно относиться к святому причастию, даже если он почувствовал, что во рту у него яд. Когда я узнал об этой новости из Константинополя, я громко рассмеялся. Ибо я никак не мог понять, кто же из этих двух людей хуже. И вот теперь им обоим все равно отрезали уши.

У Захарии был сын, которого звали Феофил. Ему было уже тридцать лет, и он состоял при дворе. Когда отцу отрезали уши, то сын кинулся к своим императорам и упал им в ноги. Он сказал, что грех отца, несомненно, тяжек, а наказание столь мягко, что он заливается слезами, как только думает об этом. И он восхвалял милость императоров с таким усердием, что Василий в скором времени сделал его казначеем на своем флоте. Таким образом, он оказался причастен к распределению добычи и выплате жалованья.

Наши красные корабли зашли в Модон, чтобы там мы смогли получить жалованье и наказать непослушных килеванием. Был там в то время и казначей Феофил со своей женой. Я никогда ее не видел. Но мой сын быстро заметил красавицу, а она — его. Они впервые увидели друг друга в церкви. И хотя он был всего лишь молодым лучником, а она — знатной госпожой, они вскоре улучили момент для тайной встречи, возжелав друг друга. Я ничего не знал об этом, пока он сам не пришел ко мне и не заявил, что устал от морского плавания и должен получить хорошее место в свите казначея. Женщина же эта сделала так, что казначей узнал, будто Хальвдан является сыном того человека, который однажды помог его отцу отомстить архимандриту. И теперь сын мой оказался любимчиком не только жены казначея, но и его самого.

Когда я услышал об этом, я сказал ему, что поступить, как он задумал, — это все равно, что всадить себе меч в грудь. И прибавил, что с его стороны несправедливо оставлять меня одного ради какой-то женщины с накрашенными глазами. Но он стоял на своем и не хотел слушать разумных советов. Эта женщина, сказал он, как огонь, и никто не сравнится с нею, и он никогда ее не оставит. А кроме того, он намеревался стать уважаемым человеком и разбогатеть на службе у казначея, чтобы не оставаться просто нищим лучником. И вовсе нет никакой опасности быть разоблаченным и убитым, сказал он. Ведь он наполовину византиец, а поэтому разбирается во многих вещах получше меня, и в женщинах тоже. При этих словах я в гневе проклял его мать; на том мы и разошлись.

Я очень горевал о сыне. И я надеялся, что когда эта женщина устанет от него, или он — от нее, он вернется ко мне. И тогда, думал я, моя служба уже подойдет к концу, и мы вместе отправимся домой, и там он найдет себе жену и быстро забудет о своей византийской крови.

Шло время, и император Василий, самый великий из всех константинопольских воинов, снова начал войну против болгар. Те были славными воинами и большими разбойниками, обижающими своих соседей, так что многие правители имели на них зуб. И вот император Василий поклялся разгромить болгарское царство и окончательно разделаться с ними, а на своих городских воротах подвесить на железных цепях их царя. Василий пошел на болгар с многочисленным войском, и по его повелению наши красные корабли направились в Понт Эвксинский [26], чтобы разорить болгарское побережье.

Дюжина лучших кораблей флота, и в том числе мой, получили особое задание. Мы взяли к себе на борт часть войска, насколько только могли вместить эти корабли, и направились на север, вдоль берега, в устье реки Дунай, самой большой из всех рек. Нашими кораблями командовал Бардас. Он был хёвдингом самого мощного корабля из нашей дюжины, и когда мы шли по реке, разбившись по трое, я услышал, что на борту у Бардаса находится и казначей флота. Я порадовался услышанному, в надежде вновь увидеть своего сына, если он был еще жив. Но для чего с нами вместе плывет казначей, этого не знал никто.

Мы услышали пение боевых рожков, и перед нами появилась болгарская крепость. Вокруг нее были земляные валы и укрепления, и сама она стояла на холме, недалеко от реки. А окрест простирались болота и пустоши. Кроме тростника да птиц, ничего более не было видно. Мы все спрашивали друг друга, для чего император послал нас в такую глушь. Но воины высадились на берег и начали штурм крепости, и помогали им в этом наши лучники. Болгары отважно оборонялись, и мы смогли пересилить их лишь на второй день. Мне в руку попала вражеская стрела, и я вернулся на корабль. Там мне вытащили эту стрелу и перевязали рану, и когда наступила ночь, я сидел на палубе и смотрел на горящую крепость, из которой выходили люди казначея, выводя за собой пленных, несущих тяжелую кладь. Корабль Бардаса и казначея стоял ближе всего к берегу. За ним — еще два корабля, потом мой, а потом — все остальные, выстроившись в ряд на реке. С наступлением темноты с той стороны, где находились первые корабли, донесся какой-то шум, и многие начали спрашивать, что там происходит. Я решил, что это какой-то разбойник, которого приказал наказать Бардас. Но вскоре все стихло, и только было слышно, как воют волки, а я лежал без сна, мучаясь раной на руке.

Вдруг я услышал, что к кораблю подплывает какой-то человек. В темноте я никак не мог разглядеть, кто это. Тогда я схватился за копье и громко спросил, кто там, ибо болгары могли что-нибудь задумать. Но услышав ответ, я обрадовался: это был голос моего сына. Я втащил его на борт, он едва переводил дух. Я сказал ему:

— Как хорошо, что я вновь вижу тебя, ибо я уже не надеялся на это.

Но он тихо ответил мне:

— На нашем корабле убили Бардаса, и еще многих вместе с ним. А казначей со своим отцом, взяв золото, скрылись. Там столько золота, просто невиданно. Мы должны догнать их и отобрать клад. У тебя на корабле есть лучники?

Я дал ему напиться, и он наконец пришел в себя, а потом сказал, что на борту находятся примерно пятнадцать воинов, а остальные — на суше. Мне хотелось побольше узнать об этом золоте, ибо я ничего о нем не слышал.

И сын с жаром поведал мен:

— Золото принадлежало болгарскому царю и было спрятано в этой крепости. Наш император прознал об этом и послал вместе с нами сюда казначея, на которого он полагался. Я видел, как это золото переносили на корабль, и сам помогал запечатать мешки императорской печатью. Но казначей таил злобу на императора с тех самых пор, как тот надругался над его отцом. И они вдвоем задумали отомстить Василию. Они подговорили людей из своей свиты, и когда настала ночь, убили Бардаса, и начальника вместе с ним, а также тех лучников, которые оставались на корабле. Им легко удалось сделать это, так как те ни о чем не подозревали. Но я подумал про себя: только что золото это принадлежало императору, и никто не посягал на него, кроме этих злодеев. Теперь золото перешло к казначею. Чье же будет оно потом? Так я размышлял, и пока никто не обращал на меня внимания, прыгнул в воду и приплыл сюда. Они решили, что я утонул. А ты теперь ответь мне: кому будет принадлежать золото, если его отберут у казначея? Я сказал сыну:

— Так вот почему казначей бросил якорь прямо у самого берега. Это для того, чтобы быстрее улизнуть под покровом тьмы. И раз они уже в пути, золото будет принадлежать тому, кто отберет его у них. Таков закон моря. Они потихоньку отплыли вдоль по течению, а когда оказались уже далеко, налегли на весла. Потом поднимут паруса, когда рассветет, и с таким ветром, как сейчас, они быстро выйдут в открытое море. Хорошо бы знать, куда они держат путь. Над этим стоит поразмыслить, и я не хочу предпринимать ничего поспешного.

Хальвдан ответил:

— Казначей доверительно сказал мне, что мы должны будем плыть в Тьмутаракань, за Крымом, и там мы поделим сокровища, а потом останемся в безопасном месте у хазар. После некоторого времени пусть каждый сам решит, куда он хочет направиться. То же самое сказал казначей и другим. А это значит, что туда он как раз и не поедет. Но потом, еще до начала похода, я слышал, как он сидел и шептался со своим отцом о каких-то новостях. И старик говорил ему, что им очень выгодно, что великий князь Киевский снова обзавелся потомством со своими наложницами, недолго храня верность своей супруге, сестре византийского императора, так что дружба его с императором от этого ослабела. Вот что я услышал тогда от них. И поэтому я думаю, что направились они именно в Киев.

Я сказал:

— Хальвдан, ты разумный человек, и я уверен, что ты угадал правильно. И если они держат путь в Киев, то для нас это лучше всего, ибо мы сможем легко перевезти золото к нам домой. И мы найдем себе в Киеве помощников, если потребуется. В таком случае нам нечего торопиться, ибо в открытом море мы все равно потеряем их из виду. А они, пожалуй, испугаются и повернут в другую сторону. Но прямо перед рассветом мы тронемся в путь. В это время корабельная стража будет еще спать. Я так горевал, Хальвдан, из-за того, что ты бросил меня одного, но может, это было лучшим событием в нашей жизни и приведет нас к большой удаче.

Так я сказал тогда. Но среди богов нет ни одного, кто бы наградил человека, когда тот похваляется своей удачей заранее.

Я расспросил сына о женщине, соблазнившей его. И он сказал, что сам казначей устал от нее и велел запереть ее в монастырь, после того как она приобрела привычку давать ему сдачи, когда он наказывал ее.

— А когда я сам заметил, — сказал Хальвдан, — что она развлекается с другими молодыми людьми, то я ушел от нее.

Я обрадовался этому и пообещал сыну, что когда мы вернемся домой с золотом, у него будут женщины получше.

Когда настало время, мы подняли якорь и вышли в русло реки, с поднятыми веслами. Гребцы спали на своих скамейках, и мы бесшумно скользили по течению, не привлекая к себе внимания часовых. Когда же лучники и прочие воины на нашем корабле проснулись, я поставил им более щедрое угощение, чем обычно, и напоил их. Я сказал своим людям, что мы должны нагнать воров, которые уплыли вместе с добычей императора. Но больше я ничего не объяснял им. Я не считал, что веду себя нечестно, украв корабль и команду у императора: я просто хотел позаимствовать их на некоторое время, пока не совершу задуманного. И я решил, что поступаю справедливо, ибо император не заплатил мне жалованья за целый год.

Мы вышли из реки в открытое море. Когда же мы достигли устья Днепра, мы заметили рыбаков, и они сказали нам, что накануне вверх по реке прошел красный императорский корабль. Мой корабль был меньше, чем у казначея, но я ничего не боялся: со мной на борту были лезгинские и хазарские лучники; это были славные воины, а у того была лишь одна свита.

Мы усердно гребли, отдыхая лишь короткие мгновения, и когда гребцы начали роптать, я дал им двойную порцию вина. Я рассчитывал, что казначею, с его огромным кораблем, придется более туго. На берегах не было видно конских табунов, ни одного печенега, и мы радовались этому. Ибо когда печенеги разбойничают на берегу или пасут здесь свои табуны, они считают реку своей, вместе со всем, что плавает по ней, и ни один корабль не может пристать к берегу. Они — самые спесивые люди в мире и большие разбойники, так что сам император ежегодно платит им дань.

На четвертый день мы увидели, что по реке плывут три трупа. По рубцам на их спинах мы поняли, что это обессилевшие гребцы с корабля казначея. Я принял это за хорошую примету, надеясь теперь настичь казначея у порогов. На следующий день мы снова увидели в воде мертвых гребцов, но эти люди были не с корабля казначея. А потом мы нашли и сам корабль; он стоял у берега и был пустым. Я понял, что казначей встретил речное судно и захватил его, чтобы быстрее двигаться вперед и легче совершить переправу. Ибо боевой корабль с килем тяжелее тянуть волоком.

На восьмой день, к вечеру, я услышал, как шумит вода на порогах, и мы добрались до переправы. Мы заметили лишь двух гребцов, которые совершенно обессилели. Когда мы втащили их к себе на корабль и напоили вином, они ожили и рассказали нам, что казначей сегодня уже переправил свой корабль через пороги. На этом пустынном берегу ему не удалось найти ни лошадей, ни быков, и корабль тянули на себе гребцы, которые просто падали от изнеможения. Так что казначей не мог уйти далеко.

Услышав это, мы с Хальвданом несказанно обрадовались. Мы захватили с собой лучников и отправились вдоль проложенной колеи. Между вторым и третьим порогом мы увидели их. Тогда мы свернули в сторону и спрятались за могильным курганом печенегов с человеческими черепами, который высился рядом, и с луками в руках выжидали, когда казначей приблизится к нам. Я видел, как рядом с кораблем проходили казначей со своим отцом, в воинских доспехах и с мечом в руке. В них прицелились четверо моих лучников, а другие — в стражу, которая шла рядом с гребцами.

Запели стрелы, и люди повалились на землю. Тогда все мы выхватили мечи и с боевым кличем выскочили из засады. Гребцы бросили свои ремни и убежали. Все пришло в смятение, однако казначей со своим отцом не погибли, ибо дьявол и их панцири надежно защищали их от стрел. Сам Захария, которого лишь поцарапали стрелы, несся впереди остальных, как юноша. Но я больше всего высматривал самого казначея. Я увидел, как он удивленно обернулся, увидел его белое лицо с черной бородой, едва он заслышал пение стрел и боевые выкрики. Вокруг него столпились люди, и он ревел своим властным голосом, явно не желая расставаться с таким количеством золота. Пока он топтался на месте, я настиг его.

Мы с Хальвданом и начальником лучников, лезгином по имени Абхар, бежали впереди всех и принялись биться с людьми, заслонявшими казначея. Я увидел, что он узнал моего Хальвдана. Но мы никак не могли добраться до него, ибо свита его сражалась отважно, и он прятался за спинами своих воинов. Когда подоспели наши лучники, они начали теснить людей казначея к кораблю. Но едва мы пробились к казначею, как он и еще несколько его людей ускользнули от нас и исчезли.

Настали сумерки, и я был в сомнении, что нам предпринимать дальше. Начальник лучников всегда поступал так, как ему велят, и не задавал лишних вопросов. Я приказал ему взять своих людей и догнать беглецов еще до наступления ночи. Я сказал, что император назначил выкуп в сто серебряных монет за голову казначея, и еще столько же — за голову его отца, и деньги эти получит тот, кто принесет мне их отрубленные головы. Лучники заспешили в погоню, а я с Хальвданом, оставшись в одиночестве, поднялся на казначейский корабль. Там мы нашли золото, спрятанное за тюками. Всего было четыре небольших ларца и семь мешков из кожи, все с императорской печатью. Но взглянув на эти сокровища, я испытал только страх и сильную тревогу. Трудно было представить себе, как нам быть с золотом и как довезти его до дома, оставшись незамеченными. Хальвдан сказал мне:

— Пока не вернулись лучники, мы должны спрятать сокровища. На это я сказал:

— Но куда же мы спрячем их?

— На дно реки, — сказал мой сын.

— Ты прав, — ответил я ему, — оставайся пока здесь и стереги клад.

Я пошел к реке и нашел там то место, о котором я уже рассказал вам. Поверх пенилась вода. Мы перетащили клад на берег и надежно спрятали его. Но по размышлении я все-таки оставил два мешка серебра на корабле.

Абхар и его люди вернулись назад, неся с собой три головы, но это были не те головы, которые я велел ему отрубить. Мы вместе подкрепились теми припасами, которые еще оставались на казначейском корабле. А потом я сказал ему:

— Ты видишь, Абхар, эти два мешка с императорской печатью. Это деньги, которые казначей Феофил со своим отцом похитили у самого императора. Я не знаю, золото там или серебро, ибо никто не сломал императорской печати. И мы вынуждены доставить эти мешки императору, причем как можно скорее. Но я получил от него приказ не возвращаться без головы казначея. А потому мы поступим так. Я со своим сыном отправлюсь вверх по реке, чтобы нагнать казначея у Киева. Двое из твоих людей, кто захочет, может последовать за нами. А ты с остальными вернешься с мешками на наш корабль и прикажешь плыть в Константинополь. Когда же мы закончим здесь наши дела, мы тоже вернемся домой.

Так я сказал ему, и Абхар согласился со мной и попробовал, каковы эти мешки на вес. Он поговорил со своими людьми, и двое из хазар решили остаться с нами. Абхар же с остальными отправились в путь, забрав мешки с серебром, и я был рад, что все у нас шло, как задумано. Я взял себе двух лучников для того, чтобы они помогали нам, когда мы доберемся вверх по реке до своего корабля. Ибо по пути нас могли поджидать грабители или даже сам казначей, если только он успел опомниться. Я-то думал, что он обратился в бегство, но в этом я глубоко заблуждался.

Мы устали, и в ту ночь я сам остался сторожить спящих, а потом меня сменил один из хазар. И он уснул на посту, а тем временем нас подстерегала беда. Ибо в ту ночь, когда мы все уснули на берегу, около корабля казначея, он внезапно напал на нас вместе со своим отцом и еще четырьмя уцелевшими воинами. Я проснулся от шума, когда кто-то споткнулся о камень, и тут же вскочил на ноги, выхватив меч из ножен. На меня набросились двое. При свете луны я увидел, как казначей повалил одного из хазар и с мечом в руках метнулся к Хальвдану. Тот спал беспробудным сном и даже не успел достать свой меч. Если бы я смог тогда успеть к нему на помощь, я отдал бы свою жизнь и все золото в придачу. Даже не успев подумать, что я делаю, я уже зарубил насмерть тех двоих, которые напали на меня. И едва я настиг казначея, как увидел, что Хальвдан лежит уже мертвый. Я рубанул мечом, сжав его обеими руками. Это был мой последний удар, и самый сильный. Я прорубил казначею его шлем и сам череп, так что у него изо рта повыпадали зубы. Но, уже умирая, он успел кольнуть мечом меня в глаз. Я упал на землю от жгучей боли. Я уже приготовился к смерти, и мысль об этом не страшила меня: Хальвдан был мертв, и я отомстил за него.

Вот я и рассказал вам все, и я очень устал. Дальше я помню только, что лежал связанный на земле, а Захария сидел около меня и смеялся, и смех его был какой-то нечеловеческий. Он все повторял мне, как меня изувечит, и долго выпытывал о золоте. Я плюнул в него, попросив показать мне его уши. С Захарией был еще один человек, и они отрубили мне правую кисть руки, а потом принесли с корабля горячее масло и обмакнули в него мой кровоточащий обрубок, чтобы я не умер так быстро. Они пообещали мне, что я умру скорой и легкой смертью, если только скажу им, где находится золото. Я ничего не отвечал им, не чувствовал никакой боли, ибо в душе своей я уже умер. Наконец я сказал Захарии, что золото отправлено обратно императору, и он поверил моим словам. Больше мы ни о чем не говорили.

На следующий день я услышал какой-то крик; кто-то застонал, потом начал кашлять и затих. Потом я лежал в лодке, и ее волокли по суше. Мне дали напиться, и я снова впал в забытье. Потом лодка была спущена на воду, а я ничего не понимал, я словно уже умер. Тот, кто сидел на веслах, говорил без остановки, и кое-что я понял. Это был второй из моих хазар. Он пел, насвистывал и вообще был очень доволен. Когда на нас напали, он сперва убежал, кинувшись искать мой корабль, но тот уже исчез. Тогда он вернулся и подкрался поближе к тем двоим, которые сидели около меня. Он достал лук, и его стрелы убили их. Неизвестно, зачем он так старался освободить то, что еще осталось от меня. Наверное, он был добрый человек, как многие из хазар. С другого берега реки пришли двое нищих, — поживиться тем, что принадлежало убитым. Хазар подарил им корабль казначея со всем, что на нем находилось, а взамен они отдали ему свою лодку и помогли переправить ее. Вот как было дело, и об этом я узнал только от него самого.

Хазар очень радовался и восхвалял свою судьбу, ибо он нашел у убитых им казначея и его отца много серебра и золота, оружие и одежду. Все это он забрал себе, и добыча его была превосходной. У других убитых он тоже отыскал монеты и украшения, а с моего сына снял красивое золотое кольцо. Теперь хазар сможет купить в Киеве коней, да еще женщину, или двух, и вернуться к своим богатым человеком. Рассказывая мне об этом, он, как мог, заботился обо мне. А мне хотелось только выкатиться из лодки и утонуть, но я был слишком слаб.

Хазар знал, что я собирался в Киев, и когда мы добрались до этого города, он оставил меня у монахов. Я хотел отблагодарить его серебром, ибо пояс мой с деньгами оставался при мне, но он ничего не взял. У меня уже достаточно богатств, сказал он, и я угодил Богу тем, что позаботился о тебе.

Потом я остался у монахов, они лечили меня, и в конце концов я начал чувствовать себя лучше и снова вспомнил о золоте. К монахам пришли мои соотечественники и начали расспрашивать меня: они поняли, что я хочу добраться до дома и смогу заплатить за это. Так меня передавали от одного к другому, и я все плыл вверх по реке, пока не пересел на корабль гутов и не встретился с вами.

Все это время меня тяготила мысль о том, что я никому не могу рассказать о болгарском золоте, даже если и окажусь дома, среди своих родичей. Но с твоей помощью, мудрый священник, я теперь рассказал вам все и могу умереть спокойно.

Орм волен делать с этим золотом все, что захочет. Это большой клад, и его хватит на многих. Никто не знает, какова цена этому золоту и сколько крови пролилось из-за него. Оно лежит там, где я его спрятал, как я и сказал вам, и найти его будет нетрудно. Есть и еще один знак, который укажет вам, где спрятано золото: это кости казначея Феофила и его отца Захарии — чтобы души их неприкаянные бродили возле той реки, — и еще моего сына Хальвдана — и да поможет ему Бог.

 

Глава 4