 |
|
Эксплуататоры и эксплуатируемые 5 страница
Когда все экстренные меры были приняты, она лишь заметила:
— Мистер Реардэн, мне кажется, надо попросить всех наших поставщиков отправлять грузы исключительно по линиям «Таггарт трансконтинентал».
— Я тоже об этом подумал, — сказал Реардэн и добавил: — Отправь телеграмму Флемингу в Колорадо. Пусть покупает медный рудник, который я выбрал.
Он вернулся к столу и заговорил по двум телефонам одновременно — с управляющим и с начальником отдела поставок, проверяя даты поступления каждой тонны сырья, — он не мог переложить на кого-нибудь ответственность за хотя бы часовой перерыв в работе печей. Когда шла последняя плавка для линии Джона Галта, раздался звонок и Гвен объявила, что его мать требует, чтобы он принял ее.
Реардэн просил членов своей семьи никогда не приходить на завод, не договорившись с ним заранее. Он был очень рад, что они ненавидят это место и крайне редко появляются в его кабинете. Им овладело неудержимое желание выставить мать за ворота. Но, сделав над собой усилие куда большее, чем для решения проблемы с аварией, он спокойно сказал:
— Хорошо. Пусть войдет.
Мать вошла с воинственным видом. Она осмотрелась вокруг, словно знала, что для него значит его кабинет, и выражала свое глубочайшее возмущение всем, что представляло для него большую важность, чем ее персона. Она долго устраивалась в кресле, укладывала и перекладывала свою сумочку, перчатки, расправляла складки платья, недовольно ворча между делом:
— Ничего не скажешь, просто превосходно — мать вынуждена ждать в приемной и спрашивать разрешения у какой-то машинистки, прежде чем ей позволят увидеть собственного сына, который...
— Мама, у тебя действительно что-то важное? Я очень занят сегодня.
— Ты не единственный, у кого есть проблемы. Конечно, это важно. Стала бы я из-за пустяка сюда приезжать!
— Так в чем же дело?
— Это касается Филиппа.
— Я слушаю.
— Он очень несчастлив.
— Неужели?
— Он вынужден зависеть от твоей благотворительности, получать подачки, не имея возможности рассчитывать на собственные средства.
Реардэн удивленно улыбнулся:
— Я ждал, когда же он наконец это поймет.
— Несправедливо, что такой чувствительный человек, как он, находится в таком положении.
— Конечно, несправедливо.
— Я рада, что ты со мной согласен. Ты должен дать ему работу.
— Дать... что?
— Ты должен дать ему работу, здесь, на заводе, но хорошую, чистую работу, с отдельным кабинетом и хорошим окладом, чтобы он был подальше от твоих работяг и дымных печей.
Он слышал ее слова, но не мог заставить себя поверить в это.
— Мама, ты что, шутишь?
— Вовсе нет. Я случайно узнала, что он хочет именно этого, но он слишком горд, чтобы просить тебя. А если ты сам предложишь ему работу и преподнесешь это так, словно просишь его об одолжении, уверена, он охотно согласится. Вот почему мне пришлось приехать сюда, чтобы он не догадался, что это я тебя надоумила.
То, что он услышал, было для него непостижимо. Одна-единственная мысль молнией пронеслась у него в голове, и он не мог понять, как над этим можно было не задуматься. Эта мысль вылилась в недоуменный возглас:
— Но он же ровным счетом ничего не смыслит в металлургии!
— А какое это имеет значение? Ему нужна работа.
— Но он же с ней не справится!
— Ему необходимо приобрести уверенность в себе и почувствовать, что он тоже чего-то стоит.
— Но какой мне от него будет прок?
— Он должен почувствовать, что он нужен.
— Где, здесь? Зачем он мне здесь нужен?
— Ты принимаешь на работу множество людей, которых совсем не знаешь.
— Я беру на работу тех, кто умеет делать дело. А что мне может предложить он?
— Но ведь он же твой брат.
— Ну и что? При чем тут это?
Она замолчала, потрясенная его словами. Некоторое время они сидели, глядя друг на друга так, словно их разделяла космическая даль.
— Он твой брат, — сказала она; ее слова прозвучали как заезженная пластинка, неустанно воспроизводящая магическое заклинание, усомниться в котором непозволительно. — Ему нужно найти свое место в этом мире. Ему нужен хороший заработок, чтобы он чувствовал, что получает деньги по праву, а не как милостыню.
— По праву? Но мне от него и на цент пользы не будет.
— Так ты об этом думаешь в первую очередь? О собственной выгоде, о прибыли? Я прошу тебя помочь брату, а ты прикидываешь, сможешь ли обогатиться за счет его труда, и не поможешь ему, если не увидишь в этом выгоды для себя. Я правильно поняла? — Она увидела выражение его глаз, отвернулась и поспешно продолжила, повысив голос: — Да, конечно, ты помогаешь ему, как помог бы первому встречному нищему. Материальная помощь — ты не признаешь и не понимаешь ничего другого. Ты задумывался хоть раз о его духовных потребностях, о том, что такое положение делает с его чувством собственного достоинства? Он не желает жить как нищий. Он хочет быть независимым от тебя.
— Получая от меня деньги, которые не способен заработать, за работу, которую не умеет делать?
— Ты бы от этого не очень пострадал. Здесь предостаточно людей, которые работают и делают для тебя деньги.
— Ты просишь, чтобы я помог ему обманывать?
— Вовсе необязательно называть это так.
— Это обман или нет?
— С тобой просто невозможно разговаривать. Ты начисто лишен человечности. У тебя нет ни капли жалости к брату, ни капли сострадания к его чувствам.
— Это обман или нет?
— Тебе никого не жалко.
— Ты считаешь, что было бы правильно пойти на обман?
— Ты самый аморальный человек на свете. Все твои мысли заняты лишь заботой о правильности. Ты никого не любишь.
Реардэн резко поднялся, давая понять, что разговор окончен и посетителю следует убраться восвояси.
— Мама, я хозяин сталелитейного завода, а не публичного дома.
— Генри! — с негодованием выдавила из себя мать, пораженная тем, что он посмел так разговаривать с ней.
— Никогда больше даже не заикайся мне о работе для Филиппа. Я не подпущу его и к воротам моего завода и не доверю даже метлу — заметать пепел у печей. Я хочу, чтобы ты поняла это раз и навсегда. Помогай ему любыми другими способами, но о моем заводе забудь и думать.
— Да что ты возомнил о своем заводе? Это что, святой храм? — сказала она с презрительной издевкой в голосе.
— Гм... Несомненно, — негромко ответил Реардэн, сам удивленный этой мыслью.
— Неужели ты никогда не думаешь о других людях и своих моральных обязательствах перед ними?
— Мне чуждо то, что ты называешь моралью. Нет, я не думаю о других людях, но знаю одно: если бы я дал работу Филиппу, то не смог бы смотреть в глаза компетентному человеку, которому эта работа нужна и который ее достоин.
Она встала и, втянув голову в плечи, принялась снизу вверх бросать в него слова, полные благородного негодования:
— Это и есть твоя жестокость. Именно в ней корень твоей низости и эгоизма. Если бы ты любил брата, то дал бы ему работу, которой он недостоин, и именно потому, что он не заслуживает ее, — это было бы проявлением истинной доброты и братской любви. Зачем тогда любовь, если не для этого? Дать работу тому, кто ее достоин, — не добродетель. Истинная добродетель — вознаградить недостойного.
Реардэн смотрел на нее как ребенок, который не приходит в ужас при виде кошмара лишь потому, что не может в него поверить.
— Мама, — сказал он, — ты сама не знаешь, что говоришь. Я никогда не смогу презирать тебя настолько, чтобы поверить, что ты действительно так думаешь.
Больше всего его удивило ее лицо: это было лицо человека, потерпевшего поражение, но в нем проглядывало лукавство и циничное коварство, — словно на мгновение она стала воплощением житейской мудрости, насмехавшейся над его наивностью и простодушием.
Ее лицо постоянно всплывало в его сознании, стояло перед глазами, словно сигнал, предупреждающий об опасности и говорящий о чем-то, что необходимо понять, в чем нужно разобраться. Но он не мог заставить себя задуматься над этим как над чем-то серьезным, он не ощущал ничего, кроме смутного чувства беспокойства и отвращения, сейчас не было времени размышлять над этим — за столом напротив него уже сидел следующий посетитель. Реардэн слушал человека, который умолял спасти его от гибели.
Посетитель не сказал этого прямо, но Реардэн знал, что пятьсот тонн стали, о которых просил этот человек, были для него вопросом жизни или смерти.
Его посетителем был мистер Уорд из Миннесоты — президент компании по производству комбайнов. Эта неприметная компания с незапятнанной репутацией принадлежала к тому типу предприятий, которые крайне редко разрастаются, но никогда не разоряются. Мистер Уорд представлял четвертое поколение владельцев компании и, как все его предшественники, делал для ее процветания все, что было в его силах.
Ему было уже за пятьдесят, и, глядя на его бесстрастно-непроницаемое лицо, можно было с уверенностью сказать, что он счел бы проявление душевных терзаний крайне неприличным, все равно что прилюдно раздеться догола. Изъясняясь четко и по-деловому, он сообщил, что, как и его отец, всю жизнь получал сталь от небольшой сталелитейной компании, которую поглотила «Ассошиэйтэд стил» Орена Бойла. Он прождал целый год, надеясь получить наконец свой последний заказ; весь последний месяц он потратил на то, чтобы добиться личной встречи с Реардэном.
— Мистер Реардэн, я знаю, что ваши заводы работают на полную мощность и вам сейчас не до новых заказов, раз уж даже самым крупным старейшим клиентам приходится терпеливо ждать своей очереди, поскольку вы единственный порядочный, я имею в виду — надежный, производитель стали в стране. Я не знаю, чем аргументировать свою просьбу, чтобы вы сделали для меня исключение, да и с какой стати вы должны его делать. Но мне больше ничего не остается, разве что навсегда закрыть ворота завода, а я... — его голос слегка дрогнул, — мне трудно даже представить это... во всяком случае пока... поэтому я решил поговорить с вами, даже если у меня очень мало шансов... все равно я должен сделать все, что в моих силах. Такой язык был понятен Реардэну.
— Мне очень хотелось бы вам помочь, — сказал Реардэн, — но боюсь, что ничего не смогу для вас сделать, поскольку сейчас я занят очень крупным спецзаказом, который должен выполнить в первую очередь.
— Я знаю. Но, мистер Реардэн, вы могли бы просто выслушать меня?
— Конечно.
— Если дело в деньгах, я заплачу, сколько вы скажете. Если вы сочтете это выгодным, пожалуйста, я готов заплатить вдвое больше обычной цены, только дайте мне сталь. Пусть даже мне придется продавать в этом году комбайны себе в убыток, лишь бы не закрывать завод. Моих личных сбережений достаточно, чтобы протянуть так пару лет, если нужно. Надо удержаться на плаву, потому что, мне кажется, долго так продолжаться не может. Жизнь обязательно улучшится, непременно, иначе мы... — Он замолчал, но через мгновение уверенно произнес: — Непременно улучшится.
— Непременно, — согласился Реардэн. Уверенность собственных слов напомнила ему о линии Джона Галта, мысль о которой вихрем пронеслась у него в голове. Строительство линии шло полным ходом. Нападки на металл Реардэна прекратились. У него возникло такое чувство, словно он и Дэгни Таггарт, разделенные сотнями миль, стояли свободными посреди пустого пространства и ничто не мешало им закончить начатое дело. «Они оставят нас в покое, и мы завершим строительство», — подумал он. «Они оставят нас в покое», — он повторял это про себя, словно слова боевого гимна.
— Мощность моего завода — тысяча комбайнов в год, — сказал мистер Уорд. — В прошлом году мы выпустили лишь триста, но даже для этого я еле-еле умудрился наскрести сталь. Скупал на распродажах, когда разорялась какая-нибудь сталелитейная компания, выпрашивал тонну-другую то у одного, то у другого крупного концерна, как мусорщик, шатался по всяким свалкам... Не буду надоедать вам рассказами, просто я никогда не думал, что доживу до таких дней, когда придется вести дело подобным образом. И все это время мистер Орен Бойл клялся мне, что поставит сталь на следующей неделе. Но все, что ему удавалось выплавить, отправлялось его новым клиентам — о причинах предпочитают помалкивать, но поговаривают, что это люди с определенными политическими связями. А сейчас я не могу даже встретиться с Ореном Бойлом. Он уже больше месяца в Вашингтоне, а его управляющие только и твердят, что ничего не могут поделать, потому что невозможно достать руду.
— Вы зря тратите время, — сказал Реардэн. — От них вы ничего не получите.
— Знаете, мистер Реардэн, — сказал Уорд таким тоном, словно сделал открытие, в которое сам не мог поверить, — мне кажется, мистер Бойл не совсем чисто ведет дела. Я никак не пойму, чего он добивается. Половина его печей простаивает, но в прошлом месяце все газеты пестрели огромными статьями об «Ассошиэйтэд стил». О том, сколько они производят стали? Да что вы, нет. О том, как прекрасно мистер Бойл решил жилищную проблему для своих рабочих. На прошлой неделе он разослал по всем школам цветной фильм о том, как выплавляется сталь и какое значение она имеет для общества. Сейчас мистер Бойл участвует в радиопередачах — разглагольствует о важности сталелитейной промышленности для судеб страны и постоянно повторяет, что надо заботиться о сохранении этой отрасли промышленности в целом. Не понимаю, что он имеет в виду под словами «вся отрасль в целом».
— А я понимаю. Но забудьте об этом. У него ничего не выйдет.
— Мистер Реардэн, мне не нравятся люди, которые на всех углах кричат о том, что трудятся исключительно на благо общества. Это неправда, а если бы даже и было правдой, то все равно, по-моему, это неправильно. Поэтому я скажу, что сталь мне нужна лишь для того, чтобы спасти мой бизнес. Потому что он мой. Потому что, если мне придется закрыть завод... Только все равно в наши дни никто этого не понимает.
— Я понимаю.
— Да, я думаю, вы действительно понимаете. Сохранить свое дело — вот что для меня главное. И потом, у меня ведь есть клиенты. Они долгие годы покупали комбайны только у меня. Они на меня рассчитывают. Сейчас ведь практически невозможно достать сельскохозяйственную технику. Только представьте себе, что случится у нас в Миннесоте, если у фермеров не будет техники, если в разгар жатвы машины начнут выходить из строя и не будет запчастей, ничего... кроме цветного кино мистера Бойла... А, да что тут говорить... Потом, у меня ведь рабочие, некоторые работали на заводе еще при моем отце. Им некуда идти. Во всяком случае сейчас.
Реардэн думал о том, что у него нет никакой возможности выдавить из заводов еще пятьсот тонн стали, когда каждая печь, каждый час и каждая тонна на строгом учете и распределены по срочным заказам на полгода вперед. Но... линия Джона Галта, подумал он. Если он смог сделать это, то сможет что угодно. У него появилось желание взяться сразу за целую дюжину новых задач. Он неожиданно почувствовал себя так, словно в этом мире для него не было ничего невозможного.
— Послушайте, — сказал он, потянувшись к телефону, — сейчас я свяжусь с управляющим и проверю, что там у нас на ближайшие несколько недель. Может быть, я найду способ перехватить кое-что из других заказов, и тогда вы получите сталь.
Мистер Уорд быстро отвел взгляд в сторону, но Реардэн все же успел заметить выражение, появившееся на его лице.
Для него это значит так много, а мне ничего не стоит, подумал Реардэн.
Он поднял телефонную трубку, но тут же бросил, потому что дверь внезапно распахнулась и в кабинет вбежала его секретарь.
Трудно было поверить, что Гвен Айвз может позволить себе подобным образом ворваться к нему в кабинет; ее спокойно-непроницаемое лицо исказилось до неузнаваемости, глаза застилала неукротимая ярость.
— Прошу простить, что прерываю вас, мистер Реардэн, — сказала она; он знал, что, кроме него, она ничего не видела: ни кабинета, ни мистера Уорда. — Я должна вам сообщить, что Законодательное собрание только что утвердило Закон о равных возможностях.
— О Боже, нет. Нет! — вскричал мистер Уорд, глядя на Реардэна широко раскрытыми глазами.
Реардэн вскочил с места и в неестественной позе застыл над столом, выставив одно плечо вперед. Это длилось лишь мгновение. Затем он огляделся, словно вновь обретя способность видеть, сказал «прошу прощения», обращаясь к секретарю и Уорду, и сел на место.
— Нас информировали о том, что законопроект передан на рассмотрение? — сдержанно спросил он, полностью овладев собой.
— Нет, мистер Реардэн. Скорее всего это был внезапный маневр. На ратификацию ушло всего сорок пять минут.
— От Мауча есть какие-нибудь известия?
— Нет, мистер Реардэн, — сказала Гвен, сделав особое ударение на первом слове. — Ко мне прибежал посыльный с пятого этажа и сказал, что только что услышал об этом по радио. Я обзвонила редакции нескольких газет и проверила информацию. Они его действительно утвердили. Я пыталась дозвониться до Мауча в Вашингтон, но в его кабинете никто не отвечает.
— Когда от него были последние известия?
— Десять дней назад, мистер Реардэн.
— Хорошо. Спасибо, Гвен. Продолжай набирать Вашингтон и постарайся связаться с Маучем.
— Хорошо, мистер Реардэн.
Гвен вышла из кабинета. Мистер Уорд стоял у стола, нервно теребя в руках свою шляпу.
— Наверное, мне лучше... — начал он упавшим голосом.
— Сядьте, — резко бросил ему Реардэн.
Уорд послушно опустился на стул, глядя на Реардэна широко раскрытыми глазами.
— Мы с вами еще не закончили. Мы ведь договаривались о сделке, правда? — сказал Реардэн. — Мистер Уорд, за что эти вшивые ублюдки помимо всего прочего нас больше всего осуждают? Да, за наш девиз: «Дело прежде всего». Так вот, мистер Уорд, вернемся к делу. Дело прежде всего. — Он поднял телефонную трубку и попросил соединить его с управляющим. — Послушай, Пит... Что?.. Да, я уже знаю... Поговорим об этом позже. Я хочу знать, сможешь ли ты в ближайшие несколько недель выкроить вне графика пятьсот тонн стали?.. Да, я знаю... Знаю, что это невозможно... Назови мне даты и цифры.
Он слушал, быстро делая пометки на листке бумаги, затем сказал: «Хорошо. Спасибо» — и повесил трубку. Некоторое время он молча изучал цифры, что-то подсчитывая на полях. Затем поднял голову и сказал:
— Все в порядке, мистер Уорд. Вы получите сталь через десять дней.
Когда Уорд ушел, Реардэн вышел в приемную.
— Гвен, пошли телеграмму Флемингу в Колорадо. Он поймет, почему я вынужден отменить покупку рудника, — обычным тоном сказал он секретарю.
Не глядя на него, Гвен послушно кивнула. Реардэн обернулся к очередному посетителю и сказал, жестом приглашая пройти в кабинет:
— Добрый день. Входите, пожалуйста.
Я подумаю об этом позже, говорил он себе. Человек идет вперед шаг за шагом, и ничто не может остановить его. На мгновение его сознание заполнила одна-единственная необыкновенно ясная и примитивно простая мысль: «Это не остановит меня!»
Эта мысль как будто ни с чем не была связана. Он не думал о том, что именно его не остановит, и не знал, почему эта мысль была настолько важной и не допускающей сомнений. Она полностью завладела его сознанием, и он послушно следовал ей. Он шел вперед, шаг за шагом, и, как и намечал, принял всех посетителей, не отменив ни одной встречи.
Было уже поздно, когда он наконец освободился и вышел из кабинета. Гвен Айвз сидела за столом в пустой приемной. Все служащие давно разошлись по домам. Она неподвижно и прямо сидела на стуле, сложив руки на коленях. Голову она держала неестественно прямо. По щекам ее застывшего, окаменевшего лица катились слезы. Гвен увидела его и виновато сказала:
— Извините, мистер Реардэн. — Она даже не пыталась скрыть от него свое лицо.
Реардэн подошел к ней.
— Спасибо, — мягко сказал он. Она удивленно взглянула на него.
— Гвен, мне кажется, ты недооцениваешь меня. Не слишком ли рано ты меня оплакиваешь?
— Я вынесла бы все что угодно, — прошептала она, — но они называют этот закон торжеством «антиалчности». — Гвен указала на газеты на столе.
Реардэн рассмеялся:
— Я понимаю, что подобное искажение английского языка приводит тебя в ярость. Но подумай, стоит ли из-за этого расстраиваться?
Она посмотрела на него, слегка улыбнувшись. Человек, которого выбрали жертвой этого закона и которого она была не в силах защитить, был для нее единственным утешением в мире, где все рушилось.
Реардэн медленно провел ладонью по ее лбу. Этим несвойственным ему «внеслужебным» жестом он показал, что сложившаяся ситуация отнюдь не смехотворна.
— Иди домой, Гвен. Сегодня ты мне больше не понадобишься. Нет, не нужно меня ждать.
Уже за полночь, сидя за столом, склонившись над чертежами моста, Реардэн вдруг прекратил работу — внезапный шквал эмоций, которые он больше не мог сдерживать, наконец настиг его, словно кончилось действие наркоза.
Все еще сопротивляясь, он, подался вперед и застыл, слегка наклонив голову и упершись грудью в край стола, словно у него хватало сил только на то, чтобы не уронить голову на чертежи. Так он сидел какое-то время, не чувствуя и не осознавая ничего, кроме невыразимой, безгранично-кричащей боли, которая лишала его способности мыслить, терзала тело или разум, — он сам не понимал что.
Через мгновение все прошло. Реардэн поднял голову и выпрямился, откинувшись на спинку стула. Он понимал, что был прав, пытаясь оттянуть это мгновение, а то и вовсе избежать его; он не думал об этом, потому что думать, в сущности, не о чем.
Мысль, говорил он себе, это оружие, которым человек пользуется для того, чтобы действовать. Сейчас он уже ничего не мог сделать. Мысль — это инструмент, с помощью которого человек создает выбор. Ему не оставили выбора. Посредством мысли человек определяет для себя цель и способы ее достижения. Дело всей его жизни рвали на куски, а он не имел права голоса, его лишили выбора, цели, лишили возможности защищаться. Реардэн думал об этом с удивлением. Он впервые в жизни понял, что никогда ничего не боялся, потому что у него было универсальное лекарство от любой беды — возможность действовать. Нет, думал он, не уверенность в победе — кто может быть в этом уверен? — всего лишь возможность действовать — вот что нужно человеку в подобных обстоятельствах. Сейчас впервые в жизни он отстраненно наблюдал картину, ужасней которой не бывает: его волокут к пропасти. А руки связаны за спиной.
Пусть у тебя связаны руки, думал он, все равно иди вперед. Пусть ты в оковах. Иди вперед. Не останавливайся. Иди. Это не должно остановить тебя. Но другой голос, которого он не хотел слышать, с которым боролся, пытаясь заглушить, подсказывал: «Не стоит ломать над этим голову... Все бесполезно... Ради чего?.. Выбрось из головы!»
Реардэн не мог заглушить этот голос. Он неподвижно сидел над чертежами моста для линии Джона Галта и думал лишь об одном: они решили все без него. Они не позвали его, не спросили, не дали ему и слова вымолвить... Не сочли нужным даже поставить его в известность о том, что отсекли часть его жизни и отныне ему придется жить калекой... Среди всех людей, кто бы они ни были, он был единственным, кого не посчитали нужным принять во внимание, — неважно, по какой причине.
Вывеска из далекого прошлого гласила: «Рудники Реардэна». Она висела над темными штабелями металла... висела долгие годы, днем и ночью... Она вобрала в себя годы, дни, часы, секунды, на протяжении которых он с радостью и ликованием по капле отдавал собственную кровь за тот далекий день, когда все это будет принадлежать ему одному и он увидит над землей эти слова... Он заплатил за это своими усилиями, своим здоровьем, силой своего разума и надеждой... И все это будет уничтожено по прихоти людей, которые только и умели, что голосовать... Кто знает, своим ли умом они приходили к принимаемым решениям?.. По чьей воле им в руки дана власть?.. Чем они руководствовались?.. Что они знали?.. Кто из них смог бы самостоятельно добыть хоть один камешек руды из недр земли?.. Все это погибнет по прихоти людей, которых он никогда не видел и которые никогда не видели выплавленного металла... Все это будет уничтожено, потому что они так решили. По какому праву?
Реардэн покачал головой. Есть вещи, над которыми не стоит ломать голову, подумал он, потому что зло способно заразить того, кто о нем думает. Существует предел тому, что человек имеет право понимать, не поступаясь своей порядочностью. Есть вещи, о которых думать нельзя, нельзя даже пытаться понять их истоки, и не стоит сушить мозги, копать глубже и пытаться понять природу того, что понимать не должно и чего все равно не понять.
Спокойный и опустошенный, Реардэн подумал, что уже завтра он будет в полном порядке и простит себе сегодняшнюю слабость. Эта слабость была как слезы во время похорон, когда человек может расплакаться не стыдясь; затем пройдет время, человек свыкнется и научится жить с незаживающей раной в душе или... с искалеченным заводом.
Он встал и подошел к окну. Завод казался безмолвным и безлюдным. Он увидел едва заметные алые сполохи над вентиляционными трубами, поднимающиеся вверх клубы пара и напоминающие паутину косые сплетения кранов и мостов.
Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Он подумал, что Гвен и мистер У орд могли, опираясь на него, найти проблеск надежды, облегчение и утешение, почерпнуть мужества. А на кого опереться ему? Кто мог дать ему все это? Сейчас ему впервые в жизни нужна была поддержка. Ему вдруг захотелось иметь друга, перед которым он мог бы не стесняться своих страданий, на которого он мог бы опереться и сказать: «Я очень устал», чтобы хоть на мгновение обрести покой. Был ли среди тех, кого он знает, хоть один человек, которого он хотел бы сейчас видеть? Его разум мгновенно отреагировал на этот вопрос, и он с ужасом осознал, что подумал о Франциско Д'Анкония.
Он сердито рассмеялся, и это вернуло его к реальности. Нелепость собственного стремления заставила его мгновенно успокоиться. Вот что бывает, подумал он, когда позволяешь себе быть слабым.
Он стоял у окна, стараясь ни о чем не думать. Но в его подсознании еще звучали слова: «Рудники Реардэна... Угольные шахты Реардэна... Сталь Реардэна... Металл Реардэна...» Что толку?.. Зачем он добивался этого?.. Зачем ему еще к чему-то стремиться?..
Он вспомнил свой первый рабочий день, когда стоял у рудника на вершине холма... День, когда он стоял на вершине холма, глядя на развалины сталелитейного завода... День, когда он стоял здесь, в своем кабинете, и думал о том, что мост сможет выдержать неимоверные нагрузки всего на нескольких планках металла, если соединить мостовую ферму с арочным пролетным строением, если поставить диагональные распорки, загнутые вверх к...
Реардэн замер на месте... Нет, в тот день он не думал о том, что можно соединить мостовую ферму с пролетным строением.
В следующее мгновение он уже склонился над столом, опершись коленом на сиденье стула и даже не подумав сесть. Без разбора, на первой попавшейся бумажке, на чертежах, чьих-то письмах, промокательной бумаге он чертил прямые, выводил окружности, рисовал треугольники, делал в столбик длинные расчеты.
Час спустя он заказал по междугородной Колорадо, и в стоявшем на запасном пути вагоне зазвонил телефон.
— Дэгни! Этот наш мост — выброси к черту все чертежи, которые я направил тебе, потому что... Что? А, ты о законе? Ну и черт с ним! Плевал я на бандитов и их законы! Забудь об этом! Пусть катятся ко всем чертям! Послушай, ты помнишь штуковину, которую ты назвала мостовой фермой Реардэна и которой так восхищалась? Она ни к черту не годится. Я тут такое придумал! Твой мост выдержит одновременно четыре состава, простоит триста лет и обойдется не дороже самой дешевой водосточной трубы! Через два дня я отправлю тебе все чертежи, но я хотел рассказать тебе об этом сейчас же. Нужно всего лишь соединить мостовую ферму с пролетным строением. Если поставить диагональные распорки и... Что?.. Я тебя не слышу. Ты что, заболела?.. Да за что ты меня благодаришь? Дай я сначала тебе все объясню.
Глава 8
Линия Джона Галта
Рабочий улыбнулся Эдди Виллерсу через стол. Они сидели в подземной столовой «Таггарт трансконтинентал».
— У меня такое чувство, будто я беглец, — сказал Эдди Виллерс. — Думаю, ты понимаешь, почему я несколько месяцев здесь не был. Считается, что теперь я вице-президент по перевозкам. Только ради Бога не принимай это всерьез. Я держался сколько было сил и все же вынужден был убежать, хоть на вечер... Когда я в первый раз после своего мнимого повышения пришел в эту столовую, все так смотрели на меня, что я просто не смел сюда вернуться. Ну и пусть смотрят. Ты же не пялишься на меня во все глаза. Я рад, что для тебя это ничего не меняет... Нет, я уже две недели не видел ее. Но я каждый день разговариваю с ней по телефону, иногда даже два раза в день... Да, я знаю, что она чувствует: ей это нравится. Что мы слышим, когда разговариваем по телефону, — колебания звука? Ее голос словно преобразуется в колебания света, если, конечно, ты понимаешь, что я хочу сказать. Ей нравится вести эту ужасную борьбу в одиночку и побеждать... Да, она побеждает. Знаешь, почему газеты в последнее время ничего не пишут о линии Джона Галта? Потому что строительство продвигается просто прекрасно... только... Линия из металла Реардэна станет лучшей железной дорогой в истории человечества. Но что толку, если у нас не будет достаточно мощных локомотивов, чтобы воспользоваться ее преимуществами? Ты только взгляни на латаные-перелатаные паровозы, что у нас остались, — они же давно на ладан дышат и едва тащатся — их выдержат старые трамвайные рельсы... Но все-таки надежда есть. Компания «Юнайтэд локомотив уоркс» обанкротилась. Для нас это шанс, потому что завод перекупил Дуайт Сандерс. Он талантливый молодой инженер, и ему принадлежит последний оставшийся в стране надежный авиационный завод. Для того чтобы купить «Юнайтэд локомотив», ему пришлось оформить его на своего брата. Это все из-за Закона о равных возможностях. Конечно, он схитрил, но разве можно его винить? Как бы то ни было, «Юнайтэд локомотив уоркс» теперь заработает, и мы получим локомотивы. Дуайт Сандерс все сдвинет с места... Да, она рассчитывает на него. А почему это тебя интересует?.. Да, для нас он сейчас очень много значит. Мы недавно подписали с ним контракт на первые десять локомотивов. Когда я позвонил и сообщил ей, что контракт подписан, она засмеялась и сказала: «Вот видишь, Эдди? А ты боялся». Она сказала так, потому что знает — я никогда ей об этом не говорил, но она знает, — что я боюсь... Да, боюсь... Не знаю... Если бы знал почему, не боялся бы... Я бы что-нибудь сделал... Но это... Скажи, неужели ты не презираешь меня за то, что я вице-президент по перевозкам? Но неужели ты не понимаешь, что это просто отвратительно? Какая, к черту, честь? Я сам не знаю, кто я такой: клоун, призрак, дублер или подставное лицо, марионетка в чьих-то руках. А сидя в ее кабинете, в ее кресле, за ее столом, чувствую себя еще хуже. У меня появляется такое ощущение, словно я убийца. Конечно, я понимаю, что выступаю в роли подставного лица ради нее, и это для меня честь, но... у меня такое ужасное ощущение, словно каким-то необъяснимым образом я делаю это ради Джима Таггарта. Почему ей пришлось устраивать весь этот цирк с подменой? Почему она вынуждена скрываться? Почему они выдворили ее из здания компании? Ты знаешь, что ей пришлось переехать в какую-то дыру в глухом переулке, напротив нашего служебного входа для почты и багажа? Сходи как-нибудь посмотри. Это контора компании «Джон Галт инкорпорейтэд». А ведь все прекрасно знают, что именно она по-прежнему управляет «Таггарт трансконтинентал». Почему она вынуждена скрывать, что прекрасно справляется со своей работой? Почему они не ценят ее, не воздают ей по заслугам? Почему ее обворовывают, а мне приписывают ее заслуги? Почему они делают все, что в их силах, лишь бы не позволить ей добиться успеха, тогда как она одна спасает их от полнейшего краха? Почему они мучают ее за это?.. Эй, что с тобой?.. Почему ты на меня так смотришь?.. Да, я вижу, ты все понимаешь. В этом есть что-то такое, в чем я никак не могу разобраться, чего никак не могу понять. Однако чувствую в этом какое-то тайное зло. Вот почему я боюсь... От этого никуда не денешься. Странно, конечно, но я думаю, они тоже знают об этом. Джим и ему подобные... да все в компании. Сейчас во всем нашем здании чувствуется что-то подлое и трусливое. Подлое, трусливое и мертвое. «Таггарт трансконтинентал» сейчас похожа на человека, который потерял свою душу... предал ее... Нет, к этому она относится спокойно. Когда она последний раз была в Нью-Йорке, то пришла ко мне без предупреждения. Я сидел в своем, то есть в ее кабинете, когда дверь вдруг открылась, она вошла и сказала: «Мистер Виллерс, я ищу работу диспетчера. Не могли бы вы мне помочь?» Мне хотелось проклясть их всех, но я только рассмеялся. Я был так рад ее видеть, и она так весело и радостно смеялась... Она приехала прямо из аэропорта. На ней были слаксы и летняя куртка. Она была так красива. Ее обветренное лицо казалось загоревшим, словно она только что вернулась с морского курорта. Она настояла, чтобы я остался в ее кресле, а сама присела на край стола и принялась рассказывать о строительстве линии Джона Галта и новом мосте... Нет, я не спрашивал, почему она выбрала это название... Не знаю, что оно для нее значит. Наверное, своего рода вызов... Только не знаю кому... Это ничего не значит, потому что нет никакого Джона Галта, но лучше бы она назвала свою компанию как-то иначе. Мне это название не нравится, а тебе?.. Нравится, говоришь? По твоему тону этого не скажешь.