Главная | Обратная связь

Берлин встречает Новый год

Истощенные от постоянного недоедания и стресса, берлинцы праздновали Рождество 1944 года далеко не в радостном настроении. Значительная часть столицы «третьего рейха» была уже разрушена бомбовыми ударами союзной авиации. В этот отнюдь не веселый сезон шутки горожан все больше стали напоминать черный юмор. На вопрос: «Какие подарки лучше всего выбрать для своих родственников?» — следовал ответ: «Будь практичным — подари им по гробу».

Настроения берлинцев стало меняться в худшую сторону еще два года назад. Перед самым Рождеством 1942 года по городу стали распространяться слухи, что Красная Армия окружила на Волге 6-ю армию генерала Паулюса. Для нацистского режима было тяжело признать, что одно из самых мощных объединений вермахта теперь обречено на гибель в руинах Сталинграда и в заснеженных русских степях. Для того чтобы подготовить страну к плохим новостям, Йозеф Геббельс, рейхсминистр пропаганды и просвещения, объявил о наступлении «германского Рождества», что в переводе с нацистской терминологии означало аскетизм и идеологическое единение, то есть никаких свечей, венков из сосновых веток и распевания «Штилле нахт, хайлиге нахт». К 1944 году традиционный рождественский жареный гусь стал уже весьма далеким воспоминанием.

Многие фасады берлинских домов оказались разрушены. Однако в помещениях, которые раньше служили для своих хозяев гостиными или спальнями, еще можно было увидеть висящие на стенах картины. Актриса Хильдсгард Кнеф никак [6] не могла отвести взгляд от пианино, оставшегося в полуразрушенном доме. Никто не мог добраться до этого инструмента, и у нее невольно возник интерес — как долго он еще продержится в целости и сохранности, прежде чем рухнуть вниз вместе с остатками этажа. На многих стенах разбитых домов теперь часто встречались различные надписи, выведенные мелом или краской. Это был обмен посланиями между родными и близкими. Сын писал, что приезжал на побывку с фронта и у него все хорошо. Бывший житель разрушенного здания сообщал, что обитает теперь в таком-то месте и т.п. Рядом висели официальные объявления нацистского руководства. Некоторые из них обещали мародерам неминуемую смертную казнь.

Воздушные налеты (днем американской авиации, а ночью — британской) стали настолько частыми, что берлинцам казалось — теперь они проводят больше времени в подвалах и бомбоубежищах, чем в собственных постелях. Вследствие постоянного недосыпания у них странным образом смешались симптомы истерии и фатализма. Некоторые острые на язык горожане, которых гестапо, несомненно, могло обвинить в пораженческих настроениях, зло подшучивали, что аббревиатуры LSR ( «Luftschutzraum», в переводе с немецкого «бомбоубежище») теперь надо расшифровывать как «Lernt schnell Russisch» ( «учи быстрее русский»){5}. Большинство берлинцев более не использовали в общении друг с другом нацистское приветствие «Хайль Гитлер!». Когда член организации гитлерюгенд Лотар Лойе, долгое время отсутствовавший в городе, зашел в один из столичных магазинов и по привычке произнес нацистское приветствие, все покупатели обернулись и посмотрели на него со странным выражением лица. Этот случай стал последним в его жизни, когда он воздал хвалу фюреру, находясь вне службы. Лойе обнаружил, что наиболее распространенным приветствием теперь стало «Bleib Ubring!» ( «Выживай!»){6}.

Юмор берлинцев отражал всю гротесковость, подчас сюрреалистичность ситуации, в которой они оказались. Самым большим бомбоубежищем в городе являлся так называемый «Зообункер». Это была огромная железобетонная крепость с зенитными батареями на башнях и обширным укрытием под [7] землей. Толпы горожан устремлялись туда после сигнала воздушной тревоги. Урсула фон Кардорф отмечала в своем дневнике, что все происходящее выглядело словно декорация к сцене с заключенными из оперы «Фиделио»{7}. Вместе с тем любовные парочки, облокотившиеся на перила спиральной лестницы, ведущей вниз, напоминали участников пародии на бал-маскарад.

Вся атмосфера жизни большого города была пронизана ожиданием скорого конца. Никто не сомневался, что приближается катастрофа, и она на этот раз коснется не просто государства, но и каждого человека в отдельности. Люди безрассудно тратили деньги, сознавая, что скоро все эти бумажки превратятся в хлам. По городу ходили слухи, правда не подтвержденные, что в районе зоопарка, темных углах вокруг станции метро, да и в самом парке Тиргартен, молодые девушки совокупляются с чужестранцами. Желание расстаться со своей невинностью стало среди молодых женщин еще более отчаянным несколько позднее, когда Красная Армия уже подходила к воротам Берлина.

Бомбоубежища, освещенные синими лампами, многим могли казаться адом. Люди спускались туда только с самым необходимым: одеждой и небольшими чемоданами, в которых, кроме всего прочего, были уложены бутерброды и термосы с чаем. Теоретически их ждал полный комфорт. Имелась даже санитарная комната с медсестрой, и женщины в случае необходимости могли рожать прямо под землей. Многим казалось, что разрывы авиабомб даже ускоряют рождение детей. Причем возникало ощущение, что эпицентры взрывов находятся не только сверху, но и снизу — словно бы земля отвечала ударом на удар. Потолки укрытий на случай отключения электричества были покрашены специальной люминесцентной краской и в темноте она поначалу светилась, а затем начинала тускло мерцать. Снабжение бомбоубежищ водой прекратилось вследствие разрушения водопроводов. По этой причине уборные вскоре оказались в ужасном состоянии, что стало настоящим бедствием для нации, привыкшей к чистоте и гигиене. Иногда дежурные опечатывали общественные туалеты. Причем они опасались не только распространения инфекций, но и очередных случаев суицида. Находившиеся [8] в депрессии люди часто запирались в уборных и кончали жизнь самоубийством.

Трехмиллионному городу не хватало бомбоубежищ, поэтому они были постоянно переполнены. Спертый воздух заполнял коридоры. Потолки главных залов и спальных помещений были покрыты сыростью. В комплексе бомбоубежищ на станции метро «Гезундбруннен», рассчитанном на полторы тысячи человек, нередко собиралось в три раза больше. Для измерения уровня оставшегося в убежище кислорода использовали свечи. Как только гасла свеча, поставленная на пол, родители поднимали детей выше и сажали их на свои плечи. После затухания свечи, стоящей на стуле, все поднимались на ноги. А если уж начинала мерцать свеча, расположенная на уровне подбородка, люди, находящиеся в убежище, должны были немедленно его покинуть, невзирая на то, что в данный момент творилось наверху.

В Берлине находилось до трехсот тысяч иностранных рабочих, на одежду которых нашивались специальные буквы, обозначающие страну, откуда прибыл тот или иной человек. Вход в бомбоубежища и подвалы домов для этих людей был закрыт, что, с одной стороны, объяснялось политикой режима, запрещавшего немцам смешиваться с представителями другой нации, с другой — чиновников мало волновали жизни иностранцев, хватало забот и со своими согражданами. К иностранцам, особенно к «остарбайтерам» ( «восточным рабочим»), относились как к расходному материалу. Большинство «восточных рабочих» были насильно угнаны немцами в Германию из Украины и Белоруссии. Но все-таки иностранные рабочие, находящиеся в городе (рекрутированные или отправившиеся в рейх по собственному желанию), имели гораздо большую степень свободы, чем их несчастные сограждане, попавшие в лагеря. Те, кто работал на военных заводах в районе Берлина, построили собственное убежище в одном из помещений на станции «Фридрихштрассс». Они воссоздали там маленький очаг своей родной культуры, в котором нашлось место стенным газетам, различным играм и т.п. Их настроение заметно улучшалось по мере приближения Красной Армии, в то время как у их эксплуататоров, напротив, оно резко падало. Большинство немцев смотрело [9] на иностранных рабочих со смятением и дрожью. Они видеди в них своеобразного троянского коня, все более опасного и готового к мести по мере того, как вражеские армии ближе и ближе подходили к Берлину.

Да, больше всего на свете берлинцы боялись славянского вторжения с востока. Боязнь легко переходила в ненависть. Геббельсовская пропаганда вновь и вновь напоминала им о жертвах Неммерсдорфа{*1}. Еще осенью 1944 года части Красной Армии вторглись в юго-восточные районы Восточной Пруссии, где, захватив эту деревню, изнасиловали и убили многих ее жителей.

Спускались в бомбоубежища далеко не все берлинцы. У некоторых из них были на то личные причины. Так, один женатый мужчина регулярно посещал квартиру своей любовницы в районе Пренцлауерберг. Он не спускался в укрытие во время бомбежек, поскольку это сразу бы вызвало подозрение у соседей. Однажды вечером в здание, в котором он на тот момент находился, попала авиабомба. Невезучий любовник, сидевший на диване, был погребен по самую шею в щебне и осколках кирпича. Уже после налета его стоны услышали юноша по имени Эрих Шмидтке{8} и чешский рабочий, к присутствию которого в бомбоубежище жители относились достаточно терпимо. Они откопали раненого и отправили в госпиталь. Четырнадцатилетний Эрих нашел жену этого человека и правдиво рассказал ей, что тот был найден в квартире, принадлежащей другой женщине. Жена впала в истерику. Она плакала не от горя и сострадания, ее буквально взбесило известие, что муж имеет любовницу. Поведение многих взрослых являлось тяжелым зрелищем для детей того времени.

Генерал Гюнтер Блюментрит, подобно большинству других военачальников, был убежден, что бомбежки германских городов должны поднять среди немцев чувство настоящего «Volksgenosscnschaft» ( «патриотического товарищества»){9}. Действительно, такое «товарищество» могло быть в 1942 и даже в 1943 году, но к концу 1944-го налеты союзной авиации стали оказывать на моральное состояние немцев весьма неоднозначный [10] эффект. Настроения сторонников твердой линии и уже уставших от войны граждан становились все более полярными. Берлин до 1933 года считался городом с самым большим процентом людей, негативно относящихся к нацистскому режиму. Об этом говорили и результаты голосования горожан. Однако теперь, за редким исключением, их протест против нацизма выражался лишь в насмешках над главарями рейха и тихом роптании. Большинство жителей пришли в неподдельный ужас, узнав о покушении — неудачном — на Гитлера 20 июля 1944 года. Они продолжали верить потоку лжи, исходящей от геббельсовской пропаганды и, несмотря на то что границы рейха находились сейчас под угрозой как с запада, так и с востока, надеялись, что фюрер в скором времени применит против враждебных государств так называемое «чудо-оружие», словно бы он являлся уже не человеком, а Юпитером, поражающим своих врагов огненными стрелами.

Результат нацистской пропаганды хорошо виден из письма одной немецкой женщины, направленного мужу, уже находящемуся в лагере военнопленных во Франции: «У меня такая вера в наше великое предназначение, что эту веру уже ничто не сможет поколебать. Она основывается на всей нашей истории, на нашем славном прошлом, как говорит доктор Геббельс. И это совершенно невероятно, чтобы история повернула вспять. Возможно, сейчас мы достигли самой крайней черты, но мы имеем решительных людей. Вся нация готова к маршу. Оружие в наших руках. Мы располагаем секретным оружием, которое будет использовано в надлежащий момент. Но важнее всего то, что нами руководит наш фюрер, за которым мы готовы следовать хоть с закрытыми глазами. Держись изо всех сил, не позволяй, чтобы тебя свалили с ног»{10}.

Немецкое наступление в Арденнах, начавшееся 16 декабря, оказало наркотическое воздействие на сторонников Гитлера. Они посчитали, что фортуна опять стала к ним благосклонной. Вера в фюрера и новое «чудо-оружие» (как, например, в Фау-2) буквально ослепляла им глаза. Распространялись слухи, что вся американская 1-я армия окружена и взята в плен благодаря применению нервно-паралитического газа. Эти люди думали, что в запасе у Германии еще много козырей и она отомстит за все свои страдания. К числу наиболее [11] отравленных пропагандой немцев принадлежали унтер-офицеры, прослужившие в армии уже достаточно много времени. Одни из них утверждали, что скоро снова захватят Париж. Другие сожалели, что французская столица была оставлена нетронутой, тогда как бомбежки Берлина превратите его практически в руины. И всех их приводила в восторг одна лишь мысль о том, что историю еще можно поправить, повернуть вспять.

Однако само германское верховное командование не разделяло подобного энтузиазма. Офицеры генерального штаба спасались, что наступление против американцев в Арденнах ослабит в решающий момент Восточный фронт. В любом случае гитлеровский план являлся чрезмерно амбициозным. Ударную силу немецких войск составляли 6-я танковая армия СС обергруппенфюрера Зеппа Дитриха и 5-я танковая армия генерала Хассо фон Мантейфеля, и было ясно, что недостаток горючего вряд ли позволит им достичь хотя бы Антверпена — главной базы снабжения западных союзников.

Гитлер, одержимый идеей изменить ситуацию на Западе, заставить Рузвельта и Черчилля согласиться с его условиями, даже не рассматривал какие-либо предложения о переговорах с Советским Союзом. Причиной тому являлось его убеждение, что в сталинские планы входит только полный разгром Германии. Кроме того, Гитлер оказался жертвой собственного тщеславия. Он не мог просить мира именно в тот момент, когда Германия терпела поражение. Поэтому победа в Арденнах имела для него огромное значение. Однако уже через неделю наступательный порыв германских войск иссяк. Этому способствовали как упорная оборона американских частей, особенно в районе Бастони, так и массированное применение авиации союзников в результате наступления хорошей погоды.

В самый канун Рождества шикарный «мерседес» начальника генерального штаба сухопутных войск вермахта (ОКХ), генерала Хайнца Гудериана, въехал на территорию ставки фюрера на Западном фронте. Свою ставку Вольфшанце(Волчье логово) в Восточной Пруссии Гитлер покинул еще 10 ноября 1944 года. Он переехал в Берлин, где ему сделали небольшую операцию на горле. 10 декабря Гитлер на своем [12] бронированном поезде выехал из столицы рейха в другую засекреченную ставку, расположенную в лесном массиве неподалеку от Цигенберга, что менее чем в сорока километрах от Франкфурта-на-Майне. Эта полевая штаб-квартира фюрера оказалась последней, которой было присвоено кодовое наименование. Оно, несомненно, попахивало ребячеством — Адлерхорст (Орлиное гнездо).

Гудериан, ведущий теоретик танковой войны, с самого начала знал об опасностях, которые будут подстерегать немецкие войска на Восточном фронте в случае развертывания операций на Западе. Но, даже несмотря на то что командование сухопутных сил отвечало за военную ситуацию на Востоке, он ничего не мог поделать, хотя бы потому, что операциями на Западном фронте непосредственно занималось верховное командование вооруженных сил Германии (ОКБ), Штаб-квартиры обеих этих командных структур (ОКХ и ОКБ) располагались к югу от Берлина, в комплексе подземных помещений в Цоссене.

Гудериан был таким же вспыльчивым, как и сам Гитлер. Более того, он имел собственную точку зрения на все происходящие события. Генерал не собирался рассуждать о глобальных вопросах внешнеполитической стратегии в то время, как страна подвергалась ударам одновременно с двух сторон. Вместо этого он полагался на свой солдатский инстинкт, который подсказывал, откуда в настоящий момент проистекает наибольшая опасность. Сомнений быть не могло. В его портфеле лежали разведывательные сводки генерала Рейнхарда Гелена, возглавлявшего отдел Иностранные армии Востока — разведывательную организацию, занимающуюся сбором данных по советско-германскому фронту. Гелен считал, что Красная Армия может начать большое наступление на Висле примерно 12 января 1945 года. В информации отдела говорилось, что враг имеет превосходство в пехоте в одиннадцать раз, танках — в семь, артиллерии и авиации — в двадцать раз{11}.

Войдя в зал заседаний в Адлерхорсте, Гудериан обнаружил, что здесь уже находятся Гитлер со своими военными помощниками, а также рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Тот после июльского покушения на фюрера был назначен также командующим резервной армией. Все руководители гитлеровской [13] ставки достигли высокого положения благодаря беспрекословной лояльности вождю. Начальник штаба ОКБ, фельдмаршал Кейтель, был известен своим непомерным угодничеством Гитлеру. Раздраженные армейские офицеры даже называли его «государственным гаражным слугой» либо «придворным ослом». Генерал-полковник Йодль, человек холодный и жесткий, являлся куда более компетентным военачальником. Но и он почти никогда не пытался воспротивиться попыткам Гитлера контролировать действия каждого фронтового батальона. Осенью 1942 года над Йодлем даже замаячила угроза отставки за то, что он посмел противоречить своему начальнику. Генерал Бургдорф, главный военный адъютант фюрера и начальник управления по личному составу армии, заменил на этом посту генерала Шмундта, смертельно раненного в Вольфшанце бомбой Штауффенберга. Именно Бургдорф передал яд фельдмаршалу Роммелю, сопровождая этот акт ультимативным требованием совершить самоубийство.

Используя разведывательные данные генерала Гелена, Гудериан обрисовал ситуацию на Восточном фронте и заявил о готовности Красной Армии начать мощное наступление. Он отметил, что операция может начаться в течение ближайших трех недель, а поскольку наступление в Арденнах теперь приостановлено, необходимо перебросить с Запада на Вислу максимально возможное количество дивизий. Не дожидаясь окончания доклада, Гитлер прервал начальника генерального штаба. Фюрер объявил, что все эти оценки ничего не стоят. Они являются полным абсурдом. Советская стрелковая дивизия, по его мнению, никогда не достигала численности в семь тысяч человек, а русские танковые корпуса едва ли вообще имеют танки. «Это величайший обман со времен Чингисхана, — закричал он, вставая с места. — Кто несет ответственность за составление всей этой чепухи?»{12}

Гудериан уберег себя от искушения ответить Гитлеру, что обманщиками сейчас являются не русские, а сам фюрер. Что это он, Гитлер, оперирует номерами германских «армий», хотя те, по существу, превратились в корпуса, это он говорит о «пехотных дивизиях», размер которых уменьшился до одного батальона. Вместо этого Гудериан принялся защищать правдивость сведений генерала Гелена. Однако его речь была [14] вновь прервана. Генерал Йодль неожиданно взял слово и заявил, что продолжение наступления на Западе — вопрос решенный. Именно эти слова и хотел услышать Гитлер. На тот момент Гудериан, видимо, ему уже надоел.

За обедом начальник генерального штаба услышал еще более категорическое высказывание по поводу своего доклада. Гиммлер, назначенный к тому времени еще и командующим группой армий на Рейне, обратился к Гудериану со следующими словами: «Мой дорогой генерал-полковник, я полагаю, что русские и не думают о наступлении. Все это не более чем блеф». Гудериану не оставалось ничего другого, как вернуться назад, в Цоссен.

Тем временем потери немецких войск на Западном фронте продолжали расти. Во время наступления в Арденнах и во вспомогательных операциях вермахт потерял восемьдесят тысяч человек. К тому же наступление съедало огромное количество и так быстро тающих запасов горючих материалов. Однако Гитлер с маниакальной настойчивостью продолжал отрицать, что нынешняя ситуация опасно напоминает события 1918 года. Тем не менее становилось все яснее, что германская военная инициатива в Арденнах зимой 1944–1945 годов по своим последствиям будет практически равнозначна последнему большому наступлению немецкой армии в Первой мировой войне — операции «Кайзершлахт». Для Гитлера события 1918 года по-прежнему оставались символом предательства, ударом «ножом в спину» со стороны революционеров, которые скинули кайзера и подтолкнули Германию к поражению.

Гитлер между тем, как никогда, стал откровенен в приватных высказываниях. «Я знаю, что война проиграна, — признался он своему адъютанту по люфтваффе полковнику Николаусу фон Белову. — Вражеское превосходство слишком велико»{13}. Однако фюрер не уставал обвинять в нескончаемых поражениях именно окружавших его генералов. Для него вообще все армейские офицеры являлись потенциальными «предателями». Гитлер подозревал многих из них в симпатиях к участникам неудавшегося заговора, хотя и продолжал награждать их орденами. «Мы никогда не сдадимся, — говорил он. — Нас могут уничтожить, но тогда мы возьмем вместе с собой и весь остальной мир».

Опасаясь фатального развития событий на Восточном фронте в районе реки Вислы, Гудериан еще дважды посещал ставку фюрера в Адлерхорсте, но что-нибудь изменить ему так и не удалось. Более того, он неожиданно узнал, что Гитлер без всякого совета с ним приказал перебросить танковые войска СС с фронта на Висле в Венгрию. Фюрер, как всегда убежденный, что только он может правильно оценить стратегическую обстановку, неожиданно решил нанести контрудар именно в этом районе. Он обосновывал это необходимостью вернуть для Германии потерянные нефтяные месторождения. На самом деле Гитлер хотел прорваться к Будапешту, окруженному Красной Армией еще накануне Рождества.

Очередной визит Гудериана к фюреру 1 января 1945 года совпал с традиционной раздачей режимом наград отличившимся военачальникам и персональными пожеланиями фюреру «счастливого Нового года»{14}. В этот же день в Эльзасе началась крупная операция немецких войск, призванная поддержать наступление вермахта в Арденнах. Однако с первых же часов она обернулась катастрофой для сил люфтваффе. Геринг безответственно собрал на одном участке до тысячи немецких самолетов и приказал им атаковать наземные цели западных союзников. Этот приказ, который весьма впечатлил Гитлера, на самом деле привел к окончательному краху боевой мощи немецких ВВС. Он дал возможность союзникам завоевать полное господство в воздухе.

В тот день немецкое радио транслировало новогоднюю речь фюрера. О боях на Западе, которые начали складываться неудачно, в ней не упоминалось. На удивление мало Гитлер говорил и о «чудо-оружии». У многих немцев возникло сомнение, что передача шла в прямом эфире, подозревали, что выступление фюрера записали предварительно на пленку. Особо недоверчивые даже посчитали, что вся речь была сфальсифицирована. У таких подозрений имелись серьезные основания. Действительно, Гитлер не показывался на публике уже довольно долгое время, и распространение различных слухов стало неизбежным{15}. Кто-то утверждал, что фюрер уже совершенно сошел с ума, а его друга Геринга упекли в секретную тюрьму, поскольку тот хотел убежать в Швецию.

В новогоднюю ночь многие берлинцы не захотели поднимать бокалы и традиционно желать друг другу счастья. [16] Слишком велик был страх перед наступающим годом. Семья Геббельса ужинала в компании полковника Ханса Ульриха Руделя, выдающегося воздушного аса, неоднократно отмеченного высшими наградами рейха. Главным блюдом в меню был картофельный суп. Тем самым один из руководителей рейха подчеркивал свой аскетизм{16}.

Новогодние каникулы закончились 3 января. Германская привычка к труду и дисциплине никуда не исчезла, но многим немцам теперь было просто нечего делать в заводских цехах и учреждениях. Предприятия простаивали из-за отсутствия необходимых материалов и оборудования. Тем не менее немцы продолжали исправно ходить на работу, добираясь до нее либо пешком, либо на общественном транспорте. Ремонтные бригады творили буквально чудеса, снова и снова восстанавливая разрушенные пути железных дорог и метрополитена. Окна заводов и фабрик были разбиты. По цехам гулял ветер. Обогревать их было невозможно — отсутствовало горючее. Немцы, заболевшие простудой или гриппом, полагались теперь только на самих себя. Лишь с очень серьезным недугом можно было идти к врачу. Большинство докторов к тому времени уже отправили на фронт. В тыловых госпиталях и в больницах в основном работали иностранцы{17}. Даже в центральной берлинской больнице, Шарите, коллектив врачей являлся многонациональным и состоял из датчан, румын, украинцев, венгров и прочих.

Тем не менее германскую военную промышленность еще можно было называть процветающей отраслью экономики. Ею руководил личный архитектор Гитлера, «вундеркинд» Альберт Шпеер. 13 января 1945 года он выступил перед немецкими военачальниками в местечке Крампниц, неподалеку от Берлина. Шпеер подчеркнул важность взаимодействия между фронтовым командованием и руководством военной промышленности. Он, не в пример другим нацистским министрам, не скрывал реального положения дел и открыто говорил о «катастрофических потерях»{18}, понесенных вермахтом за последние восемь месяцев.

Однако он отметил, что бомбардировки союзников не нанесли существенного ущерба военной экономике рейха. Только за декабрь 1944 года на заводах было собрано двести восемнадцать [17] тысяч винтовок, что почти в два раза превысило среднемесячное производство 1941 года. Выпуск автоматического оружия возрос почти в четыре раза, а танков — почти в пять раз. Только за декабрь 1944 года из цехов в армию было отправлено тысяча восемьсот сорок бронированных машин, что составило больше половины от числа всех бронированных машин, произведенных в 1941 году. Вермахт получал теперь и значительно большее число тяжелых танков. Одной из самых серьезных проблем, по мнению Шпеера, оставалась проблема с горючим. Но он на удивление мало сказал о выпуске боеприпасов. Действительно, рост производства оружия и военной техники еще ничего не значил, если не дополнялся выпуском достаточного количества патронов и снарядов.

Шпеер выступал свыше сорока минут, подкрепляя свой доклад статистическими данными. Он не стал более говорить об огромных потерях на фронте, но выразил надежду, что к весне 1946 года Германия сможет производить до ста тысяч пистолетов-пулеметов в месяц. Естественно, министр ни словом не обмолвился о том, что рост военного производства происходит в основном за счет рабской эксплуатации иностранных рабочих, которые каждый день умирали тысячами.

В этот самый момент советские армии, насчитывавшие более четырех миллионов человек, сосредоточились в Польше, вдоль реки Висла и южнее границы Восточной Пруссии. Они были готовы начать наступление, которое Гитлер считал невозможным.

Глава вторая.

«Карточный домик» на Висле

Оценка мощи советских войск, представленная генералом Геленом, отнюдь не была преувеличением. Напротив, можно сказать, что существовал определенный недостаток сведений о противнике на наиболее опасных участках. Красная Армия имела от шести до семи миллионов человек на фронте, протянувшемся от Балтики до Адриатики{19}. Таким образом, она располагала силами, более чем в два раза превосходящими войска вермахта и его союзников на момент их [18] вторжения в Советский Союз. Летом 1941 года Гитлер был убежден, что Красная Армия едва ли не полностью разгромлена, что оказалось одним из самых катастрофических просчетов в мировой истории.

«Мы проиграли, — признавал в январе 1945 года германский унтер-офицер, — но мы будем сражаться до последнего человека»{20}. Ветераны Восточного фронта считали, что война может закончиться только смертью. Любой другой исход казался им просто немыслимым. Они хорошо знали, что Красная Армия будет им мстить за все произошедшее на оккупированных территориях. Сдача русским в плен означала работу в качестве «Stalinpferd» ( «сталинской лошади») и последующую неминуемую гибель в сибирских лагерях. «Мы больше не воевали ни за Гитлера, ни за национал-социализм, ни за третий рейх, — писал один из эльзасцев, ветеранов дивизии СС «Великая Германия». — Мы не воевали даже за наших невест, матерей, родных и близких, запертых в ловушке опустошенных бомбардировками городов. Мы воевали из-за одного только страха... Мы воевали за самих себя; воевали, чтобы не погибнуть в грязных щелях и траншеях, заполненных снегом; мы воевали, подобно крысам»{21}.

Все бедствия предыдущего года, особенно окружение и разгром группы армий «Центр», забыть было невозможно. Офицеры, насаждавшие национал-социалистические идеи в армии — нацистский аналог советских комиссаров, — старались поднять боевой дух простого германского солдата ( «ланд-зера»), раздавая обещания, равно как и угрожая каждому, кто дезертирует либо отступит с поля боя без приказа. «Вы не должны бояться русского наступления, — говорили они солдатам. — Если враг начнет атаку, наши танки будут здесь через четыре часа»{22}. Однако более опытные военнослужащие понимали, что их ожидало.

Несмотря на то что информация штабных офицеров Гудериана в Цоссене относительно времени начала наступления оказалась точной, создается впечатление, что до фронта она не доходила. Капрал 304-й пехотной дивизии Алоис К., который был захвачен в качестве «языка» советскими разведчиками, рассказывал офицерам 1-го Украинского фронта, что начало наступления Красной Армии ожидалось первоначально [19] накануне Рождества, затем им сказали, что оно произойдет 10 января, поскольку это вроде бы день рождения Сталина{23}.

9 января, после экстренной инспекции трех важнейших участков Восточного фронта — в Венгрии, на Висле и в Восточной Пруссии, — генерал Гудериан, сопровождаемый своим адъютантом майором бароном Фрайтагом фон Лорингхофеном, был вновь вызван на прием к Гитлеру в Цигснберг. Начальник генерального штаба сухопутных войск представил фюреру последние оценки сил противника. Наряду с донесениями Гелена там присутствовала также информация командующего люфтваффе генерала Зайдемана. Воздушная разведка отмечала, что на фронте у Вислы и в Восточной Пруссии сосредоточено восемь тысяч советских самолетов. Однако Геринг неожиданно прервал начальника генштаба. «Мой фюрер, не верьте этому, — обратился он к Гитлеру. — Это не настоящие самолеты. Это всего-навсего макеты»{24}. Кейтель, ударив при этом кулаком по столу, подхалимски заключил: «Рейхсмаршал прав».

Продолжение приема походило скорее на фарс. Гитлер еще раз повторил: имеющиеся разведданные являются «полным идиотизмом»{25} и добавил, что того человека, который их подготовил, нужно запереть в сумасшедшем доме. Гудериан зло парировал, сказав, что, поскольку лично он этим данным полностью доверяет, то не направить ли на психиатрическую экспертизу его самого. Гитлер категорически отказал генералам Харпс и Рейнгардту, державшим оборону соответственно у Вислы и в Восточной Пруссии, в просьбах отвести войска на более выгодные позиции. Он также настоял на том, чтобы двести тысяч германских военнослужащих, зажатых на Курляндском полуострове в Латвии, остались там, и не разрешил их эвакуацию морем для защиты границ рейха. Гудериан, которому опротивела вся эта «страусиная стратегия» гитлеровской ставки, попросился в отпуск.

«Восточный фронт, — вдруг сказал фюрер, пытаясь его успокоить, — никогда ранее не располагал столь мощными резервами, как сейчас. Это ваша заслуга, и я благодарю вас за это».

«Восточный фронт, — возразил Гудериан, — сейчас напоминает карточный домик. И если фронт будет прорван в [20] одном месте, то рухнет и все остальное».

Ирония ситуации заключалась в том, что Геббельс говорил то же самое в 1941 году о Красной Армии.

Гудериан возвратился в Цоссен в «самом мрачном настроении». Он размышлял над тем, существует ли связь между явным отсутствием у Гитлера и Йодля реального представления о положении дел, и тем, что оба они выходцы из земель рейха, которые сейчас не находятся под непосредственной угрозой, — Австрии и Баварии. Гудериан же был из Пруссии. Его родине грозило опустошение, а возможно, и гибель. Гитлер, награждая своего танкового полководца за успехи в начальный период войны, подарил ему экспроприированное имение Дайпенхоф в Вартегау, которое располагалось на западе Польши, территории, захваченной нацистами, а затем присоединенной к рейху. Но теперь неминуемое русское наступление на Висле угрожало и этому поместью. Жена Гудериана находилась все еще там. Она, строго опекаемая местными нацистскими чиновниками, не сможет уехать до самого последнего момента.

Спустя всего сутки штаб Гудериана в Цоссене получил подтверждение, что до начала советского наступления осталось уже не несколько дней, а, скорее, несколько часов. Саперы Красной Армии расчищали ночью минные поля, а танковые корпуса заняли исходные позиции для атаки. Гитлер приказал выдвинуть вперед немецкие танковые резервы, находящиеся на Висле, невзирая на предупреждения, что они окажутся в пределах досягаемости огня советской артиллерии. Некоторые старшие германские офицеры поневоле стали подумывать — нет ли у фюрера подсознательного желания поскорее проиграть войну.

Казалось, для Красной Армии стало обычным начинать наступление при плохих погодных условиях. Привыкли к этому и ветераны германских частей, которые говорили, что как раз настала «погода для русских»{26}. Советские военные также были убеждены, что они имеют преимущество именно в зимних кампаниях, будь то морозы или распутица. Сравнительно низкий уровень обморожений в Красной Армии объяснялся тем, что советские солдаты использовали грубую, но [21] теплую обувь и носили портянки вместо носков. По прогнозам, ожидалась «странная зима»{27}. После крепких январских морозов — «сильные дожди и мокрый снег»{28}. В войска поступил приказ: «Привести в порядок кожаную обувь».

К этому времени Красная Армия значительно увеличила свою боевую мощь. По таким критериям, как количество и качество тяжелого вооружения, профессионализм в планировании операций, маскировка и управление войсками, преимущество чаще всего оказывалось на ее стороне. Но недостатки все еще оставались. Самой сложной проблемой было отсутствие в частях надлежащего уровня дисциплины, что являлось достаточно удивительным для тоталитарного государства. Частично эта проблема объяснялась жутким положением, в котором находились молодые офицеры.

То была действительно тяжелейшая школа для восемнадцати — или семнадцатилетних младших лейтенантов, прошедших ускоренную подготовку и оказавшихся командирами стрелковых подразделений. «Молодые люди, — отмечал писатель и военный корреспондент Константин Симонов, — тогда взрослели за год, за месяц, за один бой»{29}. Для многих из них первый бой был и последним. Решив доказать, что они способны командовать солдатами, которые часто годились им в отцы, они проявляли безрассудную храбрость и становились ее жертвами.

Недисциплинированность проистекала также и от антигуманного отношения советского командования к солдатам Красной Армии. И конечно же, от силы и слабости русского национального характера. «Русский пехотинец, — заметил один писатель, — вынослив, неприхотлив, беспечен и убежденный фаталист... Эти черты делают его непобедимым». Военнослужащий одной из стрелковых дивизий Красной Армии обобщил свои наблюдения о различных состояниях и настроениях его товарищей в дневнике: «Первое: без начальства. Тогда он брюзга и ругатель. Грозится и хвастает. Готов что-нибудь слямзить и схватиться за грудки из-за пустяков. По этой раздражительности видно, что солдатское житье его тяготит. Второе: солдат при начальстве. Смирен, косноязычен. Легко со всем соглашается, легко поддается на обещания и посулы. Расцветает от похвалы и готов восхищаться [22] даже строгостью начальства, над которым за глаза куражится. Третье состояние: артельная работа или бой. Тут он — герой. Он умирает спокойно и сосредоточенно. Без рисовки. В беде он не оставит товарища. Он умирает деловито и мужественно, как привык делать артельное дело»{30}.

Танковые войска Красной Армии находились в особенно хорошем состоянии. В начале войны они (как и советская авиация) оказались деморализованы, но теперь обретали героический статус. Василий Гроссман, писатель и военный корреспондент, был почти так же восхищен танкистами, как ранее снайперами в Сталинграде. Он с восторгом называл танкистов «кавалеристами, артиллеристами и механиками в одном лице»{31}. «И всех солдат Красной Армии, конечно, особенно вдохновляло то, что до границ рейха остался всего один, последний бросок. Те, кто издевался над их Родиной, наконец узнают подлинное значение пословицы: «Что посеешь, то и пожнешь»{32}.

Основной замысел кампании в общих чертах был разработан еще в конце октября 1944 года. Во главе Ставки Верховного Главнокомандования стоял Сталин, который присвоил себе маршальское звание еще после битвы под Сталинградом. Он намеревался и впредь держать армию под своим полным контролем. Да, он предоставил командующим такую свободу действий, которой завидовали немецкие военачальники, и, не в пример Гитлеру, внимательно выслушивал контраргументы генералов. Однако Сталин не собирался слишком многого позволять своим командирам, когда победа была уже у порога. Он изменил устоявшуюся практику назначения «представителей Ставки» для надзора за операциями. Это дело он взял на себя, хотя никогда и не посещал какой-либо участок фронта.

Сталин также решил перетасовать своих ключевых командующих. Вследствие этого между ними возникли трения, ревность и обиды{33}, что его нисколько не смущало. Главной рокировкой стала замена на посту командующего 1-м Белорусским фронтом, главной группировки войск на берлинском направлении, маршала Константина Рокоссовского{34}. Рокоссовский, будучи высоким, элегантным и красивым кавалеристом, разительно отличался от большинства других русских командиров, в основном коренастых, с толстой шеей, [23] чисто выбритыми головами. Было и еще одно отличие. Рожденный как Константи Рокоссовски, он являлся наполовину поляком, внуком и правнуком польских кавалерийских офицеров. Это делало его опасным в глазах Сталина. Сталинская нелюбовь к Польше возникла еще в 1920 году, когда на него возложили часть вины за сокрушительное поражение Красной Армии, наступавшей на Варшаву.

Рокоссовский был в ярости, когда узнал, что должен принять командование 2-м Белорусским фронтом и наступать в Восточной Пруссии. Его место, как и ожидалось, занял маршал Георгий Жуков, невысокий ростом, зато очень жесткий командир, который возглавлял оборону Москвы в декабре 1941 года. «Почему такое унижение? — задавался вопросом Рокоссовский. — Почему меня переводят с главного направления на второстепенный участок?»{35} Рокоссовский стал подозревать Жукова, которого считал своим другом, что тот роет под него яму. Но в действительности Сталин просто не желал, чтобы лавры взятия Берлина достались поляку. Ничего необычного не было и в том, что к Рокоссовскому относились с подозрением. Его арестовывали еще во время чисток Красной Армии в 1937 году. Бериевские палачи, требовавшие от каждого обвиняемого признания в измене, могли из самого стойкого человека сделать едва ли не параноика. Да и Рокоссовский знал, что Лаврентий Берия, глава НКВД, равно как и Виктор Абакумов, руководитель контрразведки СМЕРШ, внимательно наблюдают за ним. Для него было понятно, что обвинения 1937 года никуда не исчезли и все еще висят над ним, а он выпущен на волю лишь условно. Любая ошибка могла вновь привести его в тюрьму НКВД. «Я знаю, что Берия может это сделать, — сказал Рокоссовский Жукову во время сдачи командования. — Я был в тюрьме»{36}. Советские генералы ничего не забыли и через восемь лет отомстили Берии.

Войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, сосредоточенные у Вислы, не просто превосходили противника, они имели над ним подавляющее преимущество. Части 1-го Украинского фронта маршала Конева, расположенные к югу от сил Жукова, имели задачу атаковать в западном направлении на город Бреслау. Главный удар планировалось нанести с Сандомирского плацдарма — самого большого [24] плацдарма, захваченного Красной Армией на западном берегу Вислы. В отличие от Жукова Конев намеревался уже в первый день наступления ввести в бой две танковые армии и с их помощью сломить оборону врага.

По воспоминаниям сына Берии, у Конева были маленькие злые глазки и бритая голова, напоминавшая тыкву. Вообще, он выглядел очень самодовольным{37}. Конев, по всей вероятности, ходил в фаворитах у Сталина, вызывая даже у него восхищение своей беспощадностью. Советский вождь присвоил ему звание маршала еще год назад, после ликвидации окруженных немецких войск под Корсунью{38}. То было одно из самых безжалостных сражений даже для такой жесточайшей войны. Конев приказал своей авиации разбомбить зажигательными бомбами местечко Шандеровка и тем самым заставить германских солдат, окопавшихся там, выйти в открытое поле. После того как 17 февраля 1944 года немцы стали прорываться из окружения, Конев устроил им западню. Его танки атаковали немецкие колонны, уничтожая противника огнем своих орудий и давя его гусеницами. После того как колонны были рассеяны, преследованием убегающих по глубокому снегу немцев занялась кавалерия. Казаки рубили противника без всякой жалости, по-видимому не щадя и тех, кто поднимал руки вверх. Только в тот день погибло около двадцати тысяч немцев.

Наступление на Висле началось 12 января в 5 часов по московскому времени с удара частей 1-го Украинского фронта с Сандомирского плацдарма. Толщина снежного покрова была довольно глубокой, а видимость — практически нулевой. После того как штрафные роты прошли через минные поля, в дело вступили стрелковые батальоны. В этот момент началась полномасштабная артиллерийская подготовка, в которой приняли участие до трехсот орудий на километр фронта. То есть расстояние от одного орудия до другого было всего три или четыре метра{39}. Германская оборона рухнула. Большинство солдат, запачканных грязью и трясущихся от страха, было взято в плен. Немецкий офицер-танкист, наблюдавший за всей этой картиной из тыла, описывал советскую артподготовку как «огненный шторм» и добавлял, что у него создалось впечатление, будто «небо упало на землю»{40}. Один [25] из взятых в плен военнослужащих 16-й танковой дивизии показал, что, как только начался артиллерийский обстрел, командир их соединения генерал-майор Мюллер покинул войска и бежал в город Кельце.

Башни советских танков были разрисованы лозунгами: «Вперед в фашистское логово!», «Смерть немецким оккупантам!»{41}. Танки Т-34 и тяжелые ИС (Иосиф Сталин) натолкнулись лишь на незначительное сопротивление и уже к двум часам дня вышли на оперативный простор. Белый иней, покрывший их бронированные корпуса, служил хорошим камуфляжем при движении по заснеженной равнине. Однако на передовой позиции немцев снаряды ложились настолько плотно, что снежного покрытия там почти не осталось.

Впереди находился город Бреслау и силезский индустриальный район — главная цель для 3-й гвардейской танковой армии генерала Рыбалко и 4-й гвардейской танковой армии генерала Лелюшенко. Сталин, принимая Конева у себя в кабинете до начала наступления, обвел пальцем вокруг этого района и сказал одно-единственное слово: «Золото»{42}. Других комментариев и не требовалось. Сталин хотел, чтобы заводы и фабрики Силезии остались нетронутыми.

13 января, на следующее утро после начала операции Конева, наступление в Восточной Пруссии начали войска 3-го Белорусского фронта под командованием генерала Черняховского. 14 января Восточная Пруссия была атакована с плацдармов на реке Нарев силами 2-го Белорусского фронта генерала Рокоссовского. 1-й Белорусский фронт маршала Жукова начал свою часть операции с двух плацдармов на реке Висла — Магнушевского и Пулавского. Земля была покрыта тонким слоем снега, над которым витал густой туман. В 8.30 14 января войска Жукова открыли огонь. Артиллерийский обстрел переднего края противника продолжался двадцать пять минут, а затем орудия перенесли огонь в глубину обороны. Стрелковые батальоны, поддержанные самоходными орудиями, ворвались на германские позиции. Введенные в бой части 8-й гвардейской армии и 5-й ударной армии окончательно подавили немецкое сопротивление. Жуков бросил вперед стрелковые дивизии, чтобы расчистить дорогу для танковых [26] бригад. Главным препятствием впереди оставалась река Пи-лица.

Первой форсировала Пилицу бригада, действовавшая на правом фланге 2-й гвардейской танковой армии Богданова. Действуя на острие атаки, 47-я гвардейская танковая бригада имела значительные силы поддержки, включая саперные части, самоходную и зенитную артиллерию, а также батальон автоматчиков, посаженный на грузовики. Ее главной целью был аэродром южнее города Сохачева{43} — важного транспортного узла, расположенного западнее Варшавы. В последующие два дня бригада успешно продвигалась в северном направлении, круша все на своем пути, включая колонны германских войск и штабные автомашины{44}.

1-й гвардейской танковой армии, действовавшей южнее, потребовалось намного больше времени, чтобы прорвать вражескую оборону. Дважды Герой Советского Союза полковник Гусаковский был нетерпеливым офицером. Когда части его 44-й гвардейской танковой бригады достигли Пилицы, он не стал ждать подхода саперов. Оказалось, что на реке имеются отмели, и, чтобы выиграть «два или три часа»{45}, Гусаковский приказал сперва разрушить на Пилице лед огнем танковых пушек, а затем форсировать ее вброд. Танки шли к противоположному берегу реки, словно ледоколы, с ужасным грохотом ломая на пути оставшийся лед. Можно себе представить, что чувствовали в тот момент экипажи танков. Однако этот психологический аспект мало волновал самого Гусаковского. Жуков также был озабочен прежде всего тем, чтобы советские бригады как можно быстрее форсировали Пилицу и прорвали оборону немецких 25-й и 19-й танковых дивизий. После этого путь на запад мог быть полностью открыт.

На Пулавском плацдарме события также развивались вполне успешно. Планом операции не предусматривалась атака на всем протяжении фронта. Была поставлена задача пробить лишь брешь во вражеской обороне. Уже к вечеру 14 января советские части прорвали передовые линии противника и устремились к городу Радому. Тем временем 47-я армия, действовавшая на крайнем правом фланге 1-го Белорусского фронта, стала окружать Варшаву с севера, а части 1-й армии Войска Польского уже вышли на окраины своей столицы. [27]

Получив 15 января известия о том, что русским удалось продвинуться на Восточном фронте{46}, Гитлер покинул свою ставку в Цигенберге и отправился на специальном поезде в Берлин. Гудериан добивался этого возвращения на протяжении последних трех дней. Поначалу Гитлер считал, что Восточный фронт должен изыскать собственные резервы для организации обороны, но в конце концов согласился приостановить все активные боевые действия на Западе и вернулся в столицу. Но теперь Гитлер, не проконсультировавшись ни с Гудерианом, ни с двумя командующими группами армий, приказал начать переброску корпуса «Великая Германия» из Восточной Пруссии на фронт у Вислы, к городу Кельце. Фюрера почему-то мало волновал вопрос, что эта переброска займет довольно приличное время и как минимум на неделю оторвет соединение от активных действий.

Гитлер добирался до Берлина целых девятнадцать часов. Нельзя сказать, что он теперь полностью забыл о домашних проблемах. Фюрер попросил Мартина Бормана остаться на какое-то время в Оберзальцберге и составить вместе с собственной женой компанию Еве Браун и ее сестре Гретл Фегеляйн.

Тем временем Сталин пребывал в отличном расположении духа. Вечером 15 января он принимал у себя главного маршала авиации Теддера, начальника штаба при главнокомандующем экспедиционными силами союзников в Европе генерале Эйзенхауэре. Теддер наконец прибыл в Москву из Каира после долгой задержки в связи с непогодой. Он намеревался обсудить с советским лидером вопросы возможного развития обстановки на фронтах. В самом начале беседы Сталин самодовольно заметил, что было «очень глупо» со стороны Германии начинать наступление в Арденнах. Он также выразил удовлетворение тем, что немцы держат в Курляндии остатки группы армий «Север» (тридцать дивизий «гарнизона престижа»){47}, которые Гудериан первоначально намеревался использовать для обороны границ рейха.

Сталин сделал попытку еще больше расположить к себе заместителя Эйзенхауэра. Он сказал Теддеру, что со своей стороны сделал все возможное, чтобы помочь союзникам в момент [28] кризисной ситуации в Арденнах, и начал наступление на советско-германском фронте раньше намеченных сроков. Сейчас невозможно сказать, хотел ли Сталин тем самым обострить разногласия между американцами и Черчиллем.

Советские историки всегда подчеркивали, что Сталин планировал начать наступление 20 января 1945 года. Но, получив 6 января телеграмму от Черчилля с просьбой о помощи, он отдал распоряжение перенести сроки операции на 12 января, даже несмотря на неудовлетворительные погодные условия. Однако все это не соответствует действительности. Телеграмма Черчилля не являлась просьбой о помощи в Арденнах. Еще до нее он писал, что союзникам удалось выправить ситуацию. Более того, через своих офицеров связи Сталин знал, что атаки немцев выдохлись уже к Рождеству. На самом деле Черчилль просто спрашивал советского лидера, когда Красная Армия собирается начать свое большое зимнее наступление{*2}. Он хотел это выяснить, поскольку Кремль решительно отказывался давать информацию такого рода, хотя советские офицеры связи были оповещены о планах Эйзенхауэра в полном объеме.

План операции на Висле разрабатывался еще с октября 1944 года, и наступление было хорошо подготовлено. В одном из советских источников даже говорится, что его могли начать 8–10 января{48}. Сталин был чрезвычайно рад предстать перед своими союзниками в роли их спасителя, хотя у него самого имелись основания для переноса наступления на более ранний срок. Было известно, что Черчилль сильно[29] обеспокоен намерением советского лидера основать в Польше марионеточное «Люблинское правительство», сформированное в СССР из подконтрольных Берии польских коммунистов. В свою очередь Сталин желал, чтобы к моменту открытия Крымской конференции (4 февраля 1945 года. — Примеч. ред.) Красная Армия контролировала уже всю Польшу. Тогда установление в ней советских порядков можно было бы объяснить чисто военными причинами — необходимостью обезопасить ближайший тыл наступающих войск. Всякий, кто попытался бы протестовать против этого, рассматривался бы как саботажник или фашистский агент. Имелась и не политическая причина для начала наступления раньше срока. Сталин, получив прогноз погоды, опасался, что в середине февраля мерзлая почва превратится в грязное месиво, что замедлит продвижение советских танков.

Следующий момент встречи между Сталиным и Теддером стал наиболее интересным. «Сталин подчеркнул, — говорится в американском отчете, — что одной из трудностей [наступления на Висле] являлось большое количество подготовленных Германией агентов из поляков, латышей, литовцев, украинцев и знающих немецкий язык русских. Он сказал, что все они были оснащены рациями, в результате чего элемент внезапности оказался практически утрачен, Однако русским удалось устранить исходящую от них опасность проведением ряда мероприятий. Он добавил, что проведение зачисток в тыловых районах по своему значению не уступает снабжению боевых частей»{49}. Все эти данные о германских агентах являлись большим преувеличением. Но они нужны были Сталину, чтобы оправдать свои последующие безжалостные действия в Польше. Берия также старался навесить ярлык на польское Сопротивление, которое не находилось под контролем коммунистов. Он относился к Армии Крайовой не иначе как к «фашистской» организации, несмотря на все ее жертвы во время восстания в Варшаве в 1944 году.

Темп наступления Красной Армии продолжал оставаться чрезвычайно высоким и в последующие сутки. Казалось, что части соревнуются друг с другом в скорости передвижения. Частично столь быстрое наступление объяснялось простотой и надежностью конструкции танка Т-34, а также его широкими [30] гусеницами, позволявшими двигаться как по грязи, так и по глубокому снегу и льду. Многое теперь зависело от опыта механиков-водителей, поскольку их машины оторвались от своих баз снабжения и ремонтных мастерских. «Ах, что за жизнь была до войны! — говорил один из танкистов писателю Гроссману. — Было так много запасных частей»{50}. Как только небо расчистилось, головные колонны танков стали получать воздушную поддержку. Им на помощь, как и обещал Жуков, вылетели советские штурмовики, которых немцы называли «Jabos» (сокращение от «Jagdbomber» — истребитель-бомбардировщик). Полковник Гусаковский, форсировавший Пилицу, впоследствии хвастался, что «советские танки двигались вперед быстрее, чем поезда на Берлин»{51}.

Небольшой немецкий гарнизон, остававшийся в Варшаве, был просто бессилен продолжать оборону города. В его состав входили только инженерные части и четыре батальона (один из них ремонтный){52}. Гарнизон потерял контакт с командованием 9-й армии в результате наступления советских войск — быстрого продвижения 47-й танковой бригады на Сохачев с юга и обхода Варшавы с севера частями 47-й армии.

16 января штаб группы армий «А» генерала Харпе поставил ОКХ в известность, что Варшаву удержать не удастся. Сложившуюся ситуацию Гудериан обсудил со своим начальником оперативного управления полковником Богиславом фон Бонином. Было решено предоставить группе армий свободу рук, после чего Гудериан подписал соответствующее распоряжение. Однако Гитлер узнал о решении оставить Варшаву несколько раньше, чем об этом ему успел доложить заместитель Гудериана, генерал Вальтер Венк. Гитлер буквально взорвался. «Немедленно все остановите! — закричал он. — Крепость Варшава должна продолжать сопротивление»{53}. Однако было уже слишком поздно отменить решение — радиосвязь с гарнизоном прервалась. Несколько дней спустя Гитлер отдал приказ, согласно которому любое распоряжение командующим группами армий должно быть предварительно одобрено лично им.

Падение Варшавы еще более увеличило трещину во взаимоотношениях между Гитлером и Гудерианом. Последний [31] все еще продолжал оспаривать приказ фюрера о переброске танкового корпуса «Великая Германия» из Восточной Пруссии на юг. Более того, Гудериан пришел в ярость, когда узнал, что фюрер отдал распоряжение направить 6-ю танковую армию СС с Западного фронта не на Вислу, а в Венгрию. Однако Гитлер, разгневанный сдачей Варшавы, отказался даже обсуждать этот вопрос.

На следующий день, 18 января, Гудериан получил публичный выговор от фюрера. Но худшее было впереди. По воспоминаниям полковника из штаба ОКХ, барона фон Гумбольдта{54}, в тот вечер штабные работники собрались вместе, чтобы отпраздновать день рождения фон Бонина. Когда стоявшие вокруг большой оперативной карты офицеры подняли бокалы шампанского в честь начальника оперативного управления, в помещение неожиданно вошел генерал Майзель. Он являлся помощником начальника управления кадрами верховного командования. За ним следовали два обер-лейтенанта с автоматами. Майзель отчеканил: «Господин фон Бонин. Я должен просить вас следовать за мной». Вместе с Бонином были арестованы также подполковник фон Кристен и подполковник фон дем Кнезебек. Их, по прямому указанию фюрера, отправили в тюрьму на Принц-Альбрехтштрассе, где арестованных уже поджидало гестапо.

Гитлер рассматривал случай со сдачей Варшавы как еще одно доказательство предательства со стороны армии. Дискредитировав генерала Харпе, он также снял с командования 9-й армией генерала фон Лютвица. В сущности, фюрера не интересовал оперативный аспект произошедших событий. Им двигало маниакальное тщеславие, которое побуждало его до последнего момента оборонять столицу захваченного немцами государства, несмотря даже на то, что этот город был ранее разрушен почти до основания. Гудериан заступился за трех арестованных штабных офицеров, утверждая: поскольку решение оставить Варшаву лежит целиком на его совести, то он также должен быть допрошен. Гитлер, стремясь предъявить обвинение и генеральному штабу, поймал Гудериана на слове. Поэтому в самый критический момент битвы на Висле начальник генерального штаба сухопутных войск просидел несколько часов на допросе, который проводили Эрнст Кальтенбруннер,

начальник Управления имперской безопасности, и Генрих Мюллер, шеф гестапо. Гудериану удалось все же добиться освобождения двух штабных офицеров, но Бонин оставался в концентрационном лагере вплоть до конца войны.

Мартин Борман добрался до Берлина 19 января. На следующий день он отметил в своем дневнике, что ситуация на востоке становится все более и более угрожающей: немецкие части отступают из района Вартегау, а передовые части противника уже приблизились к Катовице{55}. В этот же день советские войска пересекли границу рейха в районе Верхней Силезии.

Жена Гудериана покинула имение Шлосс-Дайпенхоф за полчаса до того, как оно стало подвергаться артиллерийскому обстрелу{56}. Начальник генштаба писал, что слуги (которые являлись, возможно, прибалтийскими немцами) со слезами ни глазах умоляли ее взять их с собой. И дело тут было не только в их лояльности режиму — уже начали распространяться слухи о том, что творится в Восточной Пруссии.

Солдаты Красной Армии, а особенно их польские союзники, вряд ли собирались проявлять снисхождение к немцам после того, что они увидели в Варшаве. Капитан Клочков из 3-й ударной армии вспоминал: 17 января они вошли в польскую столицу и увидели на улицах только пепел и руины, покрытые снегом{57}. Жители города были истощены и одеты почти в лохмотья. Из миллиона трехсот десяти тысяч человек довоенного населения теперь в Варшаве осталось только сто шестьдесят две тысячи{58}. После неимоверно жестокого подавления варшавского восстания в октябре 1944 года немцы систематически уничтожали все исторические здания города, хотя не одно из них не было использовано восставшими для своей обороны. Василий Гроссман прошел через руины столицы к варшавскому гетто. Все, что от него осталось, представляло собой стену примерно трех с половиной метров высотой, с остатками колючей проволоки наверху. Виднелось также административное здание, так называемый «юденрат». Все остальное — только море битого кирпича{59}. Гроссман думал о том, сколько же людей погребено под ним. Было невозможно себе представить, чтобы кто-то остался в живых. Однако сопровождавший его поляк неожиданно обратил внимание писателя на четырех евреев. Те вылезли из землянки, накрытой балкой от разрушенного здания. [33]

Глава третья.

Огонь и меч и «ярость благородная»{60}

Когда войска генерала Черняховского 13 января начали наступление на Восточную Пруссию, политработники фронта подготовили лозунг: «Солдаты, помните, что вы вступаете в логово фашистского зверя!»

Поначалу наступление развивалось не так, как ожидалось. Командующий немецкой 3-й танковой армией, получив разведывательную информацию, в самый последний момент сумел отвести свои войска с переднего края. Это привело к тому, что мощная артиллерийская подготовка прошла впустую. Затем германские части произвели ряд достаточно успешных контратак. Дальнейшие события показали, что прорыв обороны противника в районе Инстербурга обошелся советским войскам весьма дорогой ценой.

Необходимо отметить, что Черняховский был одним из самых решительных и интеллигентных советских военачальников. Вскоре ему представилась хорошая возможность исправить положение. Поскольку на его правом фланге 39-я армия добилась наибольшего успеха, он приказал перебросить на это направление 11-ю гвардейскую армию. Результатом неожиданного удара в промежутке между реками Прегель и Неман стала паника среди подразделений «фольксштурма». Удар был поддержан частями 43-й армии из района Тильзита. Положение в германском тылу становилось все хуже. Хаос усиливался и из-за того, что чиновники нацистской партии долгое время запрещали эвакуацию населения. Уже к 24 января войска 3-го Белорусского фронта Черняховского находились на расстоянии всего одного броска от Кенигсберга — столицы Восточной Пруссии.

Черняховский, будучи искусным военачальником, считал возможным игнорировать, когда это было необходимо, инструкции со стороны Ставки ВГК{61}. Он также не боялся действовать вразрез с устоявшимися тактическими принципами, если того требовала боевая обстановка. Василий Гроссман отмечал, что самоходные орудия сделались после форсирования Немана неотъемлемой частью наступающей пехоты{62}. Ивану Даниловичу Черняховскому было всего тридцать семь лет (на момент описываемых событий — тридцать[36] восемь. — Примеч. ред.), — намного меньше, чем большинству других советских командиров высшего звена. Интеллектуал по своей сути, он, переписываясь с Ильей Эренбургом, не упускал возможности процитировать кого-нибудь из поэтов-романтиков. Черняховский был соткан из противоречий{63}. Он, например, считал Сталина наглядным примером диалектического процесса и считал, что вождя невозможно понять. Все, что остается, — это просто верить в него. Черняховскому не было суждено жить при Сталине в послевоенной стране, что, возможно, стало для него не худшим исходом. Спустя некоторое время он погиб в бою, сохранив нетронутой свою непоколебимую веру в вождя государства.

Писатель Илья Эренбург между тем гипнотизировал читателей газеты «Красная звезда» своими лозунгами, призывавшими отомстить Германии. Надо сказать, что эти лозунги нашли громадное число сторонников среди солдат-фронтовиков. Геббельс относился с крайним раздражением и гневом к деятельности этого «еврея Ильи Эренбурга, любимого сталинского вожака для всякого сброда»{64}. Министр пропаганды «третьего рейха» обвинял Эренбурга в подстрекательстве к насилию над немецкими женщинами. И действительно, западные историки часто ставили этого писателя в один ряд с нацистскими пропагандистами, поскольку Эренбург никогда не гнушался использовать в своих выступлениях самые кровожадные слова. Его обвиняли в том, что он буквально понуждал советских солдат .относиться к немецким женщинам как к «законному трофею» и ломать их расовую гордость. Отвечая на обвинения Геббельса, Эренбург писал, что было время, когда нацистские главари фальсифицировали важнейшие государственные документы, теперь же они опустились до того, что стали фальсифицировать его статьи{65}. Однако утверждения Эренбурга, что солдат Красной Армии интересуют не Гретхен, а лишь те фрицы, которые оскорбляли советских женщин, оказались весьма далеки от истины. Его публикации, характеризующие Германию как «белую ведьму», также отнюдь не способствовали гуманному отношению советских солдат к немкам да и к полькам.

2-й Белорусский фронт маршала Рокоссовского перешел в наступление 14 января, день спустя после войск Черняховского. [35]

Его главной задачей было отрезать Восточную Пруссию от остальной Германии, прорвавшись к морю в районе города Данциг и устья Вислы. План Ставки вызывал у Рокоссовского тревожные чувства, поскольку его армии должны были прикрывать все расширяющуюся брешь по мере продвижения фронта Черняховского к Кенигсбергу, а фронта Жукова — к западу от Вислы.

Командир немецкого корпуса на данном направлении отмечал, что наступление русских против немецкой 2-й армии началось в очень хороших для неприятеля погодных условиях{66}. Земля была покрыта лишь тонким слоем снега, а река Нарев покрылась льдом. К полудню туман рассеялся, и наземные войска русских получили массированную поддержку авиации. В первые два дня наступление развивалось не такими быстрыми темпами, как намечалось, но затем тяжелая артиллерия и реактивные установки «катюша» сделали свое дело. Эффективность артиллерийского огня была особенно большой, поскольку снаряды разрывались сразу же, как только касались корки мерзлой земли. Вскоре все пространство покрылось чернеющими воронками.

Вечером первого дня наступления командующий группой армий генерал Рейнгардт связался с Гитлером, который тогда еще находился в Адлерхорсте. Он предупредил фюрера, что если сейчас же не отдать приказ об отходе, опасность будет угрожать уже всей Восточной Пруссии. Однако Гитлер отказался даже обсуждать этот вопрос. Более того, в три часа ночи Рейнгардт получил распоряжение о переброске корпуса СС «Великая Германия» на Вислу. Таким образом, он лишался своего единственного боеспособного резерва.

Рейнгардт оказался не единственным командующим, который был недоволен приказами собственного начальства. 20 января настала очередь и Рокоссовского получить неожиданный приказ изменить направление удара, поскольку его сосед справа, Черняховский, продвигался слишком медленно. Теперь Рокоссовскому предстояло повернуть на северо-восток и не просто отрезать Восточную Пруссию от рейха, но и продвигаться в ее внутренние районы. Рокоссовского беспокоила прежде всего все расширяющаяся брешь между его войсками и армиями маршала Жукова, устремившимися к Берлину. Но и для [36] немцев разворот сил 2~го Белорусского фронта стал абсолютно неожиданным. Уже в ночь на 22 января части 3-го гвардейского кавалерийского корпуса захватили Алленштейн, а 5-я гвардейская танковая армия стремительно продвигалась к Эльбингу, расположенному неподалеку от устья Вислы. Советские танки, которые поначалу немцы приняли за свои, ворвались в город 23 января. Однако вскоре они были вытеснены из него подоспевшими немецкими резервами. Тем не менее основные силы армии, развивая атаку в северном направлении, вскоре вышли к заливу Фришес-Хафф, завершив окружение Восточной Пруссии с востока.

Несмотря на то что Восточную Пруссию готовили к обороне на протяжении нескольких месяцев, теперь на улицах ее городов и деревень цари