 |
|
Апогей рода Д'Анкония 6 страница
— Франциско, это нешуточное дело.
— А я никогда и не считал его шуткой.
— Я требую объяснений. Ты должен ответить перед своими акционерами за все это бесчестное предприятие. Зачем ты купил рудники, которые и гроша ломаного не стоят? Зачем вышвырнул на ветер миллионы долларов? Что за грязную аферу ты провернул?
Франциско стоял, глядя на него с вежливым изумлением:
— Ты что, Джеймс? Я думал, ты одобришь мои действия.
— Одобрю?
— Я думал, ты расценишь рудники Сан-Себастьян как практическое воплощение моральных идеалов высшего порядка. Помня о том, что было причиной наших разногласий в прошлом, я думал, что доставлю тебе радость, действуя в соответствии с твоими принципами.
— О чем ты говоришь?
Франциско с сожалением покачал головой:
— Я не понимаю, почему ты называешь Сан-Себастьян грязной аферой. Я думал, ты расценишь это как благородную попытку воплотить в жизнь то, чему учат сейчас весь мир.
Разве не общепризнанно, что эгоизм — порок? Что касается Сан-Себастьян, я был начисто лишен эгоизма. Разве не порочно преследовать личные интересы? Никаких личных корыстных целей я не преследовал. Разве не порочно работать ради прибыли? Я не гнался за наживой — я понес убытки. Разве не общепризнанно, что целью и оправданием любого промышленного предприятия является не производство, а благосостояние рабочих? Сан-Себастьян стал самым успешным предприятием в истории промышленности! Рудники не дали ни грамма меди, но обеспечили благосостояние тысячам людей, которые за всю свою жизнь не достигли бы того, что получили за один рабочий день, не ударив пальцем о палец. Разве не общепризнанно, что владелец — паразит и эксплуататор, что всю работу выполняют рабочие и лишь благодаря им становится возможным производство? Я никого не эксплуатировал. Я не обременял Сан-Себастьян своим бесполезным присутствием, я оставил рудники в руках более достойных людей. Я не делал никакой оценки этой собственности. Я предоставил это горному инженеру. Он не очень хороший специалист, но ему очень нужна была работа. Разве не общепринято, что когда нанимаешь человека на работу, то прежде всего нужно принимать во внимание его потребности, а не то, какой он специалист? Разве не общепринято, что для того, чтобы получить благо, достаточно нуждаться в нем? Я исполнил все моральные заповеди нашего времени. И ожидал благодарности и слов похвалы. И не понимаю, почему меня проклинают.
Все слушали в гробовой тишине, единственной реакцией на его слова прозвучал внезапный хрипловатый смешок Бетти Поуп: она не поняла ничего из сказанного, но видела беспомощную ярость на лице Джеймса Таггарта.
Все смотрели на Таггарта, ожидая, что он ответит. Они были абсолютно равнодушны к теме разговора, их просто забавлял вид человека, попавшего в неловкое положение. Таггарт выдавил из себя снисходительную улыбку:
— Неужели ты думаешь, что я приму все это всерьез?
— Было время, когда я не верил, что кто-нибудь может принимать это всерьез. Я ошибался.
— Это возмутительно! — Таггарт повысил голос. — Это просто неслыханно — относиться к своим общественным обязанностям с такой безответственностью. — Он поспешно повернулся, собираясь уйти.
Разведя руками, Франциско пожал плечами:
— Вот видишь? Я так и думал, что ты не захочешь со мной разговаривать.
Реардэн стоял в дальнем конце гостиной. Заметив это, Филипп подошел к нему и движением руки подозвал Лилиан.
— Лилиан, по-моему, Генри скучает, — сказал он насмешливо, улыбаясь так, что невозможно было определить, кому предназначалась эта насмешка — Лилиан или Реардэну. — Неужели нельзя его как-нибудь развеселить?
— Да бросьте вы! — сказал Реардэн.
— Ах, Филипп, если бы я знала, как это сделать. Я всегда хотела, чтобы Генри научился отдыхать и расслабляться. Он всегда и во всем такой серьезный — настоящий пуританин. Мне всегда хотелось хотя бы раз увидеть его пьяным, но я давно оставила надежды на это. А что ты предлагаешь?
— Ну, не знаю. Но как-то нехорошо, что он стоит совсем один.
— Хватит вам, — сказал Реардэн. Смутно понимая, что не должен задевать их чувств, он все же не удержался и добавил: — Если бы вы знали, как непросто было остаться одному.
— Ну вот, что я говорила! — сказала Лилиан, улыбаясь Филиппу. — Наслаждаться жизнью и обществом не так просто, как выплавить тонну стали. Интеллигентности на рынке не научишься.
Филипп усмехнулся:
— Меня беспокоит отнюдь не его интеллигентность. Ты уверена, что он такой уж пуританин, Лилиан? На твоем месте я бы не позволил ему стоять здесь одному и глазеть по сторонам. Здесь сегодня слишком много красивых женщин.
— Чтобы у Генри возникла мысль о супружеской измене? Филипп, ты ему льстишь. Ты его переоцениваешь, он не настолько смел. — Она холодно улыбнулась Реардэну и ушла.
Реардэн посмотрел на брата:
— Какого черта, Филипп? Что ты несешь?
— А, кончай корчить из себя пуританина. Что, уже и пошутить нельзя?
Бесцельно пробираясь сквозь толпу гостей, Дэгни спрашивала себя, почему она приняла приглашение прийти сюда. Ответ изумил ее. Она пришла потому, что хотела увидеть Хэнка Реардэна. Наблюдая за ним в толпе гостей, она впервые осознала, как разительно он отличается от других. Их лица были словно сплошная масса, состоящая из чередующихся схожих обликов, которые выглядели так, словно таяли под лучами солнца. Лицо Реардэна выделялось резкими чертами, а в сочетании с холодно-голубыми глазами и волосами пепельного цвета казалось твердым, как лед, и отличалось необыкновенной чистотой линий. На фоне Других он выглядел так, словно шел сквозь туман, ведомый ярким лучом света.
Ее взгляд непроизвольно возвращался к нему, но она ни разу не заметила, чтобы он смотрел в ее сторону. Дэгни не могла поверить, что он намеренно избегает ее, этому не было разумного объяснения, но она была уверена, что это именно так. Ей хотелось подойти к нему и убедиться, что она ошибается. Но что-то, чего она не могла понять, останавливало ее.
Реардэн терпеливо вынес разговор с матерью и двумя ее приятельницами, развлекая их рассказами о своей молодости и тернистом пути к успеху. Об этом его попросила мать, и он подчинился, сказав себе, что она по-своему гордится им. Но он чувствовал, что она как бы давала понять, что всячески поддерживала его в самые трудные минуты и была источником его успеха. Он был рад, когда она наконец отпустила его, и опять уединился в укромном уголке у окна.
Он стоял там некоторое время, наслаждаясь уединением, словно оно было для него своего рода опорой.
— Мистер Реардэн, — прозвучал очень спокойный голос у него за спиной, — разрешите представиться. Меня зовут Франциско Д'Анкония.
Реардэн с удивлением обернулся. Манеры и голос Д'Анкония имели особенность, с которой он встречался крайне редко: в них чувствовалось искреннее, неподдельное уважение.
— Очень приятно. — Его голос прозвучал холодно и резко, но он все же ответил.
— Я заметил, что миссис Реардэн пытается избежать необходимости представить меня вам, и догадываюсь почему. Может быть, вам угодно, чтобы я оставил ваш дом?
То, что он прямо подошел к неприятной стороне вопроса, вместо того чтобы всячески избегать ее, было так не похоже на поведение всех тех, кого он знал, и принесло такое неожиданное, огромное облегчение, что Реардэн некоторое время молча пристально изучал лицо Франциско Д'Анкония. Франциско сказал все очень просто. Это не было ни упреком, ни мольбой, но каким-то необъяснимым образом подчеркивало достоинство Реардэна, не умаляя при этом и его собственного.
— Нет, — сказал Реардэн, — не знаю, о чем вы догадываетесь, но этого я не говорил.
— Спасибо. В таком случае, можно ли мне с вами поговорить?
— А почему вы хотите со мной поговорить?
— В данный момент мои мотивы вас не заинтересуют.
— Разговор со мной вам тоже будет отнюдь не интересен.
— Вы ошибаетесь насчет одного из нас, мистер Реардэн, или насчет обоих. Я пришел на этот прием лишь для того, чтобы встретиться с вами.
Поначалу в голосе Реардэна звучали едва уловимые насмешливые нотки; сейчас он посуровел и в его словах почувствовался оттенок презрения:
— Вы начали игру в открытую. Продолжайте в том же духе. Зачем вы хотели встретиться со мной? Чтобы заставить меня понести убытки?
Франциско посмотрел ему прямо в глаза:
— Возможно — при определенных условиях.
— Ну и что же на этот раз? Золотая жила? Франциско медленно и грустно покачал головой:
— Нет, я ничего не собираюсь продавать вам. По правде говоря, я и Джеймсу Таггарту ничего не пытался продать. Он сам ко мне пришел. Вы не придете.
Реардэн усмехнулся:
— Раз уж вы так много понимаете, у нас по крайней мере есть почва для разговора. Продолжайте в том же духе. Если вы пришли не для того, чтобы сделать мне заманчивое предложение о вложении капиталов, то чего же вам нужно? Почему вы хотели встретиться со мной?
— Чтобы познакомиться.
— Это не ответ. Вы говорите то же самое, только другими словами.
— Не совсем, мистер Реардэн.
— Если только вы не имеете в виду, что хотите завоевать мое доверие.
— Нет. Мне не нравятся люди, которые говорят или думают о том, как бы завоевать доверие другого. Если человек поступает честно, ему не нужно завоевывать доверие другого, достаточно разумного анализа его действий. Тот, кто всячески пытается заручиться доверием другого, имеет нечестные намерения, независимо от того, признается он себе в этом или нет.
Реардэн с удивлением посмотрел на Франциско. Его взгляд был словно непроизвольно протянутая рука, отчаянно шарящая в поисках опоры. Этот взгляд выдавал, как сильно ему хотелось найти такого человека, как тот, которого он сейчас видел перед собой. Затем он медленно опустил веки, почти закрыв глаза, намеренно отсекая от себя и это желание, и образ собеседника. Его лицо стало жестким; на нем появилось выражение суровости, внутренней суровости, направленной на самого себя. Он выглядел строгим и одиноким.
— Хорошо, — сказал он без всякого выражения, — чего же вы хотите, если не моего доверия?
— Я хочу понять вас.
— Зачем?
— У меня есть на то причина. Но сейчас это не должно вас волновать.
— Что именно вы хотите понять?
Франциско молча смотрел в царившую за окном темноту. Зарево над заводами постепенно угасало. Осталась лишь слабая красная полоска у самого края земли, на фоне которой вырисовывались обрывки облаков, растерзанных бушующей в небе грозой. Смутные, расплывчатые очертания, исчезая, проносились в пространстве. Это были ветви деревьев, но казалось, что по небу металась ставшая зримой холодная ярость ветра.
— Эта ночь — сущий кошмар для любого животного, застигнутого грозой и не нашедшего убежища на равнине, — сказал Франциско Д'Анкония. — В такие минуты начинаешь понимать, что это такое — быть человеком.
Некоторое время Реардэн молчал, затем с ноткой удивления в голосе сказал, словно отвечая самому себе:
— Забавно...
— Что?
— Вы произнесли то, о чем я думал всего несколько минут назад...
— Неужели?
— ...только я не мог до конца выразить это словами.
— Хотите, я скажу до конца?
— Давайте.
— Вы стояли и смотрели на грозу с величайшим чувством гордости, какое может испытывать человек, — потому что в эту ужасную ночь ваш дом полон летних цветов и прекрасных полуобнаженных женщин, а это доказательство вашей победы над бушующей стихией. И если бы не вы, большинство присутствующих здесь были бы брошены беспомощными посреди голой равнины на милость бушующей стихии.
— Как вы догадались?
Одновременно с вопросом Реардэн осознал, что этот человек описал не его мысли, а его самое сокровенное, потаенное чувство; и он, который никогда и никому не сознался бы в своих чувствах, признал это своим вопросом. Он увидел, как в глазах Франциско промелькнули едва уловимые искорки.
— Что вы можете знать о такой гордости? — резко спросил Реардэн, словно презрение, прозвучавшее во втором вопросе, могло перечеркнуть доверие, которое было в первом.
— Когда-то я чувствовал то же самое. Я был тогда очень молод.
Реардэн взглянул на него. В лице Франциско не было ни насмешки, ни жалости к себе; изящные, точеные черты и чистые голубые глаза сохраняли полное спокойствие, — это было открытое лицо человека, готового принять любой Удар.
— Почему вам хочется говорить об этом? — спросил Реардэн, неохотно поддавшись мимолетному наплыву сочувствия.
— Скажем — из благодарности, мистер Реардэн.
— Из благодарности мне?
— Если вы ее примете.
— Я не просил благодарности. Я в ней не нуждаюсь, — сказал Реардэн ожесточившись.
— А я и не сказал, что вы нуждаетесь в ней. Но из всех, кого вы укрыли от сегодняшней грозы, кроме меня, вас никто не поблагодарит, если вы примете благодарность.
После минутного молчания Реардэн спросил:
— К чему вы клоните? — Его голос звучал низко, почти угрожающе.
— Я хочу привлечь ваше внимание к внутренней сути тех, ради кого вы работаете.
— И это говорит человек, который за всю свою жизнь и дня честно не проработал! — В презрительном тоне Реардэна прозвучало облегчение. Сомнения в правильности своего мнения о личности Д'Анкония несколько обезоружили его. Он вновь обрел уверенность в себе. — Вы все равно не поймете, если я скажу, что человек, работающий по-настоящему, делает это для себя и только для себя, даже если он тащит на своем горбу сотни таких трутней, как вы. Теперь я скажу вам, о чем вы думаете. Валяйте, скажите, что это порочно, что я эгоист, что я тщеславный, бессердечный, жестокий. Да, я такой. Только не надо мне заливать насчет труда во благо других. Я работаю только ради себя.
Впервые за все время он заметил, что Франциско отреагировал на его слова, — в его глазах появилась заинтересованность.
— Из всего сказанного вы не правы лишь в том, что позволяете называть это пороком. — Пока Реардэн в недоумении молчал, Франциско указал в сторону заполнившей гостиную толпы. — Почему вы готовы тащить их?
— Потому что они всего лишь кучка беспомощно барахтающихся младенцев, отчаянно цепляющихся за жизнь, в то время как я — я даже не замечаю их тяжести.
— А почему вы не скажете им это?
— Что?
— Что вы работаете ради себя, не ради них.
— Они это знают.
— О да! Они знают. Каждый из них знает это. Но они думают, что вы этого не знаете. И все их усилия направлены лишь на одно — чтобы вы этого никогда не узнали.
— А какое мне дело до того, что они думают? Почему это должно меня беспокоить?
— Потому что это битва, в которой человек должен четко определить, на чьей он стороне.
— Битва? Какая битва? Я с безоружными не сражаюсь.
— Так ли они безоружны? У них есть оружие против вас. Это их единственное оружие, но оно ужасно. Подумайте как-нибудь, что это за оружие.
— Да? И в чем же, по-вашему, оно проявляется?
— Хотя бы в том, что вы так непростительно несчастны.
Реардэн мог стерпеть любые упреки, нападки, осуждение, единственной неприемлемой для него реакцией была жалость. Приступ рвущегося наружу гнева вернул его к действительности. Он заговорил, стараясь не выдать обуревавших его чувств:
— Чего вы хотите? Чего добиваетесь?
— Скажем так, я хочу подсказать вам слова, которые в свое время вам понадобятся.
— Зачем вы говорите со мной на эту тему?
— В надежде на то, что вы запомните наш разговор.
Реардэн понял, что источником его гнева был тот непостижимый факт, что он позволил себе получать удовольствие от этого разговора. У него возникло смутное ощущение измены, какой-то неведомой опасности.
— Неужели вы надеетесь, что я забуду, кто вы такой? — спросил он, понимая, что именно об этом и забыл.
— Я рассчитываю, что вы вообще не будете думать обо мне.
Кроме гнева Реардэн испытывал еще одно чувство, в котором не признавался себе, о котором не думал и сущность которого не пытался определить; знал лишь, что это боль. Если бы он полностью осознал его, то понял бы, что все еще слышит голос Франциско, говорящий ему: «Кроме меня, вас никто не поблагодарит, если вы примете благодарность...» Реардэн слышал эти слова, этот торжественный, тихий голос и свой необъяснимый ответ, словно что-то внутри него хотело закричать «да» и принять, сказать этому человеку, что он принимает, что он нуждается в этом, хотя он и сам не мог сказать, в чем нуждается, потому что это была не благодарность, и он знал, что Франциско тоже имел в виду совсем другое.
Вслух же он сказал:
— Я не искал возможности поговорить с вами. Вы сами попросили об этом, и теперь вам придется выслушать до конца. Для меня самое порочное существо — это человек без цели.
— Вы абсолютно правы.
— Я могу простить остальных, они не порочны, они просто беспомощны. Но вы — вам не было и нет прощения.
— Именно от греха всепрощения я и хотел предостеречь вас.
— У вас была блестящая возможность преуспеть в жизни. И что же вы с ней сделали? Если вы настолько умны, что понимаете все, что сказали, как у вас поворачивается язык разговаривать со мной? Как вы можете смотреть людям в глаза после ваших безответственных действий в Мексике?
— Вы вправе осуждать меня за это, если хотите.
Дэгни стояла рядом, по другую сторону окна, и слушала. Они не заметили ее. Она увидела их вдвоем и подошла, влекомая каким-то необъяснимым порывом, которому не в силах была противостоять. Ей очень важно было знать, о чем говорят эти двое.
Она услышала несколько последних фраз. Она никогда не думала, что когда-нибудь увидит, как Франциско безмолвно терпит трепку. В любой стычке он мог спокойно раздавить противника. Но он даже не пытался защищаться. Дэгни понимала, что это не было безразличием.
Она слишком хорошо знала Франциско, чтобы не заметить по его лицу, чего ему стоило спокойствие.
— Из всех живущих за чужой счет вы — самый большой паразит, — сказал Реардэн.
— У вас есть основания для такого мнения.
— Тогда по какому праву вы рассуждаете о том, что значит быть человеком? Вы, предавший человека в себе?
— Мне очень жаль, если я оскорбил вас тем, что вы по праву можете счесть необоснованными притязаниями. — Франциско поклонился и повернулся, собираясь уйти.
— А что вы хотели понять во мне? — спросил Реардэн. Это вырвалось у него непроизвольно, он не осознавал, что этим вопросом начисто перечеркнул свой гнев и негодование, что это всего лишь предлог, чтобы остановить, удержать этого человека.
Франциско обернулся. Его лицо по-прежнему выражало учтивость и искреннее уважение.
— Все, что мне было нужно, я понял, — ответил он. Реардэн стоял и смотрел вслед Франциско, пока тот не смешался с толпой гостей. Дворецкий с хрустальным блюдом в руке и доктор Притчет, нагнувшийся над очередным канапе, убрали Франциско из виду. Реардэн посмотрел в окно, но ничего не увидел. В царившей за окном тьме слышалось лишь завывание ветра.
Когда он отошел от окна, к нему подошла Дэгни. Она улыбнулась, открыто вызывая его на разговор. Он остановился. Ей показалось, что он сделал это неохотно. Чтобы нарушить молчание, она поспешно заговорила:
— Хэнк, почему здесь сегодня так много интеллигентов с наклонностями бандитов? Я бы не пустила их и на порог своего дома.
Она заметила, как сузились его глаза, — так сужается просвет, когда закрывается дверь.
— Я не вижу особых оснований не приглашать их, — холодно ответил он.
— Я вовсе не собираюсь критиковать выбор гостей, но... Я не пыталась выяснить, кто из них Бертрам Скаддер. Если узнаю, влеплю ему пощечину. — Она старалась держаться непринужденно. — Не хотелось бы устраивать сцену, но боюсь, мне будет трудно держать себя в руках. Я не поверила своим ушам, когда мне сказали, что миссис Реардэн пригласила его.
— Это я пригласил его.
— Но... почему? — Голос ее дрогнул.
— Я не придаю особого значения подобного рода приемам.
— Извини, Хэнк. Я не знала, что ты настолько терпим. О себе я этого сказать не могу.
Он промолчал.
— Я знаю, что ты не любишь званые вечера. Я тоже их не люблю. Но знаешь, Хэнк, мне иногда кажется, что только мы и можем по-настоящему получать от них удовольствие.
— Боюсь, у меня нет таких способностей.
— Неужели ты думаешь, что кто-то из них действительно наслаждается всем этим? Они всего лишь пытаются быть еще более бездумными, чем обычно. Быть раскованными и несерьезными. Мне же кажется, что человек может чувствовать себя легко, раскованно и непринужденно, лишь когда осознает свою важность и значимость.
— Я не знаю.
— Просто эта мысль иногда беспокоит меня... Со времени моего первого бала... Я по-прежнему уверена, что прием должен быть праздником, торжеством, а праздники должны быть у тех, кому есть что праздновать.
— Я никогда не думал об этом.
Дэгни никак не могла свыкнуться с его холодной официальностью, никак не могла подобрать нужные слова. Она не верила своим глазам. У него в кабинете они всегда чувствовали себя непринужденно друг с другом. Сейчас же на него словно надели смирительную рубашку.
— Хэнк, только представь себе! Как прекрасно было бы здесь, если бы мы не знали никого из этих людей! Краски, наряды... А сколько понадобилось воображения, чтобы все это было так...
Дэгни разглядывала гостиную. Он смотрел вниз, на тени на ее обнаженном плече, мягкие голубые тени от света, пробивавшегося сквозь пряди ее волос.
— Зачем мы отдали все это глупцам? Это должно принадлежать нам.
— Но каким образом?
— Не знаю. Я почему-то всегда думала, что праздники должны быть чем-то возбуждающим, ослепительным, как изысканное вино. — Она рассмеялась. В ее смехе прозвучали нотки грусти. — Но я не пью. Это лишь еще один символ, не означающий того, что призван означать.
Реардэн молчал.
— Может быть, мы что-то упустили?
— Может быть. Я не знаю.
Дэгни вдруг ощутила пустоту и обрадовалась, что он не понял ее. Она смутно осознавала, что наговорила лишнего, во многом призналась, хотя и не знала точно, в чем именно. Она нервно пожала плечами.
— Это всего лишь мое давнее наваждение, — сказала она безразличным тоном. — На меня изредка находит. Раз или два в год. Но достаточно мне взглянуть на последний прейскурант на сталь, как я начисто забываю об этом.
Когда Дэгни отошла, Реардэн смотрел ей вслед. Но она этого не знала.
Ни на кого не глядя, она медленно шла по гостиной. Она заметила небольшую группу гостей, сидевших у неразожженного камина. В комнате не было холодно, но они собрались у камина, словно греясь у несуществующего огня.
— Не знаю, что со мной происходит, но я начинаю бояться темноты. Нет, не сейчас, только когда я одна. Меня пугает ночь. Ночь как таковая, — сказала пожилая старая дева с выражением полной беспомощности.
Рядом сидели еще три женщины и двое мужчин. Они были хорошо одеты, кожа на их лицах была гладкой и ухоженной, но держались они с опаской и настороженностью, разговаривая на тон ниже, чем обычно. От этого разница в их возрасте начисто стерлась. Они все выглядели какими-то поношенными. Дэгни остановилась и прислушалась.
— Но, дорогая моя, почему вас это пугает? — спросил кто-то.
— Не знаю, — продолжала старая дева. — Я не боюсь ни воров, ни бандитов. Но я не могу уснуть всю ночь. Засыпаю лишь на рассвете. Это очень странно. Каждый вечер, когда начинает темнеть, у меня появляется чувство, что это навсегда, что солнце больше не взойдет.
— Моя кузина живет на побережье, в штате Мэн. В своих письмах она пишет то же самое, — сказала одна из женщин.
— Прошлой ночью, — сказала старая дева, — я никак не могла уснуть из-за канонады. Где-то в море всю ночь палили пушки. Я не видела никаких вспышек, лишь слышала выстрелы, которые изредка гремели в тумане где-то над Атлантикой.
— Я читал в сегодняшних утренних газетах, что это были учения корпуса береговой охраны.
— Да какие там учения, — безразлично произнесла старая дева. — Все на побережье прекрасно знают, что это было. Береговая охрана опять гонялась за Рагнаром Даннешильдом.
— Рагнар Даннешильд — в заливе Делавэр?
— Да. И не в первый раз.
— Его поймали?
— Нет.
— Никто не может его поймать, — сказал один из мужчин.
— Народная Республика Норвегия объявила вознаграждение в миллион долларов за его голову.
— Не многовато ли за голову пирата?
— Но откуда же возьмется порядок и о какой безопасности в мире или планах на будущее можно говорить, если этот пират спокойно разгуливает по морям и океанам?
— А вы знаете, что он захватил прошлой ночью? — сказала старая дева. — Огромное судно с гуманитарной помощью, которую мы посылали Народной Республике Франция.
— А как он сбывает захваченные товары?
— Этого никто не знает.
— Я как-то разговаривал с одним матросом. Их судно было захвачено пиратами. Он видел Рагнара Даннешильда. Матрос рассказывал, что у него огненно-рыжие волосы и самое ужасное лицо, какое он когда-либо видел. Абсолютно бесчувственное. Он сказал, что если и есть на свете человек без сердца, то это Рагнар Даннешильд.
— Мой племянник однажды ночью видел пиратский корабль у берегов Шотландии. Он писал мне, что не поверил своим глазам. Корабль пиратов намного лучше, чем любой в военно-морском флоте Народной Республики Великобритания.
— Говорят, он прячется в одном из фиордов Норвегии, где ни Бог, ни человек его не отыщут. В средние века там прятались викинги.
— Народные республики Португалия и Турция тоже объявили вознаграждение за его голову.
— Говорят, что в Норвегии это настоящий национальный скандал. Даннешильд происходит из одного из самых знаменитых семейств страны. Их род давно обеднел, но у него самые что ни на есть благороднейшие корни. В Норвегии до сих пор сохранились руины их фамильных замков. Его отец епископ. Он отрекся от сына и отлучил его от церкви. Но это ничего не изменило.
— А вы знаете, что Рагнар Даннешильд учился в США? Он выпускник Университета Патрика Генри.
— Да что вы говорите! Не может быть.
— Да. Можете навести справки, если не верите.
— Знаете, что меня тревожит? Мне очень не нравится, что он появился в наших водах. Я думал, такое может твориться только в Европе. Но чтобы в наши дни этот разбойник появился в заливе Делавэр!
— Его видели и в Нантукете, и в бухте Бар. Газетам запретили писать об этом.
— Почему?
— Не хотят, чтобы люди знали, что военно-морской флот не может справиться с ним.
— Мне это не нравится. Это просто смешно. Просто средневековье какое-то.
Дэгни подняла глаза и увидела Франциско Д'Анкония, стоявшего в стороне в нескольких шагах от нее. Он насмешливо смотрел на нее с подчеркнутым вниманием.
— Мы живем в каком-то странном мире, — сказала старая дева низким голосом.
— Я читала одну статью. В ней говорилось, что трудные времена нам на пользу и хорошо, что люди беднеют, потому что терпеливо переносить лишения — добродетель, — сказала одна из женщин.
— Пожалуй, это верно, — неуверенно заметила другая.
— Нам не следует волноваться. Я слышала одну речь, оратор говорил, что нет смысла беспокоиться или кого-либо обвинять. Человек не в силах противостоять своим побуждениям, таким уж его сотворила природа. От нас ничего не зависит. Мы не в силах ничего изменить. Мы должны лишь научиться терпеть.
— Все равно что толку? Что такое судьба человека? Надежды, которым не суждено сбыться. Так было всегда. Мудрый человек — это тот, кто даже не пытается надеяться.
— Вот это правильный подход.
— Не знаю... Я больше не знаю, что правильно, а что нет... Откуда мы можем это знать?
— Да. Кто такой Джон Галт?
Дэгни резко повернулась и отошла. Одна из женщин последовала за ней.
— Но я-то знаю, — сказала она тихим и загадочным голосом, словно посвящая Дэгни в великую тайну.
— Что вы знаете?
— Я знаю, кто такой Джон Галт.
— Знаете? — резко произнесла Дэгни и остановилась.
— Я знаю человека, который был лично знаком с Джоном Галтом. Этот человек — старый друг моей двоюродной бабушки. Он был там и видел, как все произошло. Мисс Таггарт, вы знаете легенду об Атлантиде?
— О чем?
— Об Атлантиде.
— Знаю, правда, не очень хорошо. А что?
— Острова блаженных. Так тысячи лет назад называли их греки. Они полагали, что в Атлантиде в тайне от остального мира счастливо обитают души героев. Попасть туда могли лишь души храбрецов и героев, и попадали они туда не умирая, потому что уносили с собой тайну жизни. Уже тогда Атлантида была потеряна для человечества. Но греки знали, что она существует. Они пытались отыскать ее. Некоторые из них говорили, что она под землей, в самом сердце планеты. Но большинство верило, что Атлантида — остров. Сияющий остров в океане на западе. Может быть, то, что они называли Атлантидой, была Америка. Они так и не нашли ее. Столетия спустя люди решили, что это всего лишь легенда. Они не верили в Атлантиду, но все время искали ее, потому что знали, что найти ее надо непременно.
— А при чем здесь Джон Галт?
— Он нашел ее.
Дэгни утратила всякий интерес к разговору.
— Кто он был такой?
— Джон Галт был миллионером. Он был сказочно богат. Однажды ночью, пересекая на своей яхте просторы Атлантики, он попал в страшный шторм. Тогда-то он и нашел ее. В глубине океана он увидел остров, который затонул, став недосягаемым для людей. Он увидел сиявшие на дне океана башни Атлантиды. Это было зрелище, однажды взглянув на которое, человеку больше не хотелось видеть остальной мир. Джон Галт затопил свой корабль и пошел ко дну вместе со всей командой. Они сделали это добровольно. Мой друг был единственным человеком, который спасся.