 |
|
Апогей рода Д'Анкония 5 страница
— Нет таких понятий, — сказал доктор Притчет, — во всяком случае, в пределах человеческих возможностей.
— Но если мы начисто лишены каких бы то ни было хороших понятий, то каким образом мы можем определить, что наделены лишь уродливыми? Я хочу сказать — по каким критериям? — нерешительно спросил один молодой человек.
— А нет никаких критериев.
Эта фраза заставила слушателей замолчать.
— Философы прошлого были дилетантами, — продолжал доктор Притчет. — Именно нашему веку выпала участь заново определить цель философии. Она состоит не в том, чтобы помочь людям найти смысл жизни, а в том, чтобы доказать им, что его попросту не существует.
— А кто может это доказать? — с негодованием спросила симпатичная молодая девушка, отец которой владел угольной шахтой.
— Это пытаюсь сделать я, — сказал доктор Притчет. Последние три года он заведовал кафедрой философии в Университете Патрика Генри.
Лилиан Реардэн подошла к окружившим доктора Притчета гостям; ее бриллианты сверкали в свете люстр. На ее лице играла чуть обозначенная нежная улыбка, легкая, как тень.
— Человек своеволен лишь потому, что упрямо пытается докопаться до смысла своего существования, — продолжал доктор Притчет. — Но поняв однажды, что он ничтожен в сравнении с бескрайней вселенной, что его действия ничего не значат и совершенно неважно, жив он или умер, человек станет куда более... покладистым. — Он пожал плечами и потянулся за очередным канапе.
— Я хотел спросить вас, профессор, что вы думаете о законопроекте о равных возможностях? — с тревогой в голосе спросил один бизнесмен.
— А, о законопроекте... Но, по-моему, я ясно дал понять,
что одобряю его, так как являюсь сторонником экономической свободы, которая невозможна без конкуренции. Следовательно, людей нужно принудить к конкуренции, а значит, мы должны держать их под контролем, чтобы заставить быть свободными.
— Но послушайте... разве одно не противоречит другому?
— В высшем философском смысле — нет. Надо научиться смотреть дальше закостенелых догм устаревшего мышления. В мире нет ничего неизменного. Все течет, все изменяется.
— Но ведь это вполне соответствует здравому смыслу, когда...
— Здравый смысл, мой дорогой друг, — самый наивный из всех предрассудков. В наше время это уже общепризнанно.
— Но я не совсем понимаю, как можно...
— Вы разделяете самое распространенное в мире заблуждение — считаете, что все можно понять. Вы не осознаете, что мир — это сплошное противоречие.
— Противоречие в чем? — спросила жена автопромышленника.
— В самом себе.
— Как это?
— Видите ли, мадам, долг мыслителя — не объяснять, а показать, что невозможно ничего объяснить.
— Да, конечно... только...
— Цель философии — не добиваться знаний, а доказать, что человек и знание несовместимы.
— Но что же останется, когда мы докажем это? сила молодая девушка.
— Инстинкт, — почтительно ответил доктор Притчет.
В другом конце гостиной группа гостей собралась вокруг Больфа Юбенка. Он сидел, выпрямившись на краешке кресла, пытаясь таким образом придать как можно более достойный вид своему лицу и тучному телу, которые, как правило, расплывались, когда он расслаблялся.
— Вся литература прошлого, — говорил Больф Юбенк, — была дешевым надувательством. Она приукрашивала действительность в угоду денежным мешкам, которым прислуживала. Мораль, добрая воля, великие свершения, торжество добра и человек как некое героическое существо — все это сегодня не вызывает ничего, кроме смеха. Показав истинный смысл жизни, наш век впервые за всю историю придал литературе глубину.
— А что является истинным смыслом жизни, мистер Юбенк? — застенчиво спросила молодая девушка в белом вечернем платье.
— Страдание, — ответил Юбенк. — Принятие неизбежного и страдание.
— Но почему? Люди ведь счастливы... иногда... Разве не так?
— Это лишь иллюзия, возникающая у людей, которым чужда глубина чувств.
Девушка покраснела. Богатая дама, которая унаследовала нефтеперерабатывающий завод, виновато спросила:
— Мистер Юбенк, а что нужно сделать, чтобы улучшить литературный вкус людей?
— Это первостепенная социальная проблема, — ответил Юбенк. Он считался звездой первой величины в современной литературе, но за всю жизнь не написал ни одной книги, которая разошлась бы тиражом больше трех тысяч экземпляров. — Я лично считаю, что законопроект о равных возможностях, примененный в литературе, стал бы решением этой проблемы.
— А применение этого законопроекта в промышленности вы поддерживаете? Я вот даже не знаю, что о нем и думать.
— Конечно, поддерживаю. Наша культура погрязла в болоте материализма. Люди утратили духовные ценности, обманывая друг друга в погоне за материальными благами. Они слишком хорошо живут. Но они вернутся к более благородному образу жизни, если мы научим их жить в нужде. Следовательно, нужно поумерить их алчность.
— Это мне и в голову не приходило, — извиняющимся тоном сказала дама.
— Но как вы собираетесь применить законопроект о равных возможностях в литературе, Рольф? — спросил Морт Лидии. — Для меня это что-то новое.
— Меня зовут Больф, — сердито сказал Юбенк. — А для вас это ново потому, что это я сам придумал.
— Ну хорошо, хорошо. Я вовсе не хочу ссориться. Мне просто интересно, — сказал Морт Лидди, нервно улыбаясь. Он был композитором и писал традиционную музыку к фильмам и модернистские симфонии для немногочисленной публики.
— Все очень просто, — сказал Больф Юбенк. — Нужно принять закон, ограничивающий тираж книги до десяти тысяч экземпляров. Это откроет литературный рынок для новых талантов, свежих идей и некоммерческой литературы. Если людям запретят раскупать миллионами экземпляров всякую макулатуру, им просто придется покупать хорошие книги.
— Да, в этом что-то есть, — сказал Морт Лидди. — Но не ударит ли это по карману писателей?
— Тем лучше. Писать книги должен лишь тот, кто действует не из корыстных побуждений и не гонится за наживой.
— Но, мистер Юбенк, а что, если больше десяти тысяч человек хотят купить какую-то книгу? — спросила девушка в белом платье.
— Десять тысяч читателей вполне достаточно для любой книги.
— Я имела в виду не это. Что, если она нужна им!
— Это не имеет никакого значения.
— Но почему, если интересный сюжет...
В литературе сюжет — это всего лишь примитивная вульгарность, — презрительно произнес Больф Юбенк.
Доктор Притчет, направлявшийся через гостиную к бару, остановился и заметил:
— Вполне с вами согласен. Равно как и логика — примитивная вульгарность в философии.
— Или мелодия, которая является лишь примитивной вульгарностью в музыке, — сказал Морт Лидии.
— О чем это вы спорите? — спросила, подойдя к ним, Лилиан.
— Лилиан, дорогая, — протянул Больф Юбенк, — я не говорил, что посвятил тебе свой новый роман?
— Нет, Больф, дорогой, спасибо.
— А как называется ваш новый роман? — спросила одна небедная дама.
— «Сердце — одинокий молочник».
— А о чем он?
— О разочаровании и безысходности.
— Но, мистер Юбенк, — густо покраснев, спросила молодая девушка в белом платье, — если в мире существуют лишь разочарование и безысходность, ради чего тогда жить?
— Ради любви к ближнему, — мрачно ответил Юбенк. Бертрам Скаддер стоял, склонившись над стойкой бара.
Его длинное, худое лицо словно запало внутрь, лишь рот и глаза выдавались вперед тремя мягкими выпуклостями. Он был редактором журнала «Фьючер», в. котором опубликовал свою статью о Хэнке Реардэне, которая называлась «Спрут».
Бертрам Скаддер поднял свой пустой бокал и молча протянул бармену. Он отпил глоток, заметил пустой бокал стоявшего рядом с ним Филиппа Реардэна и молча указал на него пальцем бармену. На пустой бокал Бетти Поуп, которая стояла рядом с Филиппом, он не обратил никакого внимания.
— Послушай, дружище, — сказал Бертрам Скаддер, устремив взгляд куда-то рядом с Филиппом, — нравится это тебе или нет, но законопроект о равных возможностях — большой шаг вперед.
— А что дает вам основания полагать, будто я не одобряю его? — растерянно спросил Филипп.
— Ну, ведь это будет не безболезненно, ты согласен? Длинная рука общества пошерстит кое-чью чековую книжку.
— А почему вы считаете, что я являюсь противником этого?
— А разве не так? — спросил Бертрам Скаддер без особого любопытства.
— Нет, не так, — горячо сказал Филипп. — Я всегда ставил общественное благосостояние превыше любых личных интересов. Я пожертвовал время и деньги ассоциации «Друзья всемирного прогресса» и лично участвую в их кампании в поддержку законопроекта. Я считаю вопиющей несправедливостью даже теоретическую возможность того, что один человек приберет к рукам все, ничего не оставив другим.
Бертрам Скаддер пристально, но без особого интереса посмотрел на Филиппа:
— Что ж, это необычайно мило с твоей стороны.
— Некоторые, мистер Скаддер, действительно серьезно подходят к вопросам морали, — с мягко подчеркнутой гордостью сказал Филипп.
— О чем он говорит, Филипп? — спросила Бетти Поуп. — Среди наших знакомых нет никого, кто бы владел предприятиями более чем в одной отрасли, не так ли?
— Ох, помолчи, — сказал Бертрам Скаддер скучающим тоном.
— Я не понимаю, почему вокруг этого законопроекта столько шума, — вызывающе продолжала Бетти Поуп тоном эксперта-экономиста. — Не понимаю, почему бизнесмены всячески противятся ему. Ведь это для их же пользы. Если все, кроме них, будут бедны, они лишатся рынков сбыта для своих товаров. Если они перестанут быть эгоистами и поделятся тем, что у них есть, у них появится возможность работать в полную силу и произвести еще больше.
— А я не понимаю, почему вообще надо принимать во внимание промышленников, — сказал Скаддер. — Когда массы терпят лишения при наличии товаров и средств, было бы просто идиотизмом полагать, что людей может остановить какая-то бумажка, дающая право на частную собственность. Право на собственность — это предрассудок. Собственность принадлежит кому-то лишь по милости тех, кто ее не отбирает. Народ может захватить ее в любой момент. А раз так, почему бы им не сделать это?
— Они должны сделать это, — сказал Клод Слагенхоп. — Она нужна народу. А потребности — это единственное, что нужно принимать в расчет. Когда народ нуждается, надо сначала все забрать, а потом уже рассуждать.
Клод Слагенхоп подошел к бару и втиснулся между Филиппом и Скаддером, невзначай оттеснив журналиста в сторону. Слагенхоп был невысок, но крепко сложен, с переломанным носом. Он был президентом ассоциации «Друзья всемирного прогресса».
— Голод не тетка, — продолжил Слагенхоп. — Слова, идеи — все это пустое сотрясение воздуха. Пустой желудок — вот веский аргумент. Я во всех своих выступлениях говорю, что вовсе необязательно много разглагольствовать. В настоящий момент общество страдает от недостатка возможностей в области предпринимательства, поэтому мы вправе ухватиться за все существующие возможности и использовать их. Справедливо все, что полезно обществу.
— Он же не сам добывал эту руду! — вдруг хрипло выкрикнул Филипп. — Для этого ему пришлось нанять сотни рабочих. Именно они все сделали. Почему же он считает себя чуть ли не богом?
Стоявшие рядом мужчины взглянули на него. При этом Скаддер лишь повел бровью, а на лице Слагенхопа не отразилось никаких эмоций.
— О Господи! — вскрикнула Бетти Поуп, что-то вспомнив.
Хэнк Реардэн стоял у окна, уединившись в отдаленном уголке гостиной. Он надеялся, что здесь его какое-то время не заметят. Он только что отделался от дамы средних лет, рассказывавшей ему о своем отношении к медитации. Он стоял и смотрел в окно. Вдали по небу плыло зарево, полыхавшее над его сталелитейными заводами. Он смотрел на это зарево, чтобы хоть на миг почувствовать облегчение.
Он обернулся и оглядел гостиную. Ему никогда не нравился их дом. Он был обставлен во вкусе Лилиан. Но сегодня мелькание разноцветных вечерних платьев залило собой гостиную, наполнив ее атмосферой радужного веселья. Ему нравилось смотреть, как люди веселятся, хотя сам он ничего веселого в такого рода времяпровождении не находил.
Он посмотрел на цветы, на искорки света, игравшие в хрустальных бокалах, на обнаженные руки и плечи женщин. За окном, разгуливая по пустынным просторам, дул холодный ветер. Реардэн увидел, как тонкие ветви дерева согнулись под его порывом, словно молящие о помощи руки. В небе за деревом полыхало алое зарево «Реардэн стил».
Он не понимал, что с ним происходит.
В этом чувстве ощущалась радость, радость торжественная, словно он преклонял голову, но перед кем — он не знал.
Когда он вернулся к гостям, на его лице играла улыбка, но она исчезла, когда он увидел, как в гостиную вошла еще одна гостья. Это была Дэгни Таггарт.
Лилиан пошла навстречу Дэгни, с любопытством рассматривая ее. Они встречались раньше всего несколько раз, и ей было непривычно видеть Дэгни в вечернем платье. Оно было черное, с накидкой, спадавшей на одно плечо, оставляя другое обнаженным. На платье не было никаких украшений. Все привыкли видеть Дэгни Таггарт в деловом костюме, и никто не задумывался, какая у нее фигура. Черное вечернее платье открывало глаза на Дэгни — невозможно было не изумиться, увидев, как изящны, хрупки и прекрасны очертания ее плеч, а бриллиантовый браслет на запястье обнаженной руки придавал ей необыкновенную женственность: вид закованной в цепи.
— Мисс Таггарт, какой приятный сюрприз, — сказала Лилиан, изобразив радушную улыбку. — Я не смела даже надеяться, что мое приглашение сможет оторвать вас от ваших куда более значительных дел. Прошу вас, позвольте мне чувствовать себя польщенной.
Джеймс Таггарт вошел вместе с сестрой. Лилиан поспешно улыбнулась ему, словно только сейчас заметила его:
— Здравствуйте, Джеймс. Я была так изумлена, увидев здесь вашу сестру, что вас просто не заметила. Такова цена признания в свете.
— По части признания в свете никто не сравнится с вами, Лилиан, — сказал Таггарт, мило улыбнувшись. — Более того, не заметить вас просто невозможно.
— Меня? О, я вполне удовлетворена тем, что скромно стою на заднем плане, в тени моего мужа. Я смиренно отдаю себе отчет в том, что жена выдающегося человека вынуждена довольствоваться лишь отблесками его славы, не правда ли, мисс Таггарт?
— Нет, я так не считаю, — сказала Дэгни.
— Это комплимент или упрек, мисс Таггарт? Но, прошу вас, простите меня, если я созналась в своей беспомощности. Кому вы хотите, чтобы я представила вас? Боюсь, я могу предложить вам лишь писателей и художников, но они, вероятно, вас вовсе не интересуют.
— Я хотела бы найти Хэнка и поздороваться с ним.
— Ну конечно же. Джеймс, помните, вы говорили, что хотели бы познакомиться с Больфом Юбенком? Да, он здесь. Я скажу ему, что вы восторженно отозвались о его последнем романе на ужине у миссис Виткомб.
Пересекая комнату, Дэгни спрашивала себя, почему она сказала, что хочет найти Хэнка Реардэна и что помешало ей сознаться в том, что она заметила его, как только вошла.
Реардэн стоял в другом конце большой гостиной и смотрел на нее. Он наблюдал, как она приближается к нему, но не сделал и шага навстречу.
— Привет, Хэнк.
— Добрый вечер. — Он учтиво, но холодно поклонился, движения его были под стать вычурной официальности костюма. Он не улыбнулся.
— Спасибо, что пригласил меня сегодня, — весело сказала она.
— Должен признаться, я не знал, что ты придешь.
— Вот как? В таком случае я рада, что миссис Реардэн вспомнила обо мне. Мне хотелось сделать исключение.
— Исключение?
— Я редко бываю на приемах.
— Очень рад, что в виде исключения выбран именно этот случай. — Он не добавил: «мисс Таггарт», но его слова прозвучали так, словно он сказал это.
Официальность его поведения была столь неожиданной, что Дэгни никак не могла подстроиться к ней.
— Я хотела отпраздновать, — сказала она.
— Отпраздновать годовщину моей свадьбы?
— А сегодня годовщина твоей свадьбы? Я не знала. Поздравляю, Хэнк.
— Что ты хотела отпраздновать?
— Я подумала, что могу позволить себе отдохнуть. Решила устроить свой собственный праздник в твою честь и в мою.
— По какому поводу?
Она думала о новом железнодорожном полотне на скалистых склонах Колорадских гор, которое медленно тянулось к далекой цели — нефтяным промыслам Вайета. Она видела среди засохшей травы, голых камней и убогих хибарок голодных селений зеленовато-голубые отблески рельсов на замерзшей земле.
— В честь первых ста километров железной дороги из металла Реардэна, — ответила она.
— Очень признателен, — произнес Реардэн тоном, который больше подошел бы к словам: «Впервые об этом слышу».
Она не нашлась, что сказать. Она чувствовала себя так, словно говорила с абсолютно незнакомым человеком.
— Мисс Таггарт, неужели это вы! — прервал молчание жизнерадостный голос. — Именно это я и имею в виду, когда говорю, что Хэнк Реардэн способен сотворить любое чудо.
Знакомый бизнесмен подошел к ним с улыбкой искреннего, приятного изумления на лице. Они часто собирались втроем на экстренные совещания по поводу тарифов на грузовые перевозки и проблем, связанных с доставкой стали. Он смотрел на нее во все глаза, и по его лицу было видно, что он поражен разительной переменой в ее внешности, переменой, думала она, которой Реардэн не заметил.
Она рассмеялась, отвечая на его приветствие, не давая себе и секунды, чтобы осознать охватившее ее разочарование, чтобы не поймать себя на мысли, что ей хотелось увидеть восхищение на лице Реардэна. Она перекинулась с бизнесменом парой слов, а когда повернулась, Реардэна уже не было рядом.
— Так это и есть ваша знаменитая сестра? — спросил Больф Юбенк Джеймса Таггарта, глядя на Дэгни.
— Я не знал, что моя сестра — знаменитость, — сказал Таггарт с язвительной интонацией.
— Но, дорогой мой, она ведь незаурядное явление в области экономики, нет ничего удивительного в том, что о ней так много говорят. Ваша сестра олицетворяет болезнь нашего столетия. Разлагающийся продукт века машин. Машины уничтожили человечность, оторвали людей от земли, загубили их души и превратили их в бесчувственных роботов. Ваша сестра — наглядный тому пример: женщина, которая управляет железной дорогой вместо того, чтобы познавать искусство прялки и рожать детей.
Реардэн пробирался среди гостей, стараясь ни с кем не разговаривать. Он осмотрел гостиную, но не увидел никого, к кому бы ему хотелось подойти.
— Послушай, Хэнк Реардэн, а ты вовсе не такой плохой парень, когда тебя видишь вблизи, прямо в твоем логове. Тебе следует хоть изредка устраивать пресс-конференции, и ты завоюешь наши сердца.
Реардэн обернулся и окинул говорившего скептическим взглядом. Это был неряшливо одетый молодой журналист из радикальной бульварной газетенки. Его оскорбительная фамильярность, похоже, означала лишь одно: он открыто грубил Реардэну, потому что знал, что тот никогда не опустился бы до общения с таким человеком, как он.
Реардэн не пустил бы этого человека даже на порог своего завода, но он был гостем Лилиан. Реардэн взял себя в руки и холодно спросил:
— Что вам угодно?
— Ты не такой уж плохой парень. У тебя талант. Технологический талант. Но вот насчет сплава Реардэна я с тобой, конечно же, не согласен.
— Я вас и не прошу соглашаться со мной.
— Видишь ли, Бертрам Скаддер сказал, что твои действия... — вызывающе начал было журналист, указывая в сторону бара, но вдруг замолчал, словно зашел слишком далеко.
Реардэн посмотрел на неопрятного мужчину, склонившегося над стойкой бара. Лилиан представляла их друг другу, но тогда он не обратил на него никакого внимания. Он резко повернулся и ушел с таким видом, который не позволил юному хаму последовать за ним.
Реардэн подошел к Лилиан, стоявшей в кругу гостей, и, ни слова не сказав, отвел ее в сторону, где их никто не мог слышать.
— Это кто, Скаддер из журнала «Фьючер»? — спросил он, указывая в сторону бара.
— Да, а что?
Он молча смотрел на нее, не в силах поверить этому, не в силах найти хоть какую-то нить, которая помогла бы ему что-то понять. Она внимательно следила за ним.
— Как ты могла пригласить его? — спросил он.
— О, Генри, не будь смешным. Ты же не хочешь выглядеть ограниченным человеком, не так ли? Ты должен научиться терпимо относиться к мнению других и уважать их право на свободу слова.
— В моем собственном доме?
— О, Генри, ну будет тебе!
Реардэн молчал, его сознание было занято двумя картинами, которые настойчиво вставали у него перед глазами. Он видел перед собой статью «Спрут», написанную Бертрамом Скадцером. Это было не выражение мыслей и идей, это было ведро помоев, публично выплеснутое на него. Статья не содержала ни единого, даже надуманного факта, лишь поток глумливых насмешек и набор эпитетов, из которых ничего не было ясно, кроме грязной злобы и ничем не подтвержденных обвинений. Еще он видел перед собой очертания профиля Лилиан, горделивую чистоту, к которой он стремился, женившись на ней.
Взглянув на нее, он сообразил, что видит этот профиль только мысленно, потому что она стояла анфас и пристально смотрела на него. Он вдруг заметил в ее взгляде такое выражение, словно все это доставляло ей удовольствие. Но в следующее мгновение Реардэн напомнил себе, что он пока еще не сошел с ума, и следовательно, этого не может быть.
— Чтобы впредь я этого... в своем доме не видел, — сказал Реардэн, с холодным спокойствием вставив крепкое словцо.
— Да как ты смеешь со мной так...
— И не спорь, Лилиан. Еще одно слово, и я вышвырну его вон.
Он дал ей минуту, чтобы ответить, возразить, зарычать на него, если ей хотелось. Она стояла молча, не глядя на него, лишь ее гладкие щеки, казалось, слегка запали.
Слепо продираясь сквозь море света, звуков и запахов, он ощутил холодное прикосновение страха. Он понимал, что должен разобраться наконец в натуре Лилиан, — то, что он увидел сегодня, нельзя было оставить без внимания. Но он не думал о ней и чувствовал страх потому, что знал: ответ на эту загадку уже давно потерял для него какое-либо значение.
Реардэн вновь почувствовал наплыв усталости. У него было такое ощущение, словно он видел, как волны ее растут и крепчают, но не внутри его, а снаружи, растекаясь по всей комнате. На мгновение у него возникло такое чувство, словно он затерялся в угрюмо-безжизненной пустыне, нуждается в помощи, но прекрасно понимает, что ждать ее неоткуда.
Он остановился как вкопанный. В дверях гостиной он увидел высокого, стройного мужчину, который, прежде чем войти, на мгновение остановился. Они стояли в разных концах комнаты. Реардэн не был знаком с этим человеком, но из всех знаменитостей, чьи фотографии часто появлялись на страницах газет, этот вызывал у него наибольшее презрение. В дверях стоял Франциско Д'Анкония.
Реардэн никогда не принимал всерьез таких людей, как Бертрам Скаддер. Но каждую минуту своей жизни, каждую секунду, когда он чувствовал гордость от того, что от напряжения у него рвутся мышцы и раскалывается голова, с каждым шагом, который он делал, чтобы подняться из глубин рудников Миннесоты и превратить свои усилия в золото, со своим глубочайшим уважением к деньгам и тому, что они значат, он презирал этого пустого мота, не имевшего никакого понятия о том, что такой великий дар, как унаследованное богатство, надо еще оправдать. Вот, думал он, самый презренный представитель этой породы.
Он видел, как Франциско Д'Анкония вошел в гостиную, поклонился Лилиан и смешался с толпой гостей, словно был хозяином этого дома, а не пришел сюда впервые в жизни.
Все головы оборачивались ему вслед, как приклеенные.
Подойдя еще раз к Лилиан, Реардэн беззлобно, но с презрением, переходящим в насмешку, сказал:
— Я не знал, что ты и с этим знакома.
— Мы встречались несколько раз на приемах.
— Он что, тоже один из твоих друзей?
— Конечно, нет, — ответила Лилиан с искренним негодованием в голосе.
— Тогда зачем ты его пригласила?
— Когда он в стране, невозможно устроить прием, я имею в виду достойный прием, не пригласив его. Если он приходит, это, конечно, весьма неприятно, а если нет — позор в глазах общества.
Реардэн рассмеялся. Он явно застал Лилиан врасплох своим вопросом. Сознаваться в подобных вещах было не в ее правилах.
— Послушай, — сказал он устало, — я не хочу портить тебе вечер. Но держи этого человека подальше от меня и не пытайся представить его мне. Я не хочу его знать. Не знаю, как это у тебя получится, но ты опытная хозяйка, так что уж постарайся.
Дэгни замерла, увидев подходившего к ней Франциско. Он учтиво поклонился ей. Она заметила, как он слегка улыбнулся, показав, что что-то понял, но не захотел дать ей понять, что именно.
Дэгни отвернулась. Она надеялась, что остаток вечера ей удастся избегать его.
Больф Юбенк присоединился к группе гостей, собравшихся вокруг доктора Притчета, и с недовольным видом говорил:
— ...нет никакой надежды на то, что люди смогут понять высшие идеалы философии. Культуру нужно вырвать из рук охотников за наживой. Литература должна финансироваться из госбюджета. Ведь это же просто позор: к мастерам искусства относятся как к коробейникам, а их работы продаются, как мыло.
— Похоже, вас не устраивает именно то, что они продаются не так хорошо, как мыло? — спросил Франциско Д'Анкония.
Никто не заметил, как он подошел. Разговор резко прервался. Большинство присутствующих не были знакомы с Франциско, но сразу узнали его.
— Я хотел сказать... — сердито начал Больф Юбенк и тут же замолчал. На лицах слушателей он увидел выражение живого интереса, но уже не к философии.
— О, профессор, здравствуйте, — сказал Франциско, кланяясь доктору Притчету.
Доктор Притчет без особого удовольствия ответил на приветствие и представил Франциско кое-кому из собравшихся.
— Мы как раз обсуждали с доктором Притчетом очень интересный вопрос. Он говорил, что все — это ничто, — серьезным тоном произнесла важная дама.
— Он без сомнения знает об этом больше, чем кто бы то ни было, — не менее серьезно ответил Франциско.
— Я бы никогда не подумала, что вы, сеньор Д'Анкония, так хорошо знаете доктора Притчета, — сказала она и удивилась, заметив, что профессору явно не понравилось ее замечание.
— Я выпускник знаменитого Университета Патрика Генри, где сейчас работает профессор Притчет. Но моим учителем был один из его предшественников — Хью Экстон.
— Хью Экстон, — с удивлением сказала привлекательная молодая женщина. — Но, сеньор Д'Анкония, этого не может быть. Вы же так молоды. Я думала, он один из выдающихся философов прошлого века.
— Вероятно, по духу, мадам, но не в действительности.
— Но я думала, он давно умер.
— Почему? Он жив.
— Но почему тогда о нем ничего не слышно?
— Он уволился девять лет назад.
— Как странно. Когда подает в отставку политический деятель или перестает сниматься кинозвезда, мы узнаем об этом из передовиц газет, но когда прекращает работать философ, люди этого даже не замечают.
— Рано или поздно замечают.
— Я думал, Хью Экстон один из классиков, которых сейчас не изучают, разве что по истории философии, — с удивлением сказал один молодой человек. — Я недавно читал статью, в которой он представлен как последний из великих сторонников разума.
— А чему учил Хью Экстон? — спросила важная дама.
— Он учил, что все — это нечто, — ответил Франциско.
— Ваша преданность своему учителю достойна похвалы, сеньор Д'Анкония, — холодно сказал доктор Притчет. — Можно ли рассматривать вас как практический результат его учения?
— Несомненно.
Джеймс Таггарт подошел к собравшимся и ждал, когда его заметят.
— Привет, Франциско.
— Добрый вечер, Джеймс.
— Какое счастливое совпадение, что я встретил тебя здесь. Мне очень хотелось поговорить с тобой.
— Это что-то новое. Раньше за тобой такого не замечалось.
— Все шутишь, как в старые добрые времена. — Таггарт медленно, как бы без умысла, отодвинулся от группы гостей, надеясь увести Франциско за собой. — Ты же прекрасно знаешь, что в этом зале нет человека, который не хотел бы поговорить с тобой.
— Неужели? Я склонен подозревать обратное. Франциско послушно последовал за Таггартом, но остановился на таком расстоянии, чтобы их могли слышать.
— Я всячески пытался связаться с тобой, но... обстоятельства не позволили... — начал Таггарт.
— Ты что, пытаешься скрыть тот факт, что я отказался встретиться с тобой?
— Нет... то есть... почему ты отказался?
— Просто не мог себе представить, о чем ты хочешь со мной поговорить.
— Конечно же, о рудниках Сан-Себастьян, — сказал Таггарт, слегка повысив голос.
— Да ну? А что в них такого особенного?
— Но... Послушай, Франциско, это серьезно. Это же катастрофа, беспрецедентная катастрофа — и никто в этом не может разобраться. Я не знаю, что и думать. Ничего не могу понять. В конце концов, я имею право знать.
— Право? Джеймс, ты старомоден. И что же ты хочешь знать?
— Прежде всего эта национализация; что ты собираешься делать в связи с этим?
— Ничего.
— Ничего?!!
— Но ты, конечно, не хочешь, чтобы я что-либо предпринял? Мои рудники и твоя железная дорога национализированы по воле народа. Неужели ты хочешь, чтобы я противился воле народа?