Главная | Обратная связь

Г) образование травматической склейки.

 

Теперь мы должны осторожно «рассмотреть» составляющие склейку элементы и далее приступить к ее разделению. Таким обра­зом, мы, по сути дела, начинаем разрушать ложную карту - некую хи­мерическую карту, представляющую собой пересечение потенциально сущностных карт в зоне аудиально-визуальной склейки. Мы должны организовать работу таким образом, чтобы склейка перестала сущест­вовать как единый структурный дефект, и «представить» сознанию ее составляющие обособленно - тогда несущностность искаженных карт автоматически приведет к их уничтожению, произойдет то, что мы называем структурной перестройкой или пересозданием структуры. Так происходит потому, что дефект не представляет собой фракталь­ной копии «высшего» уровня организации, он существует как некий замкнутый цикл, вихрь, питаемый волениями ядра личности, но спо­собный сохраняться в структуре лишь до тех пор, пока сохраняет некоторую организованную целостность или, если говорить в тер­минах предложенной метафоры, форму вихря[53]. Как только она бу­дет нарушена, исчезнет и способность вихря паразитировать на волениях «Я хочу!».

Форма, которая необходима для поддержания автоматического существования травматической склейки в области пересеченных карт, — это, во-первых, сцепленность аудиального и визуального ощущений, «настроенных» на группу сходных в тематическом и сущностном пла­нах контекстов, а во-вторых, единство телесных (зажим, соматическая патология), психических (склейки) и духовных (идеологическое «под­крепление», поведенческая аномалия) составляющих.

Остановимся более подробно на технологии разрушения аудиально-визуальной склейки.

Еще раз напомним, что главной ее структурной особенностью яв­ляется максимальная жесткость, которая выражается в невозможности пациента самостоятельно представить картинку или звук как-то иначе, в других субмодальностях.

Второй особенностью является связанность, сцепленность визу­альных и аудиальных составляющих травматического опыта.

Предъявление картинки вызывает «тормозящий» ощущения звук, прослушивание звука мгновенно вызывает в сознании картинку.

Поэтому работу по разрушению аудиально-визуальной склейки можно условно разбить на четыре этапа:

1. Первоначальное отключение визуальных и аудиальных состав­ляющих склейки.

2. «Раскачивание» и изменение визуальных субмодальностей склейки.

3. Изменение аудиальных субмодальностей и разрушение всей травматической склейки.

4. Экологическая проверка терапии.

Остановимся на каждом из этих четырех этапов подробнее.

1. На первом этапе необходимо максимально тщательно вы­явить субмодальности «травматической картинки», добиваясь от пациента отстраненного, «третьепозиционного», к ней отношения. Очень хорошо работает метафора кинотеатра, где на экране можно увидеть изображение, но пропал звук. Как только «включается внутренний голос», можно попросить пациента «выключить» его на несколько секунд. Очень важно перенести центр осознания партне­ра на четвертый логический уровень, помочь ему взять на себя от­ветственность за свое состояние и результат терапии (хотя бы на короткое время). Здесь от терапевта требуется большое количество внутренних бессознательных выборов, умения резко менять собст­венное состояние и внутренние ритмы. Хорошо работает метафора воображаемого пульта, при нажатии кнопок на котором можно «на­страивать» воображаемый телевизор: включать и выключать звук, ускорять или замедлять скорость звучания, изменять визуальные субмодальности - размер картинки, цветность, яркость, контраст, объем, движение, ассоциированность-диссоциированность (воз­можность наблюдать «изнутри» или видеть себя в ситуации со сто­роны) и т. д.

2. Если терапевту удалось «выключить» на время аудиальные со­ставляющие травматической склейки, то его важнейшей задачей на втором этапе работы является выявление ключевых визуальных суб­модальностей, т. е. тех составляющих визуального опыта, которые особенно сильно вызывают нересурсное состояние пациента. Обычно ключевыми субмодальностями в подобных случаях являются:

- размер и расстояние до картинки,

- ассоциированность-диссоциированность,

- контрастность,

- цветность, освещенность,

- присутствие или отсутствие движения в картинке.

Далее терапевт приступает к технике «раскачивания» визуаль­ных субмодальностей. Это делается следующим образом. Выявив ключевые субмодальности по невербальным реакциям партнера (например, в картинке особенно неприятны отсутствие движения и очень контрастное, выступающее из фона лицо матери), терапевт усиливает эти субмодальности так, чтобы состояние пациента стало еще более нересурсным, почти непереносимым.

Для чего это делается? Вокруг такого рода травматической склей­ки, сформированных на ее основе ложных карт и патологических ре­акций формируются и дополнительные карты отношения к этому опы­ту, создается ряд поведенческих стереотипов и культуральных ожида­ний. Например, больной всячески пытается и самостоятельно сгладить болезненные проявления, и, безусловно, ждет этого и от терапевта. Но как только терапевт пытается ослабить или убрать нересурсное со­стояние (например, прося пациента уменьшить контрастность лица матери или сделать картинку подвижной), тут же включается аудиальная составляющая склейки - дигитальный голос. Это и не удивительно - его включение связано с массой вторичных выгод, сформировавших­ся вокруг патологической стратегии (см. ниже). Поэтому странная, на первый взгляд, тактика терапевта: «Я не хочу улучшать ваше состоя­ние, напротив - я хочу сделать его невыносимым, таким, чтобы вы сознание потеряли», - в данном случае совершенно оправданна. Ведь его задача - «раскачать» субмодальности восприятия, дать пациенту множество внутренних выборов: воспринимать картинку маленькой или большой, цветной или черно-белой, неподвижной или движущейся.

Поэтому усиление «нересурсных» субмодальностей преследует две основные цели:

а) резкое изменение стереотипов пациента, выключение дигитальной болтовни;

б) усиление нересурсного воспитания.

Чем мощнее терапевту удается усилить нересурсное состояние, тем ближе к нейтральной будет конечная реакция, тем больше «амплитуда» внутреннего выбора. Это подобно сжатию пружины или раскачиванию качелей.

В какой-то момент (упражнение необходимо сделать не менее 10-15 раз, максимально быстро усиливая нересурсных субмодальности, с каждым разом увеличивая амплитуду подобных «раскачиваний») па­циент говорит: «Я уже не могу усиливать нересурсное состояние. Я даже не могу в него войти. Картинка выглядит теперь совсем по-другому- она стала более размытой, маленькой, а лицо матери не вы­деляется резко из фона».

3. После этого можно перейти к третьему, важнейшему этапу ра­боты - к изменению аудиальных субмодальностей склейки. Почему этот этап так важен? Дело в том, что аудиальная составляющая склейки несет в себе не только чисто структурные элементы (опреде­ленный тембр, громкость, интонационная окраска голоса), но и важ­нейшие содержательные моменты, которые являются своеобразным строительным материалом, «раствором», связующим элементом, идеологическим обоснованием ложных карт четвертого логического уровня сознания.

Поэтому работа с дигитальным голосом неизбежно подразумевает и работу со всей искаженной зоной карт.

Как это происходит на практике? Выше мы уже касались со­держательной стороны «дигитальных» высказываний, напомним лишь, что они, как правило, задевают и искажают уровни само­идентификации. Поэтому терапевту на начальном этапе работы с аудиальной составляющей склейки необычайно важно выделить сначала не содержательные, а структурные компоненты - субмо­дальности дигитального голоса.

Терапевт тщательно выясняет темп речи, тембр, интонационную и ритмическую окраску, громкость, расстояние до источника звука, смысловые акценты и т. д., тщательно калибруя состояние клиента и усиливая ключевые субмодальности - особенно интонационные осо­бенности речи и слова, на которые делается акцент. Такая работа очень эффективна в группе, к которой и обращены третьепозиционные, эмоционально не окрашенные комментарии терапевта. Здесь необычайно важна работа на контрастах - то быстро «погружая» па­циента в нересурсное состояние, то мгновенно «вытаскивая» его от­туда, формируя к происходящему третью позицию, давая возмож­ность осознать, рассмотреть ранее недоступную зону искаженных карт. Для этого задаются риторические вопросы, которые и не подра­зумевают немедленного ответа или ответа вообще: что стояло за дей­ствиями взрослого, который так говорит с ребенком? каковы намере­ния взрослого? соответствует ли им способ их реализации? и т. д. Очень важно, чтобы в этих дигитальных, тормозящих ощущения ин­тонациях пациент узнал собственный дигитальный голос, послушал его в состоянии «объективного исследователя».

Именно в этой части работы используется большое количество мета­фор, исторических, культуральных примеров и т. д.

Когда у пациента к «тормозящему» голосу и собственным нере­сурсным состояниям выработана третья позиция, внимание его раз­делено и можно переходить к изменению аудиальных субмодально­стей. Лучше всего работает метафора ускоренной магнитофонной записи или раскрученной пластинки.

Если удается действительно изменить субмодальности, то воз­никает, зачастую, смеховой эффект - ведь содержание высказыва­ний остается тем же: «Вечно у тебя так! Ты идиот, ты мне не ну­жен!» и т. д., а интонация, все аудиальные субмодальности резко неконгруэнтны содержанию. Появляется возможность еще больше усилить третью позицию по отношению к травматическому опыту, действительно изменить к нему отношение.

4. На последнем этапе работы терапевт проводит экологическую проверку терапии: он просит пациента вновь вспомнить травмирую­щую ситуацию. Если работа выполнена успешно, у пациента возника­ют специфические невербальные реакции - он вспоминает картинку и звук с уже измененными субмодальностями, на какое-то мгновение «физиология застывает»: ведь человек ожидает быстрого наступления нересурсного состояния, «память тела» еще сохраняется - и... ничего не происходит, состояние остается нейтральным. Это похоже на состояние после снятия гипса после травмы - рука или нога уже не бо­лит, но есть еще ожидание боли.

После этого, в течение всего семинара или курса лечения терапевт просит пациента вспоминать и другие контексты, генерализованные вокруг аудиально-визуальной склейки и также вызывавшие патологи­ческое отреагирование и нересурсное состояние. При правильно вы­полненной работе никаких проявлений патологической стратегии не наблюдается. Так постепенно «пересобирается» на более сущностной основе искаженный участок структуры.

На практике, однако, все не так просто. Структурный дефект мо­жет вернуться, поскольку сильный телесный зажим со временем вос­становит всю патологическую стратегию, включая ее начальные шаги, т. е. аудиально-визуальную склейку, - форма дефекта еще не разруше­на. Это понятно, поскольку вертикаль принципиально неразделима относительно отражения-отреагирования. Поэтому психотерапевтиче­скую работу необходимо дополнить телесной, ориентированной на трансформацию телесных метафор. С другой стороны, если работать только с телесным следом стратегии, не затрагивая ее «триггера», та­кая работа дает лишь временное облегчение - мы не затронем пересе­чение карт четвертого логического уровня.[54]

В этом случае привычный зажим может и не вернуться - патоло­гическая цепочка может найти другой выход, произойдет смена сим­птома, но исцеление (т. е. восстановление целостности) не наступит. Именно поэтому для эффективного лечения мы должны воздейство­вать на оба конца патологической цепочки: психотерапевтически - на травматическую склейку, с помощью телесно-ориентированных прак­тик - на мышечный зажим.

Сколько времени занимает такая работа? Иногда несколько часов, иногда - значительно больше. Однако следует понимать, что разруше­ние аудиально-визуальной склейки и коррекция пересеченных карт, с одной стороны, и ликвидация при помощи телесных техник зажимов, с другой, на самом деле не являются завершением терапии. Два указан­ных мероприятия затрагивают уровень «псюхе» («души») и «сомы» («тела»), но духовные проблемы не снимают, хотя эти проблемы уже не подпитываются телесными и психологическими сбоями. Очень час­то самопроизвольно наступает сдвиг и в этой области, но он может переживаться очень болезненно, едва ли не как крушение жизненных устоев. Однако такой сдвиг может и не произойти - и тогда дефекты структуры все равно будут сказываться на самых разных аспектах жизни человека.

Речь идет, прежде всего, о поведенческих отклонениях и мировоз­зренческих схемах, возникших для обслуживания патологической стратегии (или, в других терминах, как их обобщение). Человеческое сознание не способно перенести иррациональности собственного по­ведения. Для обоснования аномалий изобретается масса причин, кото­рые приобретают, в первую очередь, вид карт четвертого логического уровня - убеждений, благо, что их и изобретать-то не надо: общество имеет массу социальных, культуральных и других стереотипов на все случаи жизни. Если таких убеждений, сформированных вокруг страте­гии, много, они естественным образом влияют и на уровень космограммы (даже если космограмма не структурирована, она все равно есть, пятый логический уровень так или иначе существует), и даже на уровень самоидентификации.

Так, в случае с С. Н. патологические стратегии породили явное по­веденческое отклонение - повышенную агрессивность, которая была очевидна для самого С. Н. Он объяснял ее с «идеологических» пози­ций, как нечто осознанное, присущее ему по убеждению и выстроил по этому поводу целую философию (уровень карт),. Сквозь призму этой философии он рассматривал и других людей, различные жизненные ситуации, выносил оценки, т. е. вокруг несущностных убежденческих схем, затронувших важнейшие в социальном плане области карт, свя­занные с индивидуализацией и межличностными отношениями, начи­нала формироваться космограмма; наконец, и самоидентификация С. Н. стала складываться под тем же воздействием - позиционирование собственного Я относительно других феноменов Мира осуществля­лось им в терминах: «Я - сильная личность», «Я - одиночка», «Каж­дый за себя - один Бог за всех», «Я не понят» и т. д. Подобные иска­жения (подчеркнем, что мы не даем моральной оценки особенностей мировоззрения С. Н., - дело в их сущностности) приводят С. Н. ко множеству неприятных и опасных ситуаций, которые он толковал не как следствие собственного поведения, а как еще одно подтверждение собственных взглядов (обычным уровнем мышления С. Н. был второй-третий логический уровень, где «Я» не представлено или слабо выражено, т. е. человек отделяет свои поступки и их последствия от самого себя). Обычно сильные искажения структуры требуют компен­сации в другой области - такая компенсация как бы «противоположна по знаку» искажению и также несущностна. В случае С. Н. повышен­ная агрессивность компенсировалась наркоманией.

Близок к описанному еще один феномен. Травматический ком­плекс генерализуется, т. е. любая патологическая склейка со временем «обрастает» множеством контекстов, казалось бы, далеких тематиче­ски и ситуационно от исходного. (Почему это происходит?) Здесь под­ходит такая метафора: компьютерный вирус, внесенный в какую-либо программу, может «заражать» все другие программы, с которыми за­раженная программа взаимодействует. Похожим образом расширяется и зона влияния на структуру человеческого существа с травматической склейкой. Рано или поздно, в зону пересечения попадают жизненно важные для человека карты, например, связанные с получением удо­вольствия, - так возникают так называемые «вторичные выгоды». В жизненном пространстве человека (неважно, относится ли это к его внутреннему миру или к области социальных, культуральных и каких-либо других отношений) происходит нечто, запускающее патологиче­скую стратегию, но карты смешаны - одновременно запускаются и другие стратегии: человек получает удовольствие. Складывается, на первый взгляд, парадоксальная ситуация: плохо, но ... хорошо.

Когда вовлеченных в зону искажения карт слишком много, т. е. когда личность получает слишком много вторичных выгод от собст­венного недуга, это говорит о сущностных дефектах космограммы. Встречаются такие больные, которые отказываются от лечения не по­тому, что достигнуты плохие результаты, а именно потому, что они «слишком» хороши, - налицо патология самоидентификации. Человек предпочитает болеть или даже умереть, но не меняться.

Вторичные выгоды постоянно встречаются в практике структур­ной психосоматики. Разумеется, с ними имеет дело и любой врач, од­нако часто этому аспекту не уделяется достаточного внимания. Здесь важны два момента.

1. Если не учитывать вторичные выгоды, во многих случаях лече­ние просто невозможно - их механизм развивается вглубь структуры, вплоть до уровня самоидентификации, и все терапевтические меро­приятия будут просто отторгаться, либо патологические цепочки пере­строятся, но не исчезнут;

2. Вторичные выгоды носят адаптационный характер. Их наличие свидетельствует о глубинных дефектах структуры (только в таком случае «хорошо» отождествляется с «плохо») либо, что чаще, о «внешних» по отношению к человеческому существу конфликтах -вторичные выгоды оказываются реакцией, способом адаптации в не­нормальных семейных, социальных и т. п. условиях. Ясно, что это - ложный, несущностный способ адаптации, однако, разрушая вторич­ную выгоду, терапевт должен быть готов предложить пациенту что-то взамен, а это невозможно без глубинной структурной работы, а иногда требует и воздействия на окружение больного.

Часто (особенно это касается детских болезней) коррекцию нужно начинать с близких пациента, а не с него самого. Приходится конста­тировать, что в ряде случаев, терапевт бессилен предпринять что-либо кардинальное (это особенно касается тех случаев, когда речь идет не о семейных, а о социальных реалиях, например, о культуральных сте­реотипах восприятия обществом инвалидов). Может показаться, что это бессилие абсолютно, однако глубокое структурирование личности позволяет ей самой открыть истинные и экологичные схемы жизнен­ного поведения и правил игры, которые позволяют отказаться от вто­ричных выгод патологии. В конечном счете, «плохо» никогда не мо­жет быть «хорошо». Иногда терапевту все же приходится останавли­ваться перед барьером вторичных выгод. Дело в том, что именно в этом случае важна мотивация пациента: если он не хочет меняться (т. е. идет о взрослом, отвечающем за себя и сознающим последствия своего выбора человеке), то вряд ли стоит заставлять его это делать. Однако для такой личности абсолютно закрыты какие-либо перспек­тивы «личной эволюции».

Поясним сказанное на нескольких случаях из практики Д. Атланова (анализ случаев проведен авторами этой книги). Они показательны потому, что раскрывают разные аспекты возникновения вторичных выгод, а также обстоятельства, в которых оказывается столкнувшийся с ними терапевт.

Больная X. Примерно с пятилетнего возраста страдала тяжелой формой суставной патологии (боли в суставах, которые затем перешли в суставную неподвижность и тяжелую инвалидность - X. была при­кована к инвалидной коляске и не могла самостоятельно выполнять самые элементарные действия: есть, удерживать руками даже легкие предметы и т. д.; болезнь интерпретировалась официальной медици­ной как тяжелый полиартрит). В поле зрения терапевта X. оказалась в возрасте девятнадцати лет, и он, проанализировав анамнез, убедился, что патология не может носить органического характера: до ее появ­ления X. не перенесла никаких серьезных инфекций, травм и т. д. Ана­лизы подтвердили это предположение. Дальнейшая работа с использо­ванием психотерапевтических и телесных техник показала, что недуг X. - типичный случай периферического проявления патологической стратегии, коренящейся в психотравме. Ее недуг так повлиял на отца, что он посчитал своим долгом вернуться, - патологическая стратегия получила социальное подкрепление. Создалась ситуация порочного круга: уход отца породил психотравму, психотравма вызвала недуг, недуг вернул отца в семью. Глубинные уровни структуры X. были ис­кажены вторичной выгодой ситуации, которую упрощенно можно сформулировать следующим образом: следует болеть для того, чтобы в семье все было хорошо. Она и болела, даже тогда, когда со временем эта формула потеряла актуальность. Дело в том, что ее заменила дру­гая формула. Но об этом чуть позже.

Исходя из своего понимания причин патологии X., терапевт спла­нировал лечение - и за несколько сеансов добился отличных результа­тов: X. стала вставать, двигаться, научилась самостоятельно есть, на­бирать номер телефона и выполнять другие простые действия. Однако после этого совершенно неожиданно для терапевта X. сказала: «Я по­нимаю, что могу полностью исцелиться, стать нормальным человеком, но я этого не хочу. Я боюсь большого мира, в который должна буду выйти, и предпочитаю оставаться инвалидом». На этом лечение пре­кратилось.

Структурная психосоматика могла бы полностью обойтись без по­нятия «вторичная выгода». Мы используем его по традиции и для неко­торого терминологического разнообразия. Так, в случае X. вначале травматический контекст «уход отца» генерализовался, по воле обстоя­тельств, на всю сумму семейных контекстов в целом. Парадоксальным образом «возвращение отца» также стало травматическим контекстом, запустившим патологическую цепочку. Далее разрастание дефекта вглубь приняло такой тотальный характер, что затронуло уровень само­идентификации, исказив само позиционирование личности в обществе и Вселенной (в данном случае такой пафос оправдан); сущностная форму­лировка: «Я - человек, активная и ответственная личность» заместилась иной: «Я - инвалид, о котором заботятся». Для X. травматическим стал весь глобальный контекст человеческого бытия, ее космограмма была сформирована таким образом, что естественным состоянием девушки оказывалось состояние глубокой инвалидности. Эти глубинные конст­рукции допустили терапевтическое воздействие в том объеме, который не требовал коррекции космограммы и самоидентификации: X. стало легче жить, но большего она и не хотела, поскольку полное исцеление вынудило бы ее к огромным новым усилиям. Терапия была прекращена за неимением достаточной мотивации как со стороны больной, так и со стороны терапевта.

Мы видим, таким образом, что вторичная выгода - это не какой-то отдельный феномен, а разрастание дефекта вширь (генерализация контек­ста) и вглубь (искажение космограммы и уровня самоидентификации

Больная Ж. М. в течение двадцати лет страдала недугом, который определялся официальной медициной как «рассеянный склероз». При этом все эти годы диагноз ставили «под вопросом», что само по себе крайне удивительно. Дело в том, что хотя все симптомы были налицо, болезнь не прогрессировала, и основной гистологический признак -декальцинацию нервных окончаний - обнаружить не удавалось. Но симптоматика, повторяем, была характерной. Ж. М. активно лечилась _ и у официальных медиков, и у экстрасенсов; перепробовала все воз­можные школы и методики терапии - бесполезно. Приглашенный пси­хотерапевт обратил внимание на два обстоятельства - возникновение болезни и семейные отношения, сложившиеся между Ж. М. и ее мужем.

Недуг возник, когда Ж. М. было девятнадцать лет (она была замужем меньше года). Вместе со своим мужем она попала в аварию и на какое-то время оказалась в больнице. Симптоматика «рассеянного склероза» стала проявляться сразу же после выписки из больницы и все эти годы остава­лась на одном уровне. Недуг не помешал Ж. М. стать матерью двоих де­тей, нормально работать и вести во всех отношениях нормальный образ жизни - с некоторыми очень важными нюансами.

Муж Ж. М., профессиональный военный, летчик (к моменту работы терапевта с Ж. М. - в отставке), представлял собой тип так называемой «сильной» личности, склонной к директивному, авторитарному стилю общения, диктату в отношении своих близких. Он окружал свою жену заботой и такой степенью опеки, которая представлялась естественной лишь в контексте ее «тяжелого недуга»: каждый день провожал ее на работу, встречал, сам совершал все покупки, никуда не отпускал жену одну из дома и т. д. Ее это вполне устраивало -она представляла собой тип личности «слабой» и социально не активной, не склонной к каким-либо самостоятельным действиям или принятию решений.

Первый же сеанс с Ж. М. позволил терапевту сделать вывод, что ее недуг не имеет ничего общего с настоящим рассеянным склерозом и что корни его лежат в семейных отношениях Ж. М., в той модели опе­ки и подчинения «по необходимости», которая установилась между супругами.

Были проведены три сеанса структурной работы с использованием психотерапевтических и телесных техник - и сразу же был зафиксиро­ван сдвиг в лучшую сторону. Интересно, что для Ж. М. Этот сдвиг субъективно сопровождался появлением очень ярких многокрасочных сновидений, в которых она действовала, уже полностью излечившись, - возникали ситуации, которые до сих пор представлялись ей невоз­можными: вот она одна ходит по магазинам, приобретает какие-то но­вые вещи по собственному выбору (до сих пор выбор всегда был за мужем) и т. д. Изменился ее социально-поведенческий статус: Ж. М. стала общительнее, добрее к людям, много рассуждала о планах на будущее и т. д.

Неожиданно перед четвертым сеансом к терапевту приехал супруг Ж. М. и, ссылаясь на нее, сообщил, что она полностью отказывается от лечения, отказывается даже встретиться с терапевтом. По телефону она подтвердила это желание, но как-то очень кратко, неразвернуто и немотивированно. Муж Ж. М. был явно смущен и предлагал даже оп­латить не проведенные терапевтом сеансы. При этом было ясно, что он прекрасно понимает, что же произошло на самом деле, - именно по­этому он и испытывал такую неловкость.

Ситуация, между тем, представляется очевидной. Авария про­изошла в тот момент, когда отношения Ж. М. С мужем только склады­вались. Они могли установиться в любой модели, вполне допустимой, если принять в расчет личности супругов. Однако именно в больнице проявилась та форма отношений, которая устраивала обоих: ее, вслед­ствие ее глубокого социально-поведенческого инфантилизма, устраи­вал «вынужденный» отказ от собственной воли и, одновременно, под­черкнутая забота со стороны супруга; его, вследствие собственных карт семейных отношений, ориентированных на лидирование мужа, возможность все решать за жену и проявлять о ней заботу. Вполне возможно, что иные отношения и не могли бы сделать их семью ста­бильной, но они требовали определенного ситуационного обоснова­ния. Так, вслед за травмой, следствием объективных причин, возник субъективно обусловленный недуг. Ясно, что он не мог возникнуть «на пустом месте», но о причинах структурного порядка мы можем только догадываться, поскольку работа в этом направлении терапев­том проведена не была. Предположительно, у Ж. М. был некоторый детский травматический опыт, исказивший карты социального поведе­ния и ставший причиной ее инфантилизма в этой зоне четвертого ло­гического уровня. Если такое искажение имело место, наверняка су­ществовала и соответствующая патологическая стратегия. Во время болезни искажение генерализовалось на контексты ее отношений с мужем (видимо, и изначально оно было связано именно с контекстами семейных отношений), патологическая цепочка развилась на перифе­рию в виде хронического недуга, достаточного для обоснования струк­туры семейных отношений, поддерживающих искажение, но не опас­ного, - возник порочный круг, в который были вовлечены оба супруга. Вмешательство терапевта в такой ситуации оказалось «неудобным», поскольку грозило нежелательными для обоих переменами.

Здесь мы должны сделать несколько замечаний.

1. Искажение, распространившееся от исходного пункта - травма­тической склейки, действительно ведет себя подобно некоторой «лич­ности», реагируя на все попытки коррекции и стремясь к поддержанию собственного существования. Образно говоря, оно тоже «хочет быть», но для «подлинной» личности, для сущности это «хочу» оборачивается в «надо»; есть ли разница между «Я хочу быть» ядра и «хочу быть» ложного центра, развившегося из искажения структуры? Есть и суще­ственное: следование «хочу быть» дефекта всегда приводит к патоло­гии - иначе быть и не может, ведь оно несущностно, чуждо человече­скому существу; кроме того, оно закрывает путь к «личной эволюции», поскольку всякий сдвиг в сторону сущности отнимает у ложного цен­тра часть его «жизненного пространства»; конечно, так тоже можно жить, причем иногда очень счастливо, особенно если отождествить себя с ложным центром, однако такая жизнь во всех отношениях огра­ниченна по сравнению с возможной «сущностной» жизнью. Выбор, впрочем, за самим человеком.

2. При рассмотрении структуры человеческого существа, ее дефек­тов и связанных сними проблем мы не можем ограничиваться «по­верхностью кожи» - необходимо исследовать всю зону осознания, ко­торая включает в себя других людей, семейные отношения и т. д. Структура искажения может оказываться целостной только при таком комплексном рассмотрении. В случае Ж. М. каждый из супругов вла­дел, так сказать, половиной структурного дефекта, который оказывал­ся устойчивым образованием только из-за такой дополнительности. Особенно часто подобное явление наблюдается у детей, чьи недуги вообще не могут быть поняты в отрыве от семейных отношений, отно­шений со сверстниками, учителями и т. д.

3. Структурная психосоматика не делает принципиальной разницы между структурными закономерностями организации человеческого существа и малых групп, разного рода социальных общностей и т. д. Мы можем рассматривать случаи, подобные случаю Ж. М., с самых разных позиций: как ее личную проблему, как проблему ее супруга, как проблему их семьи, - проводя соответствующий анализ. Во всех случаях принципы и инструментарий этого анализа будут одними и теми же, выводы - также, разным будет лишь промежуточное описа­ние вовлеченных в конфликт структур. Ниже мы продемонстрируем некоторые конкретные примеры структурно-психосоматического ана­лиза надындивидуальных - групповых, социальных, культуральных -феноменов.

Выясняется, что болезнь и любая другая патология не являются чем-то внешним по отношению к человеку, а точнее, по отношению к текущей триаде; напротив, они составляют часть таковой, а следова­тельно, излечение - это всегда изменение, структурная перестройка в сторону большего соответствия сущности. Часто мы встречаем такое Развитие сюжета: проходит болезнь - и человек меняется вплоть до, казалось бы, не связанных с патологией убеждений, вплоть до космограммы и самоидентификации, что проявляется внешне как полная смена модели социального поведения. Это может произойти «без видимой причины» - ведь и разрушение патологической склейки или «массажная» работа с телесным зажимом напрямую никак не связаны с убеждениями, мировоззрением и позиционированием в Глобальном взаимодействии. В том же случае, когда подобный самопроизвольный сдвиг и пересоздание структуры не происходят, это свидетельствует о наличии глубинного сущностного конфликта, который требует других техник работы, ориентированных на уровень космограммы и ядро личности.

Именно исходя из этого, мы и формулируем задачи терапии, каки­ми они предстают с точки зрения структурной психосоматики: они не в том, чтобы «победить недуг», а в том, чтобы помочь конкретному человеку стать сущностнее; предоставить, в конечном счете, ему воз­можность большей свободы внутреннего выбора (если мы вспомним, что представляет собой свобода с точки зрения Глобального взаимо­действия). Значительно важнее поставить перед самим человеком ка­кие-то вопросы, чем навязать со стороны их решение. Именно в этом терапия смыкается с искусством и практической философией, стано­вится «искусством жизни», чуждым, однако, мессианству и морализа­торству. Терапия становится зеркалом, в котором человек должен уви­деть себя и, в соответствии с увиденным, привести в порядок свое ли­цо. Такое зеркало должно быть абсолютно нейтральным, абсолютно беспристрастным, но, вместе с тем, и лишенным дефектов. В этом и заключается самая большая сложность. Речь идет, разумеется, не о безупречности терапевта, а о безупречности терапии, хотя нам извест­ны случаи, когда серьезные личные проблемы самого врача делали его работу односторонней и неэффективной. В общем случае, терапевт должен быть хорошо структурирован, - по крайней мере, до уровня космограммы, - и не должен останавливаться в развитии, т. е. быть открытым для необходимых изменений стиля собственной работы. Но мы хотели подчеркнуть другой момент: работа в техниках структурной психосоматики никогда не бывает односторонним процессом; если терапевт представляет собой зеркало для пациента, то и пациент, точ­нее, работа с ним воздействует на терапевта. Продолжая нашу метафо­ру, можно сказать, что, во-первых, структурная работа представляет собой полупрозрачное зеркало между пациентом и терапевтом (тера­певт наблюдает, будучи сам невидимым), во-вторых, терапевт сам яв­ляется таким зеркалом (создает условия безупречной терапии), и в-третьих, пациент является «зеркальным мастером» (формирует тера­пию и терапевта постановкой проблемы и требованиями к тактике и стратегии лечения).

Рассмотрим несколько конкретных примеров.

Пациент К. страдал тяжелейшей гормонозависимой бронхиальной астмой. Он лежал под капельницей три месяца, и у врачей стало складываться мнение, что он не жилец. С ним никто никогда не работал телесными методами, и первые ощущения терапевта во время сеанса были очень странными: тело как будто железобетонное; сильнейший зажим в области живота от мечевидного отростка до паха, до лобковой кости, и целая система зажимов на шее, на голове.

Разбирая локализацию этих зажимов, мы можем констатировать их соотнесенность с чакровыми зонами Свадхистаны и Манипуры (жи­вот; наиболее сильные зажимы), Вишудхи и Аджны (шея, голова).

После установления телесного раппорта была использована техни­ка работы с этими зажимами как с телесными метафорами: промина­лись области их локализации с одновременным задаванием вопросов: «Что происходит? Как трансформируются ощущения?». К. восприни­мал спазмированные участки своего тела сначала как какие-то инород­ные «железные предметы», которые затем превращались в «деревян­ные», потом в «текучие», и наконец эта «жидкость» начинала раство­ряться в теле, циркулировать в нем, спускаясь вниз, отдавая тепло, -ему стало легче дышать. Это сопровождалось вопросами терапевта: «Куда направляется тепло? Что теперь происходит?» и т. п.

Сеанс длился два часа; в результате, в течение последующих двух ме­сяцев у К. никаких астматических проявлений не наблюдалось. Затем не­которые из них вернулись, но в значительно более легкой форме. Однако остался очень глубокий зажим в области живота, с которым продолжалась работа на дальнейших сеансах. На уровне телесных ощущений этот фе­номен воспринимался терапевтом как стальной канат. Понятно, что с та­ким образованием ничего нельзя было сделать на уровне чисто вербаль­ной работы, и тактическая задача терапевта состояла в том, чтобы, уста­навливая с К. каждый раз как можно более глубокий раппорт, постепенно и осторожно разминать спазмированный участок, сопровождая эти дейст­вия вопросами: «Что происходит? Какие возникают ощущения?». Выяс­нилось, что К. действительно воспринимал зажим как какой-то канат, ко­торый постепенно будто бы таял, отдавая тепло, - и это тепло шло в ноги, в руки, в голову. Наряду с индивидуальной терапией, К. в течение года участвовал и в семинарах по структурной психосоматике.

Затем у К. возник острейший кризис. Это было во время семинара в Москве в мае 1995 года. Стояла жара, и К., который к этому времени уже полтора года обходился без гормонов, оказался в реанимации. Дежурный врач сказал: «А зачем ему капельницу ставить? Все равно ему уже ничего не поможет». Но К. решил, что будет жить, - и он выкарабкался и пришел на последний день семинара.

Тогда-то и удалось, при помощи структурного подхода, развора­чивая «обратный фильм», добраться до патологической склейки («чер­ная ложка», удар по голове, окрик - об этом сказано выше) и разру­шить ее. После этого К. излечился полностью, астма больше не возвращалась. Иногда у него, правда, возникали какие-то неприятные ощущения в области живота. Дальнейшая работа, однако, показала, что группа ложных карт (об их существовании говорили, к примеру, противоположные кинестетические ощущения, выявленные в ходе сеансов), связанная с патологической стратегией, не была полностью перестроена.

В сентябре 1996 года К. сказал такую фразу: «Я понимаю, что я здоров, но что-то во мне еще сидит, что-то еще мне мешает, я хочу разобраться в этом». Предыдущая терапия разрушила у К. ощущение ложного ядра - это и привело к активизации сущности и субъективно­му вычленению несущностных участков структуры в качестве чуже­родных образований. Дальнейшая работа шла уже в других техниках и была направлена на более глубокие логические уровни - о ней мы рас­скажем ниже, а сейчас разберем ту часть терапии, которая была непо­средственно связана с работой с патологическими стратегиями. Ска­жем лишь, что у К. была выявлена еще одна психотравма.

Этот случай показателен во многих планах. Работа с К. начиналась тогда, когда многие базовые положения структурной психосоматики еще только формулировались. В результате были допущены ошибки, а некоторые результаты казались неожиданными. Так, в ходе работы изменилась сама личность К. вплоть до уровня самоидентификации (например, были изжиты такие культуральные стереотипы: деятель искусства должен быть нищим, он не может быть успешным челове­ком в социальном плане и т. д.). Изменилась самая жизнь К., хотя спе­циальная работа в этом направлении не проводилась.

С точки зрения сегодняшнего опыта и концепции структурной психосоматики, история болезни К. представляется достаточно ясной: в детстве в разное время он перенес две психотравмы, затронувшие разные группы карт. Генерализация травматического опыта привела к разрастанию зоны структурных искажений, сплетению дефектов в не­разделимый клубок, что привело к мощным телесным аномалиям в виде системы зажимов и бронхиальной астмы, отклонениям в поведе­нии, ложным картам идеологического типа, проблемам в области са­моидентификации и т. д.

Первоначальный выбор терапевта в пользу телесной работы был на первом этапе абсолютно правильным и даже вынужденным; вряд ли удалось бы добиться какого-то результата, применяя психотерапевти­ческие техники на фоне тяжелейших зажимов и сложной соматической патологии, однако переход к разрушению травматической склейки запоздал - это и вызвало кризисе мае 1995 года: зона пересеченных карт, не затронутая в ходе трансформации телесных метафор, спрово­цировала новое развертывание патологической стратегии на перифе­рию. Однако телесная сторона дефекта была уже проработана, и когда на семинаре удалось подойти к травматической склейке и разрушить ее, автоматически наступило улучшение.

На этом этапе были допущены две неточности:

1) проблемы К. были очень серьезными, и следовало ожидать опре­деленных последствий дефекта на глубинных уровнях и проработать их;

2) пристальный анализ зон локализации зажимов должен был на­вести на мысль о нескольких психотравмах, перенесенных К.

Однако в 1995-1996 годах такие аспекты структурной работы еще не были изучены.

На примере К. мы видим также, что травматическая склейка, заро­дившаяся в области карт четвертого логического уровня, развертывается и на периферии (травматическая склейка - патологическая стратегия - со­матический недуг, телесные зажимы), и в «плоскости» уровня убеждений (идеологическое «обоснование» аномалии, генерализация контекстов), и к ядру личности (нарушение космограммы и самоидентификации), образуя как бы структуру (несущностную) в существе, согласно собственной мат­рице. На практике нам почти всегда приходится иметь дело с подобными запущенными случаями, когда только работа в технике разрушения трав­матических склеек и трансформации телесных метафор оказывается не­достаточной - возникает настоятельная потребность в иной структурной работе. Мы говорили, что такая работа следует за работой с патологиче­скими стратегиями. Это верно, но только в смысле причинно-следственной связи, а не последовательности терапевтических мероприя­тий. Глубинная структурная работа может завершать периферическую, а может и предшествовать ей.

Так было с пациентом С. Здесь все развивалось на фоне тяжелых наследственных недугов: ДЦП и врожденного порока сердца. В ре­зультате С. свыкся с массой неизбежных, как ему казалось, социаль­ных ограничений; от него можно было постоянно слышать: «Ведь я этого не могу, это не для меня.». Будучи весьма успешным в профес­сиональном плане человеком (врач-кардиолог), в других контекстах он был очень неэффективен и слабо социализирован. Здесь приходится констатировать глубокую инфантильность в некоторых существенных секторах структуры, имплантацию множественных ложных карт, про­явившихся в целой серии контекстов в виде несущностных стратегий.

Когда в его жизни произошла трагедия: умерла мать, к которой С. был очень сильно привязан, - он оказался в состоянии глубочайшей Депрессии, которая сопровождалась массой периферических телесных проявлений, в частности, очень тяжелыми утренними приступами сте­нокардии (в связи с чем врачи делали весьма пессимистические про­гнозы). С. пытался лечиться, провел три месяца в клинике неврозов, но Результат был нулевым. К нему применяли методы разъяснительной психотерапии, медикаментозное лечение, что еще больше ухудшило его состояние. Такое развитие событий закономерно: в случае С. мы можем наглядно проследить связь между нарушениями нормального формирования структуры в процессе «личной истории», имплантацией несущностных карт и возникновением патологических склеек, ини­циирующих соответствующие стратегии.

Выяснилсь, что в раннем детстве С. перенес психотравму, затор­мозившую формирование очень важных карт. Все последующее струк­турирование в этой зоне оказалось заторможенным, что и может быть охарактеризовано как инфантилизм. Важно, что в других зонах разви­тие шло нормально, — непроработанность структуры в некотором, даже очень важном, секторе, не мешала структурированию в других секто­рах. Это типично. Очень часто мы можем встретить прекрасных спе­циалистов своего дела, абсолютно беспомощных в простейших жиз­ненных ситуациях. Как тут не вспомнить Козьму Пруткова: «Специа­лист подобен флюсу — полнота его одностороння». Однако структура не терпит абсолютных пустот, хотя бы уже потому, что личность вы­нуждена действовать, в том числе и в тех контекстах, относительно которых у нее не сформированы сущностные карты. Так происходит имплантация сторонних карт, социальных и культуральных стереоти­пов. В случае С. для него, инвалида с детства, именно мать являлась источником постоянного культурального пресса, от нее шла имплан­тация ложных, с точки зрения сущности С, карт, социальных стерео­типов. Смерть матери явилась для С. повторной психотравмой, тема­тически связанной с зоной, искаженной ранним травматическим опы­том. Ясно, что речь идет о картах, определяющих отношение к смерти. Они являются одними из важнейших на самом раннем этапе «личной истории», во время первичной индивидуализации, когда личность впервые осознает свою собственную смертность, а вместе с этим, и собственную жизнь как нечто противоположное смерти. Действитель­но, одно невозможно без другого. Можно выразиться даже более опре­деленно: именно ощущение конечности собственного бытия в этом мире и означает индивидуализацию личности, вычленение ее из аморфного «всего» в качестве отдельного элемента. Дальнейшее отра­жение этой проблемы вновь приводит личность к интеграции во «все», но уже на новой основе - личного бессмертия (остановимся на этом, чтобы не переводить разговор в плоскость религиозно-философских и конфессиональных споров). Ответственными за эту группу карт явля­ются Муладхара и Сахасрара, первая и седьмая чакры, как бы замы­кающие человеческое существо в кольцо. Раскрытие Муладхары за­вершается к 35 годам (в норме), но уже в первые два года эти чакры играют решающую роль. Как личность С. остался «большим ребен­ком», полностью зависимым от матери. Смерть матери, во-первых, лишила его такой опоры, заменявшей до поры до времени, отсутствие собственных социальных карт (вспомним социальную неэффектив­ность и инфантильность С), во-вторых, вновь активизировала нере­шенную проблему жизни и смерти, в-третьих, освободила сущностные участки структуры С. (также достаточно мощные - ведь в профессио­нальном плане С. был вполне успешен). Все это привело к мощней­шим внутренним конфликтам и срабатыванию патологической страте­гии. Прежде она не развивалась, поскольку С. просто «заслонялся» матерью от всех травматических контекстов, теперь же это стало не­возможным. Можно предположить далее, что в данном случае патоло­гическая стратегия имела более сложную форму, включающую две патологические склейки (рис. 46): первая возникла в раннем детстве, но тормозилась материнской опекой, вторая возникла после смерти матери и перебрасывала патологическую цепочку в таком направле­нии, что итогом оказывались сердечные проблемы.

 

Рис. 46. Развитие патологической стратегии в случае С:

а) первичная психотравма;